В нормальных сюжетах, размышляла Шанелька на другой день, снова сидя за рабочим столом и с трудом разбирая чернильную вязь письма, если бомба, то обезвреживают ее за секунду до взрыва, а если находка, то обнаруживается она в последние минуты последнего дня. Значит, у нас еще двое суток копания в поэтических посланиях почти ни о чем, можно спокойно трудиться, не волнуясь, успеем ли что-то найти.
Отрывая усталые глаза от желтой ломкой бумаги, она судорожно зевнула. Крис послушно зевнула следом, сидя почти вплотную и читая другое письмо. Она со своим стулом переехала поближе, чтобы удобнее было разбирать бисерный почерк - время от времени подруги тыкали пальцем каждая в свой листок, чтобы вместе понять нечитаемое слово.
- О Господи, - Крис положила письмо и прижала веки кончиками пальцев, - из его эпистол можно собрать роман. В стиле дзуйхицу. Что вижу, о том пою. Беда в том, что видит он не то, что окружает детку Елению. А обсуждать ее собственные дела детка ему категорически запретила. Я начинаю думать, что Асам хранил большую увесистую картонную пустышку. Для нас, во всяком случае.
- Акыны.
- Что?
- Я говорю - "что вижу, о том пою" это акыны степные так творили. Едет себе на лошадке, зевает по сторонам и поет, ой, мимо проплыл куст полыыни, вэй, пыль вдалеке от диких коней, ой, скоро начнется грозааа... И так далее.
- Прекрасная какая жизнь, - с чувством сказала Крис, - едешь, поешь, и никаких тебе писем.
- Да ладно тебе. У нашего Леона неплохо получается. На порядок приятнее салонной литературки.
- И я бы сказала, на пять порядков сильнее обычного сетевого графоманства, - согласилась Крис, - то есть, по меркам нынешней массовой графомании - практически левтолстой. Но нам никакого проку. А время идет.
- Нашла.
- Что? - Крис по-прежнему сидела, запрокинув голову и прижимая пальцы к глазам.
- Криси. Я, кажется, нашла. А думала, в последнюю минуту. А оно - вот.
Стул Крис с грохотом опустился на четыре ножки. Она прижалась к плечу Шанельки, перед которой на столе лежал густо исписанный длинный листок, в уже знакомой вязи мелкого почерка мелькали восклицательные знаки, оборванные абзацы, словно автор письма прерывался и всякий раз начинал писать с новой строки, стараясь сделать письменную речь более выразительной.
- Так-так, - Крис не нужно было спрашивать, почему Шанелька сходу определила важность документа.
"Еленочка! Прежде чем ты решишься, прошу, прочитай все полностью, дважды, а то и трижды. Ты знаешь, как важны нам дружеские слова, но я не могу сказать их тебе. Только лишь написать, повторяя твою собственную историю. Целиком. Прошу, прочитай. И обязательно - как о другом человеке.
Если после этого ничто не изменится в твоей душе, так тому и быть. Ты знаешь, как я люблю тебя. Так же я буду любить и маленькую Иду. Но о себе напишу позже. А пока - выслушай историю девочки, которая пустилась в приключения, подобно северной Герде, но не в поисках возлюбленного брата. А - в поисках счастья. Итак, начало..."
Крис подняла глаза на Шанельку. Листок лег на стол. Вернее, на несколько таких же густо исписанных листков. Шанелька кивнула, указывая на аккуратные номера в уголке каждой страницы. И вытащила последний, на котором внизу стояла дата - после слов прощания.
- Он наплевал на запрет. И тут - все. Письмо целое, без утрат. Читаем, да? Или кофе?
Это было так правильно и щекочуще - оставить листки на столе, пройти через тишину стеллажей, полных бумаг, коробок и папок, чтобы заняться обыденными маленькими делами - достать чашечки, вазочку с конфетами, сахарницу. Сварить в крошечной электрической кофеварке крепкий кофе, разлить, добавляя сухих сливок. И не торопясь, хотя внутри все прыгает от нетерпения, выпить, закусывая легкими сухими печеньицами.
- Джахи будем звонить? - Шанелька поставила чашечку на поднос рядом с опустевшим блюдечком для печенья.
Крис покачала головой.
- Сегодня он занят. Ну и еще... Ему придется по ходу переводить - с русского на русский. Я бы лучше в первый раз без него. А потом расскажем. Вечером, в аннуке.
- Да. Так будет правильно, - Шанелька поняла, это и правда, будет очень правильно, сидеть там, в ярком фонаре света, окруженном чернотой ночи. Пить кассан, уютно полулежа на множестве подушек. Читать, рассказывать, слушать.
- Что ты там бормочешь? - спросила Крис, когда шли обратно, по узкому проходу вдоль стены.
- Я говорю, если наш Леон снова пустится в отвлеченные изысканности, я изобрету машину времени, вернусь в прошлое и надаю ему подзатыльников.
Они сели, приближая лампу к бумаге.
- Начинай, - сказала Крис, - ты же нашла.
ПИСЬМО
Я сижу в маленькой квартирке небольшого испанского городка. Я писал тебе, какие дивные закаты и восходы предлагает мне здешний морской пейзаж, ничего не требуя взамен. Разве что - быть живу, съедая нехитрую еду и зарабатывая новыми умениями. Да что я говорю, они были новыми когда-то, но вот уже пять лет я садовник местного городского парка, и мне, что удивительно, нравится эта работа. Когда-то я был врачом. Местные и теперь приходят ко мне за помощью, ведь я не беру денег за советы, потому что тут я не врач. Главные мои пациенты - старые оливковые деревья, рощица олеандра, розы. Тебе понравятся розы. Я полюбил одиночество, а может быть, любил его всегда, но не мог позволить. Пишу это, чтобы ты лучше представляла, что вас ждет. Моих денег хватит на скромную жизнь для троих. Скромную, Ленни. Ты должна понимать это, если бросаешь дворец и жизнь без волнения о завтрашнем дне, я имею в виду материальную сторону.
Твоя мать... Жаль, ты совсем не помнишь, какой она была. Да, ты знаешь, что брак был неравным, но это новые времена, мезальянсом никого не удивить, он даже был в моде, когда твой отец полюбил и, вместо того, чтобы в старых традициях, сделать очаровательную циркачку своей содержанкой и гордиться ею перед друзьями, женился. И стал гордиться - женой. Ты похожа на Анну внешне, но характер, ох, этот характер. Иногда мне казалось, что всех мужчин вокруг она воспринимает именно как своих львов и тигров, требующих правильной дрессировки. Блистательная Элеанор и ее свирепые питомцы. Я думаю, она дала тебе имя в память о своей бродячей молодости, чтобы, уйдя от вольной жизни и снова став Анной, Аннушкой любящего мужа, иметь при себе милую память о почти цыганском быте. Свобода в обмен на обеспеченную, защищенную жизнь. Не думай, твои родители жили в ладу. Только, увы, недолго. Ты была совсем крошкой, когда Анна умерла от воспаления легких. И мы, ее львы, шли за гробом, глядя, как горюет твой отец.
Я тоже горевал. Как почти все, я был влюблен, и Анна заботилась о том, чтобы это чувство не уходило. Поощрения и наказания, о, она знала толк в том, как все применять. И кажется, власть над нашей стаей, которую она держала на расстоянии руки с невидимым хлыстом, не приближаясь вплотную, вполне удовлетворяла ее женское честолюбие. Я написал, "кажется". То, что я напишу дальше, может изменить твое решение, но я рискну. Ты должна понимать, что я в любом случае не могу отказаться от вас.
Это был обычный вечер, мы веселились, переезжая из ресторана в трактир, оттуда снова в изысканный кабак, слушали цыган и смотрели зажигательные испанские танцы. В какой-то момент Анна почувствовала себя нехорошо, и твой отец попросил меня отвезти ее домой. Я был пьян, как все мы, но много трезвее, чем остальные. Конечно, я согласился. Полчаса в экипаже, с моей Анной, как я называл ее в мечтах. Еления, мы целовались там, за широкой спиной молчаливого шофера. Я хотел провести ее до дверей, но у Анны были другие намерения. Она вела меня, не отпуская моей руки, держала маленькой, такой сильной ручкой с гибкими пальцами. Я был другом твоего отца, шел - в ужасе. Понимая - сделаю все, что она позволит мне сделать.
Но вышло не так, как я полагал. В небольшой гостиной мы сели, Анна раскурила кальян, окутавший полумрак дымом со странным запахом. Смеясь, рассказала, что это последний волшебный табак, она хранила его для особого случая. И решила разделить это случай со мной.
Очнувшись, я мало что помнил. Один, в темноте, почти ощупью пробрался через коридоры к выходу, ступал тихо, страшась того, что Михаил вернулся, и увидев меня - спросит. Но в доме стояла сонная тишина. Лишь в передней на сундуке дремал старый Степан, выпустил меня в морозный рассвет и, зевая, захлопнул двери.
Я помнил, что Анне было нехорошо, уже тут, когда мы курили. Но еще я помнил ее смех. И поцелуи. Еленочка, я ничего не помню больше. Было ли что-то между нами? Анна обещала мне все рассказать, потом, смеялась она, играя и наслаждаясь игрой, я расскажу тебе позже. Но зная ее характер, прости, мог ли я верить тому, что она скажет?
Ты родилась через восемь с половиной месяцев. А еще через год Анна умерла. Сколько ночей я провел без сна, гадая, пытаясь разбудить память, изъятую чужеземным наркотиком! А может, она и сама не помнила? Но я помнил ее недомогание, она могла бы сказать мне - все началось до тебя, Леонид. А могла - солгать. Да. Такая была она. Прекрасная и совершенно неостановимая.
Ты понимаешь, что это значит. Один раз. Единственный. Был ли? Но я до сих пор мучаюсь этой мыслью. Ты можешь быть моей дочерью, Ленни. Но тем сильнее мое желание увидеть тебя здесь, пройти в парке, показывая тебе мою гордость, мои достижения. Пока Идочка бежит вперед нас по песчаной дорожке.
Может быть, именно потому так сильна моя любовь к тебе? И так явно отдает привкусом греха. Потому что я не могу любить тебя как свою дочь. Мог когда-то, в те дни, когда ты, не старше Иды, бежала навстречу, радуясь приходу любимого дяди Лео. Обезьянкой карабкалась на руки, сидела на коленях, разворачивая грубую сахарную конфету с ярмарки, ты их обожала, эти народные сласти, видно, кровь твоей матери говорила в тебе. А я с замиранием сердца разглядывал твое оживленное личико, светлые волосы, голубые глазки, искал сходство и - хотел его найти. Хотел, чтоб ты оказалась моей дочерью, живой памятью о неукротимой Анне.
Так было, пока тебе не исполнилось пятнадцать.
Я пришел помочь Михаилу, вы готовились к отъезду из страны. Смутное время, верно угаданные им последствия. Он понял все раньше многих и решился. В доме уже паковались вещи, а ты сердитая, ругалась с отцом, не желая бросать прежнюю жизнь. Вошла, стремительно, от злости совершенно взрослая, стягивая перчатку и что-то крича в коридор. Увидела меня, бросилась, с просиявшим лицом, обхватила руками, прижимаясь ко мне всем телом. Не хочу уезжать, твердила, уворачиваясь от моей руки, прятала лицо, по которому уже бежали слезы. Кусала губу, и наконец, подняла на меня мокрые глаза. Сказала с отчаянной храбростью, кидая в меня эти слова. - Не хочу уезжать от тебя, Леон! Не назвала меня дядей. И вдруг я понял, ты давно не звала меня так, вообще старалась никак не обращаться ко мне. Я испугался, по-прежнему держа тебя в объятиях и отводя с чистого лба светлый растрепанный локон, испугался тому, что я все понял неверно, не то прочитал в глазах. А за нашими спинами грохотали шаги, перекрикивались носильщики, и голос Михаила приближался, не оставляя ни капли времени на объяснения, вопросы, ответы. Я только сказал - Ленни? Еленочка... Ты кивнула, вся засветившись. И осторожно высвободилась, сама поправляя волосы. Обращаясь к отцу сказала, уже спокойно, тем своим новым голосом, так многое сказавшим мне между обычных слов. - Обещай мне, что приедешь к нам, в Швейцарию... дядя Леон. Обещаешь?
Твой отец горячо поддержал, тоже требуя моего обещания, рассказывал о новом доме, записывал адрес, просил не задерживаться тут надолго. Я кивал, говорил что-то, пытался шутить. А ты смотрела на меня издалека, от окна, держа в руках снятые перчатки. Пристально смотрела, и я обещал тебе тоже, глядя через плечо своего лучшего друга. Да, говорили мои глаза, я приеду - к тебе.
Не моя вина, Ленни, что после жизнь раскидала нас по всему миру. Я писал, но не получал ответа. Письма возвращались с пометкой, что адресат неизвестен. На долгие десять с лишним лет я потерял вас. А нашел тебя уже гранд-дамой. Я все же опасаюсь, Ленни, потому читай и сама восполняй те слова, которые я не напишу. Я был за тебя счастлив. И еще больше счастья приносили мне твои письма. Идочка. Я смотрел на ваш снимок, поражаясь тому, как упорно природа повторяет любимые черты. Казалось, она это ты, в те далекие, счастливые времена. Но позже письма твои стали наполняться печалью и раздражением. Твой законный, это несчастье, что случилось за год до рождения Иды. И та черная тень, которая следовала за тобой все эти четыре последних года. Наверное, я тугодум. Ты шутила о телохранителе по имени Тайна, потом жаловалась мне на него. А я, старый дурак, поверил, не сопоставив, не вспомнив твою девичью злость, направленную когда-то на меня. Ты не могла получить того, что хотела и просто злилась, осыпая упреками. Будто кричала - пойми это сам! Так было в твои пятнадцать. Так же случилось в твои тридцать, прости, что я подсчитал, ведь для всех там ты родилась позже. Хитрые евины дочери... Мужчина по имени Тайна занял так много места в твоем сердце, что теперь твои письма были полны им. Твоей злостью на него. И на его спутницу, которую ты называла старухой. Ах, Ленни, и это я тоже подсчитал. Я ненамного старше ее, но уверяю тебя - у сердца нет возрастов. Она старше Тайны, да. Но судя по тому, что ты писала о ней, и о нем, прости, им обоим нет дела до количества лет.
Как и твоя мать, ты не любишь проигрывать. И так же, как у нее, твои победы и поражения не связаны с деньгами и благополучием. Когда ты поняла, что не сможешь его удержать, ты решила уехать. Накануне того, что полностью изменило бы твою жизнь. Да, Идочка не является кровной наследницей законного, но еще год, всего лишь год, и она бы имела полные права, а вместе с ней и ты тоже. Должен ли я упрекнуть тебя за отчаянный шаг, продиктованный исключительно отвергнутой любовью? Решение, за которое, возможно, упрекнет тебя твоя дочь? Нет, я не могу. Я эгоист. Мне почти шестьдесят, и я думаю лишь о том, что ты скоро приедешь, такая прекрасная, такая молодая. Ко мне! А Идочка... Да что мы знаем о том, какой женщиной она станет! Если в ней твоя кровь, и кровь этого Тайны, который четыре года был твоей тенью, но как только получил позволение, оставил вас, чтобы вернуться к своей настоящей любви... Ваш ребенок поймет, что ни ты, ни он - не могли поступить иначе. Потому что главное для вас - веления сердца. Прости, получается, что я хвалю того, кто отверг тебя. Но я пытаюсь холодно размышлять. О самом пламенном - холодно. Это немного смешно, а еще печально. Но если додумать мысль до конца, это - великолепно, Еления. История ваша - песнь любви. И ты должна принять поражение как награду, ведь ты причастна к этой песни. И увезешь из той, непригодной для тебя жизни, полной торжественных ритуалов и светскости, той, где ты лишь кукла, сопровождающая законного, кукла в ожидании милостей, а за спиной все и всегда будут шептаться о том, что ты ненастоящая, и девочка, рожденная для законного по его же повелению - тоже ненастоящая... так вот, ты увезешь ее и себя из застывшего мирка, маленького и чуждого - в большую жизнь, где обязательно найдешь новую любовь. Прости, я помню, как ты была влюблена в меня, и ты сама, смеясь, вспоминала об этом в своих письмах. Точно так же ты посмеешься через год или два, вспоминая этого Тайну, а сердце твое возьмет другой счастливчик, может быть, навсегда. Я знаю, что это буду не я. Как ни странно, я допускаю, что любовь пери и Тайны не имеет возрастов, но, когда дело касается нас - тебя и меня, четко вижу, я - твое прошлое. И пока вы с Идочкой будете нуждаться во мне, в моей любви, тепле, заботе, я клянусь - вы получите все. И мое благословение на дальнейшую яркую и прекрасную жизнь.
Итак, вместо обещанного тебе холодного рассудительного письма, вышел сумбур, полный патетических восклицаний. Такая уж ты, моя Ленни, и такой уж я, старый романтик, отец розовых кустов в старом сонном парке. И знаешь, мы должны быть. В мире, где так много места отдано деньгам, расчетам, выгоде. Должны быть горячие неразумные сердца. Поэтому я жду, считая дни. Как обещал, я сам приеду, чтобы сопроводить тебя в поездке в Европу. Ты поняла, да?