Биткалюк Кристина Андреевна : другие произведения.

Исповедь хромого сердца. Вместо чернил - память. Мой грустный и не мадригал.

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    В который раз - не прав... В который раз - ошибся... И вновь бредешь один - во власти своих страстей... И полон лишь ненависти и презрения к себе... Они правы - я не прав... Но гордыня не дает смириться! Лишь боль и лед утешат, и гремит в ушах Hard Rock... Внутри уже закипает огонь... Ярость и гнев ведут в никуда... В глазах - лишь злость, в мыслях - лишь абсолютная ненависть... И стучат по земле литые берцы... Вдруг - старые знакомые! Два демона - тоска и сомнения. Верная свита, постоянные спутники жизни. Пьют остатки души и разума... И осознаешь, какой же ты гад. И непонятно. Как? Когда? Воспоминанья... Для кого-то - рыцарь в сияющих доспехах, для кого-то - зверь во плоти... На улице - тьма... Ты почти невиден в ней... Дитя Мрака? Быть может... А если - Воин Света? Неверие... Когда в душе царят Лёд и Пламя - в глазах горит холодный огонь. Когда внутри - презрение и ненависть к себе, это ощущает весь мир.
  Когда же это началось? Позволь поразмыслить... Не тогда ли, когда я написала долгое и понятное только себе имя в длинной строке? Не тогда ли, когда, убитая горем, подвешенная в состоянии неадекватного безразличия, я трясущимися руками набирала буквы души моей, истерзанной и смятой? Казалось, будто само небо рыдало, когда эти глаза вобрали в себя его краску. Говорит, что убивал в себе себя, и это глаза убийцы, и отчего-то хочется не верить, но верится. Перечит миру, надеясь не сойти с ума раньше времени, а затем резко оборвать нить судьбы своей одним прыжком с Empire State Building . Такой... другой. Не могу не смотреть. Руки зудят от желания запустить пальцы в это слегка тусклое сплетение солнечного света и тумана. Кажется: дотронься - и сразу станет тепло. Руки... перебирают в воздухе, поблескивая черным кольцом, манят, словно говоря: "Сюда... Ближе к моему безумию". Пошла бы, и не страшно вовсе. Не успеваю сказать слово, как оно вылетает, стреляя в меня его голосом. Улыбнется, сверкнет глазами цвета осени... Как будто серые тучи сложились в радужку, и свежий дождь до краев наполнил им душу. Говорит и говорит, обо всем и ни о чем. Мерзну. Мерзнет. Мерзнем оба, два сумасшедших, запихнув своих демонов подальше в морозильную камеру... Руки немеют, пробирает дрожь, а я смотрю на него, и в душу врывается солнечный пламень. Когда же это началось? С каких пор я смотрю на тебя как на восьмое чудо света? Где конец моему пониманию и тяготению? В нем хихикает напыщенный циник и протягивает ладонь с лепестком алого пламени темный романтик. Говорит странно, но близко. Вывихи сердца упорно прячет и лечит бархатистой темнотой. Почему я понимаю его? Почему не могу отказаться от этого понимания? Пытается порыться в моей голове, но я не впускаю. Один кошмар не стоит целого Ада. Не умирай, не падай... я говорю, что меня пленили его глаза цвета осени, а он мне сыплет Бодлером: " Смятенным сердцем не кричи: мой демон, мы единой крови". И не понятно - чем делится? И я уже готова ненавидеть Бодлера за то, что он написал нечто такое, что похоже не меня, и, вроде бы, не мое вовсе. А он мне Фраем и Жалобной книгой, до такой степени, что scio me nihil scire. И вроде бы не дура, но с ним забывается все. Хочется лишь слушать. Услышать. Внять, запомнить надолго, навсегда. А он мне Веллером, и я почти готова отдать душу, чтобы он не был моим Разбивателем сердец. В пропасть падаю с сердцем дурака, лепечу что-то про Финляндию и Эдгара По, а он извлекает портсигар и, предложив из вежливости, испрашивает разрешения. Когда мне стали нравиться эти незамысловатые движения? Откуда желание закурить, повторить в точности? Тронулась... Он мне крышу заброшки, покрывало, шоколад и квас, строит в моей голове дом, в точности такой же, как Свифт построил... А я улыбаюсь, пряча глаза, расспрашиваю несмело, парю небесною ласточкой. Он меня Дюной и Повелителем мух, а я его Потерянным раем и Божественной комедией. Когда я начала понимать, что для меня все потерянно? Что не будет ни сил, ни желания прерывать эту цепочку самовозгорающихся голосов в моей голове и пробирающих до стона холодных мурашек? Мы друг другу про маски и зомби, про то, что свободы нет... Я чувствую, что сейчас едва ли не лишаюсь того, чего у меня нет. С каких же пор мое бесконечное доверие тянет к тебе свои прозрачные руки? Осыпает цветами зла и немцами, канцелярскими штампами, и любовь его, словно хаос. Беспросветная и глубокая, оттого самая прекрасная и желанная. Стоять и смотреть, принимая близко к сердцу.
  А ночью вижу во сне мертвое и печальное, недостижимое и необъятное. Тяну руку, но падает. Кричи, не кричи: голос только сорвешь. Я резко на кровати, взглядом в стенку, а сердце прыгает, пытаясь перебороть, забыть, возненавидеть. И тщетно. И целый день - сплошное мучение. То улыбаюсь без повода, то лепечу что-то бессвязное, мало похожее на правду, в предвкушении spasimo dell"orrore . Выхожу на улицу, смотрю на небо и шепчу: "С добрым утром. Счастливого дня тебе". А небо молчит, но отчего-то становится легче. Захлебываюсь музыкой, и слова глотаю какие-то непонятные, итальянские. А мысли далеко, не тут. Меня тут и вовсе нет. Я там, между ним и заземлением, в состоянии бардо, между ним и смертью, растекаюсь промежуточным мраком, заглатываю звезды. Погасить бы солнце, разучиться бы думать... Спросит: "О чем думаешь?". А я ему про ключ, который Буратино нашел, про воспоминания, которые не стереть. Мне бы говорить мысленно, но чтобы слышал. Мне бы коснуться, не протягивая руки. Забыть бы, как странный сон, выбросить бы из головы эту ересь... Но нет. Закручиваюсь, словно Роза мира, а Андреев мне головой качает с укоризной, грозя Русскими богами, которые для меня ничего не значат. А он сидит где-то, недосягаемый, и пальцы порхают, едва нажимая на черные клавиши странного фортепиано, которое способно скорее сыграть не музыку, а душу. И жребий брошен. Страшно ему возгордиться, а прошлое, которое в спину дышит, поддерживает ладонями, подталкивает к будущему. И вроде бы не жутко, и вроде бы иначе - откуда это? И я вбираю в себя дым от его сигареты, и курит он несравненно изящно, так, что даже укорять не хочется. Лишь пальцы загибаются, подсчитывая: одна, третья, пятая... Говорит, что, пожалуй, хватит с него на сегодня, и тут же достает шестую. Молчит и то красиво, со смыслом. Быть может, в прошлой жизни, был он аррантом? И лишь внутренняя, в кровь вплетенная память заставляет его идти на немыслимое. Переспорить жреца. Что сказать ему? Я лишь хороший слушатель. Отчего рядом с ним мне не говорится? Сказать ему, что сегодня я ослепла, а завтра - сойду с ума? Сказать ли, что счастлива, что передо мной он снял маски и был тем, кем является на самом деле? Сказать ли, что стекло, которым я себя оградила от всего и всех, осыпалось звонкими радужными осколками, едва он появился в моей жизни? Он мне Сибирь и Германию, Арию и Кипелова, а я ему музыку в грегорианском стиле и радугу, Японию и Шотландию. Где тот край, за который перельет весь поток моих мыслей и чувств, которые я не могу выразить и высказать? Где та полоса, шагнув за которую, я рискую потерять себя, обретя его в себе? Удивляется, как живет, полный самолюбия и высокомерия, при этом с комплексом неполноценности на закуску. Мне бы правду сказать, что он чудесен в своем хаосе, а я ему: "Бывает и хуже". И раз под луною ничто не вечно, то и мы с ним не вечные. А я все еще не знаю, с какой планеты он взялся, где его мир и кто охраняет ключи от его сердца. И говорю ему жестоко, поджав губы: "Это не про тебя".
  И лихорадит меня жестоко, не по-детски. Хожу, темная, как тоска; ни сил, ни желания бороться с этим внезапным недугом - зачем, когда исход и так известен? Безумная, безмятежная, бестолковая где-то в своем понимании проблемы. Это ли называется тем, чего я не знала? Когда прикипела к нему, уткнувшись чувственным восприятием в Арию и Кипелова? А он меня на чашечку чая зовет, и погулять предлагает. И, была бы моя воля - сорвалась бы, без промедления. Мне бы пройти по этому лабиринту, утонуть в сияющем лазурите, копнуть бы глубже, до самой души. Она пахнет приятно, как ароматические палочки, как пергамент свежий и ветер-скиталец. А он улыбается тихо, а голос волнами о прибой моего молчания. И я сижу, позабыв обо всем, но помня все; где же отыскать место для тебя? В какую часть души пустить? Не в ту ли, где обитает голодная бездна горящих глаз? Не в ту ли, которая, словно комната смеха, разбитая на осколки и склеенная, чем попало, искажает больную реальность и делает меня безумной? Не в ту ли, где холодный ветер летает над перекати-полем, глумливо кривляясь? Я вновь и вновь создаю крестражи, пытаюсь обессмертить себя, а заря вновь рвет и рвет, кровожадно ухмыляясь. Откуда эта потребность в тебе? И говорит, что из тьмы соткан, что демоны уж больно злобные, кусаются, заразы - а по мне, так теплый и светлый. И точно знаю, что не будет бегать за мной с топором, когда напьется.
  И голос пропадает, вставать не хочется. Откуда это пришло? Как его принимать, с чем есть это чувство? Невнятный, неприятный, неосознанно необходимый клубок в груди крутится и вертится, становясь все более плотным и тяжелым. Мне бы не видеть его, не слышать, не писать ему... Но не дает забыть, прельщает Гришковцом и пьесами, песнями про маленького демона и ночной кошмар, который ходит за мной попятам. И не спрячешься, не дерзнешь нагрубить - страшно оттолкнуть. И еще более страшно поманить. Не нужно ему моей боли: своей много - пойди, расхлебай. И что ему до моей печали - интересно, черт побери. И чувствую себя тенью неловкой, беспризорной - не прижаться, ни оттолкнуться. И вроде бы еще не люблю, но нравится отчего-то, как он смеется. И так и хочется сказать: "Научи жить". Но я впариваю ему про юношей с черными волосами и голубыми глазами, Рубашку и Сатисфакцию, надеясь, что не заподозрит, не почувствует неладного. Ойх мне... Что творю - сама не ведаю. Бой уже заведомо проигран. А что до войны... Дожить бы до нее, не поднять бы белый флаг. Мне не дает покоя его шедевральность. Называю его чудаком, смеюсь с песен, которые он слушает, читаю разгромные статьи на его творчество - а сама-то чем лучше? И подкапывает он осторожно, но упорно, не придраться. Говорю лишь: "Правильно, меня надо потихонечку штудировать". Предлагает разобраться в чувствах, не зная, что чувства к нему. И что делать? Уже и листья падают, и небо темнеет, сжигая последние крохи отчуждения. И некуда деться от бесконечного участия. Болею им, как простудой, только простудой не так больно, а им - не противно вовсе. И каждое утро, как ритуал: "С добрым утром. Счастливого дня тебе". И засыпаю я тяжело, падая в нежность I believe Эры. И сердце ходит медленными, болезненными толчками. Он, все же, великий манипулятор. Еще не волшебник, пока учится, но уже отчего-то хочется следовать его примеру, а совесть у него - зверек, маленький, полезный и редкий. Небось, не одного из них уже не шубу перешили. Но что мне до совести. Я протираю книжки до дыр, пальцы все в голубом карандаше. А он крошится, крошится, вырисовывая его взгляд. И где-то надо мной висит желтым дырявым решетом луна, под которой все возможно, но очень сложно. А Бодлер, вот подлец, не дает жить со своим грустным мадригалом.
  Ныряю в книжный мир с головой, парю между стеллажами, касаясь кончиками пальцев заветных переплетов. Сердце тихонько гудит, ожидая чего-то прекрасного. Ливень за окном обрушивается на дороги и зазевавшихся людей. Душа скулит негромко, едва слышно, как скучающий щенок - ну вот, дождь. Я знаю, он придет. Скорее всего, даже под черным зонтиком. И скажет, что, походу, наша прогулка накрылась медным тазом. Я качаю головой и продолжаю плыть между шкафами. Толкую сны Фрейдом, а Веллер манит взять себя в руки, но я усмехаюсь и качаю головой: еще рано. И Ремарк подмигивает с полки, и я встречаю его радушно, как старого доброго знакомого. И какая-то мамочка перечисляет нужные ее ребенку учебники, а я прижимаю к себе Бальзака и жду его. Как странно. И, кажется, еще не поздно уйти. Поступить один раз подло, уйти в дождь и затеряться во времени, стереть себя из его воспоминаний, а заодно и его стереть. И не хочется как-то. Знаю, как Отче наш: если не увижу его сегодня - не доживу до следующей недели. А дождь за окном сплошной стеной, и я беспокоюсь: не намок бы.
  Хожу и затрудняюсь: что нынче дороже - чувства или книги? И запах тут особенный, один из моих любимых. Пахнет тишиной и стариной. Столько книг, и у каждой - своя история. Какая-то новенькая, недавно напечатанная малолетка, пищит с полки: "Я тут". А рука против воли тянется к чему-то более старому и мудрому.
  Влетает внутрь, как черная буря, а я стою в ступоре, и смеяться хочется. Подхожу и смотрю. Застыл среди шкафов, взяв в руки книгу. Кивает быстро и взгляд отводит. И не хочется ни здороваться, ни спрашивать, как дела. "Не промок?". Молча показывает мне мокрую черную тряпку, которая совсем недавно была зонтом. Как я и подозревала.
  "Я болею".
  Я действительно болею. У меня в голове щекотно и горло побаливает, и разговариваю я так, словно мне нос сломали - коряво и гнусаво. И чувствую я себя странно: счастлива и несчастна одновременно. Уйдет ведь сейчас - как я без него? Впрочем, лучше иди. Лучше иди сейчас.
  "Я тоже".
  Что творит? И аргументы иссякли. И я иду за ним, словно он единственное светлое пятно в этом темном коридоре. Бурчу что-то смущенно, понятия не имею, как себя вести. Была бы дома - под стол залезла бы, или посуду помыла бы. Но я не дома. Не у себя, по крайней мере. Дотрагивается до двери с цифрой 22, и над головой лампочка гаснет. Усмехается, пытается оправдываться, а мне забавно. И я тянусь за ним, следую по пятам, пытаясь не отставать, не затеряться бы... И страшно, и странно. И братик у него милый.
  Шагаю за порог и попадаю в совершенно иной мир. Там катаны какие-никакие над шкафом висят, и, была бы моя воля, я бы на них целый день смотрела. В хаотическом, непонятном море, где намешаны растения в горшках, мебель и кухонная утварь, плавает дивный корабль, я у меня внутри зажигается бочка с порохом. И я словно растворяюсь, и спокойствие укрывает меня теплым пледом из опавшей бордово-красной листвы. Я захожу за свои рамки, брожу любопытная, глазами сверкаю, ручки протягиваю: надо потрогать, повертеть, открыть, закрыть. Опомнилась, замкнулась. Пойду, помою посуду. Не залазить же под стол... А он улыбается, ругает притворно, чайник ставит. И кружки диковинные: длинные и тонкие. Как рог изобилия. А я не ищу спасения. Я просто есть и чувствую. Чувство отстранения от всего мира, нежелание его понимать и запечатлевать события своей суетливой жизни в своей безрассудной памяти, отчетливое понимание того, что сегодня мне нужно только одно - человек, с которым мне будет иначе. Мне не хотелось ощущать эту угнетающую пустоту в своей груди. Я хотела найти того, кто смог бы заполнить ее до краев. И он улыбался, протягивая мне чашку с горячим чаем, удивляясь, как я могу пить такую безвкусную гадость. А мне и не гадко вовсе. Мне иначе.
  И мы стоим на балконе, и я смотрю вниз, сжимая кружку в холодных руках. И голова кружится слегка, опьяненная от неожиданно свалившегося на меня счастья. И тоскливо слегка, потому что не понимаю, почему вдруг я так воспылала. Как обозвать эти чувства. Хочется и быть, и не быть. Начинаю нервничать и напевать себе под нос Призрака оперы.
  Слышу, как щелкает его зажигалка. Довольно щурю глаза: серый дымок вишневых сигарет проплывает мимо, обдав на удивление быстро полюбившимся запахом. Натыкаюсь на его изучающий взгляд, как на непроницаемую стенку и, вздрагивая, отворачиваюсь. Нервно втягиваю в себя сладкий запах, задерживая вишневый дым в легких, и только через несколько десятков секунд выдыхаю. Говорит, что собрался строить свой собственный мир. Но, darling, кто же строит свой собственный мир, прибегая к помощи других? Я свой сама строила, никого о помощи не просила, вот и пускаю в него с неохотой, со страхом. А у него глаза-хамелеоны. У меня дрожат руки, и сводит живот, и кружка уже не греет. И я говорю ему про какие-то замки, спрашиваю осторожно о былом.
  А он рассказывает так, словно это само собой разумеется. Чем заслужила? Откуда вдруг такое откровение, которым даже я, целиком и полностью доверяя ему, не могу блеснуть? Кажется иногда, что мы даже молчим в унисон. Каждый о своем, но даже в этом есть что-то такое, что нам понятно. Меня знобит слегка, руки окоченели, а на душе тепло, потому что он стоит рядом, не так далеко.
  А потом снова Свифт, утонченный и наглый, со своим сарказмом, иронией и памфлетом. И я сижу в кресле, свернувшись калачиком, нацепив на нос очки, и думаю, что он чудак. И Свифт чудак, и дом его чудной, а люди дураки. Слепые, беспомощные. Им дай поводыря зрячего - изобьют его палками на ощупь. Потому что он не такой, как они. Потому что он видит. И это не тот случай, когда в стране слепцов и одноглазый - король. И невольно задумываюсь: а я - кто?
  И жалко становится весь этот безумный народец. Захаров вообще чудесен - чего стоит один его Мюнхгаузен и не такое уж и обыкновенное чудо? И в моей голове достроен дом. Ожидаю в нем новых гостей, но дверей настежь не открываю. Кому надо - тот войдет.
  А я больна. И это либо пройдет, либо станет хроническим состоянием.
  
  Я падеж дательный, страдательный.
  Немного повернутый на темноте и ассоциациях.
  Себя не приемлю в целях воспитательных, Людей уважаю умных, изобретательных.
  
  А он не пускает. Не дает уйти. Заманивает книгами, и я ведусь так, словно не читаю их, а ем. И вовсе мне не хочется уходить. Кажется, что уйду сейчас - и душа снова льдом зарастет. И я все еще остаюсь, продолжая держаться за счет его, тону в его глазах, руку тяну душу потрогать. А она лучистая, и светится красиво, серебристо. И плевать, что я наврала маме по телефону. И неважно, что дома ждет разнос и рутина. Я буду жива еще целую неделю - экое счастье! А он мне сообщение отправляет, хотя я тут, рядом, почти что за спиной. Занятный такой...
  И когда мы в очередной раз на балконе - при мне больше нет чашки с чаем. И я скрываю резко ослабевшую личину капюшоном, накручивая волосы на палец, напеваю тихонько: "Halleluiah. Halleluiah". Он предлагает пиджак, видя, что меня инеем покрывает. А я отказываюсь. Не хватало еще: сама дурная, не подумала на балкон куртку взять. А ему-то чего из-за меня мерзнуть? Но проходит минута - и куртка странным образом материализуется у меня на плечах. Смущенно улыбаюсь, благодарю и думаю: "Что же ты творишь!"
  Кого же он сделает из меня? Стоит рядом, глядя вниз. Молчи. Молчи, пожалуйста. Оставайся самим собой, вопросом без ответа: тогда мне будет легче. Просто постой рядом со мной. Ведь это очень просто, да? Мне хочется подойти поближе, дотронуться осторожно до его ладони и постоять так немножко. Знаешь, если прижаться к березе и рассказать ей о том, что тебя гложет, то ты сможешь услышать биение собственного сердца через ответвления коры. Бездушное дерево чувствует куда больше, чем порой кажется. А пока мы просто говорим. О чем-то не столь существенном, но и важном одновременно. И он спрашиваешь про Того, кого я всегда буду ждать, осознанно или не очень делая уже заранее предсказанную мною ошибку. Кто сказал, что узнаю его сразу? На то Он и чудо чудесное, диво дивное, неведомое, сокровенное. Мне бы влезть к нему в сердце, погреться немножко, но не позволяю себе. Говорю гадости и колкости иногда, делюсь мало и невнятно. А он слушает и улыбается. И рассказывает мне про Warhammer. И я сразу вспоминаю, как тайком от отца игралась в его стрелялки на компьютере, когда была поменьше. И почему у него получается напоминать мне о том, чего я никогда не вспомнила бы, не будь он рядом?
  
  Say my name, and I will know you are back, you are here again for a while. Let us share the memories that only we can share together...
  
  Сердце ухает и с грохотом падает в ноги, когда он на пару секунд кладет мне голову на плечо. Стою, практически не шевелясь, боясь спугнуть наваждение. За что мне такое? Откуда взялось? Почему к тем, кто тратит на меня годы, я не испытываю даже четверти? У него глаза сияют, как два лазурита. И идет маленькая война между грязноватыми изумрудами, залегшими на дне болота, и осенним небом, переливающимся сапфирами. И я не знаю, кто из них сияет ярче.
  А уходить не хочется. Я строю новый мир, нагромождая новые блоки законсервированных воспоминаний. И когда я захожу в эту длинную темно-синюю змею, и она поглощает меня, как и многих других, мне выть хочется. Кажется, что сразу натягивается ниточка где-то там, в области груди, как струна, готовая вот-вот лопнуть. Я кусаю губы и роюсь в сумке, вытаскивая Веллера и пресловутую книгу о войне. Взвешиваю и, не задумываясь, кладу Веллера обратно. Его я буду читать на ночь. А вечером мне надо будет вспомнить любимые замки. Я обещала помочь с постройкой нового мира.
  Ароматическая палочка в моей руке пахнет цитронеллой, корицей немного. Я вдыхаю, расслабляясь. Он опаздывает, как всегда, хотя, надо отдать ему должное: предупредил. Жду его с нетерпением, и словно праздник обещан - сияю, как начищенный медный тазик. Медленно и верно разбираю завалы души моей. Расчищаю чердак, избавляясь от ненужного старого хлама. Знаю же, что нельзя жить прошлым, но некоторые клубни уже пустили свои корни глубоко в душу. И надо рвать, но больно. Анестезию бы...
  Но я всего лишь жду его, продолжая водить пахучей палочкой перед лицом. Любопытно, ему действительно интересно со мной? Логика никогда не была моей сильной стороной. Проблема умных людей в том, что они умеют думать, и чаще всего домысливают и придумывают. И далеко не все иллюзии могут стать правдой. А что есть правда?
  Он подходит незаметно, заставая меня за тщетным самоанализом, но, черт побери, я не могу не смотреть на него. И вот мы уже идем по узким дорожкам, а листья с неба падают, сухие и желтые. И я счастливо думаю о том, что это, пожалуй, самая красивая осень, которую я проживала. Надо же было случиться такому чуду.
  Есть ли правда в том, во что мы верим? Что же тогда он делает? Что из того, что он говорит и делает - правда, а что иллюзия, поверив в которую я с легкостью провалюсь в омут? Хотя, какой смысл трогать ножкой омут, когда уже полностью провалилась в него? Я не знаю. И поэтому просто смотрю на него, слушаю его. Его голос обволакивает бархатистой темнотой, и я, доверившись ему, иду с закрытыми глазами. Мне все чуждо и близко.
  Хочет ли он, чтобы я вела себя более оживленно? Он, наверное, догадывается, что я умею журчать, как ручей, и смеяться громко, захлебываясь. И мне ничего не стоит сыграть эту роль прекрасно. Но нужно ли ему видеть мою игру? А меня прельщает мысль о том, что, возможно, он порадуется, увидев, как меняет меня. Он мне ангелом-утешителем.
  Меня к нему как магнитом тянет. Он - что-то неизведанное, непохожее, неадекватное, а потому и столь желанное. И я с головой бросаюсь в омут этих глаз.
  
  Налицо все симптомы идиотизма:
  не начав молиться, расшибла лоб;
  Ты - эпицентр природного катаклизма,
  десять казней египетских
  и потоп.
  
  Хочу записать, но не на чем. И пытается отдать одно из своих любимых чудес, чтобы я начертала мысль, замарала чистоту бумаги ручкой. Чудак. Могу ли я? Закуривает, и я опять тащусь, закрывая глаза. Ветер пахнет вишней. Этот запах мне настолько сродни, что я даже оборачиваюсь, идя по городу, если кто-то курит такие же. Молчу и успокаиваюсь. На душе спокойно, как на кладбище. И почти так же весело. Много всяких коктейлей с разноцветными зонтиками. И нет этих дурацких бабочек в животе или что там бывает у влюбленных дурочек? У меня перед глазами теплый ураган, странная нежность, нерешительность и неспособность ненавидеть. И ему пока еще не поздно уйти, чтобы совсем не поселиться в моих мыслях. И я до конца держусь за этот шанс.
  А его кольцо холодное и тяжелое. Словно ползет по лбу что-то непонятное, странное. И пальцы красивые, тонкие и изящные. И сколько не жалуюсь березе, а не могу вырвать из себя его взгляд - не дается. Укореняется все глубже, настойчивее. И мне страшно. А осень, черт побери, все так же прекрасна, особенно, когда он рядом идет. Его пауки любят. Сядут на воротник и сидят. А я улыбаюсь, снимаю их тихонько, чтобы не заметил, и думаю: "Какую же они тебе весть принесут?". И я уже тоскую, когда мы идем в метро. Чем измерять мою тоску по нему? Скольких галактик объемом? И странно, что до сих пор не понял. Да ведь и я толком не поняла, кто я ему, и что у меня к нему. Все же, сведущий в тайнах, он не замечает явного. Это еще одна проблема умных людей. Оспариваем неоспоримое, добиваемся невозможного, и не верим в очевидное. Благодарю его тихонько, смущенно. Смотрю через окно, как он уходит, и улыбаюсь тихо, как сумасшедшая, как больная в горячке. Нужен. Как же нужен... А ветер на тех немноголюдных аллеях уже не пахнет вишней.
  И я рассыпалась бы воспоминаниями, но жалко. Пожалуй, самые стоящие не исчезнут, даже если начертать их, нарисовать, выплеснуть. Насколько меняет человека знание чего-то. Осознавать собственную важность и при этом делать все, чтобы о тебе забыли... А точнее не делать ничего. Но ведь и не забывается, не стирается, сколько не три, хоть до дыр, хоть вместе с кожей. А я... заваливаю откровениями всякими окольными путями, мучаюсь снами, боюсь метро, ежусь нынешними утрами, морозными и пробирающими до костей. Чтобы, выйдя из дома, вздрогнуть, посмотреть на отжившее серое, бурчащее небо и выдохнуть морозным облаком: "С добрым утром. Счастливого дня тебе". Идти по слезливому асфальту, грязному и холодному, зная, что день будет таким же мертвым. Зная, что каждая мысль о нем делает меня слабее и беззащитнее. И думать, вспоминать, говорить его словами, замечая, с какой откровенной жалостью и состраданием смотрят на тебя огромные карие глаза подруги. Чувствовать на голове руку отца, который будет уже не в первый раз твердить, что я к его ногам душу, а ему по барабану... Терпеть объятия мамы, которая будет расстроена из-за моего состояния. Читать, работать, учиться... Работать, читать, учиться... Читать... Вспоминать. Глухо рычать, осознавая, что уже в который раз провалилась попытка возненавидеть... Да что там возненавидеть! Просто разозлиться и то сил не хватает. Потому что он не виноват в том, что я его полюбила. Громко сказано. Тихо сказано. Почти что мысленно. Потому что, глядя ему в глаза, язык не повернется. И я буду жить вот так. Буду слушать индийские мантры, сжигать пачками ароматические палочки, которые таскала с собой каждый раз, когда шла на встречу с ним. Буду рисовать, слушать музыку, смотреть на луну и желать ему доброго утра. Буду спрашивать друга о том, как Ему там живется, здоров ли, весел ли. Потому что осознание того, что он в порядке, даст мне силы быть счастливой некоторое время. Да, я маленькая несчастная размазня... И все, что я пишу - сопливое и стремное. Ну и плевать. Зато от души. Потому что люблю. И да не упадет Он.
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"