воинского мастерства и несокрушимого морального духа -
таков боевой потенциал Советских Вооруженных сил.
Теперь в рядах защитников Родины стоят уже сыновья и
внуки героев Великой Отечественной войны... Они верны
героическим традициям нашей армии, нашего народа".
(Из доклада Генерального Секретаря ЦК КПСС тов. Л.И.Брежнева на XXVI съезде КПСС 23 февраля 1981 года.)
* * *
"МГГ - святое место!
В камере темно и тесно.
Часовой, как родный брат
Вам по морде двинуть рад".
(Надпись на стене в одной из камер Московской гарнизонный гауптвахты (МГГ))
Глава 1. Путь в неизвестность
Мы с Андреем шагаем по Москве. Я - курсант третьего курса Военного Института Министерства Обороны, а попросту ВИИЯ. Андрей - старшина курса и тоже курсант.
Вообще-то, по Уставу - этому незыблемому своду законов, которые регламентируют всю нашу военную жизнь от подъема до отбоя, давить пешкодрала мы не должны. Сия мудрая армейская книга четко указывает: "Конвоирование арестованных пешим порядком в городах..., через рынки, по тротуарам, а также проезд с арестованными в общественном транспорте запрещается". Но в армии Устав носит чисто прикладной характер: когда надо какого-либо зарвавшегося подчиненного на место поставить - цитируют взахлеб, а если работы какие-нибудь сверхурочные выпадают, то начальники о нем забывают напрочь.
Впрочем, наш майор, когда мы в чем-либо проштрафимся (а такое происходит практически ежедневно), устало и с завидным постоянством реагирует, притворно вздыхая: "Не хотите жить как люди, значит, будем служить по Уставу".
И тогда у нас начинается привеселенькая жизнь исключительно по букве все того же армейского закона. Майор лично, с секундомером в руке, вдумчивый и целеустремленный, изо дня в день контролирует все наши подъемы, зарядки, умывания, "оправление естественных надобностей" и прочие вещи, на которые по Уставу отводится строго определенное время. Однако эти жалкие секунды и временем-то в истинном его понимании назвать нельзя. Язык просто не поворачивается.
Судя по всему, все эти "оправления" запихнули в Устав в последнюю очередь, когда составители выяснили, что двадцать четыре часа расписали, на службу время отвели, а на простые человеческие нужды - нет. Вот и получилось, что проснуться-одеться - сорок пять секунд, а умыться и зубы почистить не более чем за две минуты.
Горе нам, если мы в эти секунды не укладываемся на глазах нашего придирчивого начальника курса Зиминова (в просторечье - "Земы" или "Офицерки"). В таком случае одна тренировка следует за другой, причем без перерыва и все за счет нашего личного времени, разумеется. Вместо того чтобы после обеда расслабиться минут на сорок, в магазинчик (по-нашему - чипок) за сигаретами сбегать или же просто на койке (если поблизости нет начальства) поваляться, лениво переваривая убогое институтское варево, мы мечемся по казарме, как последние салабоны.
Сначала по команде майора из общего строя врассыпную мчимся к кроватям. Затем очень скоро скидываем с себя форму (не забывая аккуратно, по установленным нормам, сложить ее на табуретах) и быстро-быстро всасываемся под одеяла, массово изображая из себя спящих, чтобы буквально через минуту "проснуться" под нечеловеческий вопль дежурного по курсу - "Подъем".
Через некоторое время (буквально секунды, не забыв о "процессе одевания" и про "заправку постелей") мы вновь образовываем строй, затравленно глядя на то, как бесстрастный Зема все это фиксирует, сосредоточенно взирая на секундомер. Мы почему-то очень надеемся, что на этом мучения закончены. Тем более что наше так называемое "свободное время" стремительно убывает, а на улице все так же галдят и хаотично перемещаются беззаботные курсанты с других факультетов.
Но бодрый Офицерка, точно опытный дрессировщик в цирке, все гоняет и гоняет нас, как лошадей по кругу, приговаривая: "Устав - это вам не иностранный язык. Здесь и подумать надо!" Подобное отношение к чужой речи и нашим постоянным потугам в ее освоении раздражает и бесит до крайности, но перечить мы никак не можем, потому что с первых дней Института усвоили твердо: в армии любой приказ начальника - закон для подчиненного.
Однако майор хоть и в военной форме, но тоже человек. Поэтому постоянно проводить время на курсе с рассвета и до одиннадцати вечера он в силах лишь несколько дней. Через некоторое время Зема сдыхает от постоянного соглядатайства за нами, собственных ранних подъемов и поздних отбоев (ведь ему до Института еще добраться надо, а вечером вернуться домой), перекладывая руководство всеми этими "упражнениями" на нашего старшину.
Тот, безусловно, не дурилка. Андрею (клички "Старшинка" и "Барсик") в первую очередь учиться необходимо. Ведь именно для этого он и поступил, а не для того, чтобы нас из всех институтских закоулков, а также буфетов (на курсантском жаргоне все тех же чипков) постоянно выковыривать и гнать в классы на самоподготовку. Поэтому Старшинка, не долго думая, тут же скатывает подобную задачу на сержантов - командиров учебных групп. Те, в свою очередь, лопухами не являются абсолютно и моментально перепоручают все это младшим сержантам - своим подчиненным, но еще более мелким, которые рулят собственно языковыми группами, а проще говоря - нами.
Ну, а со своими прямыми начальниками, которые, как правило, являются в дополнение ко всему нашими друзьями и собутыльниками, мы всегда находим общий язык. Еще бы нам не договориться, когда именно мы, пришедшие в Институт со школьной скамьи, не только успеваем по всем языковым предметам гораздо лучше них, поступивших в наше заведение из армии, но и постоянно даем списывать различные языковые диктанты, а также активно подсказываем на всех семинарах. Что-что, а обычная школьная доска, а вернее угроза возможного затяжного мекания и бекания перед ней во время беглых опросов преподавателей, похожих на стремительный штурм красноармейцами белогвардейского Крыма, необычайно сплачивает наших мелких начальничков с нами. Вернее даже - заставляет их тянуться к нам.
Короче говоря, спустя некоторое время все потихонечку устаканивается до следующего какого-либо "массового залета". И тогда курс вновь порхает бабочками по казарме. Мы неоднократно заправляем армейские койки так, что на синих одеялах ни единой морщинки, или же бегаем в умывальник наперегонки в застиранных армейских трусах (у нас они зовутся "пятьдесят лет советскому футболу") по колено, линялых майках (цивильное исподнее майор носить категорически запрещает и заставляет переодеться во все казенное) и сапогах на босу ногу. А наблюдательный Зема, как обычно, делает категоричный вывод: "Порядок в казарме желает оставаться лучшим". Подобное заявление означает лишь то, что после занятий в субботу, во время так называемого парко-хозяйственного дня, ползать нам на карачках с тряпками в руках по всей нашей необъятной казарме дольше и тщательней обычного. То есть наша жизнь будет продолжаться все по тому же незыблемому Уставу.
Сегодня, судя по всему, отправляя меня на гауптвахту, наш майор решил, что мы с Барсиком можем немного пожить как люди, и никакой машины не дал. Впрочем, откуда ему ее взять. Он сам пешком ходит.
Шаг мой - короткий. Невысокий и крепкий Андрей летит вперед, как хорошая скаковая лошадь. Я все время отстаю. Передо мной колышется спина старшины.
Сопровождающий замирает, оборачивается и качает головой. Я не меняю темп и едва ползу по улице. Наши интересы абсолютно не совпадают. Еще немного и я окажусь на Московской гарнизонной гауптвахте, а попросту - губе. Поэтому торопиться нет никакого смысла. Все-равно там буду.
У Андрея же увольнение всего до четырех часов. Чем быстрее он передаст меня в руки "карающих органов", тем больше свободного времени у него останется. Яснее ясного, что наш многоопытный старшина не помчится сломя голову обратно в Институт, а рванет к какой-нибудь знакомой, прихватив по дороге пару бутылок портвейна. Тем более, что, едва выйдя за КПП, Андрей тут же метнулся к телефон автомату, и лицо его во время короткого разговора сияло, словно медная бляха ремня, начищенная к строевому смотру.
- Давай быстрее, - торопит Старшинка, у которого васильковые глаза в предвкушение незапланированной встречи уже начали покрываться некой сладкой поволокой, - осталось немного.
Я согласно киваю и едва-едва переставляю ноги, сердцем чувствуя, что губа где-то рядом. От площади Ильича мы доехала на трамвае до кинотеатра "Победа", а теперь, как я уже говорил, идем пешком.
Какой день в столице, а я - за решетку!
Начало лета. Зелень ярко-зеленая, сочная, свежая. Теплое солнце только взбирается в верхотуру. Асфальт вымыт поливальными машинами. Над ним курится легкий парок.
Самое прекрасное время в Москве - конец весны и начало лета. Город еще не припорошен пылью, не задушен фиолетовым дымом, не иссушен солнцем. Гудят машины, звенят трамваи, идут беззаботные люди. Приятно видеть, что они не в строю и на них нет военной формы.
Для нас - курсантов начальных курсов - любая легальная вылазка в город - праздник. Из-за прочной чугунной решетки и на свободу! Пусть на несколько часов. Все-равно. Каждый раз по-новому воспринимаешь краски, одежду, лица женщин и девушек. Как в сказку попадаешь - добрую и радостную.
Наши знакомые девчонки все время удивляются: "Мальчики! Вы такие веселые, такие оптимисты! Не то, что мы - вечные буки. Откуда у вас это?"
Мы с другом переглядываемся и продолжаем горланить задорные песни. Товарищ увлеченно терзает гитару. Девушки смеются и подхватывают мотив. Их звонкие и чистые голосочки сливаются с нашими - слегка огрубевшими.
Милые девушки! Вам и невдомек, что радость наша от вашей реальности. Радость оттого, что мы здесь, а не в казарме. Еще два часа назад мы - грязные и потные - ползали под рядами кроватей с мокрыми тряпками в руках. Мы вылизывали необъятное помещение едва ли не собственными языками, зная, чем быстрее все уберем, тем скорее нас отпустят в увольнение. Мы драили кафель в умывальнике и полировали унитазы, чуть ли не собственными языками. Мы торопились, ибо шло НАШЕ ВРЕМЯ.
Потом мы оттирали себя одежными щетками под струей горячей воды, брились, обливались одеколоном и мчались к вам, девушки.
Теперь мы здесь - в уютной, теплой квартире, где предметы совсем не похожи на военные и на них (о! ужас для нашего въедливого прапора-хозяйственника по кличке Адаич) нет инвентарных номеров.
Вам этого никогда не понять красивые, ароматные девушки. Да, и, слава Богу! Вы не должны это понимать. Это сугубо наши проблемы. Вам нравится, что мы такие и - хорошо. И нам нравится. Мы в себе давно подобное подозревали, да возможности самовыразиться не было - стены давили.
Да! Любимые наши девушки, быть не в казарме - это праздник. И не надо рваться в Париж, лететь в Нью-Йорк или стремиться в Лондон. Просто необходимо выйти из Военного Института на зеленую московскую улочку, набрать побольше воздуха в легкие и порадоваться, что казарма и чугунная решетка за спиной.
Я бы сейчас так и поступил, но нет настроения. Меня вывели из казармы, чтобы упечь за решетку. Хороша прогулочка, нечего сказать. Из огня, да в полымя. Приятного мало. А если честно, то хорошего вообще ничего нет.
Сейчас я все время думаю, что меня ждет впереди. Курс у нас лихой и многие успели побывать на губе. Рассказы ребят были слишком бодрыми и веселыми, чтобы походить на правду. Мне всегда было трудно отделить в их монологах зерна от плевел, понять, что, в самом деле, было, а что выдумано.
Говорят - лучше один раз увидеть, нежели сто раз услышать. Правильно утверждают. Но я бы предпочел еще тысячу раз послушать рассказы отсидевших, чем отправиться на коротенькую экскурсию туда. Все-таки страх быть наказанным порой оказывается мучительней самого исполненного наказания.
Я видел вернувшихся ребят. Они приходили исхудавшими, грязными и небритыми. Приятели хорохорились и жадно курили сигарету за сигаретой. Но когда они мылись, с их тел текла иссиня-черная вода.
Некоторое время после возвращения приятели в разговорах с начальниками становились прямо-таки шелковыми, но, честно сказать, ненадолго. Все зависело от личной, как постоянно говорит Зема, "наглости и безответственности курсанта". Судя по тому, что у нас время от времени происходит, наш курс представляет практически поголовное собрание записных наглецов.
Взять хотя бы наши походы в баню, которые происходят на курсе раз в неделю по вечерам и в строго отведенные часы. На языке начальства это звучит как "плановая организованная помывка личного состава". На "помывку" мы отправляемся в сторону метро "Площадь Ильича", где в опасной близости от Хлебниковских бань находится несколько рюмочных и шашлычных.
Впрочем, и в самих банях всегда можно приобрести спиртное у запасливых аборигенов. Причем не только пиво, но и водку. Более того, у нас с банщиками уже давным-давно установились прочные товарные отношения. Великую экономическую формулу Карла Маркса "товар - деньги - товар" мы свели к строгой первобытнообщинной установке - "товар на товар".
Одна армейская простынка идет исключительно за две бутылки жигулевского пива. И те из нас, кто собирается отполироваться пивком после водки, непременно захватывают с собой пару-тройку простынок. Не беда, что наш каптер Андрюха каждую неделю, когда на курсе происходит привычная смена белья, издает дикие вопли, оплакивая пропавшие простыни. Он и сам в душе прекрасно понимает, что жить в обществе и быть свободным от него - невозможно. Тем более, когда это "общество" - сборище курсантов.
Как привычно наставляет нас на своих занятиях преподаватель с военной кафедры полковник Гордев: "У вас жизнь должна бить ключом с утра и до вечера". Вот она и бьет ... Причем, в одном направлении - непотребном.
Так что к "помывке" мы готовимся заблаговременно и просто представить себе невозможно, что начинается, когда нас не конвоирует на "мероприятие" Зема.
Строй бодро выходит из Института и направляется в бани. По дороге от него тут же отпочковываются гонцы, которые стремглав несутся по всем злачным заведениям. И чем ближе курс к цели, тем настойчивее звяканье все прибывающих в строй бутылок. Попав в баню, курс мгновенно забывает об истинной цели прихода и расползается по кабинкам, не скидывая формы. Никто даже в душевую не идет. "Помывка" тут же превращается в массовую попойку.
Впрочем, особенность армейской жизни заключается в том, что всегда надо знать меру, даже всеобщему разгильдяйству. Ровно через полтора часа (именно столько отводится по графику руководством на "помывку") сержанты начинают выковыривать нас из щелей, указывая на тех, кого спешно необходимо реанимировать.
Мы хватаем особо "отметившихся", засовываем под леденящий душ и держим до тех пор, пока их глаза из безжизненных не становятся более-менее осмысленными.
Затем старшина сбивает нас в нестройные колонны, и курс устало, с осознанием не зря прожитого дня, плетется в Институт, стараясь никого не потерять по дороге. Отставшие или же метнувшиеся за новой порцией горячительного рискуют оказаться все на тех же Алешках. Армейские патрули, точно акулы, постоянно кружат вокруг Института.
А взять занятия спортом, которые время от времени проходят не в нашем спортзале, а за пределами Института - парке Московского военного округа.
Надо сказать, что наше учебное заведение находится в Лефортово, недалеко от Яузы. А в парке, где мы бегаем вокруг прудов кроссы или же, зимой, стараемся ходить на лыжах, лет триста назад забавлялся со своими немецко-голландскими друзьями молодой и тогда еще безвестный царь Московитов Петр Алексеевич, впоследствии вошедший в историю, как Петр Первый.
Мы прекрасно наслышаны и о том, что юный Петр был парень не промах и гулял со своими иностранными корешами в Лефортовской слободе с размахом. У нас так, и надо это признать честно, не получается. Впрочем, если бы Петра определили в наш Институт, то у него возникли определенные сложности, которые преследуют в парке нас постоянно: жесткий лимит времени и постоянный контроль со стороны преподавателей.
Судите сами. За полтора часа мы должны успеть организованно пробежать километр или три, затем, испарившись из общего строя, внезапно материализоваться в забегаловке, известной в народе как "Зеленый глаз". Ирония судьбы заключается в том, что практически рядом с заведением, знакомом всем алкашам в округе, в двух шагах от него, на берегу пруда, стоит памятный знак. Реальное свидетельство того, что именно здесь Петр Алексеевич совершал на ботике свои первые "мореходные" экзерсисы под управлением шустрого "импортного" парня по имени Франц Лефорт.
Наспех перекусывая и опрокидывая на десерт стаканчик портвейна (если времени нет, то приходится довольствоваться одним портвейном) поневоле проникаешься сопричастностью к великому месту Родины, из которого, как не крути, и вырос флот государства Российского.
После чего необходимо быстренько спуститься на грешную землю и вернуться в наш спортивный коллектив. Причем сделать это так, чтобы не попасться преподавателю или все тем же вездесущим патрулям, которые шныряют по кустам парка, как заправские ищейки. Встреча в одиночку с патрулем автоматически означает свидание с гауптвахтой.
Из рассказов друзей я знаю, что территория Московской гарнизонной гауптвахты называется Алешинскими казармами, а попросту - Алешками. Говорят, что до революции здесь размещался жандармский участок. Вихрь народного гнева смел министров-капиталистов, параллельно разрушая темницы, созданные ими. Так тюрьма превратилась в обыкновенную гауптвахту. Ее стены видели Надежду Константиновну Крупскую. Вернее - это она наблюдала их, когда находилась здесь. Не просто так, разумеется. Спустя много лет Алешки посетил, отнюдь не из-за любопытства, сначала Берия со своими приспешниками, а потом Юрий Алексеевич Гагарин.
В Крупской я не сомневаюсь. Она была революционеркой, женой вождя российского пролетариата и царский режим гадил ей, как мог на каждом ее женском шагу.
Кто такой Берия мне преподаватели истории не рассказывали. В школе мы вообще это не проходили, а в Институте касались слегка. Судьба какого-то Берии мне мало интересна.
Другое дело - Гагарин: человек-легенда, первый космонавт. Многолетнее общественное воспитание не позволяет верить, что Юрий Алексеевич мог где-то как-то проштрафиться. Герой и гауптвахта абсолютно не стыкуются в моем мозгу. В жизни определенно должно быть что-то одно.
Мне, вот, начальник курса постоянно говорил, что по мне Алешки плачут, и оказался прав. Но я то - не герой!
Механически переставляя ноги и думая о Гагарине, я разрешаю себе предположить, что он и в самом деле сидел в Алешках. Это наполняет меня гордостью. Пусть не в космосе, но наши пути пересекаются.
Я начинаю гадать, когда же Юрий Алексеевич успел туда угодить.
До полета? Вряд ли. У нас, если на губе посидишь, распределение будет аховое. Тяжелое дисциплинарное взыскание на выпускных экзаменах непременно аукнется, вернется бумерангом. А тут - космос. Хоть на кусочки режьте, но не верю, что туда могут запустить человека с подмоченной биографией.
Значит, после приземления? Это просто смешно. Человек, которого знает вся планета, и на губе!? Да он сам, наверное, кого хочешь, мог посадить. Остается одно - курсантские годы. Но Гагарин не учился в Москве. Я окончательно запутываюсь и решаю, что насчет Гагарина - это все сплетни.
Оставляя эти мысли, начинаю думать о конкретных наставлениях бывалых ребят. Их печальный опыт не пропал даром. Моя форма буквально нашпигована сигаретами и спичками.
Курить на гауптвахте запрещено.
"По самому больному бьют, гады", - выразился товарищ по этому поводу.
Всех приводимых обыскивают. Горе тем, у кого найдут сигареты - им сразу начисляют дополнительные сутки. Поэтому сигареты надежно спрятаны под погонами, в подворотничке и по краю куртки ха-бе, в подкладке, между швами. (Если аккуратно их завернуть в тонкий целлофан, то они не ломаются.) Спички - в пилотке и сапогах.
- Давай покурим, - прошу Андрея, - напоследок.
Мелькают часы с зеленым циферблатом. Старшинка вздыхает, но молча протягивает пачку сигарет.
Мы закуриваем и прячемся за деревом.
- Не бойся, - говорит наш добрый Барсик, который прекрасно понимает, что сейчас у меня происходит в душе. - Не ты первый, не ты последний.
Он ободряюще улыбается. Блестит железный зуб.
- Хорошего мало, но выдержишь. Это же надо так на ровном месте споткнуться?!
Андрей сочувственно смотрит на меня. Я уныло развожу руками. Что и говорить: действительно - споткнулся на абсолютно гладкой поверхности. Сплошная философия. Как любит нас поучать все тот же полковник Гордев: "Не всякая возможность соответствует действительности".
Наш курс - не коллекция ангелов со всего Союза. Мы - несколько десятков молодых остолопов в одинаковой военной одежде живем в казарме, и выпускают нас из нее очень и очень редко. Отцы-командиры всячески стараются ко всему придраться и отказать курсантам в надвигающемся увольнении. Им гораздо спокойнее, когда мы находимся под присмотром, нежели санкционировано расползаемся по столице и занимаемся неизвестно чем.
А, вернее, прекрасно известно, чем занимаемся: пьем пиво, портвейн, водку и встречаемся с девушками. Но чаще всего два вышеназванных мероприятия совмещаются по причине извечного дефицита времени.
Эти незапланированные начальством занятия, как правило, приводят к тому, что кто-то из нас обязательно "залетает" в военную комендатуру. А оттуда автоматически отправляется на десять суток на гауптвахту. Начальник курса привычно получает по башке от руководства факультета, которому до этого уже успели "настучать по тыкве" разные начальники Института.
Самое большое преступление в курсантской среде - самовольная отлучка. По-нашему - самоход. Это означает, что ты где-нибудь на темной лестнице переодеваешься тайком в цивильную одежду, гражданку, а потом сигаешь через высокий забор, тщательно избегая встреч с армейскими патрулями, которые привычно пасутся под Институтом в надежде выловить кого-либо из "самоходчиков". Но кроме них есть еще и наши курсовые офицеры, большинству из которых прямо-таки в радость схватить за рукав нерадивого курсанта и силком затащить к дежурному по Институту с правом дальнейшей передачи в руки начальника курса. Тем более, если этот курсант не с их факультета. Так курсовые офицеры постоянно улучшают свою статистику, подкладывая свинью соседям.
Не менее страшный проступок - тихое, тайное пьянство: в каптерке, туалете, умывальнике или же бытовой комнате - бытовке. Обычно первое деяние очень даже сопряжено со вторым. Или наоборот. В зависимости от обстоятельств: то ли ты из самохода пришел и водку друзьям притарил, то ли водки как обычно не хватило, и ты рванул с кем-нибудь на ликероводочный завод - Ликерку, до которой от Института всего лишь двести метров.
Вообще-то безвестному герою-генералу, который решил разместить наше учебное заведение рядом с прославленным на всю страну заводом "Кристалл", где водку можно было достать в любое время ночи и при самых неблагоприятных экономических и погодных условиях, вплоть до камнепада с неба, памятник надо поставить.
Но многолетний курсантский опыт, как правило, показывает: если берут "самоходчика" - тот обязательно пьян. И порой в такую зюзю, что возникший по его душу патруль курсант даже идентифицировать не в состоянии. Как любит комментировать подобные проступки Гордев: "Это из рук вон выходящее...".
Ни в пьянках, ни в самоходах начальником курса я уличен не был. Но постоянно находился под подозрением. Впрочем, как и остальные. Очень правильно делал строгий Зема, что не верил никому из нас. Мы были грешны. Но мы научились таиться, прятаться и заметать следы.
А тут такое...
Глава 2. Прелюда
Случилось это в нашем учебном центре под Москвой.
Я шел в столовую на обед. Перед входом - прямой, как гвоздь, затянутый в новенькую скрипящую портупею, стоял офицер. На его рукаве красная повязка, усыпанная белыми буковками.
- Стоять! - приказал старший лейтенант, подбираясь и принимая стойку, словно охотничья собака перед броском на дичь.
Я замер.
- Куда?
Интересный вопрос. Глаза на месте. Голова, вроде бы, тоже. По крайней мере, роскошная, по заказу сшитая, фуражка присутствует.
- В столовую, - смиренно говорю я.
И поступаю так не потому, что отношусь к разряду херувимчиков и не из страха перед офицером. Просто я его немного знал. Он был с параллельного курса восточного факультета.
Старлей только-только заполз на новую, высокую и совсем не пыльную должность. Шли первые недели его жизни в Институте. Шустрилка-офицер пока еще не успел пообломать зубы о сыновей, внуков, племянников и прочих более дальних (но не менее уверенных в себе) родственников генералов, маршалов, членов ЦК коммунистической партии, профсоюзных боссов, знаменитых военных героев, которыми наше заведение было нашпиговано так, словно колбаса для пролетариев кусочками жира.
"Рыжий", как моментально окрестили его подчиненные, метался, задрав хвост, по всему учебному центру, сбивая в кучу своих подопечных. Он постоянно пересчитывал их, равнял по ранжиру, а в свободное время устраивал им на плацу маршировку. (Для курсанта нет большего счастья, конечно же, чем в личное время шагать строем, а в воскресенье бегать табунчиком на доморощенном спортивном празднике, где главным элементом торжества физической мощи коллектива оказывается банальное перетягивание каната.)
Энергия била из Рыжего реактивной струей. Сил было невпроворот. Попади он на производство - быть ему вторым Алексеем Стахановым.
Нашего "Стаханова" свой курс не утомлял, подводные институтские течения, и водовороты еще не затягивали его в пучину генеральского гнева за чрезмерную ретивость, и он, глуповато тараща глаза, набрасывался на каждого встречного курсанта: "Почему расстегнут крючок? Что за отдание воинской чести? Отчего ремень ослаблен?" И много всякой - всячины он еще говорил, но разнообразием, к сожалению, не баловал.
Поэтому, завидя старлея, курсанты моментально шарахались в стороны. А если не получалось вовремя сигануть в кусты или же метнуться за угол (ну не верхние же пуговицы на куртке застегивать!?), то превращались они мгновенно в этаких записных дурачков.
Ведь еще в детстве все мы из сказок, которые, как известно, плохому никогда не научат, уяснили, что с дурака и спроса никакого. А в Институте неоднократно убеждались в этом на собственном опыте бессчетное количество раз.
Помню, стоял я в наряде. В семь утра, как водится, пришло время подъема. Это означало, что я должен был заорать дурным голосом: "Курс, подъем!". А мои товарищи, услышав это - тут же вскочить с кроватей, бодро промчаться в туалет, а затем вылететь на улицу. И там, в течение получаса полуголые они должны были скакать по плацу козлами, а также размахивать руками и приседать. Такое действо называлось у нас зарядкой. Но ее мы, признаться, не любили, за исключением нескольких наших спортсменов - "качков".
На любом курсе каждого факультета было определенное количество уникумов, которые без всякого напоминания добровольно неслись с утра пораньше на наш спортивный городок подтягиваться, отжиматься и пыхтеть.
Если не было начальника курса, то никто на зарядку, естественно, не ходил. Все предпочитали отсыпаться. Кто после затяжной до звона в ушах зубрежки языка, а кто-то - после путешествия в близлежащие женские общежития.
Генералу-инкогнито - основателю Института за это отдельное спасибо. Помимо близости Ликерки постоянно присутствовала не менее опасная для нашего руководства досягаемость курсантами общаг (по-нашему "гетто"), где жило очень много девушек. Особенно медсестер из центрального военного госпиталя Бурденко.
Ничто в то утро не предвещало опасности. Все было, как обычно. Дежурные наблюдатели, прильнувшие к окнам, постоянно докладывали, что Зема на горизонте не наметился. Юристы, точно стада бегемотов, привычно гремели сапогами на плацу под традиционное: "Шире шаг!". Курс же, завернувшись с головой в одеяла, усиленно добирал последние, а поэтому такие сладкие минуты сна. Я откровенно томился на своем посту, но сбегать с него не спешил. Мало ли в Институте курсовых офицеров, которые из вредности или же просто из любви к "военному искусству" решат нас "проконтролировать".
Как удалось Земе прокрасться к казарме незамеченным - величайшая загадка. Но факт остается фактом. Тихонечко скрипнула тяжелая дверь, и через мгновение начальник курса собственной персоной - подтянутый и целеустремленный - материализовался на пороге. Прямо фантастика какая-то.
Честно сказать, я даже опешил от неожиданности. Но рука уже автоматически взлетала к фуражке, а воздух рвался в мои расширяющиеся легкие, чтобы через мгновение казарму буквально на части разорвало от необходимой команды: "Курс, смирно!" В данный момент мой рев не был бы фактом исключительно чинопочитания или же необходимым исполнением своих прямых служебных обязанностей. Все было гораздо прозаичнее - крик оказался бы, в первую очередь, важным сигналом для спящих товарищей, что пришла беда и на нее необходимо соответственным образом реагировать.
Но наш начальник курса человеком был, безусловно, искушенным. Не для того майор крался к казарме, добросовестно сидел в засаде, убеждаясь, что курс на зарядку не вышел, чтобы все так в итоге бездарно разрушить. Зема, заговорщицки глядя на меня, предусмотрительно поднес палец к губам, и я согласно кивнул, не отрывая кончиков сомкнутых пальцев правой руки от околыша фуражки.
Майор, точно ниндзя, заскользил вдоль стены, чтобы внезапно ворваться в помещение, которое, на наше счастье, было в глубине здания. Но только он сделал пару шагов, как я все-таки истошно, будто меня в эту минуту собирались взаправду убивать, заорал: "Смирно-о-о-о-О-О-О!!". Зема сначала остолбенел, затем развернулся и бросился в мою сторону с кулаками. Но надо отдать должное, тут же совладал с собой и зло выдавил: "Дежурного ко мне".
Майор посчитал ниже своего достоинства мчаться после этого в казарму, чтобы хватать за майки и трусы своих подчиненных, которые как горох уже сыпались через окна со второго этажа на плац.
После того, как прискакал взъерошенный дежурный, Зема устроил ему долгую и примерную выволочку, глубокомысленно заключив: "Всякое абстрактное существо, в том числе и человек, если он даже и не хочет стараться, то его по воле природы автоматически заставляют это делать". Оказывается, наш начальник курса был все-таки не вполне убежденным коммунистом-материалистом.
Затем майор взялся исключительно за меня. Но на все упреки и замечания, сделав деревянное лицо, я виновато оправдывался: "Не хотел. Но, понимаете, ведь по уставу положено. В голове отложилось, и я машинально действовал, по привычке". Дурачка разыгрывал настолько успешно и искренне, что Зема мне даже взыскания не объявил. И я еще раз убедился - при встрече с начальниками надо тут же превращаться в заправского дебила и желательно с обильно текущей слюной из уголков губ.
Поэтому, нарвавшись на старшего лейтенанта, я понимаю, что процесс личного самоутверждения Рыжего может продолжиться и сейчас. От того на меня нисходит необычайная кротость. Я держу руки по швам и глуповато - простодушно смотрю офицеру в глаза, что лишний раз должно подчеркнуть мои исключительные честность и порядочность.
Рыжий, в свою очередь, слегка отворачивается и вздирает подбородок.
- Почему без строя? Одиночные передвижения запрещены! Фамилия? Факультет? Будете наказаны! Станьте сюда! Команды "вольно" не было! Дожидайтесь своего строя! Вопросы есть?
- Есть!
- А я вас и не спрашиваю!! - делает неожиданное заключение офицер.
Старлей искусством общения владел безупречно: разговаривает, не поворачивая головы, а слова нехотя выплевывает. Напоследок аккуратное джентльменское движение рукой, которое в России почему-то зовется "от винта".
Что и говорить - голубая кровь, Пажеский корпус, почетная служба в гвардейском полку, который благосклонно патронирует императрица-матушка. Правда, если бы государыне довелось услышать как современные гвардейцы (старлей перевелся к нам из гвардейской Таманской дивизии, которая зовется "придворной" и несколько раз в году проползает на праздники по Красной площади), лихо чешут по матери - ее бы определенно Кондратий хватил.
Слов нет - Рыжий милый собеседник и я вступаю в прения.
- Наши в столовой. Я задержался - метлы в каптерку относил.
Это было чистой правдой.
Глаза у офицера раздулись. Он несколько раз шлепнул губами. Оркестр у меня в мозгу трижды сыграл туш. Я торжествовал, что так деликатно загнал шустрого старлея в угол. Но совершенно не учел, что армия - это замечательное место, где любой тупица-начальник мгновенно докажет своему хоть трижды умному подчиненному, что тот обладает мозгом размером с грецкий орех.
Портупея скрипнула. Офицерская грудь начала вспухать. Чистый воздух, настоянный на хвое близлежащих лесов, с шумом уходил в нее. Отдышавшись, Рыжий быстро, четко и напористо выдвинул ряд веских аргументов.
- Как вы стоите? Стать смирно! Ремень поправить! Пилотку - на два пальца от брови! Пятки вместе! Я сказал: только со своим строем!!
- С каким - своим?
- С курсом.
- Он в столовой.
Рыжий стал малиновым. Воздух со свистом наполнял его легкие. Я стал опасаться за нашу Свердловку - не будет ли над ней озоновой дыры. Но тут все завертелось по новой. Казалось, что в голове у старлея вращалась всего лишь одна заезженная пластинка.
На крыльце неожиданно появился полковник Никишин - начальник лагерного сбора. Обычно на эту временную должность посылали институтских предпенсионеров с кафедры тактики. Места здесь, как и зори - тихие. Летом ягоды и яблочки, неспешные занятия сельским хозяйством. Все это способствует некой душевной акклиматизации перед пенсией.
Резкий переход из одного состояния в другое у кадровых военных, как правило, частенько практически сразу приводит к третьему положению - горизонтальному.
Наш полковник был пожилым человеком. Никишин преподавал тактику на факультете военной подготовки (по-нашему - дубовке) и прославился в Институте своей тягой к языку. На счастье не к матерному, ибо в армии на это все горазды. Великий тактик любил на лекции преподнести нам какое-нибудь импортное словцо.
Дедушку подводило только одно - он редко знал их настоящий смысл или же сами слова безбожно перевирал. Лично мне очень нравилось его слово - "прелюда". Употреблялось оно так: "Вы думаете, что я доложил основную часть? Нет, товарищи курсанты! Это была прелюда! Перехожу к изложению основной части!"
Я долго старался понять, что означает эта странная "прелюда". Потом, все-таки, решил, что она производная от прелюдии. Наш полковник, оказывается, был чутким ценителем музыки.
Сейчас друг Моцарта, Листа, Шопена и Бетховена загонял себе спичку в зубы. Рыжего мгновенно развернуло на сто восемьдесят градусов. Он сомкнул каблуки, бросил ладонь к красному околышу и вздернул подбородок до отказа.
Дедушке-полковнику это упражнение очень понравилось. Сытые глазки одобрительно блеснули. Довольная улыбочка тронула изъеденное морщинами лицо в багровых жилочках. Пухлая, старческая рука великодушно поплыла в воздухе.
- Работайте, - благословил начальник лагерного сбора бдительного дежурного и собрался, было уходить, как тревожно завибрировал голос Рыжего.
- Товарищ полковник! Разрешите обратиться! Тут курсант-наглец! Строем не хочет идти. Пререкается!
Пикадоры вонзили пики в быка. Красная тряпка вспыхнула перед его глазами. Чистое голубое дивное подмосковное небо стало не российским, а бездонной синью Толедо или Севильи. Коррида началась. Со стороны казалось, что в голове у Никишина щелкнул невидимый тумблер, замерев на отметке "Гнев".
(Я заметил, что у некоторых Институтских начальников, особенно тех, кто в армии провел больше тридцати лет, в голове точно определенно какой-то механизм установлен. И в нужные моменты он мгновенно срабатывает, отсчитывая необходимые деления: "радость", "услужливость", "наказание", "ярость".)
Дедушкины радушие и нега мгновенно исчезли. Лицо опутала сеть толстых сизых жилочек, щеки превратились в два пузыря, а мешочки под глазами затряслись. Талантливые актеры - ученики великого Станиславского плакали от зависти, если бы увидели нашего полковника в момент перевоплощения.
- Накажу! Наглец! Негодяй! Не позволю делать помойку из свалки! Между прочим! Как смеешь?! Посажу! Старший по званию! Между прочим! Зажрался! (Крайне уместное замечание перед обедом.) Родина тратит деньги! А он! Кстати говоря! Тут! Почему так долго опоздали? Между прочим! Смирно! Что на меня смотрите своим широко открытым ртом? Распустились! Все! Между прочим! Там! Почему вышли без внешнего вида? Арестую! Завтра! Гауптвахту! Кстати говоря! Ограничусь самыми крайними мерами!! Посажу-у-у-у-у-у-у-у-у-у!!!
Барабанная дробь стихла и Никишин, задыхаясь, удалился на послеобеденный отдых, выдав напоследок нечто сакраментальное, только ему понятное: "Курсант, я не позволю, чтобы вы были потусторонним наблюдателем!"
Местный "сторонний наблюдатель" - Рыжий обрел первоначальный цвет и не скрывал удовольствия. Густые пятна веснушек сбежались к глазам. Старший лейтенант деликатно предложил мне пойти отобедать. Оказывается, любой человек может быть добрым и рассудительным, если сам того захочет. Получается, что и строя для этого никакого не надо.
На следующее утро, после завтрака, развод. Я, переминаясь с ноги на ногу, посреди необъятного плаца перед строем моих собратьев в курсантской форме. За спиной, на трибуне, перед микрофоном, полковник держит речь, время от времени, вонзая в меня указующий перст.
Древние - великие ораторы - вероятно, лишили себя языков, если бы услышали эту пространную и очень эмоциональную речь.
Буйная и неуемная фантазия очень долго носила нашего полковника по свету: он рвался с советскими межконтинентальными ракетами в небо; нес вахту в морских пучинах на атомных подводных лодках; стоял недремлющим пограничным дозором на Памире; тщательно изучал свод законов, регламентирующих жизнь в армии: "Наши Уставы омыты кровью и отвоеваны, между прочим, еще со времен Древней Греции"!
Затем этот непризнанный авторитет в области мировой политики не на шутку схватился с нашими заклятыми врагами: Америкой, Англией, Германией, Францией. Немедленно выяснилось, что я их тайный и бессовестный наймит, который самым отвратительным образом подрывает боеготовность страны, так как постоянно лью воду на разваливающуюся мельницу врагов, где президент США "Рональд Рейган - это Гитлер, между прочим, а премьер-министр Великобритании Маргарет Тэтчер - его Ева Браун, кстати говоря". Не удовлетворившись констатацией весьма запутанных личных отношений американца с англичанкой, полковник решил ситуацию усугубить, выдав: "Рейган с Тэтчером, между прочим, нас убить хотят, кстати говоря".
После подобной исторической и очень нелицеприятной для американского президента параллели, а для нас еще и просто страшилки в духе тех, которыми нас время от времени кошмарят штатные офицеры-политработники, дедушка оценил экономическое положение в стране. Счастливо и богато жить нашим людям опять мешал исключительно только я. Полковник поднатужился и в своем искреннем негодовании родил следующее: "Товарищ курсант, это вам не там и не здесь, между прочим, не то, что вам хотелось бы и не то, что вы думаете, между прочим, а совсем другое..."
Напоследок, после "прелюды" и "основной части", где полковник, тыча в меня пальцем, выдал очередной спонтанно родившийся шедевр - "одна паршивая овца, между прочим, может испортить целую бочку меда",- дедушку унесло совсем уже в непроходимые дебри - свою курсантскую молодость.
Голос начальника дрогнул, слеза набежала на глаза: "А вот мы были! Богатыри - не вы! Кстати говоря! Да мы все ради вас, сынки!! У меня самого сын! Так он! Между прочим! Нет, он не такой как вы!!!"
Из экскурсии в прошлое вернулся полковник помолодевшим и бодро влепил мне пять суток ареста. Я замешкался. Никишин нетерпеливо рявкнул в микрофон: "Как только рука услышит приказ, между прочим, она прикладывается к головному убору, кстати говоря".
Я приложил правую руку к пилотке и громко отреагировал: "Есть пять суток ареста!"
Шагая в строй, вспомнил рассказки нашего молодого преподавателя, который несколько лет назад окончил Институт. Когда мы на занятиях порядком утомлялись, то переходили к более приятной и поучительной теме - курсантские годы нашего препода и великие традиции Военного Института, то есть - как они в свое время жили, пили портвейн с водкой, ходили в самоходы и кадрили девушек.
Одно из самых сладких воспоминаний старшего лейтенанта было то, когда они в нашем учебном центре и за его долгим зеленым забором искали забулдыгу-курсанта.
"Хорошее выпадало время! Разбредемся по лесу: ягоды собираем, купаемся, гуляем. Даже до Звездного городка доходили. В деревне винишко покупали. Занятий - никаких. А потом и его случайной находим. Он, как обычно, нажрется и спит на какой-нибудь полянке".
Этим курсантом был отпрыск полковника. Избирательная все-таки память у дедушки. Его сын и в самом деле выходило, что не такой как мы. На нашем курсе еще никто не допивался до подобного паскудного состояния.
Глупо утверждать, что мы лучше этого парня. Просто не совсем понимаю полковника. Если сын - алкоголик, то это горе и мне искренне жаль нашего служаку-дедушку. Может быть из-за постоянной службы и потому, что всю жизнь чужих сыновей воспитывал - он и проглядел своего ребенка. Но зачем нас обманывать? Я считаю, что в таких случаях лучше промолчать.
Однако привести приговор в исполнение решили в Москве. Ближайшая, периферийная гауптвахта наших курсантов категорически отказывалась принимать.
Полгода назад, зимой, одного из наших завезли туда.
В субботу, как и положено, на черном правительственном лимузине в наш учебный центр приехали к сыну с торбой еды родители. А их, взявший под козырек, начальник лагерных сборов огорошивает пренеприятным известием, что их сын на губе.
Папа оказался мужиком рассудительным.
"Если за дело, то правильно", - сказал он и покатил к сыну. На свиданку, так сказать.
Лучше бы он туда не ездил. Говорят, что маму потом очень долго отпаивали валерианой, и что она даже лежала в цэковской больнице с диагнозом - нервное потрясение.
Трещали морозы. Горизонт был багровым, а из труб ровными прямыми столбами втыкался в небо дым. Снега намело в Подмосковье - по грудь.
Возле гауптвахты - серая задубевшая земля и ни единой снежинки. А на плацу несколько арестованных на корточках в одном пэ-ша без шинелей сапожными щетками чистили асфальт. От пыли, наверное.
Возле них притаптывал охранник в длинном теплющем тулупе с поднятым воротником и в валенках. Только нос побелевший торчал, за который он то и дело хватался коричневой огромной варежкой, словно проверял - на месте, не отвалился.
Дурак-караульный ворота перед диковинной машиной моментально распахнул, и лимузин медленно вкатился на плац. Тут папа сразу увидел красные погоны сына, его фиолетовые руки, а в них щетку.
Застывшего парня погрузили на машину и помчались в Москву, откуда уже неслись навстречу несколько черных "Волг" с казенными номерами. Утверждают, что количество приехавших на гауптвахту больших военных начальников превысило количество караула. И губа расцвечена была широкими генеральскими лампасами, как столица кумачом на майские праздники.
Расправа была стремительной, как танковая атака неприятельских безоружных пехотинцев в голой степи, и жестокой, походя на избиение детиной желторотых мальчишек. Это, в принципе, очень справедливо, но случается крайне редко. Обычно в кино.
Помощника начальника караула и охранника-выводного после необходимых в таком случае формальностей типа военного суда отправили в дисциплинарный батальон. Начальника караула - офицера - изгнали из армии без всякого выходного пособия. А шефа "губы" сослали дослуживать оставшиеся пять лет туда, куда Макар телят не гонял. Впрочем, если бы этот самый Макар и рискнул их ТУДА погнать, то в течение дня они бы сдохли ТАМ от холода и голода. Вместе с Макаркой, разумеется.
Все это привело к тому, что наших на подмосковную гауптвахту отказывались принимать. А если и появлялись офицеры-парламентеры с балбесом-курсантом, которого просто позарез надо было посадить, то на губе принимали круговую оборону и в разговоры не вступали.
- Пойдем, - говорит Андрей и выходит на тротуар, - Времени нет.
Я глубже затягиваюсь и выстреливаю пальцами окурок в траву.
С широкой магистрали мы сворачиваем направо в какой-то переулок, поросший по обе стороны деревьями. Делаем еще раз поворот направо и идем мимо каких-то сараев.
Андрей сворачивает налево и говорит.
- Вот мы и пришли.
Я вижу бурое мрачное здание, железные ворота и вышку. У меня начинает часто биться сердце, в животе холодеет, а пальцы непроизвольно одергивают и поправляют куртку.
Глава 3. Чистилище московского гарнизона
Глубокая ночь. Я растянулся на голых досках. Нары грубые. Лежать на них неудобно. Рахметов из меня явно не получится. Ребята, провожая меня, все как один утверждали, что сидеть лучше всего летом.
"Тогда тепло, - говорили они, - Плохо, что шапок нет - под голову положить нечего. Спать жестко".
В этом я уже убедился. Подкладываю под щеку ладошку - неудобно. Устраиваю голову на руки. Они быстро немеют. Сон не приходит, и я сажусь на доски. По неопытности я лег с самого края нар под небольшое окно. Оно открыто. В решетчатом проеме монотонно гудит спящий город.
Слева спят мои товарищи по несчастью: два курсанта Московского общевойскового училища и один - из пограничного командного.
Наша камера носит неофициальное название - курсантской. Поэтому нас только четверо. Мы - везучие.
В других камерах, где размещают солдат, яблоку негде упасть. Там спят, тесно прижавшись друг к другу. Некоторых, кто оказался слабее или цветом кожи вкупе с разрезом глаз не вышел, вообще столкнули с нар - на цементный пол. Представляю, как им там сейчас. Да прибавить к этому запах десятков грязных, немытых тел и развешенных на сапогах заскорузлых портянок. Настоящая газовая камера.
Оказывается, посадить солдата на гауптвахту - проблема. В Алешках постоянно нет мест, как в какой-нибудь фешенебельной гостинице.
Я стоял на плацу вместе с только что приведенными солдатами. Их офицеры окружили маленького, круглого красномордого прапорщика и жалобно стонали:
- Това-а-а-рищ прапорщик, возьмите моего!
- Товарищ старшина, уже пятый день езжу!
Один из солдат доверительно уточняет, посмеиваясь:
- Неделю катаемся. Все бестолку. Сегодня тоже зря приехали. Здесь всегда под завязку.
- Меня посадят, - вздыхает солдат с ушами, что локаторы. Про себя я его сразу называю "Чебурашкой". - Наш жучило грамотный. Он, чтобы меня сюда засунуть, Билыку четыре банки масляной краски привез.
Сразу отлегает от сердца - мы приехали с пустыми руками. Но я просчитался. Место мне сразу нашлось. Курсантов, как будущих офицеров, на гауптвахту берут вне всякой очереди. Как говорит наш начальник факультета полковник Приматов (клички "Пудель" или "Кудрявый Арарат") на общих собраниях: "Надо отбросить благодушие и готовить без брака офицерские кадры...". Вот на губе это самое благодушие и отбросили.
Ноги зябнут, и я обматываю их портянками.
По коридору медленно шагает часовой. Время от времени вижу его через сокрестье тонких стальных полос в верхней части железной двери. Это переплетение, дающее вид на коридор или, вернее, полный обзор из коридора на нас называется - "телевизор".
Общевойсковые курсанты завтра освобождаются. Нам с пограничником Саней - труднее. Мы - новоселы. Пограничник протяжно стонет во сне, что-то бормочет и поскрипывает зубами.
Вчера к Сане в училище заходил старший брат. Он был в Москве проездом. По такому случаю курсанта с большим скрипом отпустили в город. Походил они по улицам, выпили по сто грамм коньяку в каком-то кабачке и поехали на вокзал. А там - патруль.
Пока офицер проверял документы курсанта: военный билет, увольнительную записку, один из патрульных учуял легкий запах спиртного и тихонечко шепнул об этом начальнику патруля. Пограничника тут же задержали. Пить в увольнении курсантам запрещено. Вообще ни капельки.
Санин брат-бедняга просил, уговаривал, умолял, показывал билет на поезд - ничего не помогло. Сашу затолкали в машину и повезли по известному всем дебоширам, пьяницам и злейшим нарушителям воинской дисциплины московского гарнизона адресу. Так что не пограничник брата, а тот Саню провожал от вокзального отделения милиции до зеленой войсковой машины.
На гауптвахту погранец попал поздно вечером. Принимал его начальник караула - молодой лейтенант, изнывающий от безделья в четырех стенах унылого казенного цвета.
Лейтенант-общевойсковик прошелся по пограничникам вообще. Курсант не стал отмалчиваться, за что и получил почти мгновенно в морду. Никакой драки не было. Два здоровенных сержанта сбили пограничника на пол и долго топтали коваными сапогами. Поверьте, делали они это с удовольствием, ибо уставшие от службы солдаты с усердием поддевали сапожищами без пяти минут офицера.
У меня есть друзья и среди курсантов "эм-ка-пу", как называют себя ребята из Московского общевойскового училища, и среди пограничников Бабушкинского и Голицинского училищ (по названиям районов в Москве и Подмосковье, где они находятся.) Нормальные, хорошие ребята. Но вот ужиться они почему-то не могут. Это какое-то генетическое неприятие друг друга, как у кошки с собакой. Другого объяснения найти просто не могу.
"Зеленые" - пограничные патрули отлавливают "красных" - курсантов - кремлевцев. Последние, во время своих дежурств по городу, любой цен ой стараются взять погранцов. В своем кругу они даже похваляются друг перед другом, кто больше недругов выловил, как белые переселенцы-англосаксы скальпами поверженных врагов-индейцев в свое время хвастали.
Сане именно по этой причине не повезло. Он наткнулся на "вражеский" патруль и, если можно так выразиться, пал жертвой в борьбе роковой.
На репетициях, которые проходят на старом аэродроме, перед праздничными парадами на Красной площади, обязательно участвуют и пограничники, и пехотинцы, которых в армейской среде называют просто - вокеры. Ситуация всегда одна и та же: из "красной" коробки в "зеленую" летят кости и веревки под задорные возгласы: "Мы с Мухтаром на границе!", "Мужики, где своих шавок оставили?", "Эй, дядя, погавкай!"
Пограничники не сдаются. В ответ - прохудившиеся сапоги, рваная портянка или консервная банка: "Кто разутый и голодный? Это вечный Ванька-взводный!" Короче говоря, несовместимость полная.
Гордиться своим учебным заведением надо - спору нет. Но к чему во время неожиданных встреч по лицу друг друга хлестать? Зачем подлости всякие устраивать? Ну, выпил Саня. С кем не бывает? Тем более что повод такой. А его за это на десять суток в камеру.
Институт находится от подобной междоусобицы в стороне. Как бы на отшибе. Но если начистоту, то невидимое противостояние, правда, без мордобоя, есть и в нашей альма-матер, так как образование у нас весьма специфично. Полковник Приматов по этому поводу постоянно добродушно утверждает: "Во всех вопросах учебы мы непременно разберемся, мы здесь для этого, а не для того".
Часть курсантов (западный, восточный и факультет специальной пропаганды) последовательно учатся пять лет, иногда по инициативе высшего военного руководства страны выезжая в загранкомандировки во время учебы.
Другая - ускоренные курсы (все их зовут "ускОром") - в спешном порядке изучает языки - преимущественно португальский, дари, кхмерский - в течение учебного года, получает звание младших лейтенантов и на два года отправляется за рубеж: Африку, Афганистан или Кампучию. По возвращению уже лейтенанты и старшие лейтенанты продолжают свое обучение в течение оставшихся четырех лет. Так что у нас не редкость и капитан - слушатель, но для нас он - все тот же обычный курсант.
По большому счету нам, получающим образование последовательно, абсолютно наплевать на всех этих недоделанных капиташек и старлеев, которые точно так же, как и мы грызут гранит наук. И когда между учебными парами мы набиваемся в лифты под завязку, то почтения к погонам нет абсолютно. Ускоренники, как и все отжимаются от стен, упираясь в них ногами, чтобы уменьшить нагрузку на пол и заставить лифт двинуться вверх. А если требуется кому-то все-таки лифт покинуть, то перед силой земного притяжения все равны. И офицеры безропотно его оставляют при условии, что заскочили они в него последними.
Да что там ускоренники. Однажды я наблюдал картину, как веселящиеся преподаватели - полковники и подполковники - дружно "отжимались от стен", заставляя перегруженный лифт все-таки заработать, а потом, поняв, что он тоже упрям и его механической мощи недостаточно, турнули из лифта майора - такого же преподавателя. Только после этого двери захлопнулись, и лифт пошел вверх, а мы с майором побрели по лестнице. Даже не зная этих преподавателей, я был твердо уверен, что они - наши выпускники. Что ни говори, а традиции и практическая сметка - великое дело.
Наших ребят-офицеров мы уважаем не за звания, а за боевые награды и за желто-красные нашивки на кителях, свидетельствующие о полученных во время командировок ранениях. Ведь все ускоренники, как правило, из Института прямиком отправляются на войны в Африку, Азию и Латинскую Америку.
Однако как бы там ни было, а ускор - это наши, такие же переводяги, наши друзья и "братья по крови". Но вот что делают в благословенном Институте какие-то военные юристы - понять мы никак не можем. Их расплодилось столько, что на юридическом факультете (по-нашему - юрлЕ) курсантов со временем оказалось больше, чем на всех остальных факультетах Института вместе взятых. И с каждым годом их все прибывает и прибывает. Прямо нашествие какое-то.
Спору нет, среди юрлы очень много достойных ребят, но все они - бельмо на нашем глазу. Мне кажется, что юристы, которые только и делают, что постоянно маршируют строями, вооруженные армейскими полевыми сумками (для нас ходить с ними на занятия - последнейшее унижение), тем самым резко диссонируя со всем остальным раздолбайским коллективом Института, снаряженные исключительно чемоданчиками-дипломатами (по-нашему - "кейсами"), сами понимают всю ущербность своего существования среди нас. Также они осознают и то, что приходятся абсолютно не ко двору, обнесенному высокими заборами.
Короче говоря, ущербность юристов очевидна и мы из-за этой самой убогости их откровенно жалеем. Единственный прок с юрлы в том, что на их долю выпадают самые большие участки институтской территории, которые она тщательно скребет и метет с утра до вечера во все времена года. Особенно необходимы юристы зимой, когда они орудуют ломами, скребками и специальными лопатами чуть ли не круглосуточно. Подобный трудовой подвиг смиряет нас с их присутствием.
Впрочем, даже эта несчастная юрла, замученная армейскими выкрутасами своих курсовых офицеров, а также начальника факультета, считает ребят из ВОКУ - вокеров, - и пограничных училищ - дебилами, свихнувшимися на военной службе.
"Поехавшие" на армии, в свою очередь, обо всем Институте имеют свое устоявшееся мнение: белоручки, гражданские люди, все как один - маменьки сынки. Но физии нам не чистят и по городу не отлавливают. Может, считают это ниже своего достоинства, а, может, просто связываться не желают, силы для обоюдных схваток берегут.
Однако сейчас, в этой небольшой камере, смахивающей на пенал, мы - лучшие друзья. Никакой вражды, никаких взаимных претензий. Только мир, братство и любовь.
- Как все-таки правильно вас называть: эм-ка-пу или кремлевцы? - задаю вопрос "старожилам".
Я знаю, что каждое военно-учебное заведение называет себя несколько по-иному, чем принято это официально. Наш Институт полно и правильно зовется Военным Краснознаменным институтом министерства обороны. Некоторые наши ловеласы, правда, предпочитают в общении с девушками две последних буквы расшифровывать, как международных отношений, тут же уточняя свой несуществующий факультет - тайной дипломатии и стратегической разведки. Покорители женских сердец утверждают, что эффект от подобного признания - неописуемый. Мол, девушки, теряя сознание от внезапно рухнувшего на них счастья, сами валятся в кровати, не выдвигая перед этим никаких предварительных условий типа непременной женитьбы.
Но все мы упорно стоим на - ВИИЯ. Именно так называлось раньше наше заведение - Военный Институт Иностранных Языков. Другого именования мы до сих пор не признаем.
Насколько мне известно - эм-ка-пу - это стародавнее название московского общевойскового училища, которое прозывалось так чуть ли не на заре Советской власти. А кремлевцы?
Пехотинцы смеются:
- Кремлевцы - говорят полковники, полканы. Гордо так, с выражением и выпячивая грудь: крем-лев-ские кур-сан-ты. Мы себя называем просто: эм-ка-пу.
- Московское кремлевское пулеметное училище? - уточняю я.
Ребята хохочут:
- Московская команда похоронных услуг.
Мы с Саней в недоумении. Отсмеявшись, ребята объясняют, что моя расшифровка верная, но и их интерпретация тоже имеет под собой основание.
Смерть, словно агент мирового империализма, начала свою безостановочную работу, выгрызая Политбюро и высшее командное руководство страны. Дни скорби трагической вереницей растягивались в недели и месяцы. Горсоветы не успевали переименовывать в память об усопших партийцах улицы. На картах страны, поименно, рядом со старыми большевиками, умершие продолжатели их славных дел. Похоронные лафеты постоянно отъезжают от Колонного зала Дома Союзов.
Всего раз "обслуживали" мы подобное мероприятие: стояли в оцеплении, в Александровском саду. Да и то, когда все академии и училища перекрыли центр столицы. Это случилось во время смерти Леонида Ильича Брежнева, автора великой трилогии, по которой училась вся страна.