Аннотация: Роман о прусском офицере волею судьбы оказавшемся казачьим атаманом в Сибири, героем сражения при крепости Албазин в Приамурье, первым сказавшем: "Сдавать крепости русские не привычны..."
Оглавление
Предисловие
Часть первая. РАДИ СЛАВЫ
Глава первая. Смоленск
Глава вторая. В бою
Глава третья. Могилев
Глава четвертая. В Сибирь
Глава пятая. Томск
Часть вторая. ЗА СЧАСТЬЕМ
Глава шестая. Арина 74
Глава седьмая. Москва 83
Глава восьмая. Война 96
Глава девятая. Дом 104
Глава десятая. Чумной город
Часть третья. ЗА ВОЛЕЙ
Глава одиннадцатая. Новый дом
Глава двенадцатая. В Албазин
Глава тринадцатая. Осада
Глава четырнадцатая. Сдавать крепости русские непривычны
Глава пятнадцатая. Родная земля
Послесловие
Предисловие
Забайкальская весна коротка и стремительна. Еще вчера снега, смерзшиеся в твердый наст, покрывали отроги гор, окружающих Великое озеро, скованное панцирем изумрудного льда. Один на другой громоздились между деревьями сугробы, делая непроезжими немногочисленные тропки-дороги. Лишь редкие местные люди - охотники-тунгусы - пробирались на своих коротких и широких лыжах в поисках зверя. Низкое серое небо нависало над полоской гор на горизонте. Колючий ветер бил наотмашь, сдувал снег с вершин сопок, засыпал поземкой глаза случайному путнику, крутил вихри по долинам.
А сегодня словно кто-то сдернул белесое покрывало: гигантский купол небесного шатра налился синевой, вознесся в неведомую высь. Сопки покрылись нежной зеленью, почти на глазах превращающейся в пышное разнотравье. Теплый ветер с гор нес сладкий запах близкого лета. Наступала та краткая пора, когда тепло еще не перешло в летний изнуряющий зной с тучей жужжащей над всякой живой тварью мошки, но зимние холода уже отошли в область воспоминаний.
По долине, сжатой с двух сторон горными хребтами, по извивающейся, подобно змее между сопок тропе-дороге двигался небольшой отряд. Десятка два всадников, да телеги со скарбом, не торопясь продвигались к ведомой им цели. Люди и животные наслаждались долгожданным теплом, солнцем, добрым духом весеннего дня. В голове каравана, сразу за дозором, опережавшим отряд саженей на полста, ехали двое.
Чуть впереди - высокий и жилистый старик с лицом, покрытым морщинами, точно кора столетнего дерева. Он явно устал от долгого пути, часто вздыхал, порой вытирал со лба набегавший пот. Впрочем, его глаза, выцветшие как ткань от многолетней носки, смотрели зорко и внимательно, цепляя всякую мелочь вокруг. На поясе у старика висела сабля с золоченым эфесом, в металлических ножнах со вставками из самоцветных камней. Богатая одежда из дорогой ткани, отороченный соболем кафтан с золотой нитью по краям показывали, что едет не простой человек - может быть, боярин или воевода; на худой конец, лихой и удачливый атаман, коими богаты были сибирские земли. Его спутник, одетый не менее богато, был много моложе. Хотя тоже не мальчик - муж с опытом и разумением. Временами отвлекаясь, чтобы подогнать отставших всадников и обоз, он внимательно выслушивал старшего товарища. Сходство между ними свидетельствовало, что едут отец с сыном. Прочие всадники были одеты проще, хотя и небедно. Да и оружия с ними было много больше.
- Вот что, Андрей, - говорил старик сыну. - Как доберемся, даст Бог, до места, нужно сразу казну проверить, списки казаков, запасы пороха. Нет ли у казны долга перед казаками... У людей узнать надобно, часто ли мунгалы досаждают, ведь в прежние годы житья не давали...
- Обязательно узнаю, батюшка, - почтительно отвечал сын. Он уже не первый год был на государевой службе. Не хуже отца знал, с чего начать, как управлять. Но в семье власть главы была абсолютной, а его слава - непререкаемой. Да и не только в семье.
Имя Афанасия Ивановича Бейтона, окруженное былями и небылицами, уже не один десяток лет носилось по сибирским просторам. О "лихом немце", об "албазинском сидельце" слагали песни, а в киргизских юртах и стойбищах других немирных иноверцев им пугали детей.
Только все это было раньше. Раньше старый Бейтон, тогда еще совсем не старый, мог сутками скакать на коне, часами выдерживать бой. Вместе с солдатами или казаками он строил укрепления. Превозмогал голод и цингу. "Милостивым государевым словом", а порой и пушечной пальбой укрощал бунтовщиков...
Да. Было время-времечко, только минуло. Теперь уже вот-вот на восьмой десяток перевалит. Быстро-то как... Вроде бы совсем недавно держал на руках своего завернутого в куль первенца, Андрейку. А вот смотри ж ты - уже муж зрелый, государевым указом назначен к нему в товарищи...
Бейтон направлялся к новому месту службы, в Удинский острог, приказчиком и казачьим головой. Не сложилась его служба в Иркутске. И с воеводой Савеловым не сошелся, и с восставшими против него казаками не нашел общего языка.
Может и ладно, что так, думал Бейтон. Зато теперь сам себе хозяин - только перед государем ответ держать. А государь тот далеко. Считай, на себя одного и можешь надеяться. Да на Андрея еще. Эх, не лезть бы уж с советами к нему каждый раз. А ведь не удержишься, так и тянет! Да и не для того, чтоб не забывался малец - помочь ему хочется, подсобить. А силы-то уже не те, к закату жизнь идет. Считай, уже совсем закатилась. Краешек остался. А там... Может, там и Аринушку опять встречу...
Жену старик схоронил много лет назад. Еще в Москве. Сам тогда не старый был. Только жениться второй раз не стал. Прожил остаток жизни вдовцом. Сам детей поднимал, четырех сыновей: погодков Андрея, Якова, Ивана да младшего Федора. Все уже взрослые. Государевы слуги. Кто в казачьих сотниках, а кто уже и в головах. Только младшенький сынок пошел по толмаческому делу, дьячьему промыслу. Мирный он, не в батюшку. Еще второй, Яков, любит ученость (хотя и шашкой махать тоже обучен: в Сибири без этого и люди уважать не будут, и от врага не оборонишься). Вот Андрей - совсем в него. Да в материн род. Тоже не мирный. Бутурлины.
...Прожил жизнь. А зачем прожил? Кто ж его знает... Жил, как Господь вел. Любил, как сердце прикажет. Служил... царю? Ему, конечно, ибо, как дворянин, службой царю обязан. Но это - позолота: дунешь - сползет. Было еще что-то. Что? И слова теряются. На родном немецком языке таких слов и вовсе не найти. Да и на русском не сразу подберешь. Если вообще подберешь. Одно слово и крутится на языке: воля. Что она такое? Ей, желанной и проклятой, и служил он, ее и искал всю жизнь. А нашел ли?..
Старик поднял глаза к вечереющему небу, покрытому багряными всполохами облаков в лучах заходящего солнца.
- Ну, что Андрюша, - промолвил он, - пора и на ночевку становиться. Вон уже и вода блестит. Озеро Гусиное. У него и заночуем. А там уж за день и до Удинского острога доберемся.
- Как скажете, батюшка, - склонил голову сын, хотя места ночевок выбирали вместе еще в Иркутске.
Отряд доехал до берега и начал устраиваться на ночевку. Телеги - в круг, лошадей и палатки - по центру. Люди все бывалые; младшие уже зажигали костер, чтобы готовить ужин. Андрей распоряжался, назначал дозорных, смену. Старик щурился из седла на всю эту суету, явно думая о своем.
Вот ведь как выходит. Всего достиг. И полковник, и голова, и большой московский дворянин. Только одно обидно: приходит это тогда, когда оно уже не нужно совсем. Да и давно стало ненужным. Еще в Москве. Лишнее оно. Все лишнее, суетное. А что не суетно?
Старик запрокинул голову на только начинающее погружаться в сумеречный бархат огромное небо. Вот оно и не суетно. Оно - не слава, не звон. Оно - жизнь.
А ведь как хотелось в молодости всего этого, суетного. И славы, чтобы говорили вокруг о нем, старшие младшим пересказывали; и богатства, чтобы не считать мелкие монетки в тощем кошельке неудачливого наемника. Да и отличий хотелось. Когда-то давно это и выгнало его, привычно бедного и безвестного, из отчего дома на войну. Это и толкнуло его в далекую Московию той весной 1654 года (или 7162, как принято считать здесь). Да и звали его тогда иначе. Бейтон вспомнил ту весну - весну, когда решилась его судьба. Начался его путь.
***
Весна года 1654 от Рождества Христова выдалась ранняя. Даже в торговом городе Гамбурге на севере Германии поля за городскими стенами уже освободились от снежной пелены, а горожане спешили избавиться от теплых плащей. Стоял погожий мартовский вечер. Слабый ветерок неспешно прогуливался между домами по знаменитому ганзейскому городу - вечному прибежищу людей с горячей кровью и жаждой приключений. Солнце опускалось все ниже. Улицы пустели, лавки одна за другой закрывали ставни. Лишь на площади у городской ратуши да в кабачках близ порта и торговых складов жизнь продолжала бурлить. Кабачки и веселые дома зажигали яркие огни, на которые, подобно мотылькам, слетались любители ночного веселья - от состоятельных бездельников и морских бродяг до бедолаг всех мастей и оттенков.
В заведении старика Августа, расположенного в квартале у самого порта, было шумно и смрадно, что, впрочем, совсем не смущало собиравшуюся здесь почтенную публику. Хотя "почтенными" завсегдатаи портового кабачка были разве что на собственный взгляд: моряки, ждущие загрузки судна или только ступившие на берег, мелкие торговцы всем на свете, трясущиеся над каждой медной монеткой, доступные девицы, темные личности самого разного калибра... Но больше всего среди посетителей кабачка папаши Августа было отставных солдат. Лихие вояки, чудом оставшиеся живыми в многолетней бойне, прокатившейся по всей империи, теперь пропивали последнее серебро, все еще надеясь на удачу, на то, что кто-нибудь с кем-нибудь да не помирится.
Но, похоже, их надежды таяли еще быстрее, чем серебряные кругляши с профилями царствующих особ. Европа устала от войны. Монархи сообразили, наконец, что еще немного - и воевать будет уже не за что. И так целые области лежали в руинах, поля не засевались. В городах множились нищие, на дорогах - разбойники. Мир стал навязчивой мыслью и мечтой почти всех жителей империи - от Северного моря до Адриатики, от Бургундии до Польши. Потому и оставалось бравым солдатам пропивать монеты, кружева, плащи, все чаще поглядывая то в сторону большой дороги, то в сторону далекой Америки, где, говорят, серебро стоит дешевле грязи.
За столом в самом углу зала сидели двое, отличающиеся друг от друга, как ночь и день. Один из них был в богатом камзоле, сшитом явно не из домотканого сукна. Пальцы мужчины украшали перстни с драгоценными камнями. Привычного парика, который вполне подходил бы к такому наряду, не было. Уже тронутые сединой волосы были тщательно уложены. Он медленно цедил из серебряного бокала кислятину, которую владелец без зазрения совести выдавал за тосканское вино. Второй был явно беднее и намного моложе. Его облик вполне соответствовал основной массе завсегдатаев. Разве только одежда была чуть целее и добротнее, да глаза выражали не только беспокойство и вызов, но и работу мысли. Он отхлебнул пиво из деревянной кружки и проговорил:
- Повезло тебе, Густав.
- Да, - согласился его собеседник. - Можно и так сказать. Старик благополучно преставился. Так что я теперь и граф, и владетель. Главное, что перед смертью старый хрен простил меня и снова сделал наследником.
- Слушай, может, и я к тебе пойду? Ну, кем-нибудь. Управляющим каким-нибудь. А?
- Альфред, ты на себя посмотри! Ты же солдат до мозга костей. Что ты умеешь, кроме как воевать? Да и гонору у тебя не для управляющего, - усмехнулся старший. - Славу любишь. А в имении какая слава?
- И то правда, - грустно согласился собеседник. - Считай, лет с семнадцати - только лагерь, марш или драка. Забыл уже, как родной дом выглядит. Однажды захотел родню вспомнить, так даже имен припомнить не смог... И куда мне теперь?
- Может все-таки домой, в Пруссию?
- Да. Хорошая перспектива. Разоренное поместье, голодные крестьяне и все. Да не ждет меня там никто. Похоронили еще лет пять назад, наследство разделили... Хоть бы кто-нибудь воевать начал - так ведь нет! Мир везде. Я уже в долги влезаю понемногу. Скоро пропью патент поручика да пойду разбойничать.
Он вновь опустил губу в кружку. Невеселые мысли о жизни, которая закончилась с последним выстрелом великой войны, вновь охватили его. Двадцать пять лет, и никому не нужен. Веселые дела. Просто животик надорвать от смеха. Все юношеские мечты разлетаются, как пух на ветру.
Старший собеседник тоже молчал, но какая-то идея буквально рвалась из него. Наконец он не выдержал:
- Ну, можно и об этом поговорить. Хотя я подумал о другом направлении. На востоке, за твоей Пруссией, есть Московия.
- Знаю. И что? Такая же нищета, как и дома.
- Не совсем. Там у меня есть знакомый. Ну, не совсем знакомый, но судьба сводила. Зовут Герман фон Штаден. У него еще предки перебрались в Московию. Их король собирает наемников для войны с поляками. Что-то они там не поделили. Сам Герман у них капитан, командует полком. Я могу написать ему письмо. А там.... Здесь-то у тебя совсем вариантов нет.
Ехать в далекое восточное королевство не хотелось страшно. Да и как ехать? Вот он я! Берите! Хотя... а что он теряет? Здесь ничего нет. А там хоть надежда. Вон, знакомец его бывшего капитана устроился как-то. Может и ему, поручику Альфреду фон Бейтону, улыбнется старуха Фортуна. Может не все, что намечталось одинокими ночами в родительском доме, окажется пустым.
- Ладно. Только давай ты напишешь письмо. Если ответ будет положительный, то я поеду.
- Будешь ждать?
- Буду. Делать-то нечего.
Часть первая. РАДИ СЛАВЫ
Глава первая. Смоленск
По дороге, петлявшей по лесу между деревьями, неторопливо двигалось несколько телег, крытых рогожей, из-под которой вылезали бердыши и дула пищалей, показывая совсем не мирный характер путешественников. Рядом с телегами вышагивали солдаты в серых суконных кафтанах, с тоской глядя на палящее июньское солнце в зените и с надеждой - на всадника, возглавлявшего этот невеселый караван. Всадник в сером кафтане из доброго сукна и легкой стальной кирасе, напротив, был собран, подтянут и с явным неодобрением бросал взгляды на унылые лица подчиненных. Тяжкий дух, идущий от болот, окружающих дорогу, жара и комары, облепляющие всякого идущего и едущего, не мешали всаднику. Точнее, он всем видом показывал, что на эти мелочи внимания не обращает. Следом за караваном пристроился еще один верховой, представлявший собой нечто среднее между бравым офицером и не вполне бравым подчиненным.
Это был молодой еще человек, явно не понаслышке знакомый с армейской жизнью. На потертом, но некогда богатом поясе висела шпага в столь же потертых ножнах. Круглый шлем, кабассет, которому полагалось бы венчать чело воина, болтался за спиной. Звали молодого человека Альфред. Его растерянный взгляд блуждал то по окрестным чахлым красотам, то по спинам своих попутчиков. Да уж. Все складывалось совсем не так, как ему представлялось, когда он отправлялся в путь.
...Ответ пришел очень быстро, меньше, чем через месяц. Альфреда ждали. Были готовы признать его звание "капитана и поручика", положить жалование, дать роту солдат. Жалование не очень, всего двадцать дукатов. Но выбирать-то не из чего. Полный радужных планов и вполне резонных опасений, юноша тронулся в путь. Взяв у бывшего капитана взаймы (вернет деньги с первой же оплаты), он прикупил оружия и теплой одежды, поскольку из рассказов бывалых путешественников знал о страшном московитском холоде.
Ехал как мог быстро. Дорогой старался хоть немного научиться понимать язык аборигенов. За неспокойную военную жизнь поручик узнал множество языков. В годы, проведенные в лагерях Ломбардии, Вестфалии, Шлезвига и Лотарингии, он научился языку датчан и шведов, освоил итальянский и польский. Сталкивала его судьба с турками и греками, маврами, испанцами и французами. Польский язык ему особенно помог, поскольку был схож с языком московитов. Постепенно смысл незнакомой речи становился все более понятным, хотя жизнь в стране, к столице которой он следовал, понятнее не становилась.
Поручик очень торопился, но приближался к цели, к несчастью, очень медленно - много медленнее, чем ему хотелось бы. Чем дальше на восток, тем дороги становились хуже. Каменные и фахверковые дома сменились деревянными строениями, сложенными из целых стволов. Деревянными были не только села, но и города, отличавшиеся от сел только размером да наличием стен с башнями.
Шведские купцы, вместе с которыми он пробирался в Москву, двигались неторопливо, с частыми остановками в городках за деревянными стенами. На постоялых дворах, где их караван останавливался на ночевки, было шумно, суетно и беспокойно. Впрочем, беспокоился больше сам Альфред. Купцы, уже много лет торговавшие с московитами, не особенно волновались: они медленно ели местные блюда, пили местные хмельные наливки и освежающий напиток квас; подолгу беседовали с местными жителями о ценах на товары.
- В этой стране торопиться нельзя, - убеждал Альфреда купец Олаф, один из самых молодых шведов. - Московиты - люди степенные. Суетливых не любят. Этим они похожи на шведов. Вот Вы, господин офицер, все время оглядываетесь, опасность высматриваете. А для местных это - вызов. Не переживайте. Опоздать в Московии невозможно. Время здесь медленное и суеты не терпит. Успеете.
Альфред не возражал. Какой в том смысл? Но переживал с каждой остановкой все сильнее. Ехать одному молодому человеку не хотелось: здесь, как говорили местные люди, "озоровали на дорогах" - проще говоря, разбойничали. Потому ехать было предпочтительно в большой компании, а еще лучше - с хорошей охраной. Караван их шел почти без препятствий, но медленно, невыносимо медленно. Вот он и опоздал, хотя его и убеждали, что это невозможно. В последних числах мая Альфред, подъезжая к столице Московии, еще был полон самых смелых планов, но.... хочешь насмешить небеса - поделись с ними своими планами.
Фон Штадена в городе уже не было. Не было там и короля, которого местные жители называли царь, не было и армии. Правитель вместе со всем воинством отбыл на осаду польской приграничной крепости с невыговариваемым названием "Смоленск". Езды до крепости было больше недели. По неспокойным дорогам было просто не добраться. Да и кем ему туда ехать? Звание его не подтверждено, на службу он не принят. Поначалу Альфред решил попытать удачи с начальством, оставшимся в городе.
От купцов поручик выяснил местные правила и остановился в той части города, где было позволено жить иностранцам. Это поселение располагалось за городской стеной - в ближнем посаде, защищенном земляным валом. Называлось оно Немецкая слобода. Здесь жили иностранные купцы, офицеры-наемники, инженеры, которых уже несколько поколений привечали местные владыки. Поручик поселился у вдовы голландского офицера, осевшей после смерти супруга в Москве и державшей постоялый двор на европейский манер. Комнатка была небольшой, но вполне опрятной. Немного смутил Бейтона жалостливый, почти материнский взгляд, которым пожилая женщина посмотрела на него после вопросов, насколько быстро можно скопить в Московии состояние, и дружелюбны ли аборигены.
Поселок иностранцев в Москве был чем-то похож на небольшие городки в Германии. Правда, дома и здесь были деревянными, но обликом более напоминали привычные городские дома в Германии или Дании. Да и сам поселок был таким ядрышком дома в чужой стране: прямые мощеные или посыпанные песком улицы, две лютеранских кирхи и одна голландская церковь. Невысокие и аккуратные домики, мельница у малой речки, набережная. Были здесь и трактиры со сдаточными комнатами, где селились купцы, а местные "немцы" и немногочисленные московиты из благородных заходили выпить вина, послушать новости, поесть непривычную пищу.
Сам же город от Немецкой слободы у реки под названием Яуза разительно отличался.
Во-первых, кроме крепостных стен и немногих дворцов (в цитадели или возле нее) он был заполнен домами, построенными из крест-накрест сложенных конструкций, именуемых срубами. Богатые дома тоже строились из срубов. Только самих срубов было больше, и соединялись они особыми переходами. Часто надстраивался второй и третий этажи, украшаемые башенками и резными навершиями. Выходило нарядно и празднично. Все из дерева. Местные "немцы", как здесь именовали всех иностранцев, быстро объяснили Бейтону, что это - не от бедности или дикости, как ему подумалось изначально. Просто леса здесь в избытке, а камня не хватает. Да и теплее в деревянном доме. А холода зимой здесь, в Московии, невероятные. В Германии было наоборот. Не то чтобы уж очень тепло - лес стоил дорого, поэтому предпочитали камень.
Во-вторых, улицы мостились (по той же самой причине) деревянными плашками, мостками, а не каменными брусками, как в империи. Это было удобно и красиво. Хотя дерево, в отличие от камня, гниет, но от грязи предохраняет лучше, и городского зловония меньше. А заменить прогнившие мостки при изобилии леса вокруг было совсем не сложно.
Сами улицы расходились лучами от центра к посадам. Переулки же путались самым причудливым образом. Дома здесь были окружены высокими заборами, наглухо запиравшимися на ночь. Заборы тоже были деревянными, высокими, больше человеческого роста. По вечерам переулки перегораживали деревянными же кольями, рогатками. А по главным улицам и в районах проживания знати ходили дозоры из местных мушкетеров - стрельцов.
Цитадель - каменная, большая. Стены больше семидесяти локтей в высоту с затейливыми зубцами, мощные башни. На нескольких башнях - часы с боем. Впрочем, крепость эта, скорее, была не для обороны, а для отделения города с его шумной и суетливой жизнью маленьких людей от мира господ, этим городом и всей страной владеющих. Там, за стенами цитадели, и находилась власть: огромный царский дворец, греческие церкви с золочеными куполами, резиденции ближних советников, которых зовут бояре, воеводы и дьяки.
После долгих мытарств Альфред дошел до чиновника, именуемого здесь дьяк, и попытался попасть на прием к местному главнокомандующему, которого называли "большой воевода-батюшка". Бейтон не смог понять, что это - имя или название должности. Впрочем, оно и не пригодилось. Его не приняли. Было сказано, что на такой прием нужно записываться заранее, за много дней. Причем, не обязательно и примут. Когда поручик с понурой головой выходил из ворот цитадели, так и не попав во дворец, стражники в красных камзолах обидно шутили по его поводу, указывая пальцем. Бейтон был настолько удручен, что даже не попытался вызвать их на поединок. Впрочем, иди, знай, как здесь принято сводить счеты с обидчиком?
Молодой поручик уныло бродил по лабиринтам улиц незнакомого города, не представляя себе дальнейших действий. Пытался зайти в московскую корчму - заведение, напоминающее своих европейских собратьев, но менее предрасположенное к веселому времяпрепровождению. Люди ели, пили, громко разговаривали, иногда спорили. Здесь же располагались представители официальных служб. Можно было, не отрываясь от еды и пития, подать прошение или составить жалобу. Но ни музыки, ни ласковых барышень не наблюдалось. Словом, в корчме - или иначе в "кабаке" - ему не понравилось. Вино плохое. Есть местные пьянящие напитки, но они слишком крепкие или сладкие до приторности. Альфред чуть не отдал Богу душу, привычным глотком отхлебнув "хлебного вина", оказавшегося воистину огненным, чем-то напоминающим шотландский напиток "виски". Завсегдатаи кабака громко и обидно засмеялись, но подали несчастному поручику запивку и кислое яблоко, чтобы закусить.
Кухня тоже непривычная - много муки, пресно, хотя и сытно. Да и неуютно было в русском кабачке. Не любили иноземцев в Москве. Собственно, их нигде особенно не жаловали. Но в Гамбурге, Антверпене или даже в Кенигсберге к ним привыкли. Здесь же взрослые на него косились, а стоило ему выйти на улицу, мальчишки - самые невыносимые создания во всем мире - принимались кричать вслед обидные слова на своем языке.
Альфред, медленно погружаясь в отчаяние, днями просиживал у маленького оконца в снятой им комнате. Честолюбивые мечты таяли, как серая снежная куча под жарким солнцем. В городе, хоть и столичном, цены были очень невысокие, но деньги понемногу кончались, а выхода не было. Спасло чудо. Хотя спасло ли?..
Вечера Бейтон проводил в заведении, располагавшемся на первом этаже дома, где он жил. Сидя в трактире, он по привычке слушал разговоры вокруг. Посетители, в основном служилые иностранцы, пересказывали новости и местные сплетни, делились надеждами и опасениями. Собственно, это мало чем отличалось от гамбургского кабачка, который и стал поворотным местом в жизни офицера.
Надежда была на начавшуюся войну, с которой связывали продвижение, награды и многое другое. Как понял Бейтон, самое важное здесь (да разве только здесь?) - попасть на глаза начальству. Без этого и подвиг за подвиг не зачтется. Страхи были иные. Оставшихся в столице и гарнизонах офицеров переводили на "половинное жалование", которое нередко задерживали. Страх был и перед непонятной и громоздкой русской государственной махиной.
Но главный страх был связан, как понял поручик, с какой-то Сибирью. Это была область, расположенная невероятно далеко на востоке. Туда часто отправляли и пленных иностранных офицеров, и недавно прибывших наемников, еще не обросших местными связями. Туда ссылали и тех, кто совершил преступления или просто был оболган местными чиновниками, что, как понял Бейтон, не было редкостью. Там, на краю света, в маленьких крепостях, лишенных даже самых простых удобств, офицеры должны были учить правильному бою диких местных жителей, чтобы они сражались с еще более дикими кочевниками, нападающими на городки и данников московского царя. Многие и не возвращались оттуда. Как-то немолодой военный за соседним столом громко рассказывал своим собеседникам о знакомце, который дал дьяку (так называли здесь важного чиновника) большую взятку, чтобы избежать посылки в эту Сибирь.
В один из вечеров за стол Бейтона присел веселый и дружелюбный офицер. Бейтон, соскучившись по хорошей беседе, предложил разделить с ним трапезу. Неожиданно завязался разговор. Альфред вдруг выложил перед случайным в тот момент человеком долгий рассказ о своих мытарствах. Тот оказался отличным слушателем. Прихлебывая из бокала и временами сочувственно кивая, он внимал эмоциональной речи Бейтона. Выслушав, заговорил сам.
Поручик, которого звали Отто фон Менкен, был из "солдатского полка", которым командовал фон Штаден. Точнее, командовал полком голландец Филипп ван Букховен, которого русские звали Фонбуковин. Генрих фон Штаден же в сем полку - подполковник, или, как говорят местные - "полуполковник". Его слово много значит. Судьба Отто в чем-то была похожа на судьбу Альфреда, на судьбу всех наемников. Родом он тоже был из Пруссии. Хотя были в его судьбе и особенности: Отто не пришлось бежать от нищеты - он бежал от тонзуры.
Младший сын в богатом аристократическом семействе, близком ко двору Бранденбургского курфюрста, любимец дам, enfant terrible, как говорят французы, после смерти родителей он остался не у дел. Старшие братья решили направить его на церковную стезю. Проще говоря, затолкать в монастырь. Эта перспектива совсем не радовала юного ловеласа. Потому и пошел в наемники. В Большой войне участия почти не принимал. Хотя служил у шведов. Потом нанялся учить московские полки. Здесь уже четыре года. Полк сразу ушел под Смоленск. Но фон Менкен был оставлен, чтобы подвезти припасы для русских (себя жители называли русскими, а страну - Русью или Россией, имя "московиты" не любили), пушки и отставших солдат.
Много говорил о жизни московитов. В отличие от большей части посетителей, рассказывал с уважением и интересом. И даже о Сибири он рассуждал как-то иначе. Да, служба тяжелая, а места дикие и опасные. Но многие офицеры возвращались оттуда богатыми, как древний царь Крез. При рассказе о сибирских богатствах глаза нового знакомца вдруг сделались влажными и колкими, заблестели. Впрочем, только на миг.
Рассказывал фон Менкен и про армию, где, по всей вероятности, Бейтону предстояло служить. Словом, поручик, решив помочь земляку, предложил отправиться в лагерь русских под Смоленск. По его мнению, письмо с приглашением станет вполне надежным пропуском, поскольку приглашающий - "из старых немцев" (давно проживает в России) и имеет связи. Предложение было с восторгом принято, ибо это был хоть какой-то выход.
Вот и сейчас Бейтон терпеливо ехал по разбитой от прохождения многочисленных войск дороге вслед за отрядом своего неожиданного приятеля. Как-то все неладно, тревожно. Но он хотел войну - на войну и едет. Значит, все хорошо? Ой, не понять. Непонятно все.
Дорога покинула лес и теперь шла среди невысоких холмов, поросших травой. Стало легче. Какой-никакой, а ветерок. Да и кровососы отстали. Вдали заискрилась на солнце река. Солдаты зашагали бодрее и даже затянули песню на русском языке, пока еще не вполне понятном для Альфреда. Хотя смысл он улавливал. Вся семья солдата - армия и оружие. Больше у него ничего нет. Об этом же пели солдаты в Лотарингии, Померании, Дании, Италии - везде, где носила поручика нелегкая доля.
Солнце, наконец, смилостивилось над путниками и двинулось к горизонту, обещая прохладу и отдых.
- Недалеко, дружище. Думаю, завтра к вечеру будем на месте. Там я Вас и представлю Александру Лесли, которого русские зовут Абрам Ильич. Он командует всеми солдатскими полками. А дальше - как он решит. Сами понимаете.
- Конечно. Я так Вам обязан, Отто.
- Не стоит благодарности, - весело отмахнулся офицер. - Нас, германцев, здесь мало. Мы должны помогать друг другу. Чем забивать себе голову будущим, лучше отдохните хорошенько. Скоро солдаты сварят местную армейскую похлебку "кулеш". Очень интересное блюдо. Овощная похлебка на шкварках. Но будьте осторожны: потом можно получить проблемы с желудком, а лекари здесь отвратительные.
Он весело засмеялся, а Бейтон соскочил с лошади, стреножил ее и направился к солдатам, начинающим готовить ужин.
***
Крепость Смоленск - собственно, не просто крепость, а большой город - производила впечатление. Мощные укрепления даже со стороны реки. Наверняка сильный гарнизон. Но еще большее впечатление произвел лагерь русских. Он был огромным: тысяч тридцать (а может и сорок) солдат и местных мушкетеров, которых по-русски называли "стрельцы". Их палатки разного цвета, землянки и срубы располагались по всему лагерю, но не ровными рядами, привычными для поручика, а, скорее, "соседними селениями", где каждый ставил свое временное жилище так, как ему рассудится за благо. Палатки солдатских и рейтарских полков располагались стройными рядами с ограждениями и боевым охранением. Были еще странные иррегулярные отряды легкой конницы, которых называли "казаки". Собственно, насколько понял поручик, именно на их защиту и встал русский царь. Прежде они служили полякам, но отошли в русское подданство.
Было некоторое количество плохо вооруженных людей, называвшихся "поместное ополчение". Как позже оказалось, именно из таких отрядов, снаряжаемых русскими феодалами в зависимости от размера и богатства владения, прежде и состояла армия русского царя. Среди них были и вполне сильные и обученные формирования. Однако разница в вооружении и подготовке делала армию не особенно боеспособной. Но постепенно ситуация менялась. Сначала стрельцы, а теперь еще солдатские полки, драгуны и рейтары стали основой войска. Поместные войска были уже меньше десятой его части.
В центре лагеря, огороженного частоколом, высились шатры аристократии и военного командования. Каждый шатер - из яркой материи, с гербом владения рядом с входом, со стражниками "из своих" воинов в парадном облачении. Самым большим был походный шатер московского царя Алексея Михайловича. По существу - полевой дворец со всеми необходимыми для временного пребывания монарха строениями и учреждениями. Возле него высилась огромная хоругвь с копьеносцем, поражающим змея. Перед входом толпились какие-то просители, робко поглядывая на отряд стражников с высокими красными шапками на головах и в суконных камзолах такого же цвета; в руках у стражи были бердыши и сабли.
Едва поручик успел привести себя в порядок, новый знакомец повел Альфреда в шатер, стоящий хоть и совсем рядом с царским, но несколько сбоку. Был он поменьше и попроще остальных.
- Здесь живет крещеный в русскую веру шотландец, Александр Лесли, - объяснил Отто. - Он - главный советник царя и руководит осадой. Постарайся ему понравиться.
Для представления Альфред надел лучший, почти новый камзол, нацепил легкие латы, чисто выбрил подбородок и теперь старался придать себе уверенный и бравый вид. Рекомендательное письмо от капитана и ответ Штадена лежали за пазухой рядом с патентом поручика. Перед палаткой стояли два стражника в синих камзолах с теми же бердышами в руках. Но фон Менкена они знали и, перекинувшись парой слов, пропустили внутрь.
Палатка была вполне обычная. Ну, может, немного побогаче, чем те, которые десятки раз доводилось видеть Альфреду. Вон в углу настоящая кровать. В походе это роскошь. На кровати лежит шуба из дорогого меха, шкурами зверей устелен пол. В углу - окованный медью большой деревянный сундук. Сама палатка установлена не на земле, а на невысоком деревянном помосте. Стол с разложенным планом крепости. За столом - двое. Один уже пожилой, лет 45-50. Второй - помоложе. Оба в русских камзолах с цветными вставками, расшитых золотой нитью и отороченных богатым мехом. Бейтон уже понимал, что это - показатель статуса, что богатая одежда в России имеет очень большое значение. Это стоит взять на заметку. В Европе с этим было несколько проще - генералы и даже иные монархи бравировали простотой в быту и близостью к солдатам.
Увидев входящих, старший офицер поднял голову и вопросительно посмотрел.
- Господин генерал, - отрапортовал Отто. - Поручик Белгородского солдатского полка Отто фон Менкен прибыл с полусотней солдат и грузом пороха и снарядов для мортир и пищалей.
- Хорошо, поручик, - медленно произнес хозяин шатра. - Передайте все по описи. - Потом перевел взгляд на Альфреда: - Кто с Вами?
Альфред сделал шаг вперед, склонил голову, щелкнул каблуками и отрапортовал на немецком:
- Прусский дворянин Альфред фон Бейтон, хотел поступить на службу. Имею патент поручика, а также приглашение подполковника фон Штадена.
Он достал бумаги и протянул их генералу. Тот быстро пробежав листки, кивнул.
- Что же, боевые офицеры нам нужны. Рекомендации у вас самые хорошие. В каких кампаниях участвовали, поручик?
Альфред понял, что его чин подтвержден. Уже хорошо.
- Начал службу в баталии под Нердлингеном. А патент поручика получил из рук генерала Галласа в Лотарингии. Участвовал в сражении при Безансоне. Служил в Дании. После заключения мира жил в Гамбурге.
- Хорошо. Сейчас представьтесь полковнику ван Букховену и подполковнику фон Штадену и скажите, что Ваш прием на службу согласован со мной. В полковой канцелярии вам выдадут все бумаги и деньги. Фон Менкен, задержитесь.
Генерал кивнул, показывая, что разговор окончен. Альфред еще раз щелкнул каблуками, браво развернулся и вышел. Но выйдя из шатра командующего, он резко сбавил шаг. Легко сказать: идите к полковнику. Он его даже в глаза не видел. Где его искать? С другой стороны, он офицер, а не барышня, которую нужно довести до места под ручку. Кто будет считаться с офицером, который не смог даже найти свой полк в лагере? Должен разобраться. Бейтон разозлился. И со злостью пришла уверенность и... наглость. Он про себя долго складывал еще не совсем привычные русские слова и, наконец, обратился к стражникам:
- Добрые люди, где я могу найти полковник Фонбуковин?
- Ишь ты, - удивился стражник. - По-людски балакает. Да что его искать? Вестимо где - у себя. Иди, мил человек, прямо, а потом направо. Как увидишь, где палатки зеленые стоят - это его полк и есть. Там и спросишь.
Альфред понял не все, но решил положиться на интуицию. И не зря. Вскоре он уже повторял свой доклад перед невысоким, похожим на ворона подполковником. Полковника на месте не оказалось. Он был при монархе. Но и подполковника хватило.
Волновался, как оказалось, он зря. Все вышло вполне буднично. Подполковник подтвердил свои слова, сказанные в письме, и отправил с тыловым чиновником, которого здесь называли подьячий, для выправления бумаг. Подьячий долго писал в каких-то бумагах, почему-то рассказывал про свою бедность и многочисленное семейство, дивился большому жалованию поручика, но, в конце концов, выправил все необходимые бумаги. Позже, поручик узнал, что он нарушил едва ли не важнейшее требование в отношении к русским тыловым службам. Он "не подмазал" чиновника, то есть не дал ему подарка. Но тогда неведение спасло. Видимо, подьячий понял непроходимую тупость иностранца и отпустил с миром.
Бейтон назначался одним из двенадцати ротных командиров полка Фонбуковина, как здесь называли его начальника. Под командование ему давалась рота солдат, а звание звучало как "капитан и поручик", то есть ротный командир. В пользование нового поручика передавалась палатка, недалеко от палатки полкового командира, слуга из солдат, которого называли "денщик", довольствие и оружие из казенного арсенала, двадцать рублей годового жалования. Под его началом будет сто шестьдесят человек. В их числе два прапорщика, шесть сержантов, двенадцать капралов и прочие лица в соответствии с ротной росписью. Все обычно. Как всегда. Ну, почти, как всегда.
В Европе (к примеру, где-нибудь в Италии) это были бы не особенно хорошие условия и небольшие деньги, но на Руси и в Польше царила невероятная дешевизна. Альфред сразу отложил три золотых, чтобы при случае отдать долг своему бывшему капитану, разложил в палатке свой нехитрый скарб, отдал распоряжение денщику, рябому парню по имени Николай, и приказал построить роту.
Из разговоров с Отто, который отбыл в свою роту сразу после визита к генералу, он уже знал, что основной состав полков солдатского строя (так называли здесь европейский тип армии) составляли бывшие крестьяне, взятые по одному человеку с определенного числа дворов. Если поместные войска ("боевых холопов") хоть как-то учили, а стрельцов учили и того лучше, то это были самые обычные крестьяне, оторванные от привычных занятий. За службу им выдавались из казны по серебряному рублю денег и по шесть гектаров (здесь говорили "десятин") земли. Но учили их плохо. На лето в мирное время распускали по домам. Иноземцев среди солдат было очень немного, и они были сведены в отдельные подразделения, бывшие при особе государя. Понимая, кем ему предстоит командовать, он от своих подчиненных особо ничего не ждал. Это и спасло его от жесточайшего разочарования. Солдаты с трудом держали строй, плохо ухаживали за мушкетами, саблями. О сложных перестроениях и речи не шло. Правда, приветствовали нового командира они дружным и бравым рыком, но этим их умение и ограничилось.
Прапорщики были совсем молодые люди, без боевого опыта. Оба были из русских дворян, точнее, как здесь говорили, детей боярских. Обычно дворян брали в драгуны или рейтары. В солдатские же полки переводили за провинности или по наговору. Да уж, помощники. Бейтон от греха подальше отослал их проверять наличие и качество оружия, а сам начал учение с солдатами и младшими командирами.
Первым делом он заставил всех вычистить мушкеты. Сам показывал, как это делается, проверял, подгонял нерадивых. Потом точили сабли. Тоже оказалось делом непростым. Число порезанных пальцев росло с невероятной скоростью. Два дня Бейтон потратил просто на то, чтобы научить их держать оружие в порядке, быстро заряжать и разряжать его. После долгого и тайного - чтоб не уронить авторитет командиров перед подчиненными - обучения прапорщиков, он смог переложить эту часть заботы на них. С пиками дело шло лучше. Оказывается, у русских есть похожее и распространенное оружие - рогатина. Но без строя это умение стоило немного. А строя не было. Пришлось учить самым началам построения и перестроений. Немало работы после проверки оружия нашлось и для ротного оружейника. Многие замки и фитили в мушкетах были неисправны. Заботы, заботы, заботы. Словом, впору сесть и завыть на луну. Вечером засыпал за бокалом вина с такими же, как он, измученными офицерами. Но дело двигалось.
Постепенно, шаг за шагом, солдаты освоили науку залповой стрельбы, стрельбы плутонгами, повышающей плотность огня, искусство перестроений, научились работать пиками, выстраивать каре. Словом, делать то, что отличает солдат от вооруженных оборванцев. Не все так плохо оказалось и с прапорщиками. Дело было не в пьянстве или самовольстве. Просто оба его заместителя происходили, как и он, из дворян бедных и провинциальных, не имеющих поддержки в столице. Хотя опыта им действительно не хватало, но учились они охотно и старательно. Столь же старательно выполняли распоряжения своего командира. Особенно после того, как его чаяниями им было выплачено задерживаемое жалование. Отношения складывались хорошие, правильные. Без панибратства, но в дружбе и взаимопонимании. С остальными офицерами полка помог сойтись Отто, отношения с которым постепенно перерастали в настоящую дружбу. Впрочем, особенного времени на дружбу ни у Отто, ни у Бейтона не оказывалось. Занятия с солдатами отнимали все.
Поручик навел порядок и с продовольствием для солдат. Учить и кормить - так делали его командиры в юности, так собирался поступать и он. Хороший командир воюет лопатой и кашей, а уж потом оружием, - говорил ему его первый капитан, старик Ганс Крюгер. Но здесь, в русском войске, исполнение этого правила стоило Бейтону многих седых волос, поскольку обворовывали солдат все, и зазорным это не считалось. Умение же солдата самому найти себе пропитание входило в перечень необходимых доблестей. Местные интенданты не то чтобы испугались его, но решили не связываться со скандалистом. Воровать не перестали. Но "совесть имели". Результат не замедлил сказаться в солдатских котлах.
Глава вторая. В бою
- Батюшка Афанасий Иванович, - подошел к Бейтону молодой казак. - Извольте в шатер. Обопритесь мне на спину. Вот.
Бейтон недовольно покачал головой. Совсем его в старики записали. Вынул ногу из стремени и спрыгнул с коня. Не совсем удачно. Нога подвернулась. Больно-то как. Но виду не подал. Чуть прихрамывая, прошел в палатку, наскоро разбитую для него подчиненными.
В палатке было душно. Почему-то пахло не свежестью, а сыростью и плохо выделанными кожами. Или так показалось Бейтону. Задерживаться здесь не хотелось. Да и Андрейка еще возится. Он вышел наружу и не торопясь подошел к костру. Казаки, сев в круг, собирались вечерять. Вот с ними и посижу. Но тут подскочил давешний парнишка, пытавшийся помочь Бейтону сойти с коня.
Бейтон огляделся. Идти в палатку не было сил. Уж больно хорошо вокруг. Запах-то какой весенний! От озера свежестью веет...
- Пусть сам вечеряет. А я здесь, с казаками. Пустите, люди добрые?
- Садись, атаман! - промолвил старший. - А ты, Кузьма, подвинься и место дай Афанасию Ивановичу. У старика на душе потеплело. Атаманом кличут. Не головой, не барином, не воеводой. Своим считают. Это многого стоит. Атаманами в Сибири казаки звали "своих", признаваемых ими, начальников.
Бейтон присел к костру. Казаки примолкли. Какое-то время люди молчали, глядя на кипящее в котелке варево, на невысокий огонек костра. Молчал и Бейтон, неторопливо чертя что-то веткой на земле.
- А что, Афанасий Иванович, - начал разговор старший. - Говорят, ты и на поляка ходил?
Казаки знали слабость Бейтона вспоминать молодые годы. Да и было что вспомнить - лихую жизнь прожил старый полковник.
- Ходил. Еще молодым был. Под Смоленском, под Ригой. Наш царь-батюшка Алексей Михайлович тогда ляхов знатно укротил.
- А расскажи про то дело.
Бейтон задумался. Вспомнил себя - молодого честолюбивого поручика, готового на любой риск ради славы, ради... Бог знает чего. Сейчас и думать об этом смешно. Или не смешно.
- Ну, слушайте, коли не лень. Стояли мы тогда под городом Смоленском...
***
Дела с осадой шли как-то необычайно неторопливо. Огромное войско стояло под Смоленском, обложив его со всех сторон. Тяжелые пушки стреляли по стенам и башням каменными ядрами, нанося немалый урон. Но приступа не было. Тем временем множество малых городков сами переходили на сторону русских. К царю то и дело прибывали делегации от горожан, целовавших руку и клявшихся в вечной верности. Даже за то время, что Бейтон находился в лагере, прибыло три таких посольства от жителей поднепровских городков.
Царь ласково принимал все посольства, одаривал их. Но класть армию на стенах не спешил. По рассказам ветеранов, это было много лучше, чем четверть века назад, когда отец нынешнего государя положил под Смоленском едва не половину всех воинов, а город так и не взял. Теперь все шло к тому, что горожане, обложенные русской армией, лишенные подвоза продовольствия сдадутся сами. Для того русский царь и привел такое войско под стены. Оно побеждало, даже не вступая в сражения.
Дело, как понимал поручик, было еще и в том, что высшая аристократия Польского королевства и их подданные настолько различались по образу жизни, языку, вере, что их можно было бы счесть двумя разными народами. Этот разрыв и стал трагедией польского королевства. Если в годы царствования мудрого и осторожного Владислава IV, о котором с уважением рассказывали даже шведские головорезы, это обстоятельство было не столь очевидно, то в междуцарствие и при новом правлении стало выходить на поверхность. Для подвластных людей Московский царь оказывался скорее защитником, чем противником.
Наверное, и Смоленск давно бы выслал выборных с ключами от города, но гарнизон его составляли не местные войска, а гордые польские шляхтичи и воинственные венгры, присягнувшие королю. Потому и тянулась осада. Пока же полк Фонбуковина или Белогорский полк были больше готовы к царскому смотру, чем к быстрым маршам и баталии. Это и пытались изменить офицеры. Они старались учить солдат не параду, а бою. Уничтожить врага и остаться живим.
Но самому Альфреду, хотя учил он старательно и успешно, чего-то не хватало. Учеба шла, но без огонька. Это начинало все сильнее беспокоить его. Ведь с этими солдатами ему идти в атаку. Офицер оставался для солдат чужим. А ведь именно они, солдаты, будут прикрывать его спину. Как-то нужно купить сердца этих людей. Как русские говорят: мужиков. Да-да. Нужно привязать сердца этих крестьян, которым выдали мушкеты, пики и палаши. Без этого они не станут солдатами, его солдатами. Без этого они дрогнут в самый неподходящий момент, а один побежавший в разгар боя - смерть всей роте. Такое Бейтону тоже видеть доводилось.
Офицеры других рот выходили из положения за счет рукоприкладства, жестких наказаний. В принципе, действовало, тем более, что крестьяне привыкли к такому обращению. Так воспитывали солдат почти во всех армиях мира. Офицер-дворянин буквально вколачивал воинскую мудрость в деревянные крестьянские головы, ставшие солдатскими. Не брезговал пройтись по физиономии бездельника или лгуна и сам Бейтон. Но это было не то. Глядя на огромный лагерь под Смоленском, он понимал всю несоизмеримость гигантской державы и собственного скромного положения. Выбиться из него (а этого очень хотелось) можно было, только имея в руке идеальное оружие. Рота и должна стать таким оружием. Но и это было не единственным.
Бейтон много лет был вольным наемником. При всем том, что армии всегда и везде строились на дисциплине и жестком ее насаждении, у наемников царила особая атмосфера: на собрата-наемника можно было поднять руку, только если задета честь. И нанимали их не по одному, а всей баталией. Внутри же они воспринимали друг друга как ближайших родственников. Тем более, что у многих другой родни, кроме роты, и не было. Чужих можно и обмануть; это было не зазорно во многих случаях. Но не своих. Этого не прощали. Он был всегда уверен, что его брат-наемник прикроет его в атаке, поможет в обороне. И по отношению к любому батальеру он был готов действовать так же.
Здесь этого не было. Солдаты слушались, подчинялись. Но не любили своих офицеров-басурман, то есть иноверцев. Где-то даже презирали их. Своих "воевод", как успел понять Альфред, тоже жаловали не особенно сильно. Они жили своей, отдельной, жизнью. У них были свои авторитеты и принципы. Собственно, офицерам, получавшим жалование, это было безразлично. Бейтону - нет. Жажда чего-то большего, чем честная отработка жалования жгла его изнутри. Для того, чтобы это большее стало реальностью, нужна не тупая дисциплина, а преданность. Именно с этими солдатами ему идти в бой. Они - его путь из безвестности к славе и богатству. Даже, может быть, могуществу. Именно из них он выкует свое совершенное оружие. Должен выковать. Он искал путь к душам этих людей и не находил его. Но однажды случилось.
Утром, после развода, Бейтон разучивал с солдатами новое упражнение. Во время очередного перестроения со стрельбой молодой солдат пострадал. Неисправный мушкет взорвался в его руках, опалив волосы и кожу на лице, руки. Ожог и порезы были изрядными. Высокий и крепкий мужчина теперь лежал на земле в натекающей луже собственной крови и тихонько скулил от боли. Альфред бросился к нему. Омыл раны хлебным вином из фляжки, перебинтовал. Солдаты удивленно смотрели на поручика. Это было здесь, как бы сказать, не вполне принято. Солдат, крестьянин, посадский человек - люди из одного мира, а офицер и дворянин, не говоря уже о боярине - это мир другой. Миры эти живут рядом, но отдельно. Но поручику было не до условностей. Это был его солдат!
Только один из самых рослых людей его роты, сержант по имени Егор Гвоздев, суетился рядом с пострадавшим. Но суетился как-то бестолково. Альфред зло посмотрел на него и погнал за лекарем. Сам взял раненого на руки и бережно понес в направление лекарской палатки. Лекарь уже спешил навстречу. Но увидев, что пострадал не поручик, а солдат, заметно сбавил скорость.
***
День у полкового лекаря Курта Вайскерберга не задался с самого утра. Вечером так хорошо посидели с двумя поручиками из родной Вестфалии. Он не пожалел для такого дела даже пары бутылок мозельского вина, хранившихся неизвестно с каких времен. Говорили о доме, о варварской Руси, куда их нелегкая занесла. Рассуждали о диких казаках и стрельцах. Смеялись над нелепой пышностью и помпезностью русских царедворцев. Делились планами на будущее.
Эх, будущее... Каким еще недавно оно виделось молодому медикусу? Почтенный доктор медицины в небольшом городке в Пфальце, где его уже ждали. Он будет важно ходить по городу. Непременно с тяжелой резной тростью из красного дерева. Важно и чинно отвечать на приветствия. Давать советы, которые все жители будут воспринимать почти как слово Божье, щедро вознаграждать его труды. Самое почетное место на воскресной службе в церкви - его. Вечерами он будет сиживать в компании местных уважаемых людей за бокалом вина или чашечкой кофе. Женится на богатой наследнице. Построит большой дом, наплодит кучу детишек.
Не вышло. Проклятый молочник, которого он взялся лечить от простуды, не пожелал выздоравливать, а потом и вовсе умер. В его смерти глупая родня решила обвинить незадачливого медикуса, хотя все делалось строго по науке. Ситуация грозила обернуться самым незавидным образом. Пришлось бежать. И вот он здесь - лечит грубых наемников и русских бар.
В принципе, здесь проще. Лечат, в основном, молитвами. Если больной помер, то и ладно. Судьба у него такая. Солдат так и совсем не лечат, отправляют умирать. Жалование, конечно, невелико. Но для предприимчивого человека в дикой стране есть много возможностей. Даже ближайшим друзьям Курт не рассказывал о небольшой шкатулке, где хранилось и росло его будущее. Монетка к монетке. Еще пара лет - и можно бежать из этой странной Московии. Завести себе домик с виноградником. Смотреть вечерами на неторопливые воды Мозеля, на древние руины, сохранившиеся, как говорят, еще с римских времен.
Только это потом. А сейчас - отвратительное чувство во всех внутренностях, тошнота и полное нежелание вставать. Воистину говорят мудрые люди: утро добрым не бывает. А вставать надо. Хочешь ты или нет, но нужно обойти больных, пройти по ротам. А там еще что-нибудь всплывет. Господи, как же хочется остаться лежать в прохладной палатке с закрытыми глазами. Но у палатки завозились. Как же все это некстати... Может, пронесет? Может, не ко мне? Не пронесло.
- Господин дохтур, Вас зовет наш поручик Бейтон! - скороговоркой проговорил рослый мужик, судя по форме - из солдат.
Кряхтя, медикус поднялся. Опрокинул в глотку остатки вина из глиняной чаши у постели. Немного полегчало. Что за черт там у этого Бейтона?! Все с ним не как у людей. Торчит сутками с солдатами на плацу. Ругается с интендантами. И сейчас опять где-то набедокурил. Хоть бы поскорее голову себе свернул.
- Передайте поручику, что я сейчас иду, - выдавил из себя Курт и принялся одеваться.
***
- Здравствуйте, господин поручик, - промолвил он не особенно приветливо. - Что у Вас стряслось?
- Солдат пострадал во время учения.
- Это его судьба. Нужно написать рапорт по инстанции и отправить его домой.
- Там он умрет.
- На все воля Всевышнего! - воздел горе глаза лекарь.