Аннотация: И мой друг, и его отец предчувствовали наступление этого апокалипсиса
ПРЕДЧУВСТВИЕ
Мы не виделись с Романом уже более года, пока однажды я не получил от него встревожившее меня донельзя письмо.
Год назад Роман, без видимой причины беспечно оборвав все связи и знакомства, уехал в свой родной небольшой городишко и не давал о себе ничего знать вплоть до сегодняшнего дня. Чем он там занимался, на что жил, никому не было известно. Я знал только, что у него там остался старый, больной отец в однокомнатной квартире и бабушкин дом с огромный участком, позволявший двоим при скромных запросах безбедно существовать всю зиму и лето. И хотя отец Романа был отставной военный с приличной пенсией, я не одобрял поступка друга, фактически сидевшего у отца на шее. И также не понимал причин, побудивших Романа оставить должность редактора отдела одной из наших крупных областных газет, порвать с женой и друзьями и полусуществовать анахоретом вдали от общества и цивилизации.
Он писал:
"Дорогой Константин, если б ты знал, как я рад снова поговорить с тобой, пусть даже и заочно. Мне так не хватает наших теплых встреч, долгих сближающих нас задушевных бесед, особой дружеской атмосферы, которая неизменно при этом устанавливалась вокруг. Ты один был всегда способен правильно понять меня, один мог чувствовать и воспринимать то, что чувствую и воспринимаю я. Поэтому и сейчас я снова обращаюсь только к тебе, моему близкому другу, товарищу, брату.
Чтобы долго не тянуть быка за рога, сразу скажу тебе, что я уже давно - около полугода - живу один. Отца похоронил, близко ни с кем не сошелся. Ты же знаешь меня, что сердцу не любо - мне не по душе. Но я не о том. Умирая, отец заронил во мне мрачное предчувствие конца света. Ты улыбнулся? Я тоже улыбнулся про себя, когда на смертном одре отец рассказал мне о своем предчувствии. С тех пор, как вернулся домой, я ни разу не видел отца улыбающимся или хотя бы радостным. Я списывал это на своеобразный образ жизни отца, его одиночество, замкнутость, нелюдимость, старость,- на что угодно, только не на то, что он носил в душе: темноту и страх, которые в конце концов и сгубили его. Я бы, может, легко отмахнулся от них, от его бессвязной и непонятной речи перед смертью, если бы буквально на второй или третий день похожие предчувствия не охватили и меня. Как будто какой-то материальный сгусток присутствовал в квартире и со смертью отца никуда не исчез. Я вдруг почувствовал нечто неотвратимо приближающееся, уму непостижимое, неземное, страшное, не поддающееся описанию. Апокалипсис. Только так я могу назвать это "нечто".
Тут ты опять снисходительно улыбнешься. Раньше и я бы улыбнулся с тобой. Мы, трезво глядящие на историю, уж столько знали различных примеров предчувствий гибели всего сущего. Ни одно из них не сбылось. Но это, я верю, обязательно сбудется, потому что оно, я чувствую, движется, приближается к нам день за днем, час за часом. И я даже знаю приблизительную дату его начала. Начала Апокалипсиса!
Не знаю, как я ее определил, мне просто пришла она в голову. И как только она всплыла в мозгу, вселенский (не побоюсь этого слова) ужас тотчас обуял меня. Я ужаснулся, как может ужаснуться только путник, случайно забредший в ночь на заброшенное кладбище и увидевший в свете яркой луны заросшие холмы с накренившимися крестами. И этот ужас по мере приближения возникшей в моем мозгу неминуемой даты только возрастал. Еще плотнее и гуще становился черный туман в душе. Плюс еще то, что я, сам понимаешь, не мог никому ни открыться, ни довериться. Разве только тебе одному, да и то с некоторой долей сомнения - поймешь ли, примешь? Сомневался. Поэтому не писал. Но теперь не могу не попрощаться с тобой. Уж сильно ты мне дорог как друг. Осталось всего несколько дней, может быть, часов. И как бы я скептически не относился к той зловещей дате, она разъедает мой мозг. Прощай мой милый друг, авось на том свете свидимся. Роман".
Сначала я не знал, как отнестись к этому известию. Назвать Романа сумасшедшим, было бы необоснованно. Я всегда знал его как умного, грамотного и начитанного товарища. Но последние его слова отнюдь не производили впечатления, что их писал нормальный, трезво оценивающий окружающее человек. Мне претила подобная смесь паранойи и апокалипсичности. Роман явно был не в себе. И, как мне казалось, в любую минуту мог сделать с собой что угодно. Я решил поехать к нему. Может, я поступал неправильно, наивно и беспечно, но кроме меня, я в этом был убежден, помочь Роману в данной ситуации было некому. Я боялся только одного: чтобы мой приезд не был слишком поздним - письмо все-таки шло дня два-три, за это время многое могло произойти. Я рисковал вообще не застать своего друга живым. Суицидальный характер подобных настроений слишком очевиден. И все-таки поехал. На следующее же утро.
Дряхлый сине-белый "Паз" прибыл на автостанцию N. ближе к полудню. Микрорайон с посеревшими девятиэтажками, в одной из которых теперь жил Роман, виднелся за поредевшей зеленью городского сквера. Стояла невыносимая духота. Воздух вокруг словно застыл - ни ветерка, ни звука. Если откуда-то и доносился грохот колес проезжавшего самосвала или детский крик, они звучали особенно резко и плотно, не рассеиваясь и не растекаясь, как обычно. Жара.
Я прошел через густо заросший сквер, разыскал подъезд дома Романа, поднялся к нему на седьмой этаж, позвонил. Он долго не открывал. Может, еще спал, утомленный ночным бденьем, хотя пора бы уже и подняться - двенадцать на носу. Наконец за входной дверью послышались шаркающие звуки, затем сухой лязг замка. Роман почти равнодушно, без тени удивления (может, знал, что я поспешу к нему) полуприкрытыми от сна глазами посмотрел на меня.
- Все-таки приехал?- сказал.- Проходи.
Я потянулся за ним, похудевшим - кожа да кости,- ссутулившемся, в одной майке и трусах, в тапочках на босу ногу.
- Зачем?- спросил он опять, тяжело опускаясь на серую смятую холостяцкую постель и закуривая свежую сигарету. Полная окурков алюминиевая кружка стояла на старом деревянном табурете рядом с кроватью.- Я же тебе обо всем написал.
- Не мог по-другому, извини,- сказал я, бегло осматривая убогую комнатушку друга. Тут словно сто лет не убирались. Повсюду в беспорядке валялась разная одежда, на столе возле монитора чернела сковорода с остатками яичницы, окно было задернуто выцветшей, давно потерявшей свой вид ситцевой занавеской. Плотно набитый всевозможными книгами старый сервант уныло покосился в дальнем углу. Воздух пропитался табаком и крепким мужским потом.
- Тогда располагайся,- сказал Роман.- Милости прошу.
Я подошел к окну, отодвинул занавеску.
- Позволишь?
Роман слабо пожал плечами: "Как знаешь".
- Как ты тут только живешь?- спросил я, распахивая настежь окна.- Немудрено нахвататься таких мыслей.
Я замер у окна. Происшедшая в Романе перемена сильно поразила меня. Его взгляд, как мне показалось, был совсем потухший, мертвый. И хотя он пытался как-то придать ему радостного, веселого блеска, быстро набегающие морщинки на лбу говорили о том, что Роман до сих пор упорно сосредоточен над чем-то, тем, что ни на минуту не оставляет его, ни на секунду не дает покоя. Приятного было мало.
Легкий летний ветерок освежающе дохнул на меня. До голубизны чистый небосвод, казалось, был совсем рядом.
- Итак, может, растолкуешь мне все? Что за мрачные настроения? Какой конец света? Ты совсем из ума выжил?
Роман улыбнулся краем губ. Так снисходительно улыбается взрослый, видя, как ребенок неумело складывает из кубиков пирамиду.
- Боюсь, ты меня не поймешь,- сказал он чуть погодя.
- До этого же, кажется, понимал. Или, по крайней мере, старался понять.
- Но в этом случае я и сам ничего не понимаю. Только чувствую. Как это объяснить? Может, выпьем?
- Выпьем, а потом ты мне все-таки обо всем подробно расскажешь.
- А рассказывать, собственно говоря, и нечего,- сказал Роман, поднимаясь с кровати и туша сигарету в кружке.- Ты всегда можешь разумно объяснить собственные чувства? А предчувствия еще более неуловимы. И необъяснимы. Только от одних мыслей о них у меня рождается страх. Даже не знаю, перед чем. И это еще больше пугает.
Роман оставил меня одного. Я не придал серьезного значения его словам. Общие рассуждения. Обычное самокопание, которое я также списывал на его одиночество.
- Может, ты преувеличиваешь?- стал спрашивать я дальше, когда Роман с початой бутылкой водки и двумя изрядно потускневшими стопками вернулся в комнату.
- Поначалу и я так думал.- Роман наполнил рюмки.- Потом перестал. Мысли о конце света стали все чаще лезть в голову. Сами по себе. Даже в снах. Я чувствую его, он уже близко.
- И ты так спокойно об этом говоришь?
- Я уже успокоился, смирился. Давай, выпьем, теперь уже все равно.
Я в упор посмотрел на Романа. Он был как никогда серьезен. Раньше я бы посмеялся над его словами, теперь просто не смог. Мне стало больно за него. С такими тревожными мыслями долго не протянешь. Жизнь потеряла для него смысл. И это было страшно.
Мы выпили. Роман поднялся:
- Пойду, чего-нибудь приготовлю. Хоть в последний день поем с удовольствием.
Я пропустил его слова о последнем дне мимо ушей.
- Может, сходить чего-нибудь купить в магазин?
- Не надо, я спустил вчера на еду все оставшиеся деньги. Они мне больше не понадобятся. Открывай холодильник и режь все, что под руку попадет. Умрем, как довольные жизнью мужики - на сытый желудок.
Роман рассмешил меня. Надо было знать его. Только он так с размахом мог закончить день. Что будет завтра, его никогда не тревожило. Но чтобы так беспечно спустить последние гроши, надо было, наверное, совсем рехнуться.
Я открыл холодильник. Сыр, ветчина, балык, красная икра.
- Доставай и режь все без зазрения совести. Гудим!
Я неодобрительно покачал головой.
- У тебя точно конец света.
Всю нарезанную снедь мы снесли в комнату, разложив на нескольких табуретках. "По-холостяцки", как сказал Роман.
- Больше ни о чем этом не спрашивай,- бросил он небрежно.
Через час мы были уже хорошо навеселе. Роман только мрачнел. Через два он уже сидел чернее тучи. Мы опорожнили еще одну бутылку.
- Все,- сказал он и тяжело поднялся с кровати.- Прощай, друг.
Я удивленно посмотрел на него.
- Осталось совсем немного. Но я, пожалуй, ждать не стану. Прости, не могу.
- Да ладно ты, Роман, брось,- попытался я усадить его обратно.
- Как хочешь, а я ушел,- сказал он, решительно подошел к окну, посмотрел на яркое летнее солнце, сильно зажмурился и... вывалился через подоконник на улицу. Я даже ахнуть не успел. Во мне сработал какой-то тормоз. Не веря своим глазам, я, как потерянный, с испариной на лбу, поднялся, с трудом перебирая ноги, дошел до распахнутого настежь окна, высунулся из него наружу и со страхом посмотрел вниз. Неловко скрюченное тело Романа зловещим пятном выделялось на асфальте.
"Боже, Роман, что ты наделал?"- первое, что возникло у меня в мозгу. Я был в шоке. Его поступок не укладывался у меня в голове. Мало того. В двух шагах от того места, где упал Роман, я увидел милицейский "уазик". Милиционеры, садившиеся в него и уже собирающиеся уехать, как по команде одновременно вскинули вверх головы и впились в меня острыми, колючими взглядами. Я отшатнулся от окна. Кровь ударила мне в лицо. Они же решат, что это я выбросил Романа из окна! Они видели! Что делать? Бежать? Менты наверняка уже на лестничной клетке. Прыгать в окно? Безрассудство - седьмой этаж, костей не соберешь... Попробовать что-то толково объяснить? Я не знал, что и думать. А в дверь уже ломились: стучали, дергали ручку, орали благим матом: "Открывай, твою!" Я и сообразить ничего не успел, как входная дверь треснула, шумно распахнулась и в комнату с пистолетами наголо ворвались стражи порядка. Лишь только когда уложили меня на пол и защелкнули на запястьях наручники, они поостыли.
- Ну, говнюк, рассказывай!- уставился на меня в упор один из них - толстомордый. Другой, похудее, маленький, с рыжими усами и колючим взглядом уже крутился у окна, внимательно осматривая подоконник и оконные рамы.
- Что рассказывать?- спросил я, с трудом поднимаясь и усаживаясь на кровать.- Все равно не поймете.
Я как-то сразу потерял к ним интерес. Что было мое несчастье по сравнению с гибелью Романа?
- Ах ты, падла!- подскочил ко мне толстомордый и со всего маху залепил пощечину.- Умничать вздумал!
Я свалился набок, но поднялся, тыльной стороной ладони утер выступившую в уголке губ кровь (видно, хорошо зацепил мордатый) и посмотрел на него с вызовом.
- Я тебя!- замахнулся он еще раз, но маленький, с рыжими усами, осадил его:
- Погоди, Михалыч.
Он сел на один из свободных табуретов и с хитрым прищуром посмотрел мне в глаза.
- Куришь?
Я отрицательно покачал головой.
- А я закурю. Позволишь?
- Еще спрашивать его,- вновь набычился толстомордый.
- Погоди, Михалыч, дай разобраться. Молодой человек, как видно, не из дураков. Так, может, и не будем упорствовать, расскажем обо всем сразу. Зачем ты убил своего друга? Он ведь был твоим другом, не так ли?
- Я его не убивал,- процедил я сквозь зубы.
- Ладно, ладно,- сказал рыжеусый, закуривая сигарету так, как будто ничего необычайного сейчас не произошло.- Он сам случайно выбросился из окна.
- Не случайно,- едва слышно произнес я.
- Что?
- Я говорю - не случайно. Но я даже не догадывался об этом.
- Что он выбросится из окна?
- Да.
- Интересно получается. Вы отдыхали, расслаблялись,- рыжеусый поднес поближе к глазам недопитую поллитровку и покрутил ее, разглядывая,- а потом твой друг ни с того ни с сего вдруг выпал из окна. Так я понимаю?
Я кивнул.
- Даже не предупредив тебя?
Мне нечего было ответить. Рыжеусый, прищурив левый глаз, пристально посмотрел на меня.
- Что-то лицо мне твое незнакомо. Я тут почти всех знаю. Ты не местный? Документы есть?
- В заднем кармане.
Я попытался встать.
- Сиди, сиди,- приподнялся рыжеусый,- сам достану.
Он перегнулся через меня и вытащил из заднего кармана моих джинсов паспорт.
- Так, любопытно. Стало быть, не местный. Давно приехал? С какой целью.
Я не стал ничего скрывать и все рассказал, как было.
- Прочтите сами его письмо. Оно у меня с собой. Что бы вы на моем месте сделали, получив такое от близкого друга?
- Ну, ну,- пробурчал рыжеусый, вытаскивая из конверта письмо Романа, а толстомордый, оторвавшись от окна, снова нетерпеливо брякнул:
- Что ты панькаешься с ним, Григорыч, потащили его в отделение!
- Погоди, Михалыч, любопытно же. Не каждый день у тебя под носом из окна вываливаются.
Рыжеусый углубился в чтение, по мере которого он изредка шмыгал носом и ухмылялся.
- Да, интересно. Сынок весь в батеньку пошел. Взгляни, Михалыч,- протянул он толстомордому письмо,- и тот туда же.
Толстомордый брезгливо взял мятый лист письма и быстро пробежал по нему глазами. Через минуту и он, как и рыжеусый, криво усмехнулся:
- Они все тут посходили с ума. Батя его был помешанный, и этот туда же.
- Ладно,- сказал, поднимаясь рыжеусый,- поехали в отделение. Там с тобой разберутся.
Мне было все равно. Я никак не мог отойти от увиденного.
- Конец света,- вновь ухмыльнулся толстомордый и небрежно толкнул меня в плечо.- Иди вперед, ангелочек, и не вздумай брыкаться, в один мах голову сверну.
Мы стали спускаться по ступеням. Нелепая смерть Романа не выходила у меня из головы. Почему же так? Зачем? Ответов не было. Но когда мы вышли из подъезда, странное чувство тревоги внезапно охватило и меня. Я остановился, взволнованный, и высоко задрал голову. Тревога шла откуда-то сверху. Сочилась из застывшего над нами ярко-ярко голубого пятна на небе. Ее, скорее всего, почувствовало и мое сопровождение. Они так же, как и я, нерешительно остановились и вперились в это яркое пятно. Беспокойство на их лицах вскоре переросло в нескрываемый страх. Сверху мелко-мелко посыпалась мошкара. Много мошкары. Она падала к нашим ногам, черным-черно усыпая все вокруг. Потом за нею стали падать мертвые птицы. Затем по округе разнеслись истошные бабьи крики, и один, другой, третий человек из распахнутых настежь окон полетели вниз. Разбивающиеся на наших глазах люди привели милиционеров в ужас. Я слова не мог произнести. А люди все падали и падали вниз, как мошкара, покрывая возле нас асфальт еще не остывшими трупами. Но я больше не смотрел на них. Сочащаяся сверху энергия полностью поглотила меня. Я не знал, что шло в наш мир оттуда. Или это наш мир стал разваливаться на части. Но одно я ощутил наверное - желание, чтобы этот невидимый источник никогда бы не угас, и я полностью растворился в нем...