Аннотация: Готическая повесть о печальной судьбе некроманта
Тварь из Гримвальдского леса
Всадник остановился у самого края леса. Придержал коня, пригляделся. От самой опушки и дальше в глубину - зеленый хаос. Ветви сплетались, смыкались, сливались силуэты деревьев, уже на высоте человеческого роста трудно было понять, где кончается одно дерево и начинается другое - удивительное дело, обычно сосны друг друга не любят, держатся поодаль, и между стволами безо всякой дороги можно проехать верхом. Но Гримвальд всадников не ждал - он и вообще гостям явственно был не рад.
Ни одного лучика света не пробивалось из глубин чащи. Наоборот, свет, проникавший извне - утро было солнечное, ясное - там словно бы иссякал, расточался. Деревья ли его пожирали, или что-то иное, более темное, чем сама тьма, пило его и все не могло напиться, и стонало от жажды? Нет, стонут все же стволы - из леса тянет холодным, тяжелым ветром. Сосны качают зелеными верхушками, скрипят ветвями - тоже зелеными, к слову, что тоже странно. В такой-то тесноте им бы давно передушить друг друга - ан нет, ни одной сухой, словно что-то поддерживает в них жизнь вопреки всем законам жестокой природы. Что-то - или кто-то? Нет - то, что здесь живет, не может давать ничему жизнь. Только смерть... потому ведь я его и ищу, не так ли?
Человека на опушке великого леса зовут - когда-то звали - Лоренцо Кардини. Но он уже давно приложил все усилия к тому, чтоб забыть свое имя. Давно? Девять лет - но в этих годах вся его жизнь, его настоящая жизнь. Жизнь имперского барона Отто фон Хортица, верного слуги императора немцев и римлян Фридриха, милостивого господина своим крестьянам, покорного сына Церкви.
И по совместительству - некроманта.
***
Он прекрасно помнит, как все начиналось. Каждый миг тех сумасшедших дней запечатлен в его памяти холодным железом и раскаленным углем - он был молод тогда, очень молод. Он жил в Монтебьянко - в старинном городе гвельфов, небольшом - но славящемся своим университетом и еще более значимым приютом мудрости - бенедиктинским монастырем. Лоренцо был третьим сыном не особо-то зажиточного купца; как и вся его семья, невысокий, худой, оливково-смуглый, черноглазый и горбоносый - сказывалась кровь дальнего предка, по слухам, то ли мавра, то ли еврея, почему и оказалось покамест закрытым для семьи Кардини дворянство. Так что ему предстояло выбирать между нищетой, кондоттой и клиром.
Военная карьера не привлекала его с самого начала. Не то чтоб он был труслив или слаб телом; скорее он был слишком умен. Он уже тогда был слишком умен! Его здоровье, его молодость, его разум - это его единственное богатство. И ставить это богатство на кон в такой дурацкой игре, где правила меняются поминутно, а отыграться чаще всего невозможно, ибо мертвые неплатежеспособны? Увольте. Он найдет себе более достойную игру.
Дорога в мир денег для него была недоступна - на его пути здесь стояли два старших брата, каждый из которых был ну никак не глупее его. И вот - пасмурным весенним утром он постучался в ворота Монтебьянкского аббатства. Ему было пятнадцать лет.
Прилежнейший из учеников, тихий, ясноглазый, скупой на слова, легко соглашающийся на любую работу. Его любили и настоятель, и приор, и собратья по келье. Ему было нелегко привыкнуть подчиняться монастырским правилам - зачастую таким примитивным, таким... неразумным. Но он умел владеть собой. Первые шаги всегда тяжелы, это и дураку понятно. А Лоренцо был кем угодно, но только не дураком. Он копал грядки, носил воду, рубил дрова, рисовал буквицы, прислуживал на мессах - и все это время старался казаться хоть чуть-чуть, а умнее других. Ненавязчиво. Без малейшей толики гордыни. Но имеющий глаза увидит.
Брат Лоренцо, Лоренцо-Умник: в двадцать лет - помощник библиотекаря и секретарь приора. Так он поймал свой первый Шанс.
Второй Шанс представился ему через два года, когда делегация от их монастыря участвовала в церковном суде, проходившем в Монтебьянко на праздник Преображения Господнего.
Так и не удалось выяснить, куда ехал тот торговец. На все расспросы - мычал и трясся: глупец, мужик, крестьянская скотина, Лоренцо презирал таких всей душой и внимания обычно на них не обращал. Но вот товар он вез, как выяснилось, совсем не мужицкий.
Под грудой плохо выделанных бычьих кож, на самом дне шаткой двуколки, лежали, умело упакованные и перевязанные смолеными веревками, восемь толстых томов in quarto. Обложки - серые, без украшений и тиснения. Пергамент превосходный - нежная кожа нерожденных телят; а текста не смог прочесть даже первый грамотей аббатства брат Арнольдо, знавший девять языков и двенадцать наречий. Но при взгляде на странные, словно бы искаженные буквы начинало мутиться в глазах, а к горлу подкатывала тошнота.
Книги были колдовские, тут и вопросов не было. Но что прикажете теперь делать? Бедолага-виллан, когда привратная стража обнаружила у него в тарантасе эдакую поклажу, перепугался до одури, причем явно не стражи, а чего похуже: если ему верить, книги эти он видел впервые, в повозку их не клал и ни разу за время поездки попутчиков не брал. На испытание Божьим судом он согласился с восторгом и радостью. Была принесена из кафедрального собора святая реликвия - священнический крест самого Киприана Карфагенского, первейшего борца с ведьмовством; и когда крестьянин взял его в руку - да что там, вцепился в него, как утопающий в веревку! - и над ним была прочитана молитва святому, ничего дурного с ним не случилось, напротив, он словно бы посвежел, перестал дрожать и теперь смотрел на судей куда более осмысленно. Очевидно, что колдуном он не был, а скорее сам был околдован. Его благословили и отпустили с миром.
Но что было делать с книгами? Сжечь, ясное дело! Ан не тут-то было. Словно не из пергамента были они, а из саламандровой шкуры: как ни шевелили дрова в костре, как ни поддували пламя - ничего проклятым талмудам не сделалось. Они даже не нагрелись.
Церковным судом председательствовал епископ, монсеньор Джакомо; он и принял то решение, которое, как оказалось впоследствии, переменило радикально жизнь немалого количества людей. Он предложил отдать злокозненные книжицы в монастырь, под надежную охрану братьев-бенедиктинцев. Это решение устроило всех - потому как иначе пришлось бы прибегать к помощи Святого Расследования, а приглашать в город Псов Господних никто не жаждал, и епископ - в последнюю очередь: кому охота, будучи полновластным господином на своей земле, целую неделю - а не приведи Господь, и дольше! - терпеть хозяйничающих в городе, как у себя дома, черно-белых нахалов?..
Книги везли через город, по бокам повозки шли двое монахов с кадильницами, сзади певчие, распевая на все лады "Да воскреснет Бог". Лоренцо плелся в самом хвосте процессии, и душа его была полна странным сомнением... чтобы не сказать - томлением. Тогда он еще не понимал его причин.
Библиотекарь аббатства Монтебьянко был стар и немощен, да к тому же и подслеповат, и удерживался на своей должности только благодаря феноменальной памяти. Но он с радостью скидывал все дела, требовавшие смекалки и ответственности, на своего помощника - и Лоренцо его ни разу еще не подводил. Но такое важное дело, как принятие на хранение особо опасных книг, он не мог доверить никому. Опираясь на плечо молодого человека, насупив седые брови, старик подошел к низкому столику, на котором лежали проклятые фолианты и, трижды осенив себя крестом, открыл первый из них. Вгляделся в кривые значки на титульном листе. Хмыкнул, моргнул, перевернул страницу, вгляделся пристальней... Потряс головой, отводя взгляд.
- Вот ведь изобретательна злоба диавольская - проговорил он негромко. - Запри их, Лоренцо, в дальней кладовке. Может, хоть крысы их сгрызут, раз огонь не взял.
Крысы их не сгрызли. Вездесущие грызуны попросту сбежали из монастыря в тот же день, когда туда привезли чародейские книги - сбежали все до единой.
Старый библиотекарь прожил до следующей осени, а потом тихо умер во сне. Кандидатур на его пост было несколько, но все претенденты тоже отличались немалым возрастом. Аббат - сам человек совсем не старый - подумал немного и принял решение, поначалу показавшееся всем парадоксальным. Ему не улыбалось через год снова остаться без библиотекаря; кроме того, дела книжные при покойном хранителе знания вершились с некой величавой неторопливостью, и это аббата порядком утомило.
Старые монахи шептались в коридорах недели две, не меньше: в нарушение всех традиций монастыря новым библиотекарем стал ученик и помощник прежнего, юный брат Лоренцо.
***
Он чувствовал себя точь-в-точь пресловутым котом, дорвавшимся до сметаны. Совершив в первый же месяц своей новой службы полную ревизию всех каталогов библиотеки, он обнаружил столько доселе неведомых ему текстов и сведений, что хватило бы на полжизни. Благодарение Богу, он знал и греческий, и арабский, а с еврейским ему был готов помочь смиренник Арнольдо, сам в библиотекари никогда не рвавшийся... Он позабыл про сон и еду, жажда овладеть знаниями, находившимися теперь в его полном распоряжении, была куда сильнее. Аббат и приор к книжному рвению Лоренцо отнеслись просто-таки с умилением: вот, мол, паренек-то не подвел, правильно мы его продвинули!.. И Лоренцо ушел с головой в чудесный омут, поглотивший его без остатка.
О тех книгах он до срока не вспоминал вообще - хватало других забот. И то, что он о них-таки вспомнил, произошло по чистой случайности... случайности ли, гадал он потом - и не мог догадаться.
Он просидел в ту ночь в скриптории допоздна. Голова уже начинала кружиться, глаза слипались, буквы на желтой странице дрожали и прыгали в неверном свете масляной лампы. Потому и услышанный им звук он по первоначалу списал на сонную одурь. Но сон схлынул внезапно, как не было его. В глазах пряснилось, а слух словно бы обострился - это было почти болезненно. Он не мог понять, что с ним происходит - вот только что все было в порядке, как обычно, заурядный поздний вечер - но минул миг, и что-то изменилось. Он внезапно понял - неведомо как - что весь остальной монастырь сейчас спит. И почему-то для него это многое объяснило. Он единственный бодрствующий в аббатстве... единственный не-спящий... единственный проснувшийся.
Звук раздался снова. Теперь он понял, что это: тонкий шорох, шелест, привычный ему и знакомый - шелест страниц. Где-то неподалеку ветер, ворвавшийся в помещение скриптория, бессмысленно переворачивал листы открытой книги. Он поднялся и обошел зал. Все окна были затворены, и ниоткуда не тянуло сквозняком.
Звук нарастал, в нем пробуждался странный внутренний ритм. Лоренцо застыл посреди комнаты, сжав пальцами виски, и мучительно пытался понять - откуда? Догадка была такой мгновенной и ясной, что он чуть не рассмеялся в голос. Ну конечно же! Лоренцо подхватил со стола лампу, быстро прошел - почти пробежал - через скрипторий, вошел в библиотеку, переступив через кучу неразобранных фолиантов на полу, дотянулся до засова - засова на маленькой дверце в дальней стене библиотеки, которая вела в старую кладовку, где раньше хранились веники и запасные перья, а теперь лежали восемьсерыхинкунабул.
Дверь отворилась неожиданно тихо, даже не скрипнув. В кладовке было темно, как в гробу. В неверном свете фитилька своей лампы библиотекарь разглядел мирно лежащие на столике у стенки книги. Ни одна из них не была открыта. Он прислушался - шелест умолк, ни звука не нарушало тишины, кроме его собственного тяжелого дыхания. И на него внезапно снова обрушилась усталость, да так, что он чуть не свалился прямо на месте.
Но он яростно встряхнул головой. Теперь-то он точно не ляжет спать, пока не разберется, в чем дело! Это его долг как хранителя, в конце концов - понять, что во вверенном ему хранилище может стать источником смущения и страха, а по возможности и пресечь сие непотребство. Он решительно подхватил под мышку лежавший сверху стопки том - и направился обратно, к своему рабочему месту.
Переплет открылся неожиданно легко, словно был не из массивной дощечки сделан, а из яичной скорлупы. Титульный лист пестрил все теми же непонятными, навевающими дурноту значками - хотя с прошлого раза, когда Лоренцо их видел, они, кажется, слегка изменились, как будто расползлись по странице - так разбегаются застигнутые ночью на кухне мусорные жучки. Он всмотрелся в текст, превозмогая слабость и отвращение.
Не греческий. Не арабский. Не армянский. Не иврит. Ни один значок не повторялся, хотя некоторые словно бы отражали друг друга. Здесь что-то не так. А! Ну конечно же! если бы это был действительно текст на каком-то неизвестном языке - разве могло б быть так, чтоб ни одна буква не повторилась?.. Значит, что же, в чертовых книгах - какая-то бессмыслица, заколдованные рисунки, от которых никакого толку, кроме тошноты? Лоренцо сам не понимал, откуда у него такое жестокое разочарование по этому поводу.
Погодите. А если дело просто в том, что неладные закорючки постоянно дрожат и переливаются? Может, они только кажутся разными? Эврика! Надо скорее, пока они опять не изменились, взять перо - и перерисовать их на отдельный лист. Тогда он сможет разглядеть их как следует. Рука у него точная, ошибки быть не может...
Проклятье, ни одного заточенного пера! Где нож? Скорее... скорее...
Низко склонившись над страницей, не отрывая взгляда от букв, Лоренцо вслепую, неловкими быстрыми движениями очинял перо. На особенно резком взмахе нож соскользнул - и прошелся косо по его запястью. Лоренцо еле удержал вскрик - а капля его крови, сорвавшись с болезненно дернувшейся руки, упала прямо на страницу.
И с еле слышным шипением всосалась в нее без следа.
В ушах библиотекаря грянул беззвучный колокол, горло сдавило удушьем, потолок и пол стремительно ринулись навстречу друг другу... Он откинулся бессильно на спинку кресла и потерял сознание.
Очнулся - через несколько секунд или часов? Скорее часов, потому что ранка на запястье успела засохнуть, а фитилек в лампе сгорел дотла. Но нужды в лампе теперь не было. Раскрытая книга лежала перед ним, и от ее страниц исходил слабый, но явственный сероватый свет.
Ошеломленный Лоренцо склонился над книгой - и оторопел. Никаких трепещущих каракулей больше не было. Посередине титульного листа красовались четкие и ровные буквы - прекрасно знакомые Лоренцо греческие буквы, складывавшиеся во вполне понятные слова:
Не вечно то, что в вечности пребудет:
Со смертью времени умрет и смерть сама.
И немного ниже, ярко-алыми чернилами:
КНИГА ПОЗНАНИЯ МЕРТВЫХ
Душу Лоренцо затопил слепой и жаркий восторг.
***
Аббат нарадоваться не мог на своего библиотекаря. Как только заканчивалась заутреня - он бегом бежал по лестнице наверх, в скрипторий, и туда же уходил после вечерни - да что там, он даже испросил разрешения перебраться в библиотеку ночевать. Аббат пожурил было молодого монаха за пренебрежение своим здоровьем - но Лоренцо оборвал его на полуслове:
- Умоляю Вас, отец мой, не запрещайте мне работать. Я слишком молод, и если я не буду трудиться изо всех сил, я не смогу стать достойным той чести, которую Вы мне оказали.
Аббат покачал головой - но спорить не стал.
Времени катастрофически не хватало! Если б Лоренцо мог, он и вовсе бросил бы спать - но, увы, слабое человеческое тело давало о себе знать. Ничего. Не важно. Теперь это ненадолго.
Открывшийся ему Шанс был грандиозен. Какими жалкими и мелкими теперь казались ему все его прошлые успехи! Подумать только - еще месяц назад он только о том и думал, чтоб устроиться в жизни, обеспечить себе безбедное существование - не хуже, чем у братцев - и даже в самых смелых своих мечтах не замахивался больше, чем на место аббата! Дурак. Дурак среди таких же дураков. Но отныне все будет иначе. У него есть Цель, и он ее достигнет.
Отводить глаза монахам, работавшим в библиотеке, он научился довольно быстро. Сперва было хуже: приходилось прятаться, воровать время, пробираться в заветную кладовку тайком - но это позади. Теперь он осмелел настолько, что позволял себе уходить в кладовку уже ранним вечером - его собратья этого просто не замечали.
Он одолел уже два тома из восьми. Язык был очень непрост: малые толики подлинного смысла тонули в иносказаниях, метафорах, поэтических формулах, сплетенных с почти безумной изощренностью. Но тем не менее он умудрялся понимать, о чем идет речь. Он действительно был умен. Через год он вплотную подобрался к описанию Великого Деяния.
Оно было сложно, очень сложно осуществимо, и условий надо было соблюсти тьму, одно другого замысловатей. Но результат того стоил. И он решил рискнуть, предположив, что проверку на годность уже прошел - он же сумел понять, о чем речь, верно? Значит, сумеет и сделать. Это знание бережет само себя - недостойный его просто не сможет постигнуть.
И он принялся за работу. Мысли о прошлом иногда тревожили его - все же он воспитывался христианином, а то, что он собирался сотворить, к христианству имело, мягко говоря, очень малое отношение. Но он успокаивал себя тем, что, если Бог дозволил подобным силам существовать и действовать в мире, то должен же ими кто-то управлять? Почему бы этому "кому-то" не зваться Лоренцо Кардини? Он найдет возможность использовать эту силу во благо, но для начала ему надо ее обрести.
Первым условием было то, что на милю вокруг не должно было остаться ни одного животного крупнее мыши. Правда, там же описывался и механизм некоего... обряда, позволявший этого добиться. Лоренцо понимал, что его это откровенно демаскирует, но неважно! Тогда он уже будет на пути к Цели! И, кроме того, вторым условием указывалось отсутствие рядом бодрствующих людей - и опять же с запутанным, но в конечном итоге понятным объяснением, как этого добиться.
Осталось дождаться нужного времени. Тридцать первого октября, за час до полуночи Лоренцо поднялся на башню аббатства - и, нервно оглядевшись вокруг, начертил - нет, не рукой, мысленно под закрытыми веками - первый из тринадцати Знаков и произнес - одними губами, неслышно - первое из двадцати двух Слов.
В Монтебьянко истошно, дико завыли собаки. Рвались цепи, разбивались на щепки будки: спокойные, сытые дворовые псы словно с ума посходили. Один за другим они перемахивали через изгороди, вырывались из ворот - и неслись с пеной на губах прочь из города. За ними, мяукая и вопя, бежали кошки, гремели копытами лошади, топотали, тряся рогами, коровы и козы. Люди, разбуженные среди ночи, ошеломленно таращились в окна, кто-то выбежал во двор, замелькали огни, над городом разннесся гул многих голосов, разнесся - и умолк, потому что Лоренцо добрался до третьего Знака и шестого Слова.
Сон, подобный смерти, смежил веки жителей Монтебьянко. Он затягивал, как тина, манил, как грех; и во всем городе не нашлось ни одного, кто нашел бы в себе силы ему сопротивляться. Повисла глухая тишина, и в этой тишине человек на башне уже вслух, громко и радостно произнес седьмое Слово. И в ответ вдалеке мощно и грозно пророкотал гром. Издалека, из-за восточных холмов к городу катилась гроза.
Лоренцо застыл, настороженный и испуганный. О грозе в описании ритуала речи не шло, напротив, вполне конкретно говорилось, что на всем его протяжении должна стоять мертвая тишь. Ан нет, тучи мчались, как небесные колесницы, на каменный парапет башни уже упали первые редкие капли дождя. Библиотекарь выждал пару минут - а затем отчаянно, зло расхохотался.
- Ты не помешаешь мне! - крикнул он в небо. - Никто мне теперь не помешает!
Гром заглушил его крик, небо разорвалось - и в ослепительном свете молнии на ближнем холме возникла фигура одинокого всадника на вороном жеребце. Резкий порыв ветра разметал полы его белого одеяния, развернул за спиной крылья черного плаща. Всадник взметнул коня на дыбы - и воззвал; голос его прозвучал не хуже того грома, и столько в нем было неожиданной страшной силы, что язык Лоренцо окостенел, пальцы онемели, а из памяти, доселе безукоризненно служившей ему, напрочь вылетели все слова и знаки. Он застыл на башне каменным изваянием, не в силах шевельнуть даже бровью, и рухнувший на него дождь в одно мгновение промочил его до нитки.
Всадник летел к Монтебьянкскому аббатству - без дороги, по мокрым склонам. Он то терялся из виду, то вновь возникал в свете все чаще бьющих молний. И когда он ворвался в город, он был уже не один.
Все, кто сбежали при первых звуках Слов - все четвероногие, мохнатые, рогатые обитатели Монтебьянко - бежали за страшным черно-белым гостем, как солдаты бегут за командиром в атаку. Под слитным ударом конских и бычьих тел распахнулись ворота; кошки взлетели по водосточным трубам на крыши, шипя и скалясь; звонко лая, окружили всадника псы. А из-под ног лошади его разбегались - нет, неслись в одном направлении, слитным серым потоком - к аббатству! - вот уже много месяцев назад оставившие Монтебьянко крысы.
Лоренцо разрыдался и упал на колени на мокрые каменные плиты.
***
Гроза прошла, и утро первого ноября было удивительно ясным и безоблачным. Но над душой Лоренцо царил беспросветный мрак. Он стоял, закованный в цепи, посреди площади, напротив почетных мест епископа, аббата и городских магистров; вот только сейчас епископ был вынужден потесниться, а на его месте восседал высокий, тощий, очень бледный старик в потрепанном черно-белом доминиканском облачении. Толпа, собравшаяся на площади, была необычно тихой: старика знали все, слава этого человека летела впереди него, где бы он ни появлялся.
Его звали Гвидо дель Ферракоса. И он был одним из самых близких доверенных лиц Папы; его чрезвычайным послом ко дворам европейских государей, а заодно - инквизитором, уделявшим на удивление мало внимания всяческим еретикам. Зато колдунам от него пощады не было. Отец Гвидо в свое время палил костры и в Италии, и во Франции, и в империи; последние пару лет словно бы поутих - только затем, чтоб вынырнуть, как черт из ящика, ровно там, где его никак не ждали - в тихом Монтебьянко.
Глаза у него были холодные-холодные; и с самого своего появления на площади он смотрел на Лоренцо, не отрываясь. Это было жутко до одури.
Епископ, прокашлявшись, попытался открыть заседание:
- Э-э... Достопочтенный брат... Мы рады приветствовать Вас на богохранимой земле Монтебьянко...
- Я бы на Вашем месте радовался меньше, Ваше Преосвященство - оборвал его Гвидо - особенно учитывая, что с сегодняшнего дня Вы низложены.
Площадь затаила дыхание, а епископ захлебнулся криком:
- Да как!!.. Да по какому праву?!.. Вы не можете...
- У меня с собой - усмешка у инквизитора была волчья - папский открытый лист с правом на интердикт. Так что, я полагаю, могу я что-либо или нет, лучше спрашивать у Его Святейшества. К нему, в Авиньон, Вы и отправитесь - вместе со мной, отцом аббатом и этим вот - небрежный кивок в сторону Лоренцо - милым юношей.
- Но... за что, отец Гвидо? - очень тихо спрашивает аббат. - Чем мы согрешили?
- Глупость - один из страшнейших грехов - сухо отвечает Гвидо. - Если бы у меня здесь не было своих людей... которые, кстати, прекрасно поработали, и я им искренне благодарен... все могло бы кончиться куда хуже. Я и так чуть не опоздал.
Лоренцо заметил, что при этих словах лицо добряка и скромняги Арнольдо залилось краской гордости. Вот как! Хитрые черти, обложили со всех сторон! и нет никакого выхода. Никакого выхода нет... В тот момент Лоренцо казалось, что ему было бы легче, если б его сожгли прямо сейчас. Но отец Гвидо был не настолько милосерден.
Их везли на двух повозках. Впереди ехали - более-менее с комфортом - аббат и епископ, позади - на крестьянской колымаге, к которой наскоро присобачили деревянную клетку - трясся Лоренцо. А железный доминиканец ехал верхом - то во главе процессии, то слева от первой повозки. К Лоренцо он впервые приблизился лишь на третий день пути. Узник почувствовал приближение тюремщика сразу же: в седельной сумке отца Гвидо лежали книги, а их незадачливый библиотекарь чуял лучше любого пса.
Неизвестность была невыносима, и Лоренцо решился заговорить:
- Отец мой... а что со мной теперь будет? Меня сожгут? - выпалил он и сам испугался собственной наглости.
Инквизитор посмотрел на него исподлобья.
- Не за что тебя жечь - нехотя проговорил он. - Все-таки ты никому по итогам вреда не причинил... Но это не твоя заслуга. Должен тебя обрадовать: обряд ты творил неправильно. Если б ты успел его завершить - ты был бы мертв, а никто из тех, кто уснул в начале обряда, больше бы не проснулся. То есть тоже умерли бы. Правда, безболезненно; чего о тебе сказать было бы нельзя.
- Этого не может быть... - задохнулся Лоренцо.
- Поверь старому псу, мальчик: именно так все бы и случилось. Так что, может, сжечь бы тебя и следовало... но это незаконно. Жить ты будешь, вопрос - насколько тебе это понравится. Меньше чем десятью годами заключения в одиночной келье тебе не отделаться, уж извини. Ты рисковал примерно пятью сотнями жизней, такое тебе просто так с рук сойти не может. Думаю, ты понимаешь это и сам.
Десять лет! Секунду назад он по-детски радовался тому, что будет жить; но жуткие слова отца Гвидо (не может, не может такого быть, он врет, врет!!) и внезапное осознание перспективы долгие годы не видеть ничего, кроме четырех облезлых стен захудалой кельи в каком-нибудь заштатном монастыре... о, Боже. Лоренцо снова погрузился в тягостное молчание. Гвидо ничуть не возражал; явно не испытывая никакого желания продолжать разговор, он отъехал к головной повозке.
Он пытался вырваться. О, как он пытался! Первой же ночью. Но все его умение, вся сила, почерпнутая из серых книг, оказалось совершенно бесполезно. Инквизитор что-то сделал то ли с ним, то ли с его клеткой; Лоренцо был совершенно беспомощен. Он не мог произнести ни одного Слова. Он не мог даже вспомнить, как они произносятся; с ним творилось в точности то же самое, как тогда, ночью, на башне. Все труды последнего года пропали даром. Самым обидным было то, что Гвидо со всей очевидностью отлично осознавал его беспомощность - и даже сторожить его особо не пытался. Больше унизить Лоренцо доминиканец бы не смог, даже если бы специально старался.
Поздняя осень к путникам всегда немилосердна. Через два дня после отъезда из аббатства зарядили дожди; клетку Лоренцо, правда, закрыли сверху промасленной холстиной, так что в ней было даже сравнительно сухо. Что ничуть не утешало пленника. Дожди размыли дорогу, телеги ползли еле-еле, но все же с каждым шагом лошадей, с каждым поворотом колеса все ближе и ближе становились бурые склоны Аппенин. За ними была Франция, Авиньон, очередные унижения, тюрьма. Лоренцо сидел в своей клетке спиной к вознице - так, чтоб смотреть только на юг. Это не слишком помогало.
Когда они добрались до предгорий, стало ясно, что пока дорога хотя бы чуть-чуть не просохнет, дальше ехать будет невозможно. И Гвидо отдал приказ остановиться. Приютом им стал небольшой монастырь - как и у многих обителей в горах, в нем были зимние и летние корпуса; монахи уже перебрались в зимние, и потому летние пустовали. Туда они и въехали - с разрешения братии. В убогих дощатых кельях было промозгло и неуютно, но по крайней мере тут Лоренцо мог хотя бы на время остаться без присмотра. Сила его все еще молчала; что было вполне понятно, ибо Гвидо не только жил через стенку от него, но и регулярно заходил с проверкой. И вообще никто в маленьком отряде особо не расслаблялся: все ждали окончания дождя.
На пятый день их пребывания в захолустном монастыре дождь кончился, а с ним и вся прежняя жизнь Лоренцо Кардини.
***
Он проснулся ночью от гулкой, звенящей тишины. Смолк неугомонный шорох серых струй, смолкло ровное завывание ветра; все вокруг погрузилось в молчание. И в этом молчании была какая-то странная тяжесть, какой-то внутренний холод. Сам не зная почему, Лоренцо подобрался, как пружина. Что-то недоброе происходило там, снаружи; но для него сейчас любые перемены были к лучшему.
Дверь его кельи распахнулась настежь. Гвидо ворвался внутрь, лицо его казалось еще бледнее, чем обычно. Одним быстрым двиижением он схватил Лоренцо за шиворот.
- Мне все еще жаль тебя - тихо проговорил доминиканец - поэтому я не убью тебя прямо сию секунду, хотя это и стоило бы сделать. Но если тебе хотя бы на медный грош дорого спасение твоей пропащей души - ни в чем и никак не вздумай мешать мне сейчас!
Лоренцо, задыхаясь от страха и надежды одновременно, еле сумел выдавить:
- А что происходит, отец Гвидо?..
- Ты сам прекрасно это понимаешь... А не понимаешь, так чуешь. Нас атакуют.
Лоренцо замер в углу кельи. Теперь он не решался даже шевельнуться; а инквизитор встал в центре комнаты, скрестил руки на груди, склонил голову - и что-то тихонько забормотал, какие-то смутно знакомые бывшему библиотекарю латинские слова... а, ну конечно же, обычная литания о защите от происков нечистого, но как-то странно видоизменненная, некоторых формулировок Лоренцо раньше не слышал никогда. Так или иначе, время тянулось, монах бормотал, а тишина окрест ощутимо сгущалась...
...чтобы внезапно взорваться страшным, оглушающим визгом. Стены кельи вздрогнули и зашатались, в окно дунул ледяной, пахнущий плесенью и тленом ветер, в тон смолкнувшим жутким звукам снаружи дружным хором закричали, завопили кажущиеся нечеловеческими голоса, и в решетку окна вцепился десяток рук. Серыми они были и словно бы скользкими, и двигались неуверенно, но держали крепче любых клещей. Решетка скрипнула, застонала и треснула пополам. Жуткие лапы задергались и сгинули куда-то в наружную темень. Лоренцо только и смог, что придушенно всхлипнуть - а чокнутый доминиканец неожиданно весело и искренне расхохотался.
- И это все, что вы можете?.. Ах, страшно, страшно!.. - он взмахнул рукой, и скрежещущие вопли снаружи резко оборвались. - Ты, колдун! Не позорься, покажись сам! Тебе меня не испугать. Иди сюда, поговорим по душам!
Молчание в ответ; а потом - звук шагов по лестнице, обычных человеческих шагов.
- Здравствуй и радуйся, Ферракоса - спокойный, насмешливый голос, богато изукрашенная перчатка сжимает дверной косяк. С виду - обычный зажиточный купец или средней руки нобиль; лицо холеное, надменное, волосы убраны под золотую сетку, ироничный взгляд темных глаз исподлобья; но Лоренцо всем своим существом почувствовал в незнакомце силу, до которой ему самому было еще тянуться и тянуться. Силу, вполне сопоставимую с той, что жила в старом доминиканце.
- Не пожелаю тебе ни здравствовать, ни радоваться, Лучано - не люблю лицемерить. - Гвидо кажется неколебимым, как скала. - Что ты здесь забыл?
- Я тут книжку оставлял почитать одному молодому человеку. Неплохо бы забрать. Да и с самим оным юношей мне есть о чем поболтать.
- Да уж догадываюсь. - Гвидо смотрел на незваного гостя холодно и сердито. - Так значит, это твоя идея - запустить "Некрономикон" в вольное плавание по городам и весям? Ничего не скажешь, остроумно. Убирайся отсюда, Лучано Флорентийский, убирайся прочь, пока я не распрощался с последними остатками моего милосердия.
- Ты распрощался с ними давным-давно - Лучано смерил монаха недобрым взглядом. - Отдай мне мальчишку и книги, Гвидо. Иначе...
- Что - иначе? Если бы ты мог одолеть меня силой, ты бы не тратил сейчас времени на разговоры. Я, может, и постарше тебя, но на то, чтоб заломать старого Гвидо, пока что и троих таких как ты маловато.
Лоренцо с ужасом понял, что доминиканец не хвастается и не храбрится. Тот, кого он называл Лучано, был очень силен; но Гвидо был сильнее. Того, что стояло за ним, щеголю-колдуну было не пробить, как ни старайся. И даже им вместе... Стоп, почему "вместе"? С чего он решил, что этот Лучано, кем бы он ни был - друг?
С того, что он враг твоего врага - словно бы подсказал кто-то в глубине его разума, и Лоренцо с восторгом ухватился за эту подсказку.
А Лучано смотрел на своего противника со странным выражением лица: насмешливо-сочувственным:
- Ох, отец Гвидо! Так-то Вы ничему и не научились. Я что, похож на идиота? Посмотрите в окно.
На лице Гвидо застыла настороженность; он медленно, стараясь не поворачиваться к колдуну спиной, отошел к окну и выглянул в него - и отпрянул с яростным криком:
- Ты не посмеешь!
- Спорим, посмею? Хороший выбор, а, Ферракоса? Что ты предпочтешь - отдать мне одну грешную душу или два праведных тела?
Лоренцо, пользуясь тем, что все внимание инквизитора сейчас было сосредоточено на Лучано, тоже подобрался к окну. За окном - во дворе - в окружении двух десятков диковинных, искаженных серых фигур стояли епископ Джакомо и аббат монастыря Монтебьянка. Епископ слабо всхлипывал и дико озирался вокруг; аббат был бел как мел, но стоял прямо, стиснув зубы.
Лучано подошел к окну и издевательски помахал пленникам рукой:
- Эй, преосвященные! Похоже, вашего инквизитора вашими несчастьями не проймешь! Может, если я попрошу своих друзей оторвать вам ноги, он станет более сговорчив, а? Как вы думаете?
- Нет! Не надо!.. - застонал епископ, а аббат вскинул голову и оскалился в усмешке. Страха в его глазах было больше, чем гнева, но тем не менее держался он превосходно - Лоренцо никогда бы не подумал, что у этого мягкосердечного зануды такой прочный хребет.
- Отец Гвидо, Вы меня слышите? Не поддавайтесь этой твари! Мы виноваты в том, что случилось, мы и заплатим! - голос аббата сорвался, одно из серых существ с размаху ударило его в спину, и он рухнул на колени, захлебываясь кашлем. Лучано резко отвернулся от окна; он больше не улыбался.
- У тебя мало времени, монах! Решай! Верни мне то, что мне принадлежит - или любуйся тем, как твои подопечные умрут! Ну?!..
Гвидо сгорбился, стиснул кулаки: в его глазах стояли слезы ярости.
- Забирай! - он швырнул через всю комнату лежавшую на столе у него за спиной кожаную сумку. - Забирай свои книги и своего щенка - и будь проклят!
- Уже! - расхохотался Лучано, быстрым движением подхватывая суму. - Но мне плевать на все проклятия, пока я побеждаю таких, как ты!
- Когда мы встретимся в следующий раз, Лучано из Флоренции, ад, который ждет твою лживую душу, покажется тебе раем!
- Тем лучше для меня! Прощай, Ферракоса! Эй, ты, отрок - за мной!
***
Девять лет... Девять лет ученичества, практически рабства - да, он получил землю, новое имя, титул - но все это время он знал, что в любой момент к нему могут придти и приказать, и он выполнит приказ - каким бы он ни был. Власть земная и все условности света - все это было ничем по сравнению с неумолимой властью Ковена. Но за услуги ему платили самой драгоценной вещью в мире - знанием.
Сколько он всего видел, сколько совершил на своем пути к полноте силы! Теперь он был от финала в двух шагах. Что-то из того, что было сделано, вспоминал он со страхом и стыдом, что-то - с гордостью. Но все это были лишь шаги на пути к вершине. Теперь он видел саму вершину, и его неодолимо манило ее сверкающее острие. И самое забавное, что первый ее отблеск он разглядел совершенно случайно. Случайно ли?.. о, вопрос вопросов!
Тогда он выбрал именно это место просто потому, что оно ему понравилось. Показалось эстетичным. Темные ветви, зеленый мрак между стволами... Он привел туда намеченную жертву - одурманенную его речами юную дворяночку, в которой мэтр Люциан углядел какой-то проблеск силы и отдал на поживу своему лучшему ученику. Бедняжка леса испугалась до одури, благодаря чему Лоренцо (тогда уже скрывавшийся под именем барона фон Хортица) только еще больше уверился в удачном выборе места - как-никак, девочка была потенциальной колдуньей, так что места силы опознавать была должна. Успокоив ее несколькими словами и малой толикой чар, он повернул ее лицом к лесу (взгляни, глупая, ну чего тут бояться?...) - и одним ударом узкого стилета, заклятого самим Мэтром, оборвал ее жизнь.
Того, что последовало потом, он никак не мог ожидать. Ни капли силы ему не досталось, зато из глубин леса грянуло таким вихрем гнева и ярости, что некромант чуть не лишился чувств. Что бы ни было там, в пуще, оно было крайне недовольно происходящим на опушке.
Демон - понял тот, кого теперь звали Отто - и не из слабых. Похоже, он заточен там и до сих пор покоился, а я его разбудил, да еще и силу крови здесь пролил - у него под носом. Но какая же могучая тварь! Тогда он просто ужаснулся и дал оттуда деру - как можно скорее. Но недавний разговор с Мэтром открыл ему глаза на многое - и снова привлек его внимание к Гримвальду.
Мэтр Люциан сильно постарел с тех пор, как был Лучано Флорентийцем; но ни ехидства, ни властности не утратил, и редко когда удостаивал "Отто" приватной беседы. Но в тот день он был доволен, как сытый кот: до него дошли вести из Испании. Там местечковый инквизитор случайно обнаружил один из особых схронов Ковена, и сдуру потащил туда всю свою братию. На входе сработала простейшая ловушка - никакого колдовства, механика и точный расчет - и четырнадцать высокопоставленных клириков отправились в небесные пределы. Каждая подобная победа над вечным ненавистным врагом заслуживала празднества, потому Люциан сегодня был слегка во хмелю и вне всякой меры добродушен. И его ученик решился задать вопрос:
- Простите, мастер... А тот монах, Гвидо, тогда не солгал мне? Я действительно не смог бы завершить Деяние?
Люциан смерил Отто взглядом:
- А что, ты рвешься повторить опыт? Даже не надейся, тебе это еще долго будет не под силу. Ты хоть знаешь, что собирался сделать?
- Да, мастер. Я хотел превратить себя в... то, что пребывает в вечности...
- В Немертвое - оборвал его Люциан. - Ну да. А для этого тебе нужно как минимум умереть... И найти силу, которая вернет тебя к существованию.
- О чем Вы, мастер? Какая сила?.. Что Вы имеете в виду?
- Не "что", а "кого".
И Люциан рассказал своему ученику то, что не было написано в книгах - похоже, не без умысла умолчал об этом древний араб, безумный колдун из Бехема, написавший когда-то страшные и смутные слова, неведомо в каком тревожном сне явленные ему. Момент Перехода - изменения своей человеческой природы на иную, нечеловеческую и не-живую в общепринятом смысле этого слова - человеческими силами был недостижим. Собственно, в процессе Великого Деяния человек умирал - и умирал мучительно, но душа его оставалась прикованной к его истлевающей телесной оболочке, постепенно расточаясь вместе с ней. Но, естественно, целью обряда было не это жалкое состояние. Целью была новая жизнь, жизнь мертвая - и потому неподвластная смерти. Но для этого надо суметь вернуться в тело полностью, то есть не только остаться с ним связанным, но и сохранить над ним контроль. И о том, как это сделать, автор серой книги не говорил ни слова.
- Подумай сам, Отто - говорил Люциан, потягивая белое вино из массивного посеребренного бокала. - Ты неглуп. Подумай. Что мы делаем для того, чтобы впервые отворить ворота Кладбища Душ? С чьей помощью мы взываем к мертвым?
- С помощью Высших Тварей - недоумевая, ответил некромант. - Вы хотите сказать, мастер, что и для Великого Деяния нужен договор?
- Нет, идиот! Как, по-твоему, будет Тварь соблюдать договор, когда ты будешь мертв? Она в ту же секунду освободится и оставит тебя с носом. И вдобавок обычной ценой договора является посмертие - а именно оно-то тебе по итогам Деяния и не светит. По-твоему, Тварь будет помогать тебе обмануть саму себя?...
- Нет, мастер, я так не думаю. Потому и не понимаю, о чем Вы говорите.
- Все очевидно, герр фон Хортиц, если дать себе труд подумать. Тебе нужна сила Твари, чтоб воспользоваться ей для возвращения в тело. При этом ты не можешь доверять ее, хе-хе, доброй воле. Что остается?
- Использовать силу демона, подчинив его волю себе! - воскликнул ошеломленный Отто. - Но разве подобное возможно?
- Да.
- И как это сделать, мастер?..
- Тебе - никак. - отчеканил Люциан, и с удовольствием окинул взглядом ученика, безуспешно пытающегося скрыть досаду и злость.
***
Он стоит на опушке Гримвальда, и в душе его царит хаос и страх. То, на что он решился, может удасться ему один раз. Второй попытки не будет... но, проклятье, у него никогда не было второй попытки. Жизнь не дает выбирать дважды, а уж смерть - тем паче. Отто фон Хортиц въезжает в Гримвальдский лес.
Странно: конь идет спокойно, совсем не боится. Обычно животные в присутствии внешних или мертвых сил ведут себя совсем иначе... но неважно, впрочем. Разновидностей Тварей многие сотни, и у каждой свои особенности.
Ветви, мгновение назад казавшиеся сомкнутыми неколебимо, расступаются перед ним - словно бы сами собой. Ага! Тот, в чаще - почуял гостя. И теперь пытается заманить его поглубже, чтобы... Нет, нет. Никаких предположений. Никаких страхов. Вперед, только вперед - оно ведет меня вглубь леса, ну так мне ведь туда и нужно, правда?
Бор оказывается не так уж велик. Около часа каурый клейдесдаль барона фон Хортица продирается через послушно расходящееся частолесье, и вот взору некроманта предстает обширная поляна, густо заросшая вереском и полынью. По луговине туда и сюда снуют какие-то мелкие зверьки, вверху заливаются пташки, вереск цветет буйным цветом. В сердце Отто невольно закрадывается сомнение. Но тут он видит гробницу, и все становится на свои места.
Этот... предмет?.. чужероден здесь примерно настолько же, насколько был бы чужим готический собор в мавританской пустыне. Из разнотравья вздымается тяжелая, черно-алая гранитная плита. Ни изображений, ни барельефов на ней нет - только странная вязь каких-то летящих, причудливых знаков, непохожих ни на один известный некроманту алфавит, почти стертых, неразличимых. Хотя солнце печет вовсю, и Отто порядочно взмок, когда ехал через лес, плита холодна, как лед; кажется, что если приглядеться, на ее поверхности можно различить тонкие разводы изморози. Края плиты обколоты и выщерблены. Чем бы ни была эта штука, она очень стара. Стара настолько, что удивительно, почему она до сих пор не рассыпалась прахом. Вокруг плиты - своего рода "полоса отчуждения": вереск сходит на нет, и ни одной звериной тропки; зато полынь разрастается неимоверно, и обступает гробницу со всех сторон. Некромант подходит к плите, спешившись. Открывает седельную суму. Достает оттуда ларец. В ларце - шерстяные тряпки, под их слоем хоронится хрустальный сосуд с плотно пригнанной крышкой; в сосуде лежит человеческое сердце.
Сердце Лучано Флорентийца.
В Ковене, как выяснилось после долгих и опасных изысканий, было достаточно недовольных. Власть Люциана была деспотичной и неколебимой, и многие, кто при ином Гроссмейстере сумели бы пробиться наверх, теперь были принуждены оставаться в тени. Отто фон Хортиц, вернейший ученик своего мастера, был одной из опор его правления - в его обязанности входила в том числе слежка за недостаточно лояльными членами Ковена, и потому он прекрасно их знал. И в лицо, и по именам.
Сперва ему никто не верил. Люциан был гением художественной провокации, и это опять же было известно всем. Но он сумел усыпить подозрения своих будущих союзников. Он выкрал из тайного кабинета Люциана и отдал предводителям мятежного крыла Серые Книги. Они - книги - помнили его кровь и легко дались ему в руки. Потом он долго пытался понять, почему Лучано не предусмотрел подобного развития событий? Неужели в его выжженной насквозь душе осталось что-то, что позволяло ему верить в преданность человека, которому он давным-давно, почти случайно спас жизнь? Но теперь мятежники приняли бывшего Лоренцо, как своего... если не предводителя, то по крайней мере главного советчика.
Они заключили договор с тем, кто должен был занять место Люциана - с хитрым старым евреем Менахемом Йецерой, отступником, проклятым во всех десяти тысячах синагог Европы и Аравии. Менахем в случае успеха заговора обретал место гроссмейстера и все накопленные Люцианом богатства, включая уникальную коллекцию алхимических субстанций; а барону Отто фон Хортицу доставалось тело великого колдуна и его рабочие книги. И Йецера, и Отто понимали, что договор при всей кажущейся неравноценности выгоды сторон был абсолютно честным - Менахем получал власть, фон Хортиц - знание и силу.
Они нанесли удар в канун Майской ночи, когда все мастера-ведьмаки Германии собрались на ежегодный шабаш. Люциан был старшим из них; старшим и сильнейшим, и в полночь он плясал у костра, призывая Тварей. Большой призыв - дело крайне ответственное, отнимающее все силы и все внимание у исполнителя; поэтому Менахем и смог напасть неожиданно. Удар его был страшен; голос мэтра Люциана, только что мощно и гулко взлетавший к затянутому тучами небу, прервался, его лицо исказилось от боли; но уже через мгновение он справился с собой и расхохотался:
- Бездна и ее голоса! Йецера, ты наконец-то решился, болван несчастный! Ну, теперь держись! - и отвернулся от чародейного костра, воздевая руки в жесте силы.
Тут и вмешался Отто. Костер за спиной Люциана словно бы вскипел, клокоча черным пламенем; его языки протянулись и приняли верховного колдуна в свои жаркие, безжалостные объятия. Люциан жутко вскрикнул, снова повернулся к костру - но было поздно, у него уже не хватало сил. Гроссмейстер рухнул на колени, бешено оскалился и прохрипел:
- Кто? Кто ударил мне в спину?
Все молчали, в страхе и предвкушении созерцая агонию первого некроманта Европы. Но Люциан был очень умен, и его черная мудрость не оставила его даже сейчас.
- Лоренцо - выдохнул он. - Et tu, Brutus. Молодец, мальчик. Не ожидал. - и с этими словами он повалился лицом вниз и перестал дышать.
Хор хриплых, срывающихся голосов зазвучал над вершиной горы. Менахем шагнул вперед, к пламени - обряд должен был быть завершен любой ценой. Но Отто уже не было до этого никакого дела: он, дрожа от страха и радости, тащил тело своего учителя прочь. Он сумел не упустить очередной Шанс.
Плита источает холод и дыхание смерти. Странные чары оплетают ее, удивительно искусные и удивительно чужие. Кто же заточил тварь в этой могиле? Если это, конечно, было заточение, а не что-то иное. Отто не может понять ни схемы, ни действия этого колдовства, но не беда. Чтобы распутать узел, нужно знать, как он был завязан; чтоб разрубить, довольно топора. А топор у него имеется, и превосходный.
Поставив склянку с сердцем Люциана на надгробие, Отто произносит формулу пробуждения.
Вся сила предсмертной боли и гнева старого колдуна рушится на проклятую плиту - и вскрывает ее, как раковину устрицы. Каменная крошка с визгом разлетается по поляне, тонкая вязь неведомых значков вспыхивает и осыпается пеплом. Плита вздрагивает и с сухим треском раскалывается пополам. Под ней - темная пустота, а из пустоты скалится череп.
Необычно тонкие кости, огромные глазницы, кость белая, как снег - и слишком заметно выделяющиеся клыки. Кем была неведомая жертва, поставленная охранять покой древней твари? Кто похоронил ее здесь - и зачем? По крайней мере в причине смерти этого существа сомневаться не приходится: между ребер скелета торчит узкий изогнутый клинок. От воздействия наружного воздуха лезвие моментально рассыпается в прах - и в то же мгновение Отто слышит голос.
Никаких интонаций. Никакого выражения. Чистые и холодные звуки рождаются где-то у него в голове, под кровлей его собственного черепа.
маленькое чудовище
- Что? - ошеломленно спрашивает Отто, сам не понимая, зачем говорит вслух.
маленькое чудовище. я узнаю тебя. ты пролило кровь в моем лесу
- Да, это был я - отвечает Отто, уже не тратя сил на слова. - Но я не так мал, как тебе кажется.
ты еще меньше. маленькое чудище с каплей истинной крови и краденой силой. зачем тревожишь меня
Истинной крови? О чем это оно?
- Я тревожу тебя, потому что мне от тебя кое-что нужно. - Отто собирается с силами. Сейчас они понадобятся ему все, целиком, без остатка.
Голос твари по-прежнему никак не интонирован, но некроманту явственно чудится в нем насмешка:
полагаю ты хочешь предложить мне договор. снова кровь, может быть. или какая-нибудь пакость поинтереснее. не имеет значения. ты могло бы хотя бы попытаться не быть таким глупым маленькое чудовище
- То же самое могу сказать и я тебе - ехидно отвечает Отто, отворяя силу.
Сердце Люциана, вместе со склянкой недвижно висящее в воздухе над расколотой плитой, вспыхивает и исчезает в пламени. Руки некроманта вздымаются как бы сами собой - и чертят Знак, которого никогда не чертили доселе.
Мир вокруг теряет цвета - на одну бесконечно долгую секунду. А затем Отто снова слышит голос твари, но теперь он звучит совсем иначе.
- Вот как, маленькое чудовище? Ты умеешь делать страшные штуки, не так ли? И что же теперь будет со мной, теперь, когда ты меня подчинило себе?
- А это уже не твоя забота - весело и громко говорит вслух Отто - нет, Лоренцо Кардини! К черту уловки и скрытность! Он сделал это. У него получилось. Могильная яма пуста - скелет неизвестной жертвы исчез, рассеялся бесследно, а некромант чувствует странный холод и одновременно жжение в висках. Где-то там, в глубине его тела, теперь помещается надежно пойманная тварь. Ей нет выхода - потому что они не заключали договора, не менялись душами, не вступали ни в какие отношения. Он просто взял ее личность, ее силу - по праву собственной силы. Он совершил одну из самых величайших побед, которые только доступны человеку.
И лишь одно сейчас его тревожит. В голосе загнанной в ловушку твари - теперь он мог слышать его, как обычный человеческий голос, а значит, и улавливать настроение - не ощущалось ни страха, ни гнева. Только спокойное ехидство.
Ладно - думает Лоренцо - в конце концов, демон по самой своей природе есть воплощение гордыни. Должен же он попытаться сделать хорошую мину при плохой игре.
Он подзывает коня и вскакивает в седло. Надо торопиться. Еще три дня - и его жизнь закончится... чтобы начаться заново.
***
Дом мэтра Люциана в самом центре Нюрнберга спален почти дотла. Местные жители, включая священника из близлежащего прихода, боятся даже подходить к пожарищу - такой недоброй силой от него веет.
В середине пустого, засыпанного пеплом и горелыми деревяшками пространства между обугленными каменными стенами лежит человеческое тело. Огонь его не коснулся, как и тление; его пригвождает к земле массивный осиновый кол, проходящий через то место, где должно было быть сердце. У тела стоит на коленях высокий старик в черно-белом одеянии монаха-доминиканца.
- Ты доволен своей победой, Лучано? - тихо и без малейшего злорадства произносит старик.
Мертвые губы чуть заметно шевелятся, и с них срывается почти неслышный шепот:
- Не время для проповеди, Ферракоса. Если хочешь его остановить, поторопись. Он держит в руке мое сердце.
- Где он? - спрашивает доминиканец, склонившись к самому лицу мертвеца. - Где он, Лучано? Кого он хочет подчинить твоей силой?
- Он в Гримвальде. - голос Лучано становится громче, сквозь стиснутые зубы его прорывается змеиное шипение. - В Гримвальде, Ферракоса. Десять миль отсюда на юго-восток. Но надолго он там не задержится. Спеши к его замку в Хормарке и перехвати его там. А я... - тут тело чернокнижника сводит судорога, оно страшно дергается, шипение превращается в рев.
- Что? - почти кричит доминиканец, хватая мертвеца за плечи. - Именем Господа, говори!
- Он... держит мое сердце!.. Он держит меня!.. А... ахрррр!.. - тело выгибается так, что кол трещит и почти вырывается из земли. Монах хмурится, на мгновение отстраняется - а затем решительно кладет руку Лучано на грудь.
- Anima Christi, sanctifica me... Corpus Christi, salva me... - пока звучат латинские слова, Люциан хрипит все тише и тише, и под конец успокаивается вовсе, только в глазах у него продолжает полыхать алый огонек.
- Спасибо... старый враг... - шепчет мертвец - словно шуршат осенние листья. - А теперь... спеши, у тебя нет времени...
- Времени у меня дейстительно мало. - недрогнувшим голосом отвечает отец Гвидо. - Но его еще хватит на то, чтобы принять твою последнюю исповедь.
- Мою ЧТО?! - губы Лучано расползаются в страшном оскале. - Да ты спятил, святоша!
- Может быть. Но это ничего не меняет. Говори, Лучано из Флоренции. Говори, я слушаю тебя.
Несколько минут царит молчание. А затем пронзенный колом колдун говорит - тихо-тихо, но почти без шипения и хрипа:
- Я убивал. Я творил черное колдовство. Я поклонялся Дьяволу и его слугам...
Это длится долго - почти полчаса, и чем дальше, тем тише шепчет мертвец; когда он умолкает, Гвидо снова склоняется к Лучано и так же тихо начинает произносить слова отпуста. С его последним "аминь" мертвец прерывисто вздыхает - и замирает недвижно. Гвидо осеняет его широким крестом, разворачивается и торопливо идет к полуразрушенному дверному проему. За его спиной труп чернокнижника беззвучно рассыпается серым прахом, и вскоре только нелепый осиновый кол остается одиноко торчать посередь черной гари.
***
Счет идет на секунды.
Лоренцо Кардини устроил все наилучшим образом. В тот же день - точнее, в ту же ночь - когда он поехал в Гримвальд, воины его дружины - наемники из итальянской кондотты, все, как один, связанные с ним клятвами на крови - пронеслись по подвластной ему деревне у подножия замка Хорзиттен. Они входили в дома без стука и убивали. Через два с небольшим часа ничего живого в Хормарке не осталось. Затем солдаты собрались и очень быстро уехали прочь. Где-то на второй день их пути узы крови сработали совершенно неожиданным для носителей образом, и половина отряда, словно бы сойдя с ума, набросилась на другую половину. Резня продолжалась еще день, но так или иначе когда некромант вернулся домой, свидетелей у его замысла уже не было - вообще ни одного.
Он, конечно, сожалел о бессмысленно потерянных жизнях своих крестьян; но это было необходимо. На полное приготовление к ритуалу уходили силы. Не так много, но достаточно для того, чтобы их отсутствие могло сыграть роль в завершающем, самом опасном этапе Действа. Значит, без приготовления надо обойтись - то есть заменить его из колдовского акта сугубо физическим.