Мысль посадить дерево возникла у Рогозина не сразу. Он её долго вынашивал в одиночестве в скучные, унылые вечера, маясь у окна первого этажа своей холостяцкой квартиры. Будучи от природы недоверчивым, он не решался посадить дерево во дворе - все одно не углядишь, кто-нибудь, да сломает. Мозолил глаза роскошный фикус в витрине одного из вновь открытых коммерческих магазинов. Каждый раз, проходя мимо в булочную, Рогозин останавливался возле неё и долго смотрел, может, вспоминая далекое детство, когда в моде было выращивание всяких там фикусов, лимонов и прочей древовидной растительности на дому. У него сохранилось даже множество старых, пожелтевших от времени фотографий, где за спинами застывших, словно статуи, лиц, как знак эпохи, вырисовывалось такое вот мини-дерево. Тут, к счастью, подвернулась и знакомая, из разговора с которой выяснилось, что у неё-де, оказывается, есть фикус и даже с отростками. Не откладывая надолго, в тот же вечер Рогозин заглянул к ней и взял парочку их на рассаду.
Комната его не очень отличалась от других своими размерами. В сравнении с брежневскими ячейками у нее были выше потолки: почти под три метра, так что фикусу было где развернуться и вширь, и ввысь. Рогозин раздобыл пузастую кадку, всыпал туда, как посоветовала знакомая, земляной смеси, и посадил в неё фикус. Уж как он его лелеял, как холил! Ухаживал, что за малым ребенком, поливая, окучивая, бережно стирая с широких лопастых листьев пыль. И фикус будто ощущал его заботу: рос не по дням, а по часам, утолщаясь, вытягиваясь, расширяя поверхность листьев. Рогозин нарадоваться не мог: сколько сочной зелени, свежести, красоты.
Зашла Егоровна, соседка, тоже на пенсии:
- Ты, прям, колдуешь над ним,- говорит.- Вона, как полез!
- Да что там,- отвечал Рогозин.- Ты, Егоровна, сюда смотри,- совал он ей старую пожелтевшую фотографию, где его племянник, в то время еще маленький мальчик в матроске, взгромоздился на стул и позировал фотографу на фоне широкого, на весь снимок, растения.- Вот это был фикус!
Через месяц фикус покрыл собою полкомнаты и уперся в потолок. Места, правда, было достаточно. Шкаф Рогозин передвинул, кровать развернул поперек и поставил плотнее к стене. Сервант только пришлось переместить на кухню. Кухня сообщалась с комнатой через дверь, из неё Рогозин мог прекрасно видеть своего любимца и любоваться им, попивая чай или выкуривая папиросу.
- Надо же такое,- хвастался он вычитанным где-то,- пишут, что в тропиках фикусы до сорока метров в высоту вымахивают!
- Нежто!- удивлялись мужики и не верили.- Врешь, наверное.
А в комнате день ото дня становилось темнее. Увеличиваясь, фикус тянулся к свету и заслонял собою все окно. Рогозин попытался отодвинуть кадку, но не смог её даже стронуть с места - таким тяжеловесным оказалось дерево. Обрезать же ветви он не решался: слишком дорогой стала ему эта роскошь. Терпел.
Еще через неделю странные зеленые отростки, свисающие с ветвей, которые поначалу Рогозин принимал за ответвления, начали быстро деревенеть и изменять цвет на серый. С каждым днем эти отростки вытягивались, опутывая ствол первенца, пускали свои ростки.
"Ты хоть бы ветви подрубил",- упрекали его мужики, видя, как фикус заполнил все окно, но Рогозин отмахивался от них. Разве поверит кто, если рассказать, как он пытался спилить надоедливое дерево, как с горем пополам елозил по его толстому стволу, не содрав даже коры; как пытался его срубить у основания, но только затупил топор и сбил его с рукоятки; как пробовал сломать ветви, но только сгибал их безрезультатно в дугу и даже в круг и в бессилии бросал. Ветви, как ни в чем не бывало, распрямлялись и тянулись дальше и дальше, сбивая с этажерки статуэтки слоников, срывая со стен портреты родственников, сгребая со стола скатерть. Дошло до того, что древовидные отростки, достигнув пола, проломали его и вклинились в землю. Их ветви и листья сами начали расти, разрастаться, а первенец, наоборот, мельчал и сох, отмирая.
"Они убили его",- думал Рогозин, видя, как комната мало-помалу принимала вид помещения, в котором некто стал плести гигантские корзины. Только странные лозы эти были сплошь усеяны гибкими стеблями и крупными овалами толстых кожистых листьев.
Постепенно Рогозин перебрался на кухню. Он перетащил туда кровать и перенес самые необходимые вещи. Кровать его едва умещалась рядом с кухонным столом. Рогозин вынужден был убрать стулья и есть теперь, сидя на постели. Неудобно стало добираться до умывальника. Чтобы вымыть посуду, надо было отодвинуть её на край стола, перелезть через спинку кровати (благо, она не так высока), сложить в мойку тарелки и ложки, вымыть их и вернуться на прежнее место тем же способом: перелезая через спинку.
Не стал Рогозин никого и впускать к себе. Это ж как увидят подобное безобразие,- колкостей не оберешься. Вырастил на свою голову, чтоб его...
Раз всосал чекушку, треснул кулаком по столу, в который раз взбеленился, схватил топор, ворвался в комнату, рубанул по стволу раз, другой, а оттуда, из трещины, как брызнет млечным соком, да таким напором, что сбило обалдевшего Рогозина с ног и отшвырнуло к стене. Очнулся он через пару часов, не поймет, приснилось ли это ему, не привиделось ли во хмельном угаре, а может, на самом деле произошло,- топор рядом, рубцов на дереве нет, но голова, что чугунная, к тому же гудит и кружится. Добрался с горем пополам до кухни, упал на кровать и забылся тяжким сном, в котором кажется ему, что это он стоит в кадке, и именно его оплетает лес рук, более похожих на щупальца спрута. Они скользят по его телу сверху вниз, снизу вверх, обвивают, стягивают, сжимают, душат...
Через неделю фикус проник и на кухню. Пришлось Рогозину и оттуда убираться. Он солгал соседям, что хочет навестить родственников в Прикарпатье, собрал кой-какие пожитки и бросил насиженное жилье на произвол судьбы. Он испугался, что просто-напросто в одну из ночей ветви фикуса прошьют насквозь его сонное тело, и, считай, плакала, Рогозин, твоя беззаботная жизнь в солнечной Аркадии. " Будь, что будет",- подумал он, покидая двор так, чтобы его никто не заметил. Но что будет дальше, даже сам Рогозин предположить не мог.
Ключей от квартиры он никому не оставил. "Пусть так, может, завянет без полива и засохнет. Останется лишь выкопать из бочки и выбросить". Но надежды Рогозина не оправдались. Ставшие вскоре досковидными, корни пробили в подвале водопровод и начали поглощать живительную влагу. Фикус вовсю уже хозяйничал и на кухне, и в прихожей. Стволы потянулись вверх и стали вздымать потолок; ветви выдавливать стекла и стены, пробиваясь к свету.
- Это какой-то кошмар!- всполошились соседи, когда треснуло первое стекло.- Неужто Рогозин такой безалаберный, что не смог спилить свое дерево!- возмущались они.
Но вот в краны перестала поступать вода. Верхняя ветвь пробила потолок. Тут же в щель ринулись другие ветви, расширяя дыру, разнося пол второго этажа. Проживавшая здесь Матрена Веревкина в ужасе бросилась звонить соседям. На её беспокойство отреагировали единодушно: заявить, куда следует, и пусть соответствующие инстанции сами решают, как поступать. Куркин телефонировал на "ноль-два", и к подъезду их дома незамедлительно подкатил крытый "бобик". Из него вышли два милиционера, капитан и младший лейтенант, и прошли в дом. В высаженных дверях уже торчали лопастые овалы, словно только и ждали их появления, слегка, как опахалом, помахивали. Милиционеры попытались проникнуть внутрь, но, увидев, как густо переплелись в квартире ветви фикуса, оставили свою затею. Капитан сказал лейтенанту, чтобы тот никуда не отлучался, а сам влез обратно в "бобик" и помчался в военную часть за помощью.
Через час во двор наехало видимо-невидимо. Тут тебе и пожарная цистерна, и "рафик" скорой помощи и милицейские "уазики", и даже "двадцать четверка" первого секретаря. По сути, "первый" и руководил всей операцией. В считанные минуты были эвакуированы люди, дом обнесен заградительными веревками с красными предупредительными флажками, солдаты обследовали дом и нашли, что подпорченными оказались не только квартира над рогозинской комнатой, но и подвал, и квартиры по-соседству. Штукатурка в доме облупилась, стены на втором этаже дали трещины и зияли теперь голым кирпичом.
"Ломайте дверь!"- приказал "первый". Наготове уже стояли четверо рядовых, вооруженных топорами. Ломать только было нечего. Соседи позаботились. По команде толстый прапорщик и бойцы проникли в прихожую и осмотрелись. Здесь еще можно было развернуться, в комнате же ветви и корни настолько переплелись, что совсем не пропускали дневного света. Внесли фонари, подсветили. Стены засверкали разными цветами, они совсем не казались ровными. Один из солдат подошел к стене и тронул её. Тронул и быстро брезгливо оторвал руку. На его пальцах осталась какая-то мерзкая, тягучая слизь. "Будто кто-то оплевал стены",- подумал старшина и посмотрел на лица своих бойцов. Никто не смеялся. Старшине тоже вдруг показалось, что смеяться сейчас не к месту. Ему даже стало немного боязно. Но служба есть служба. Отогнав навязчивые страхи, он кашлянул по привычке, сказал строго: "Ладно, кончай экскурсию! Начнем работу!"- первым поднял топор, взмахнул им и со всего маху воткнул его в дерево. Ствол задрожал, завибрировал и издал тонкий звук. Тут же то один, то другой стволы начали вибрировать в унисон первому, издавая такие же звуки. Откуда-то из зарослей резкими хлопками сорвались летучие мыши и стали друг за другом вырываться во двор через разбитые окна, бросаясь из стороны в сторону, будто натыкаясь на невидимые преграды.
Солдаты было попятились к выходу, но старшина пристыдил их:
- Вы что, сосунки, мышей испугались? Живо за работу!
Нехотя солдаты подняли отброшенные топоры и распределились. В руках старшины зажужжала электропила и яростно врезалась в одеревенелый ствол. Вслед за ней с боков застучали топоры. Удары сыпались один за другим, второпях, неуклюже. Стволы дрожали, ветви качались, листья хлопали по лицам и потным спинам. Вскоре все звуки слились в один монотонный гул. У солдат от шума заложило уши, а от страха и от желания поскорее все закончить неистово колотились сердца.
- Старшина!- неожиданно, стараясь перекричать всё, закричал один из бойцов.- Старшина!
На миг прервавшись, прапорщик посмотрел вверх, туда, куда указывал солдат, и оторопел. Кровля обрушилась, проломав пробитый фикусом потолок второго этажа, и готова была вот-вот сорваться вниз.
- Бросай работу!- не стал долго думать старшина.- Всем во двор!
Солдаты будто только того и ждали: ринулись к выходу, сталкиваясь спинами и боками, огибая стволы и перепрыгивая через корни. В общем коридоре рухнул потолок и накренилась стена соседней квартиры. Уже кричал в мегафон капитан, приказывая покинуть здание, сыпалась штукатурка, где-то трещали доски и стекла.
Старшина поспешно гнал бойцов:
- Быстрее, сынки, быстрее! Не застревать!
Успели. Выскочили в самый раз. Едва отряхнулись, как снова заскрипело, зашуршало, посыпалось. Черепица лопалась и падала внутрь. Через десять минут дом рухнул, обдав всех огромным облаком пыли. Из-под обломков разрушенного здания, сбросив с себя излишнюю тяжесть, выпростался гигантский, развесистый фикус. Он стоял величественно и несокрушимо, как некогда, вероятно, стоял знаменитый Родосский колосс.