И снова Женька сидел на давешней тахте, тихонько ерзая по буграм старого одеяла, а Женя, намочив тряпку, прикладывала ее к ушибленному затылку. Голову Женька опустил и даже глаза прищурил, смутно видя через ресницы свои босые ноги. Пыльные, вспомнил, и постарался поглубже задвинуть их под тахту.
- Не дергайся, - попросила Женя.
У нее были сильные, уверенные руки, но двигала она ими немного резко, будто слегка злилась.
Разглядывая пол, Женька мог не смотреть на высокую фигуру, которая загородила дверной проем. Но вот уши заткнуть не мог.
- Если ты будешь увиливать от ответов, мисс Дженни, сама знаешь, что случится! - громыхнуло от двери.
За спиной хозяина мемекнула коза, а дальше, из глубины двора всполошенно заорал петух и следом за его воплем пронесся собачий лай.
- Тихо там! - рявкнул дядька в ночную глубину двора.
Женька поежился, снова стараясь, чтоб незаметно. Еще ниже опуская голову, удивился. Почему она молчит? С тех пор, как у самых ворот ее встретил своим громовым криком этот вот, размерами похожий на памятник, она ни слова ему не сказала, только взяла Женьку за руку и провела мимо, потом обогнула дом, нырнула в дверь между знакомых огромных окон, включила неяркую лампу под потолком, усадила и занялась очередным Женькиным ранением. А косматый не отступал, все время оказываясь рядом: позади них на дорожке, обок - когда входили в задний двор, и вот теперь - загородил выход, так что и не сбежать. Если что.
Женька, конечно, попытался наладить контакт, хотя из-за выстрелов в темечке голова вся звенела. Даже какое-то здрасти выдавил, и потом хотел сказать, что она вовсе не виновата, но Женя дернула его руку, строго велела молчать. И вот он сидит. Молчит. С мокрой тряпкой на волосах.
- Анемоны, - с презрением высказался хозяин, ворочаясь в явно тесной ему двери, - ну разумеется, ла-андыши, первоцветы, пуховые цыплята в ладонях, что там еще? Сережки на ветках. Некоторым нравится забавляться. Но некоторые... Я к вам, между прочим, обращаюсь, мадемуазель Эжени!
- Я слышу, - ровным голосом ответила Женя.
- Но некоторые... - возмущенный бас прервался, выдерживая паузу, - ...некоторые, кажется, перестала понимать, что их причины приводят к последствиям! Ее! Причины! А еще эти некоторые лукаво пытаются уверить меня, что их поводы, да-да - поводы являются на самом деле - причинами! Не так ли, синьорита Джина?
Женьке, наконец, все это надоело. Он прихватил своей рукой мокрую тряпку на затылке и встал, отводя руку девочки. Глянул исподлобья на мощную фигуру, косматые кудри во все стороны, пристальный взгляд из-под таких же косматых бровей.
- Жень, - попросила сбоку с табурета девочка, но он кивнул, не глядя на нее.
- Извини. Во-первых, я поздоровался. Меня Женя зовут. Смоленский Евгений, - он сделал паузу, приглашая собеседника представиться. Но тот молча сверлил его глазами.
- А еще - Женя не виновата. Я сам закричал. Потому что... испугался, в общем.
В опущенной руке великана сверкнул топор с хорошо наточенным лезвием - блестел при каждом легком движении кисти. Женька кинул взгляд на страшноватое лезвие, на рукоять, охваченную сильными пальцами большой руки, сглотнул и отвел глаза. Лучше уж в лицо смотреть...
- Ну, и... - глаза сами опускались к лезвию топора, хотя умом Женька понимал, не станет верзила гоняться за ним, размахивая инструментом. Сказанное мысленно слово внезапно изменило и ход мыслей:
- Я вернуться хотел. Потому что Женя сказала, лестницу надо чинить, там где купол, стеклянный. Я бы помог. Она говорит, одному там неудобно.
Мужчина продолжал молчать, словно ждал еще каких-то слов, но показалось Женьке или нет, в тусклом свете и в тенях от его буйной шевелюры - лицо немного смягчилось. Он хотел было кинуться в объяснения, как он тут все будет делать, только скажите, но рядом выразительно вздохнула Женя и он, так странно, словно стал слышать и видеть не только ушами и глазами, а еще - быстрее соображать, несмотря на звон в голове, сказал совсем другое, не льстивые всякие уверения:
- У вас ужас, как интересно. Я всю жизнь в квартире жил, а тут, прям страна целая. Конечно, я со вчера думал, как снова к вам попасть. Разузнать тут все, посмотреть. Но и помогу, конечно. Если надо.
Лезвие засверкало ярче и чаще, сильная кисть крутила тяжелый топор, будто он легкий ножичек. Мужчина ждал еще слов, но лицо стало насмешливым, шевельнулись густые усы, чуть поднялись брови. Женя сбоку снова вздохнула, на этот раз с какой-то другой интонацией.
Хозяин кивнул, переводя взгляд на нее.
- Да понял я. И нечего его так защищать. Он и сам прекрасно справился.
- Я бы не смог, без нее, - встрял Женька.
- Молчи, - хором сказали оба, не глядя на него.
И он оскорбленно умолк.
- Ты правда, хочешь, чтоб он тебе сказал главную причину? - удивилась Женя.
- Я хотел, чтоб он ее не назвал, - возразил собеседник густым басом.
Я между прочим тоже тут, снова встрял в беседу Женька, но - мысленно, и говорить, как будто меня нету - невежливо.
- Он так и сделал! - Женя, кажется, начала немного сердиться.
А наверху вдруг закрутился большой вентилятор, с длинными, почти до стен лопастями. Вращал их медленно, и по всей комнате рассыпался нежный звон - на лопастях качались, прикасаясь друг к другу, хрустальные подвески на невидимых нитках.
- Ладно, - поспешно сказал мужчина, входя в комнату и кажется, заполняя ее почти целиком.
Положил топор на стол, рядом с миской, куда Женя выжимала тряпку. Выдвинув большой табурет, сел напротив стоящего Женьки.
- Садись. Твоя имя я услышал и понял. Очень приятно, Евгений Смоленский. Меня зовут Аргест. Но ты можешь называть меня Борис Николаевич. К примеру. Или - дядя Петя.
У Женьки сами собой задрались брови, но он попытался сохранить на лице вежливое выражение.
- Или, нет. Лучше - Матаи-Аоуираи, - дядька задумался и добавил, - дядя. Дядя Матаи. Нет?
- Арг, - с упреком вклинилась Женя, - если ты уже сказал ему имя, то...
- Я тоже хочу. Как ты, - наставительно огрызнулся многоименный дядя.
Но тут же махнул лапищей, показывая, как соскучился вести беседу. Встал, поднял руку, высвобождая влетевшую в волосы хрустальную подвеску.
- Если тебе сложно, зови меня Отан.
- Аргест или - Отан, - подвела итог Женя, - хорошо, он понял. Ты ведь понял, Жень?
Женька кивнул, хотя перестал понимать хоть что-то. Над головой мелькало и звенело, над потолком, который оказался частично стеклянным, полоскались освещенные снизу те самые полотнища-паруса. Через открытую дверь влетал мерный собачий гав, еще дальше внезапно мемекала коза, а когда умолкала, вдруг орал петух.
Дядька поднялся, морщась от петушиного вопля, взял ручищей топор.
- А что помочь? - поспешно спросил Женька широкую спину, вдруг испугавшись, что к обеду подадут жареную петушатину, если Отан-Асгрет или как там - Асгерт, доберется в курятник, пока дурачок вопит.
- Паруса, - лаконично ответил дядька через плечо, - а днем пойдете за семерками.
И скрылся из полосы света. Из темноты закричал сердито, удаляясь от петушиных воплей в другую сторону:
- Арамис, несчастное ты существо! Ночь только началась! Спать!
Петух смолк. А над двором, прыгая затихающим эхом, пронеслось грозное:
- Всем - спать!
Женька судорожно зевнул, валясь на тахту - ноги сами подогнулись. Очнулся от звонкого смеха. Женя хлопала его по щеке, пытаясь удержать в вертикальном положении.
- Он шутит. Ты не обращай внимания. Ньерд всегда такой. Ты чего? Ладно, я тоже шучу. Выбери имя, одно. И я буду называть его только одним, для тебя. Чтоб не путался.
- Отан, - припомнил Женька, взбодрясь от ночной прохлады, протекающей в распахнутую дверь, и смеха спутницы, - пусть Отан. Дядя Отан, да?
- Обидится на дядю. Просто - Отан. Пойдем.
Над их головами переливался звездный песок с искрами более крупных звезд. Чуть сбоку торчала половинка луны и была еле видна круглая тень, прячущая другую ее часть. А над городом, если посмотреть в сторону бухты и набережной - вставало рассеянное красноватое свечение, и там не было звездного света.
- А что за паруса? - вспомнил Женька, потирая влажные волосы на ушибленной голове (уже почти и не болела, понял, и пожалел, что не пойдут на склон, где лечили его давешние раны, но спохватился - обещал же матери позвонить, а тут связи вроде нет), - Жень, мне бы позвонить. Матери, ну маме. Чтоб не волновалась.
- Тогда сначала найдем связь, - кивнула Женя, - потом - паруса.
Они вышли из ворот, и Женька помог притянуть тяжелую створку, ставя на место. Шагнул было на тропинку, ведущую вверх, но девочка направилась вниз, в сторону улицы, которая была сейчас накрыта ночным свечением, прорезанным яркими огнями фонарей, чей свет показывал крыши и кроны деревьев.
Прыгал по тропе свет фонарика. Женька, держась сбоку и чуть позади, пытался сообразить, куда они выйдут. Это часть центра, что над набережной. От моря начинаются параллельные набережной улицы, там большие дома, все знакомые - институт, здание суда, культурный центр, большой книжный магазин на первом этаже старинного особняка. Дальше идут уже улочки, принадлежные горе - на них частные дома с садиками и каменными высокими оградами. Три улицы одна над другой.
- У меня тут дед жил, - обрадовался, поняв, куда спускаются, - на второй Горной, - ну, не родной, двоюродный дед. Мы ходили в гости, я все время на улице торчал, чтоб через забор смотреть в нижние дворы. Низкий такой забор, каменный, мне по пояс. А вниз получается высокая стенка и там уже двор. Будка с собакой, коты на столе. Под виноградом. А оттуда, с улицы, можно выйти прямо в центр.
Женя кивнула, качнув светом фонаря. Потом, вместо того, чтоб идти вдоль проволочных заборчиков, охраняющих верхние огороды, шагнула в заросли дерезы, отводя свободной рукой густые колючие ветки. На ней снова были те самые джинсы с большими карманами, отметил Женька, но вместо белой тишотки - черная маечка, открывающая сильные плечи. А руки - красивые, оказывается. С тонкими запястьями. Он поспешно перехватил пук ветвей, усыпанных мелкими колючками и сушеными листиками.
- Ступеньки, - вполголоса подсказала Женя.
Спуск терялся в черных тенях, просветах от длинношеего фонаря и зарослях сухой травы, что выросла почти до пояса. Изгибался, располагая веером старые выкрошенные ступени.
Ух ты, думал Женька. Думал - все знаю, а тут вон как.
Шаги прозвучали меж двух глухих беленых стен, в одной - закрытое ставенками окошко - маленькое, словно игрушечное. И вывели на небольшую асфальтированную площадку - развилку, с которой вели две дороги, вернее, уже улицы - повыше, та самая, вторая Горная. И пониже - первая Горная, понял Женька. Тут он точно сто раз ходил. Потом дед умер, а семья продала дом и уехала в Краснодар.
На пустынном пятачке сильно пахло ночным дурманом - огромные воронки белых цветов светили в кустах черных листьев.
Женька вытащил из кармана смартфон. Прижал к уху, вызывая материн номер. Слушая, следил, как девочка, деликатно отойдя в сторону, нагнулась над купой дурмана, что-то там вытащила из кармана штанов. Пыхнула световая вспышка, кидаясь в глаза и внезапно делая огромный куст странным фантастическим местом, полным змеевидных стеблей и полупрозрачных вытянутых воронок, белых и голубоватых.
- Женчик, - выжидательно сказала мама каким-то немножко странным голосом, - ты где. Ты дома?
- А ты еще нет? - удивился Женька, - ты с Мариной, что ли? Мам, я тут... я в гостях, в общем. Ничего, если я задержусь? Ты там ложись, меня не жди. Я открою. Только не запрись на засов, как помнишь, тем летом? Хорошо, что зарядила мобильный. А ты как сама-то? У тебя все норм?
- Все хорошо, - заверила мама и вдруг все звуки пропали.
Женька напрягся, крепче прижимая к уху смартфон. Но голос матери прорезался опять, сразу с середины слова:
- ...зательно. Ты до скольки собрался гулеванить? Надеюсь, не до утра? Женчик, я могу надеяться, что никуда не влипнешь? Что, как всегда - спокоен и собран?
Ага, хотел перевести Женька, это значит - тормоз и тугодум, но не стал язвить, а кивнул:
- Конечно, мам. Я тебе потом расскажу. Никакого курева, никакого бухла, и злых врагов. Веришь?
С Маринчиком сплетничает, догадался проницательный Женька. Сказал "пока-пока" и отключился, с ощущением невероятной свободы и близких очумительных приключений.
Ему хотелось заорать, раскидывая руки и всячески покривляться, прыгая и приплясывая. Но он укротил детсадовские порывы, подошел к дурману, тоже нагибаясь над красивыми, но тыщу раз виденными цветками.
- Все норм, - сказал солидным голосом, - теперь могу хоть до утра. Или сгоняем ко мне, покажу, как я живу и вернемся. Я помогу Отану.
В цветке, отзываясь на вспышку, что-то сверкнуло, бросаясь в глаза россыпью острых лучиков. Женька замолчал. Упираясь в коленки, наклонился поближе. Внутри цветка, окружая пестик с тычинками, лежала, изгибаясь, сверкающая змейка из граненых камушков.
Женя сделала еще один снимок. Потом еще. Он слышал ее легкое дыхание у самого уха. Выпрямилась, просматривая снимки на маленьком экране. И он выпрямился, подал голову к самой ее голове, коснулся ухом легких волос.
- Это ты положила, да? С собой принесла, из дома? Получается прикольно.
- Не очень, - Женя покачала головой, - слишком честный свет, искусственный. Белое и на нем - стекло. Нужно будет штатив взять. И лазером подсветить. Поможешь?
- Да, - засмеялся Женька, - конечно! Сходим за штативом?
- У нас - паруса, - напомнила девочка, закрывая объектив небольшой цифровой мыльницы, - завтра вернемся, вечером.
- А блестюшку забрать? - удивился Женя ей в спину, трогая пальцем упругий краешек цветка, - вытащат же. Если днем увидят.
Женя повернулась, улыбаясь. В свете высокого фонаря лицо казалось желтоватым, как на старой фотографии.
- И пусть. Если кто смотрит на цветки дурмана. Это приз.
Они вернулись в большой двор и Женя повела его снова в обход дома, ступила на внешнюю лесенку, светя фонариком на узкие деревянные ступеньки. Женька, стараясь не пыхтеть, считал окна, то есть - этажи. По окнам считалось плохо, выше больших были разбросаны самые разные окошки - вытянутые и квадратные, а наверху, в ряд - несколько совсем круглых, похожих на иллюминаторы.
Выбираясь на крышу, он озадачился, как же так, вроде лечила его Женя на первом этаже, оттуда они выходили сразу на задний двор. Но в потолке он ясно видел через стекла белые полотна, которые таскал ветер - на крыше ведь.
Оказалось, крыша не плоская, а расположена террасами, и пройдя мимо антенн, кирпичных труб с нахлобученными на них ведерками, они спустились еще по одной лесенке, как раз на плоскость, в центре которой выпирала застекленная горбушка. Паруса выглядели обычными белыми простынями, развешанными во множестве в невысоком квадрате, закрытом с трех сторон стенками других частей дома. Женя пошарила по стене, зажегся свет - висячая лампа под жестяным абажуром, вполне яркая. У стены располагался стол с пластиковой столешницей и лавки. На столе валялись всякие мелочи - для шитья - догадался Женька. Клубки капроновых толстых ниток, коробка с большими иголками, органайзер со всякой металлической и пластмассовой мелочевкой.
- Не голодный? - Женя положила фонарик на стол, села, придвигая к себе коробку.
- Нет. Я арбуз ел, дома.
- Тоже мне, еда, - засмеялась Женя, отматывая с картонки кусок белой тесьмы, - ладно, тогда пару часов поработаем, потом я тебя домой провожу.
- Как домой, - сказал Женька упавшим голосом. Хотел добавить, а приключения? Но постеснялся, что он, как маленький, будет канючить. И потом - если обещал. Отану. Нужно сделать.
- Принеси простыню. Они уже высохли хорошо. Одну, что с краю висит.
В спину ему добавила:
- Не провались в стекло!
Женька осторожно стащил с натянутой проволоки пахнущее свежестью белейшее полотно, оставив пустые прищепки. Принес, подхватывая концы, чтоб не наступить. Женя расстелила край по столу, оглядела, задумываясь. Потом показала пальцем:
- Я тебе нитку вдену, и вот тесьма, делаешь петлю и пришиваешь, вот сюда. Потом такую же - подальше. Шей крепко, хорошо?
Когда домучил первую петлю, понял, все-таки это не совсем простыни. Цыганская игла туго входила в ткань, пальцы болели. Даже спрашивать о чем-то, два раза ужалив себе ладонь, не стал, хотя вопросов было - миллион. Сосредоточился, и когда Женя заканчивала на своем краю третью аккуратную петельку, гордо показал и свою работу. Заодно вспомнил, когда последний раз иголку в руках держал, кажется в пятом классе, в лагере пришивал пуговицу к рубашке. А так - все мама. У которой - золотые руки, все так говорили.
- Это для чего? - спросил, воюя со второй петлей.
- Увидишь, - иголка в руках девочки ходила мерно, блестел наперсток на среднем пальце. Снизу со двора слышно было, как квохчет петух, приговаривая что-то на своем петушином языке - слегка угрожающе, будто сейчас заорет. Женька всякий раз замедлял работу, боясь - вздрогнет и уколется острейшей иглой. Поняв, девочка слегка улыбнулась. Подняла голову от шитья.
- Арамис, - позвала строго, но негромко.
С голосом соединился внезапный порыв свежего ветра, захлопали развешанные полотнища, мерцая сумрачной белизной. Кинувшись вниз, ветер подхватил какую-то пустую жестянку и на полукрике петух умолк, словно получил подзатыльник. А ветер - утих.
Женька, держа в одной руке иглу, а в другой обрезок тесемки, поднял брови, вопросительно глядя на девочку. Та опускала лицо все ниже, но потом подняла, не переставая улыбаться.
- Арг, ой, Отан его купил у соседей, на нижней улице. Они собирались продать его другим соседям, что во дворе через стенку. На куриный бульон. Потому что орет дурачок, когда не надо. Тут он никому не мешает. Смешной, да?
- Жень? А как мы тут оказались? Ну, с Молодежки, как? Я позвал, - (орал, как тот Арамис, подумал с легким стыдом), - и вдруг мы уже тут. А?
- Тебе снова голову ушибли, - легко ответила Женя, - забыл? У тебя провал в памяти, наверное.
- Но ты все равно не сказала же! Хорошо, провал. И что, снова мотоцикл "Урал" с коляской?
Девочка помедлила с ответом, но тут снизу голос Отана произнес по слогам - для пущей выразительности:
- Ми-лей-шая Юд-жи-ни-я!
И она с облегчением крикнула:
- Мы скоро! Одно уже готово почти!
Кивнула Женьке на его край и заработала иголкой.
- Так что? - строптиво продолжил Женька, тыкая иглой то в край ткани, то в пальцы, - ффф, гадство...
- Если успеем, - ангельским голосом ответила Женя, - то пойдем примерять, и ты поймешь, что мы делаем. Если без вопросов сейчас.
И еще минут двадцать они прилежно шили, перебрасываясь только нужными для работы словами. Полотна, что ждали своей очереди, висели смирно, иногда колыхались, шепотом хлопаясь о шесты и друг о друга. И было так... так странно, понял Женька, сидя в круге яркого света под жестяным колпаком лампы, почти сказочно: работать, слушая шелесты и всякие дальние звуки, дышать запахами ночи, взглядывать на сильные женины пальцы, в которых сверкает игла. И - мало что знать, а еще - бросить пытаться понять. Просто вот - сидеть и делать что-то. Ночью над городом, в степи.
Он немножко опасался, что, когда они закончат, явится Отан со своими язвительными подколочками и малопонятными намеками. Раскритикует. Но, когда разогнул спину, потирая ноющую поясницу, Женя погрузила ему в подставленные руки ворох полотна и пошла вниз, предупредив вполголоса:
- Не разбуди Отана, он уже спит.
К удовольствию Женьки ткань они понесли не куда-то, а в каменный лабиринт. Войдя и закрыв калитку, Женя выключила фонарик. И снова стало совершенно волшебно вокруг, потому что сверху смотрела в белые переходы такая же белая луна, а свет ее не был белым, оказался цветным, но легчайшим. Легкие оттенки голубого, лимонного, розоватого. Казалось, стоя над ночью, луна собирает цвета огней, как девчонки собирают степные цветы - желтые фонари, красные и зеленые огни светофоров, белые пятна фар, радуги неоновых реклам, а еще - мигание буйков в бухте и россыпи огоньков на бортах кораблей. Собирает и отражает сюда, пронеся через темноту.
Так что, он стоял, почти открыв рот, глазел по сторонам и задирал голову вверх, потом шел за девочкой, которая выбирала нужное ей место и, наконец, остановилась в проходе с небольшим расширением в центре, площадочкой размером с нашу кухню, прикинул Женька, ну, метров шесть квадратных или восемь. Жестом велела положить ткань на приступку сбоку. И прошла к стене, задумалась, трогая пальцем беленую стенку.
- Так это, крючки. Саморезы-крючки. В камень вкручу, они легко войдут. Есть у вас? А то на базаре можно купить, они дешевые. Я сделаю!
Женя покачала головой, поворачиваясь к дальнему проему, полному сейчас звездных точек.
- Это закатное место. От них будут тени. Понимаешь? И тогда ничего не получится.
Ее руки поднялись, в попытке объяснить. Но Женька вдруг с холодом по лопаткам - увидел. Не просто свет, что льется внутрь белых камней, трогая мягкие неровности и отбрасывая легкие тени. А свет на живых полотнищах белого, которые будет колыхать вечерний бриз, делая из побеленного камня и обычной белой ткани - фантастическую реальность. Живую. Но Женя говорила и о том, что в лабиринте много мест, они меняются, лабиринт - не на один раз. Нельзя просто вбить полотно гвоздями, потом отодрать, оставляя после фантастики - мусор, декорацию. Как там - цирк уехал, клоуны... Нет, не то сказал, но все равно.
- Белые? - подумал вслух Женька и сразу же отверг мысль, - нет, тени все равно будут. А чего же мы делали, если ты еще не знала, как повесить?
- Тебе не понравилось? - удивилась Женя, - там, на крыше? И потом, я же знаю, мы придумаем.
- А стамеска есть? Ну, я точно не знаю, как называется, с плоским таким концом. Мы сделаем ямки... Нет! Я понял, я знаю, как! Но крючок все равно нужен.
Он оглядел белое пространство хозяйским взором.
- Штук десять крючков. Для начала.
Женя покопалась в кармане и протянула на ладони четыре штуки.
- Пока вот.
- Фонарик тащи, - не удивился Женька, - а еще молоток хорошо бы, и плоскогубцы. Или тоже в карманах поищешь?
Она засмеялась и исчезла в лабиринте, а он остался один. Приготовился нетерпеливо ждать, притопывая ногой, так сильно хотелось уже сделать, чтоб она удивилась, как просто все. И зауважала. Правда, еще сильнее хотелось скорее повесить и посмотреть, как оно.
Но Женя не шла, и он сел прямо на шероховатый беленый пол, провел ладонью по еле заметным следам мочальной кисти. И стал смотреть. По сторонам, а еще вдаль, в проем. И в другую сторону, где мягко изгибался угол лабиринта. И - вверх, где стенка нависала цветной белизной, отчерчивая край неба, полного звезд.
Еще он слушал...
Работа заняла у них не меньше часа. Казалось бы, всего-то: вкрутить в мягкие, как черствый хлеб, стены толстые стержни с резьбой. Но сперва нужно было подыскать им правильные места - на стыках камня. И, о чем догадался гордый Женька, утопить крючки целиком, оставляя ямку для пальца с петлей.
- Можно было б вообще крышки приладить, - говорил, с силой вкручивая железку и следя, чтоб побелка не отваливалась, обнажая камень, - тогда совсем будет гладко, ну, когда снимаешь.
- Не надо. Ты аккуратно делаешь, оно не будет видно. А если будет чуть-чуть, оно как будто стена неровная, как будто, так и было.
- Я понимаю, да.
Но и потом пошли сплошные мучения. Полотно не хотело висеть красиво, то растягивалось скучным квадратом, то провисало унылым гамаком. Время шло, а они все еще ползали, садились на корточки, вставали на цыпочки, отбегали, шлепая босыми ногами (перед входом Женя снова попросила разуться). Стояли напротив, кусая губы и соображая.
Но вдруг, в какую-то непонятную секунду все получилось. Уставшему Женьке показалось, он даже услышал щелчок, как бывает с деталькой, которую суешь, а она не входит и страшно поломать, а потом вдруг, р-раз, щелк. И - красота.
Они выпрямились, опуская руки и отступая в сторону входа. Белая плоскость, странно изогнутая, раскинулась, ловя рассеянный по ночным пространствам свет, и от нее белые стены переливались цветными тенями, расширялись, дыша и, казалось, разглядывая тех, кто помог им проснуться, наполняясь жизнью.
Ахренеть, хотел прошептать Женька, но, конечно, не стал говорить это слово, и "офигеть" тоже не сказал. А искать другие слова, которые говорил в реальной жизни, наверное, только учитель литературы Данила, да и то на уроках, не было времени. И желания тоже. Хотелось просто - стоять и быть, наполняя глаза тем, чего не было, но из-за того, что они пару часов делали нудную обыденную работу, вдруг - стало.
Он кивнул. И сразу же захотел, чтоб ночь прошла, и проскочил день, чтоб уже был закат, с могучим красным солнцем, и тогда все тут будет... (ахрененное, с ласковой насмешкой подсказал внутренний голос). Женька фыркнул, не обижаясь.
- Нам нужно поспать, - решила за обоих Женя, уводя его в стеклянный домик и зажигая (так я и знал, обрадовался Женька, следя за ее движениями) не электрическую лампу, вкрученную в центр люстры, а одну из свечей, укрепленных венцом по окружности.
Она зажгла три свечи - с одной люстра выглядела кособокой - и качнула сооружение пальцем. Десятки огоньков закачались в черных ночных стеклах. Загудел электрический чайник.
- Съедим по бутику, и я тебя провожу. Домой.
Женька вздохнул. Больше всего ему хотелось остаться. И даже не из-за Жени, хотя и это тоже. Но вот можно же постелить на крыше одеяло, пока совсем тепло, и лежать, разглядывая звезды. А то где еще так? И когда? И с кем? Болтать можно. Потом заснуть, потому что завтра целая куча дел, и у них задание - искать Отану семерки. А еще в цветке дурмана лежит граненая змейка, ждет штатива и лазерного фонарика. Или того, кто успеет раньше них заглянуть в огромный, красивый, но такой привычный цветок-граммофон. И перед съемкой, которая в темноте, еще будет закат, в лабиринте! Может, они успеют сделать еще парочку парусов. Хотя развешивать их можно к другому закату, уж очень суперски получилось сегодня с первым парусом...
- Так, - прервал он мысли, - а чего меня провожать? Ночь кругом. Я дойду сам, а тебе потом же возвращаться. Нет, я не потому что не хочу. Но это мне надо тебя провожать, если как положено.
- Ничего со мной не будет, - отмахнулась Женя, ставя на стол тарелку с хлебной нарезкой. Положила рядом деревянную доску и стала аккуратно резать сыр, - мажь пока маслом. И мне тоже.
- Ну да, - Женька послушно водил ножом по ломтю батона, - ты меня уже два раза спасала. Так что, да...
- Нет. Ты потом поймешь. Дело в другом. А сегодня... Ты что, не хочешь вернуться домой по новым местам?
- Да ладно, - протянул Женька, - я тут родился. Ну, может, какие-то закоулки и не знаю, но их мало. Чтоб прям по новым местам, из центра к автовокзалу...
- Спорим? - Женя уложила сыр и поставила ближе чашки с чаем, - отсюда и до твоего дома. Не узнаешь ни одной улицы. И переулка.
Он даже обжегся, глотнув слишком много от возмущения. Вот на его башку спорщики! Сперва Капча, теперь вот - Женя.
- Ладно, - засмеялась девочка, - мы не будем спорить, я тебе просто покажу. Идет?