Приглядев подходящее кресло, я ставлю перед собой зеркало и некоторое время вглядываюсь в себя. Еще не поздно: я обойдусь без света и, пожалуй, не буду курить. Передо мной сидит безупречно одетый человек, расположившись в кресле с тонкой, ленивой вальяжностью. Его лицо спокойно и выверено в приятных тонах: будь оно чуть тверже или мягче, и могло бы сказаться образцовым - впрочем, нельзя отрицать его красоту, в особенности, глаз. Кажется, они наивны - нежно-голубого цвета и ощутимого очарования. Конечно, это всего лишь отражение.
- Я живу в отрицании истины, - говорю я, для того, чтобы начать наш разговор. - Той истины, что я умру, я смертен. Без отрицания нет жизни; без него нет и меня - я начинаюсь после слов "пожалуй, нет" и "нет, спасибо".
Мой двойник по-прежнему равнодушен - я не растрогал его и на толику, так лениво смотрят его глубокие глаза, лишь изредка сверкая искрой, да и то, когда я по привычке поднимаю веки, чтобы сказаться удивленным.
- Я вижу чудовищную схожесть между лучшим и худшим, - продолжаю я. - Художник в наше время так искусно подражает бездарности, что я начинаю сомневаться в последней. Я учусь восхищаться подражанием и стыдиться искренности - искренность предстает в отталкивающих формах.
Мой двойник вторит мне ухмылкой - точнее сказать, он улыбается, и горько, но я вижу его насквозь: я прожил с ним немало, хоть и виделся с ним изредка, дольше всего - при бритье.
- Мы живем в странное время, - продолжаю я, подметив, что это его интересует. - Научившись смеяться над жизнью, мы стали смеяться над собой, а после - над самим же смехом. Мы взяли слово, сделав его вещью и любуясь им, словно произведением искусства: я избегаю признаний в любви, опасаясь, что пойму свои слова превратно. Мы любим смотреть на самих себя, воображая, что мы самоценны, и обижаемся, если нас представляют лучше, - на худшее мы согласны априори.
Чуть склонив голову, мой двойник смотрит на меня с удивительным спокойствием - словно ожидая, что я улыбнусь, нахмурюсь, отвернусь от него, наконец. Я по-прежнему смотрю на него, наслаждаясь тем неброским совершенством, на которое он, разумеется, имеет право претендовать.
- Я много думал, - сознаюсь я, - и наблюдал ничуть не меньше. Я совершенно точно уверен, что отличаюсь от большинства и не принадлежу к меньшинству. Приглядываясь к окружению, я вижу любопытный факт: зная их мотивы, я не могу понять состава преступления, хотя уверен, что оно совершено. Несомненно, я умнее многих - но при этом уверен, что не лучше. Мне скучна та жизнь, которой я живу: мне хотелось бы прожить с десяток, отказавшись от права на владение собой, но не будучи проданным или раздаренным. Они живут единой жизнью, лишь изредка - двойной, храня уверенность, что эта жизнь их истинна, если можно назвать подобным словом цепь ошибок длиною ровно в жизнь. В ошибках же я ценю умысел - я научился ошибаться, чтобы казаться хоть немного человечным.
Мои черты остаются неподвижными, но сердце бьется все быстрее. В его глазах я читаю сочувствие - наивное в своей насмешливости, оно ложится тенью тревоги на мое лицо.
- Я боюсь сочувствия, - говорю я, позволив себе вздохнуть. - Сочувствие прикажет мне одобрить то, что я отрицаю с таким приятным убеждением. Оно заставит меня жить, с головой погрузившись в омут, где я был рожден и откуда выбрался, отрицая, что мои легкие полны воды и тины. Мне знакомо сопереживание - но сочувствие, увольте.
Мой двойник вновь равнодушен - прикрыв глаза рукой, он устало глядит на меня сквозь пальцы, намекая, что наш разговор окончился предсказуемым ничем. Мягко пожав плечами, я покидаю кресло и, остановившись чуть поодаль, бросаю на зеркальную поверхность последний взгляд - не более холодный или пристальный, чем утомленный или грустный. Я прячу руки в карманы пиджака, застегнутого на единственную пуговицу, и флегматично обозреваю омут, в котором сочувствовать означает усомниться в моей судейской беспристрастности и отнять у меня право на привычный, каждодневный суд. Я мог бы раствориться в неизбежном, позволить тяжелым водам сомкнуться над моей головой, а сердцу - слиться в трепетном биении с бесчисленными радостями и горестями, которые каждодневно и привычно заполняют собой наш мир, - но и тогда я буду знать, что единственное сердце останется мной нетронутым, единственная тень не выдержит моего полудня, и стоит мне остановиться, вспомнив о прерванной беседе, как перед моими глазами предстанет то, что я вижу, обернувшись к зеркалу.