- Ты, кампанец, или слишком рисковый малый, или дурак набитый! С чего ты решил, что, добившись благосклонности хозяйки, ты изменишь свою жизнь к лучшему? Для римской аристократки ты как был рабом - пылью под ногами, - так им и останешься. Вдобавок, если вернется домой хозяин, а слух об этом уже прошел, и узнает, что ты осквернил его супружеское ложе - головы тебе явно не сносить.
- Что ты меня все учишь, Манефон? - огрызнулся Спендий, оторвавшись на секунду от своей похлебки. - Дай, наконец, поесть, я голоден как волк. Никакого супружеского ложа, как про меня болтают твои подстилки, я не осквернял. Ну, да, взглянул пару раз на хозяйку влажными глазами, - за это же не убивают! Но и она, заметь, тоже частенько не сводила с меня очей. Я не один год живу на свете, чувствую, когда мной интересуется баба, пусть даже и хозяйка, - мне теперь от этого вешаться, что ли?
Спендий с Манефоном ужинали одни - управляющий после приезда и отчета перед хозяйкой ушел к себе домой. Всех троих хозяйка отсылала в Дикеархию для закупки нового инвентаря. Вернулись почти за полночь - не захотели оставаться на постоялом дворе - ехать было всего ничего: часа два с небольшим. Именно в Дикеархии кто-то из местных и сообщил управляющему, что их хозяин вот-вот должен вернуться из Сицилии. Спендию бы одуматься, а он геройствует. Вернется хозяин - не смотри, что силен и крепок, - узнает про его шашни с хозяйкой - не сносить дурню головы!
- Да ладно тебе! - отмахнулся от товарища Спендий. - Вечно ты все усложняешь. Хозяйка не настолько глупа: промолчит, а рабы рта открыть не посмеют - она их потом поедом съест.
- Ты так в этом уверен? Наверняка, кто-то проболтается. Думаешь, никто не знает о твоих проделках? Ты слишком наивен.
- Да что ты понимаешь в наивности? Я, может, только прикидываюсь наивным. Для меня наивность, может, одна из масок, за которой я пытаюсь скрыть свое желание стать свободным. Разве другие, не думают о том же? Ты, разве, не хочешь стать свободным? Смирился с оковами?
- Какая свобода? О чем ты говоришь? Вернется хозяин, помяни мое слово, и точно освободит тебя, только не от цепей твоих, а от жизни.
- А я, думаешь, буду ждать его? Уйду к самнитам в горы, к тем, что не примирились еще с римлянами. Думаешь, не возьмут меня к себе? Пошли вместе. Или ты совсем забыл, какими мы были совсем недавно? Вспомни.
- Теперь другие времена, теперь ты раб, а завтра будешь рабом беглым. И любая собака в округе вольна будет тебя загрызть. Ты об этом не думал?
- Думал, много об этом думал. И решил, что червем навозным жить вовсе не намерен. Ладно, - сказал, поднимаясь из-за стола Спендий, - пошли на боковую, завтра вставать ни свет ни заря.
Но Спендию, видно, ложиться спать было слишком рано - хозяйка прислала за ним рабыню.
- Зачем я понадобился ей вдруг среди ночи? - как будто сам не знал ответа.
- Не знаю, хозяйка не сказала, - ответила рабыня.
- Наверное, хочет услышать, как мы съездили, - сказал Спендий. - До утра никак не дождется.
- Наверное, - хмыкнул Манефон.
Спендий последовал за рабыней.
- Можешь идти, Лелия.
Лелия кивнула.
Как только девушка вышла, хозяйка приблизилась к Спендию.
- Я думала, вы приедете раньше. Почему задержались?
- Управляющему не понравились лемехи, которые нам хотели всучить, пришлось ждать, пока со склада не принесут другие. Потом еще смотрели бороны... Разве он не сказал тебе об этом?
Хозяйка прижалась головой к широкой груди Спендия, провела по ней рукой.
- Сказал, но я хотела от тебя услышать, хотела видеть тебя. Я скучала. По твоему телу, твоему запаху...
Хозяйка подняла на Спендия глаза, Спендий не отвел взгляда.
- В городе говорили, что на днях возвращается твой муж. Это правда?
Спендию никак не хотелось произносить это поганое слово - "хозяин".
- Тебе не о чем беспокоиться. Он приедет всего на пару дней, получит новое назначение, а потом снова уедет, и все у нас будет по-прежнему, как раньше...
- Не знаю. Мне кажется, уже каждая дворняга знает, что я часто у тебя бываю. Не как раб.
- Пусть только скажет кто, я ему лично зашью рот суровыми нитками!
- Ты так добра.
- Не стоит меня испытывать. И тебе не советую. Прижми, лучше, к себе покрепче - если б ты знал, как я соскучилась по твоим крепким объятиям...
В барак, где спали господские рабы, Спендий вернулся только через час - усталость давала о себе знать. В иные дни хозяйка не отпускала его до первых петухов, но сегодня смилостивилась.
В бараке все, включая Манефона, дрыхли без задних ног (хозяйка имела дурную привычку: перед ночью, когда она вызывала к себе Спендия, - выматывала его товарищей до изнеможения).
Спендий лег на свой топчан, но уснуть не мог: воткнул ему заботливый друг Манефон занозу в сердце.
Да и дураку ясно, что возвращение хозяина ничего хорошего ему не сулило. Как бы он ни осторожничал, ни берегся, глухой ночью украдкой пробираясь в хозяйскую спальню, кто-то все равно рано или поздно заметит, прознает, а потом расскажет и другим, так что теперь всем известно, кто мимо них по ночам шастает...
Хотелось верить в чудо: а вдруг хозяин приедет и ни о чем не узнает, и он будет продолжать жить в имении не в статусе раба, а в статусе хоть немножко свободного, которому хозяева доверяют все (вплоть до собственных жен, - мелькнуло у Спендия, и он повеселел). Может, он больше выдумывает, чем есть на самом деле. Вряд ли кто из рабов осмелится признаться хозяину о похождениях хозяйки. Такой раб сам может впасть в немилость, или того хуже, если попадется под горячую руку.
И надо же было так вляпаться: хозяйка... красивые глазки, стройный стан, крутые бедра... - польстило самолюбию?
Утешает и отчасти оправдывает только одно: не он стал домогаться ее, а она первой повисла на его шее. Но спасет ли это оправдание от гнева хозяина? Ответ очевиден... Глупец, зря он все-таки пошел на поводу озабоченной менады - разве можно такое утаить в небольшом имении?
Спендий лежал с открытыми глазами и тупо смотрел в темноту.
Манефон сто раз прав: не стоило ему ходить по краю пропасти. Вернется хозяин - головы ему не сносить. Бежать. Только бежать, укрыться где-нибудь в тени Везувия. А лучше - податься прямо в горы, к самнитам. Они как горцы хоть и надменны, непримиримы, но уважают силу духа, крепость характера, чего самому Спендию не занимать. Самниты его примут, в этом он нисколько не сомневается.
Чем больше Спендий не спал, тем больше укреплялся в своем мнении: его спасет только бегство, хоть бегство и равнозначно самоубийству, потому что по римским законам хозяин волен беглого раба убить. Без всякого суда и следствия. Раб - не гражданин, раб - хоть и живой, но инвентарь, и хозяин вправе поступить с ним, как с обычным инвентарем: сломать, обрезать, выбросить, уничтожить.
В городе говорили, что одна всеми уважаемая матрона где-то в Лациуме взбеленилась и заморила своих рабов голодом, - просто невзлюбила. Тут еще с ужасом рассказывали, что пираты из пунийцев повадились грабить окрестности Кампании. Может, стоит прибиться к ним - в чужой стороне хозяин вряд ли будет его искать. Остается только решить, когда удобнее сбежать. Не затягивать - точно, потому что хозяин может появиться на вилле со дня на день - что тогда он будет делать? Хозяйка его вряд ли защитит, скорее наоборот, прикрывая себя, обрушит все обвинения на него, пусть даже ничего серьезного между ними и не было. Но даже одна мысль о связи хозяйки и раба может стоить рабу жизни...
"Бежать, бежать, бежать", - крохотными молоточками стучало в голове, угнетая.
Беглый раб - бродяга, изгой, которого в любую минуту может схватить любой конвой. В лучшем случае - вернут хозяину, в худшем - казнят. Но и возвращение сулило тоже наказание: сырая плеть или палки и, как правило, та же смерть. Выбор у беглого раба невелик, Спендий это понимал, как понимал и то, что оставаться в имении в таком неопределенном положении - такое же безрассудство, как и бегство. Но бегство вселяло хотя бы какую-то надежду на удачу. Авось удастся скрыться, может быть, даже раствориться где-нибудь в толпе под чужим именем...
С этой немного обнадеживающей мыслью Спендий в конце концов и уснул.
26
Не всем эриклянам нравилось соседство галлов, пусть и находящихся под эгидой римлян.
Один из Гамилькаровых соглядатаев в Эриксе сообщил, что в городе, после появления у храма Астарты галлов, обострилось противостояние между прокарфагенской партией и сторонниками Рима. Народ также разделился во мнении. Противники римлян ссылались на то, что за последние пять лет их присутствия в городе и окрестностях ничего в лучшую сторону не изменилось. Мало того, у эриксийцев отобрали и то, что было весьма доходным: денежные поступления от паломников со всего света, которые прибывали поклониться Афродите в ее храм на вершине Эрикса...
Эта новость была лучшей из последних новостей для Гамилькара. Он снова и снова заставлял произносить ее разведчика. И даже когда офицеры ушли, заснул с трудом, еще и еще раз обдумывал каждое услышанное слово.
Если соглядатай не лжет, если он не подсадная утка, у карфагенян есть надежда изменить сложившуюся ситуацию в корне - ему до коликов надоело нервозное топтание на месте. За три года, как он командует войсками на Сицилии, ни одного серьезного боя, ни одной настоящей битвы. Разве об этом он мечтал, когда принимал на себя командование, когда бил врага под Дрепанами, занимал одну из горных вершин возле Панорма? Разве думал тогда, что завязнет здесь на несколько лет. Думал, зацепится, застолбится, оттянет на себя часть вражеских легионов от Дрепан и Лилибея и отсюда начнет теснить римлян на восток. Но минуло три года, а он не продвинулся вперед ни на шаг, наоборот, как римляне разбили свой лагерь в пяти милях от их лагеря два года назад, так до сих пор и стоят перед ними как скала, как бельмо на глазу. Теперь все может в одночасье измениться. Только бы не спугнуть удачу. Прежде всего, наверное, надо как можно сильнее усыпить бдительность римского гарнизона в Эриксе. Добиться того, чтобы каждая собака знала, что Гамилькар вновь отплывает в Италию. А он тем временем... Хотя если он сделает еще один набег в логово римской волчицы, ничего, наверное, страшного не произойдет. Они убьют двух зайцев: притупят бдительность эриксийцев и набьют собственную мошну.
Утром Гамилькар отдал приказ готовиться к отплытию на Италию.
В этот раз набег получился особенным. Все давалось легко. Море было необычайно спокойным, погода - благоприятной. Бухта для высадки оказалась тишайшей, и противостояния их набегу - почти никакого. Все, наверное, думали, что они больше не будут беспокоить кампанцев, раз недавно разбойничали. Ошиблись. Гамилькар собрал и то, что в прошлый раз не смогли увезти. Мало того, к нему прибилось несколько десятков беглых римских рабов, Гамилькар никого не прогонял: римский раб, который люто возненавидел собственного хозяина - лучший вояка в противостоянии с римской военной машиной, тому после бесчинств хозяина никакая рубка не страшна.
Гамилькар торжествовал, а на обратном пути признался своим, что в этот раз их набег был исключительно ложным ходом: нужно было убедить римлян, что они вовсе не интересуются высокогорной крепостью. Хитёр бобер этот Гамилькар, ну, до последнего будет скрытничать!
Как воодушевились все, услышав о решении командующего!
Нельзя сказать, что о его задумке никто ничего не знал. Идея захватить Эрикс и закрепиться в нем витала в их стане уже несколько лет, все голодными глазами пожирали соблазнительный городок на склоне горы Эрикс, с высоты которого как на ладони просматривались раскинувшиеся на побережье Дрепаны, городок, гораздо сильнее, укрепленней их стана, к тому же имеющий удобную гавань для стоянки кораблей. Однако раньше Гамилькар считал, что у них недостаточно сил для захвата Эрикса, что условия для его штурма еще не сложились. И вот он скомандовал возвращаться обратно на Сицилию и сходу, без передышки после ночного плавания двигаться на Эрикс. Жалел только об одном: что так слабо дует попутный ветер...
Высаживались на берег спешно, но без суеты и столпотворений. Едва брезжило. В лагерь на Герктах отправили посыльного. Они здесь, поэтому оставшимся в гарнизоне отрядам срочно выдвигаться к намеченной цели.
Посыльный долго в лагере задерживаться не стал, тем более из Карфагена и для самого Гамилькара пришло сообщение: он в который раз стал отцом, у него появился еще один мальчик. Как же на это радостное событие не отреагировать? Захват Эрикса и станет своеобразным подарком родным и семье в честь рождения его очередного сына. Несомненно такого же бравого воина в будущем, как и отец.
27
Эрикс, небольшой городок у подножья одноименной горы, еще в давние времена, по преданию, основал сын Афродиты и Посейдона и назвал в свою честь (впрочем, некоторые утверждают, что отцом Эрикса был не Посейдон, а афинянин Бут, аргонавт, который, услышав пение сирен, кинулся в море. Афродита-де его спасла, перенесла в Лилибей и там родила ему Эрикса). Как бы то ни было, Эрикс вырос, сделался царем элимов и искусным кулачным бойцом, побежденным только Гераклом, у которого он украл его быка из Герионова стада.
Удобное расположение горы Эрикс, храма Афродиты на ее вершине, который посещал и пышно украсил в свое время сам Эней, - все это притягивало к себе не одного завоевателя. Кто только не владел этой высокогорной крепостью, стены которой возвел знаменитый мастер Дедал после побега с Крита: элимы и карфагеняне, спартанцы и сиракузяне, даже Пирр соблазнился мыслью завоевать крепость, дабы приблизиться к славе божественного Геракла.
Что помогло Гамилькару, какие боги стояли за его спиной - неизвестно, но в тот день боги были на его стороне, удача ни на минуту не оставляла его.
Все сложилось как-то легко: и в гавани никого, кто мог бы воспрепятствовать их высадке, не оказалось и на всем пути до Эрикса не встретился ни один соглядатай, который мог бы предупредить эриклян в городе или римлян в их стане у подножья горы.
Не подозревали, видно, о дерзком замысле карфагенян и в крепости - ворота закрыть успели, а рассредоточиться вдоль стен не смогли. Когда карфагеняне по приставным лестницам сходу взлетели наверх, на стенах их встретило не больше сотни солдат: патрульных и тех, кто был близко от них и смог услышать призывы о нападении.
Гамилькар именно на эту внезапность и рассчитывал, не стал тянуть громоздкие осадные машины из Дрепан, заметить которые могли за сотню стадий, а уж тем более из ближайшего римского лагеря. Да и римские лазутчики совсем не дремали, шастали по округе, высматривали слабые места карфагенян. Но и Гамилькар не сидел сложа руки, посылал в разведку своих лазутчиков выяснять уязвимые места эрикской крепости, возможности римского гарнизона в ней, его численность, смену страж.
Помогли многое узнать и местные, те, которые с нетерпением ожидали, когда снова вернутся под крыло Карфагена, как это было раньше, еще до Пирра, а после - до захвата города Юнием Пуллом (каких-то пять-шесть лет назад!).
(К слову, тот же Юний захватил тогда Эрикс остатками своей пострадавшей от бури армии!)
Медлить теперь Гамилькару было нельзя: вести длительную осаду у него не было возможности и сил, немалый римский гарнизон Фундания у подножья горы не дал бы ему спокойно и успешно проводить ее, доводя город до истощения. Поддержка богов, милость фортуны и внезапность - только на это и уповал Гамилькар, когда отдавал приказ двигаться на Эрикс.
Тридцать стадий от гавани к крепости его воины прошли быстрым шагом, сходу подступили к стенам, но пару сотен бойцов пришлось оставить на склонах на случай выдвижения римлян из лагеря у подножья.
Но что за народ собрался у Гамилькара под крылом! В одной из этих сотен нашлись неугомонные, недовольные тем, что их заставили стоять и только наблюдать, как их братья по оружию добиваются ратной славы и добычи.
Гамилькару доложили о выдвижении около пятидесяти человек из заградительного отряда в сторону крепости.
- Как посмели! - возмутился Гамилькар и лично поскакал навстречу бунтарям.
Он остановил своего взмыленного коня перед фалангой возмутителей спокойствия, недовольно обвел бунтовщиков взором.
- Кто приказал? Почему оставили позицию?! - возмущению его не было, казалось, предела.
Однако вперед фаланги вышел одетый в кожаные доспехи крепыш (каким-то знакомым показалось его лицо) и сам, недовольно вспыхнув, крикнул так, чтобы и Гамилькар его услыхал, и стоящие рядом соратники:
- Ты хочешь, чтобы мы ответили тебе, почему ушли из засады? Ответь тогда сперва, почему мы там, в том укрытии, а не на передовой? Мы разве провинились в чем? Наказаны? Мы такие же солдаты, как и все, и так же рвемся в бой, как и другие. Почему ты лишаешь нас славы и ратных подвигов и заставляешь прозябать в тылу? Пусти нас на передовую, а в заслон отправь тех, кто слаб духом или предпочитает прятаться за спинами товарищей - таких ты массу наберешь среди любого войска, а мы жаждем боя, жаждем сражения, разве не ради этого ты нас призывал под свои знамена?
Дерзко. Очень дерзко. Бунта и возмущений Гамилькар терпеть не мог. Выпороть бы этого развязного солдата, но что-то удержало Гамилькара от первого побуждения. К тому же он вспомнил, откуда знает горлохвата: это же тот самый кампанец, раб, примкнувший к ним в их предыдущем набеге на Италию. Он еще в стане? Не сбежал, как сбегали, бывало, все бывшие рабы, почувствовав свободу и легкую возможность смыться? Теперь он жаждет ратных подвигов, наглец! Но с другой стороны - Гамилькара как осенило, - кампанец совершенно прав, только этого и жаждут тысячи солдат, которые считают себя настоящими воинами. И разве сам Гамилькар не такой же?
Гамилькар придержал своего нетерпеливого коня и вместо того, чтобы приказать своим телохранителям немедленно схватить негодяя, окинул неторопливым взором стоявших вокруг них наемников, таких же дерзких, таких же бесстрашных, которые давно превратились в цельный камень, сказал:
- Хорошо.
Сначала сказал, потом выкрикнул:
- Хорошо! Жажда боя на войне - это хорошо! И злость - хорошо! Если в сердце твоем не угасает злость - враги будут повержены! Если в сердце твоем горит ненависть - враги будут раздавлены! Ты храбрый солдат, Спендий. Ты - настоящий солдат!
- Таких солдат бы мне сотню, - снова громко крикнул в толпу Гамилькар, - не было бы равных ей среди любого войска! Три сотни таких закрыли собой проход в Фермопилах, остановили несметную тьму персов!
- Да! - громко выкрикнул, уже немножко дрожавший от своей выходки Спендий. - Да! - выкрикнул, теперь уже воодушевленный произнесенными генералом словами - все-таки он поступил правильно, что не промолчал. Лицо его все более оживлялось.
- С такой сотней я бы в два счета очистил Сицилию от алчных римских кáлиг! - распалялся Гамилькар.
- Да! Да! Да! - все громче и неистовее кричал вслед за Гамилькаром Спендий.
С каждым последующим словом вождя солдаты распалялись сильнее и сильнее, единодушно подхватывали разносившееся по всему холму троекратное: "Да! Да! Да!" И уже не было ни стоявшего на этом пятачке, который бы не верил в свои силы, в свою мощь, утроенную энергией толпы.
Теперь они стояли рядом - непобедимый полководец Гамилькар и простой, но бесстрашный, солдат Спендий (Гамилькар, положив руку на плечо Спендия), а вокруг волнами прокатывалась уверенность каждого в свою непобедимость.
- Вперед, на штурм крепости! - вскочив на коня, вскрикнул Гамилькар и выбросил вперед руку с мечом; затем, более не задерживаясь, приударил своего нетерпеливого коня и молнией ринулся в наступление.
- Впе-ре-д! - вслед за генералом протянул и Спендий, и его воодушевленные товарищи, опережая друг друга, гурьбою бросились за ними.
Солнце не успело достигнуть зенита, Эрикс пал.
Не щадили никого: безжалостно разили и тех, кто бежал, и тех, кто пытался сопротивляться, рубили вооруженных и беззащитных.