Музыка сделала поворот, остановилась и снова потянулась по темному жаркому воздуху, касаясь ушей. Павел послушно повернул, остановился и, держа руку над голым плечом, сделал следующий шаг. Оранжевый свет бумажного фонаря упал на лицо женщины, и он, вслед за светом, посмотрел. Отвернулся, жмурясь. Кажется, покраснел. На закрытых веках, как яркий огонь, на который посмотришь в упор, исчезал след ее улыбки. Смеется...
- Тут ходил мужчина, хмурый такой, нес на плече длинную штуку. Из нее - дым. Комары умерли.
- Все? - спросив, понял, что глупо и покраснел по-настоящему.
Она, обняв шею, потянулась лицом к его уху:
- Все умерли. Чтобы мы танцевали.
Он втянул воздух, касаясь носом гладких волос. Какие духи у нее? Узнать и привезти завтра, удивить.
- Ты пахнешь морем.
- Я плавала целый день.
Голые плечи покачивались под его напряженными руками. Такая, такая, а ему неудобно, неловко везде, и вспотел, как конь, рубашка прилипает. Надо бы что-то говорить. Чтобы - завтра можно было прийти. Про духи. А, может быть, набрать абрикосов? Будто нет у нее...
- Я тебе. Хочешь, я тебе?
Слова путались, музыка и мелькающий свет мучили Павла, мир будто рассыпался и кружился неровными кусками, каждый задевал и невозможно было сказать хорошо, правильно, чтобы она услышала и поняла, чтобы захотела. Он остановился, собирая слова, и женщина почти выскользнула из кольца его рук, продолжая движение. Павел неловко дернулся, шаркнул ногой, боясь прижать подошвой край прозрачного подола. Договорил наугад:
- Я привезу тебе море. Ты хочешь?
Музыка умерла, убитая ярким светом. Наверное, ушла туда, где толклись погибшие днем комары. В короткой тишине все обернулись на сказанное ею в ответ:
- Да. Хочу.
Лоб под линией черных волос казался белым, как выгоревшая на солнце кость. И глаза - длинные, как живые рыбы.
Темнота отошла за каменную ограду, положила черные руки в выемки белых стен, оперлась подбородком и смотрела на него глазами, полными крика сверчков и шорохов ночного маленького зверья. Далеко и привычно гремел прибой, не нарушая тишины, потому что он тут всегда. Павел увидел ленивые лица, повернутые к ним - единственной паре на маленьком пятачке посреди летнего ресторана. Лица без выражений, одинаковые, как ночные цветы, залитые сумраком. Нет, как крупные белесые бабочки, спящие на темных кустах. Опустил руки и кровь тут же кинулась в кончики пальцев. Левая ладонь помнила, как уходила из-под нее талия, возвращаясь и снова откачиваясь. Правая чуть согнутыми пальцами все еще ощущала прохладную гладкость плеча. ...Тонкие пряди на шее, выбившиеся из тяжелого узла черных волос.
- Аннушка, - мужской голос, свежий и выпуклый, вырос из невнятного говора уставших за долгий вечер людей, - нам пора.
Женщина улыбнулась Павлу и кивнула, уходя. Стоя с опущенными руками, он смотрел, как по голой спине движется край глубокого выреза. И лишь, когда села, плавно кладя ногу на ногу под узким платьем, заговорила с людьми за столиком, поднимая прозрачный бокал с темной колеблющейся сердцевиной, опомнился и пошел, сутулясь, минуя насмешливые и ленивые взгляды, белые смутные лица. Ткнулся в кованую калитку, дернул раз-другой, забыв, как открыть, под смешки, отошел, подпрыгнул и, навалившись животом на беленую толстую стеночку, шоркая по известке ногами, перелез, свалился с другой стороны, потеряв сандалию. Скинул другую, отшвыривая в темноту. Пошел в темноту, кривя лицо и хлопая себя рукой по бедру.
- Дурак. Дурак, придурок, идиот. Дурак!
Последнее выкрикнул изо всех сил ревущей черной воде и вошел, наклоняясь и окуная в мягкий холод горячее от стыда лицо.
Море успокоило, как всегда. Ночное море - его. Ему нравилось, что их всегда только двое, он и черная ночная вода. Но сегодня Анна плыла рядом, поворачивая к нему белеющее лицо и мокрые волосы вились по голой спине, двигающейся ритмично, как в танце. Она всегда так, колышется. Когда идет, сидит, поворачиваясь и вытягивая тело, заходит в воду, плывет. Будто она сама - вода. Оглушенный звуком рвущейся под руками воды, Павел мерно выбрасывал вперед руки, отплевывался и, через гребок поднимая голову, открывал в ее сторону глаза, надеясь, ушла, нету. Но не уходила. С того дня, как увидел на ярком песке, была все время рядом, сопровождая каждое его движение, каждую мысль. И сейчас знал, - она уйдет с ним вместе, в маленький дом, спрятанный под одичавшим виноградом. Чтоб и во сне продолжать свое беспрерывное текучее движение, а когда он проснется, то, открыв глаза, увидит в темноте силуэт: на фоне окна, у стола, у дальней белой стены, на смятой простыне рядом. Будто ее - много, будто она - стая, заполнившая весь мир.
Через два часа, уставший от переживаний, вымотанный морем и просоленный насквозь, вытягиваясь на постели, он рассмеялся. "Я привезу тебе море, хочешь?". "Да. Хочу."
Их дом походил на игрушечный замок, торчал башенками и шпилями из густой зелени, и Павлу хотелось, протянув руку с берега, свалить яркие кубики, белые стенки и красную кокетливую черепицу, перемешать и выстроить его заново. Чтоб не было того, с жирным голосом, у которого есть все - черный джип с яркими наклейками, столичный офис с зеркальными стеклами, номера по всему миру в хилтонах-близнецах. И - жена Анна. С глазами, как сверкающие рыбы, и голой спиной в вырезе длинного платья.
Когда шея устала, перевернулся на спину, вдавливая затылок в каленый скрипящий песок, закрыл глаза. Анна тут же пришла, нарисовав себя на пламени сетчатки. Чуть угловатый, изящный силуэт, окруженный дымкой жирного уверенного в себе мужского голоса.
- Так нечестно. Тебе все. И тебе - Анна... Так нельзя.
Солнце давило на веки и грудь. Он сел, обхватывая колени потными руками. Солнце не обиделось, положило горячую руку на темя и снова прижало. У босой ноги муравей, спотыкаясь, тащил сушеное крыло бабочки. Павел осторожно взял крыло за истрепанный кончик. Муравей, подергавшись, расцепил челюсти и, побегав рядом, заспешил от добычи, бросил ее Павлу. Вот бы и ему так. Не получается - и не надо. Найдется другая. Но Анна - одна. Безумие какое-то. Увидел, и теперь, хоть не живи.
"Да. Хочу."
Когда женщина говорит таким голосом, такие вещи... Это ведь что-то значит?
Вопрос не имел значения. Любым голосом, любую вещь могла сказать она. Например, пошел вон, скотина, не смей. Но поздно. Говорить поздно. Все уже случилось.
Он встал с песка, похоронив ломкое крылышко в маленькой катастрофе, созданной его пяткой. Как раз вовремя, чтобы увидеть, как из кованых ворот выезжает тот самый джип. На повороте к морю из притормозившей машины вышла Анна в белом простом платье с треплющимся на ветру подолом, постояла, кивая внутрь и поправляя туго стянутые в хвост черные волосы. И, помахав рукой, ушла снова к дому. Ворота сошлись, расчертив зеленый газон толстыми железными линиями.
Павел перевел дыхание и посмотрел на опущенные руки. Вчера он с ней танцевал. Левая рука держала талию, правая - голое плечо с косточкой под пальцами. А позавчера она еще не знала, как его зовут. А неделю назад выслеживал ее на пляже, крался по узким улочкам городка, не отводя глаз от покачивания бедер под светлым подолом. И вот пришло сегодня. Он дернулся неловко, как ночью на танцевальной площадке ресторанчика, решая, куда идти. Сделал было шаг к дороге, изгибом ведущей к тенистому саду вокруг игрушечного замка, но развернулся к морю и, кинувшись в зеленую воду, поплыл, резко работая руками. Сердце стучало уверенно. Сегодня - не вчера и не позавчера. И просто так женщины не говорят "да". А тем более - "хочу".
- Я подарю тебе... море...
Вскидывал тело и падал в текущую воду, представляя, как тонут, бледнея, уходя в прозрачную толщу, длинные глаза, становятся рыбами, как им и должно. Потому что нельзя так с ним. Он не такой, как эти, с мутными ленивыми лицами, похожие на спящих насекомых, рассевшихся по темным ночным листьям.
- Ты получишь море, Анна. Все целиком. Сегодня же.
Стоя у кованых ворот, он чувствовал, как морская соль стягивает под рубашкой кожу. Под костью лба тоже все стягивалось, будто плавая, он набрал полный череп зеленой воды, веселой и безумной, шепчущей о том, что все можно, все, под ярким солнцем маленького города на берегу теплого моря. И, услышав из металлической коробочки на воротах ее голос, спросивший без удивления:
- Что тебе надо? - запрокинул голову к блестящему в тени глазку видеокамеры. Поднял руку с зажатым свернутым пакетом:
- Я принес. Что обещал.
- Море? - коробочка рассмеялась. Павел, не отвечая, ждал, когда без скрипа разойдутся толстые прутья. И, пройдя по гравию дорожки, поднялся по гранитным ступеням к высокой двери мимо ласковых каменных львов.
Сидя в прохладной большой комнате, бликующей чем-то там, что было неважно, следил, как она тихо ступает босыми ногами и коленки мелькают из-под широкого подола мужской футболки. Его футболки. Поставив на скатерть стеклянные стаканы с красным соком, Анна села напротив и, поправляя мокрые волосы, кивнула:
- Пей.
Он пил, не понимая вкуса. С каминной полки смотрел муж, смеясь с большой фотографии, в этой самой футболке. И она там была, положив голову мужу на плечо, тоже смеялась, выставив руку с теннисной ракеткой.
- Ты его любишь? - сок оставлял на стекле красные разводы, пачкал, как кровью. Наверное, томатный, холодный и без соли.
- Я... Ты не слишком торопишься? Пей.
- Не хочу больше, - донышко стакана оставляло на скатерти влажные кружки.
- А чего же ты хочешь?
Ее ноги, положенные одна на другую, продолжались куда-то в бесконечность, в которой не было ничего, кроме них двоих - Павла и Анны. Не дождавшись ответа, протянула руку к лежащему на краю стола свертку:
- Что ты принес?
- Не трогай!
Ее рука отдернулась, как у школьницы. Длинные глаза, полные скрытого смеха, бесили. Павел положил сверток на колени и сжал, хрустнув полиэтиленом. Грубые очертания тяжести внутри успокоили, и соль безумия в голове растворилась, позволив, наконец, говорить.
- Я обещал тебе море вчера. А вы все смеялись. Не надо смеяться. Надо мной - не надо.
Анна послушно кивнула и замерла. Руки, сложенные вместе, держала на голых коленях. Ее неподвижность вдруг испугала его. Что-то нечеловеческое проступило в чертах светлого лица с большими глазами, маленьким ртом и тенями на впалых щеках. И - в угловатых очертаниях застывшей фигуры с абсолютно симметрично поставленными коленями и так же ровно лежащими на них руками.
- Если ты приняла меня, одна. То мы сейчас тут, одни. Так?
- Да, - маленький рот чуть приоткрылся, выпустив слово.
- Значит, вот.
Он оглянулся. Комната стояла молча, шторы хранили прохладу, делая шум дня далеким и ненастоящим. Вокруг было полно дорогих и изящных предметов, каких, наверное, никогда не будет у него. Потому что это не его жизнь и не его цель. А у нее все это есть. Только потому, что она - Анна. С телом, которое, двигаясь, танцует, и танец этот говорит все без слов.
- Я отдам тебе подарок. Если мы будем говорить правду, сейчас. Все время, пока я тут. Ты спрашиваешь, я отвечаю. Правду. И наоборот. Согласна?
Узкое к подбородку лицо, в неподвижности казалось почти некрасивым из-за того, что скулы широки, а сам подбородок маленький и слабый. Но ведь нужно было природе место, чтоб поместить на нежном лице эти глаза, полные обещания. Сейчас лицо молчало. И молчали руки, сложенные на коленях, - неожиданно сильные руки с длинными пальцами. Павел ждал ответа спокойно. Она не сумеет задать нужного вопроса.
Глаза-рыбы вдруг ожили, метнулись, уводя взгляд в сторону, и вернулись к его лицу уже без тайного смеха.
- Согласна.
- Хорошо. Кто начинает?
- Ты принес правила, и ты уже задал вопрос. Да, я люблю его. Очень.
В руках Павла хрустнул пакет.
- А я?
- Что?
- Что я? Что ты чувствуешь, ко мне?
Анна положила руки на скатерть и сплела пальцы.
- Тебя я хочу.
Он ослабил хватку на свертке и перевел дыхание, смутно удивившись, что, вот, все так просто. Сердце, раскачиваясь, при каждом ударе било по горлу, будто ребром жесткой ладони.
- А он вернется? Когда?
- Завтра утром.
Анна смотрела спокойно, но руки сплетались и расплетались, сжимаясь так, что загар на костяшках белел и чуть покачивались плечи, рассказывая о том, чего она хочет.
- Я могу? С тобой? Я...
- Можешь.
Павел выдохнул. Колено под краем белых шортов задрожало и он упер ногу в пол, утишая дрожь. Пакет, развернувшись, ударил по голени. Спохватившись, он сунул руку внутрь и, нащупав острые края, вытащил большую раковину, закрученную плавной спиралью. По выпуклым полосам светились на белом золотисто-коричневые пятна.
- Это тебе, Анна. И - море. Пойдем сейчас, вместе. Я знаю маленький пляж, там никого, мы там, с тобой только.
Она протянула руку, а другую выставила вперед, останавливая.
- Дай мне. И помолчи, пожалуйста.
Загорелые пальцы цветом были похожи на россыпь золотистых пятен раковины. Сильные, красивые пальцы с коротко стрижеными круглыми ногтями. Раковина лежала в них, будто выросла там, в ладонях. И над ней мелькнули живые глаза, длинные, как морские рыбы.
- Я тоже хочу спросить.
- Спрашивай!
Палец Анны скользнул по спирали, вдоль линии пятен. В растянутом вороте футболки смугло виднелась ложбинка с тонкой золотой цепочкой. Спираль кончилась, палец уперся в острое навершие.
- Что ты хочешь сделать со мной? После всего?
Резко свернулся в комок желудок и встал поперек солнечного сплетения. Соль безумия, которую растворила спокойная пустота дома, вернулась, будто ее заново выжарило полуденное солнце, стянула мозг под занывшим лбом. Он нащупал стакан и, поднеся ко рту, допил остатки теплого сока. Томатный. Она все-таки задала правильный вопрос.
- Хотел убить. Если бы ты не... Но ты согласилась. По-настоящему. Теперь не хочу.
- Вот этим? - Анна повернула раковину, показывая ему побелевший палец на остром конце.
- Д-да.
- А потом?
- Потом я уплыл бы с тобой. Далеко, как могу. И там бы оставил.
Глаза-рыбы снова мелькнули перед ним, размываясь под толщей воды, которая так прозрачна, когда слой тонок, и так секретна потом, на большой глубине.
- А сам?
Павел пожал плечами.
- Не думал еще, да?
- Да.
И добавил:
- Мне все равно.
Теперь Анна улыбнулась. Положила раковину перед собой. Наклоняя голову, рассматривала, чуть сдвигая стакан, чтоб прорезавший шторы луч, преломляясь в стекле, падал на пятна, делая их яркими, почти горящими.
- Ты - мальчик.
Павел нахмурился, приготовившись услышать в голосе насмешку. Но голос женщины звучал тихо и серьезно.
- Так не проживешь долго. Надо чаще думать. Или чтоб кто-то думал вместе с тобой. Понимаешь? Тот, кто любит. Или кого любишь ты. Ты понял?
- Не знаю. Как можно думать? Рядом с тобой, как? Если ты - вот такая!
- Это не моя вина.
- Твоя! Я не могу жить! Сука! Я спать не могу, видеть ничего не могу! А тебе все равно, ты любишь этого вот!
Швырнул стакан и тот, кувыркаясь, врезался в фотографию. Снимок упал навзничь, осколки просыпались на пол, как странная угловатая вода, измазанная красным.
Солнце из-под шторы высветило лицо лежащей Анны, которое упавший поверх изогнутый осколок стакана превратил в морду с огромным глазом и острым выступом скулы.
- Пойдем в спальню.
Он поднял голову. И сразу закрыл глаза, спасаясь. От ее согнутых плеч со сползшим набок вырезом, мокрых черных волос, завившихся колечками, от треугольного лица, полного глазами и лбом, волной накатывала такая сила, что хотелось лечь, закрыться руками, и уже ничего самому, потому сам кончился, вышел весь, а если она захочет, то надо ползти, чтоб поцеловать краешек ногтя на узкой ступне, а потом взять ее всю, обязательно сломав, и после убить. Сила слабости, женское, пахнущее свежей кожей, вымытой пресной водой в душе - конечно, для него вымытой, потому что он сейчас рядом и, значит, только он имеет на нее все права, на эту игрушку, невыносимо красивую. Единственную. Уничтожить, чтоб никто никогда не занял его места, не посмел утонуть в этих волнах.
Резко кинулась боль в колени, ударившиеся об пол. Павел замычал и, протягивая руки, пополз к Анне. Вскочив, она отступила, ударив его по запястью ножкой упавшего стула.
- Перестань, немедленно! Пойдем, в спальню, да быстрее же!
И, омахнув легкой волной сквозняка от движения, пробежала мимо, шлепая по натертому полу босыми ногами.
Он бежал по длинному коридору, все так же протягивая руки, почти ничего не видя, потому что соль безумия разъедала мокрые глаза, но он знал, куда двигаться - запах ее красоты летел впереди, держа его ноздри. Он не хотел туда, где она с другим, каждую ночь: бежал догнать и, схватив за плечи, повалить в коридоре, на ковровую дорожку с черно-красными узорами. Но она исчезла за поворотом, и, ушибив плечо о распахнутую дверь, Павел застыл на пороге огромной спальни, рядом со сброшенной на пол мужской футболкой.
Еле видная за множеством вьющихся растений, заполонивших комнату, широкая кровать, застеленная черным шелком, увенчивалась в изголовье сложной конструкцией никелированных поручней и захватов, поднимающихся почти к потолку. Это выглядело, как сказочная корона великана или рисунок-чертеж инопланетного города, исполненный недобрым художником с точным умом.
И на середине черного с блеском поля, вытянувшись, лежала Анна, невыносимо нагая, с ярким цветком лобка и темными сосками на незагорелых грудях.
- Иди, - сказала, поднимая руки и ухватываясь сильными пальцами за свисающие петли из сыромятной, вытертой до блеска кожи, - иди сюда.
Качнувшись, Павел нашарил пуговицы рубашки. Потащил ее через голову, заторопился, не видя женщины через белую ткань, и сдернул, царапая подбородок. На ходу сбрасывая парусиновые туфли, повалился в изножие кровати и, неловко стащив шорты вместе с трусами, упал лицом в щиколотки, проводя рукой по узким ступням с поджимающимися от щекотки пальцами.
- Скорее, - она задыхалась, говоря, а тело выгибалось ему навстречу, - скорее, вот, затяни это, крепче. Ну же! Скорее!
Встав на колени, он, с трудом оторвав взгляд от ее груди, посмотрел на повисшие в петлях руки.
- Нет... Нет! Я не хочу тут, как вы с ним. Нет! Я хотел - на море, там маленький пляж. Думал об этом, когда ты со мной, ночью. И раньше тоже. Я...
- Сделай это!
Она билась под ним рыбой, и колени распахивались, принимая его. Но тут же сжимались, отталкивая его бедра. Отворачивая лицо, прижималась грудью, и снова ускользала, но не убирала рук из петель.
- Анна, Анна... Анна. Да подожди же! Я хочу!
- Да. Да!
- Еще спросить! Ты ответишь? Сейчас, ответишь, как там, в столовой?
Откатился, обхватывая руками согнутые локти, будто стараясь сам себя не пустить к ее телу, и она, дрожа, спрятала лицо в черную подушку.
- Спрашивай, - сказала глухо.
- Ты... - он сглотнул, чтоб не дрожал голос, - только правду, Анна. Ты сама хочешь этого? Чтоб привязать?
- Я?
В тишине слышались гудки автомобилей на дальнем шоссе. Ветер шевелил ветки платана и штора шуршала, вздуваясь светлым пузырем. Покачивались по стенам ползучие побеги, делая комнату похожей на странный чужой мир. Ее руки поползли вниз, высвобождаясь. Подтянув ноги, Анна села и приблизила свое лицо к его лицу. Горячее сладкое дыхание. Он пил его, как пьют дорогое вино, махнув рукой на то, что будет завтра. И еле видел ее в кружении предметов: поручни, петли, широкие листья с чужим пряным запахом, захваты, карабины с защелками, светлая штора, черные простыни, нагретые летней жарой. Сильные руки легли на его шею. Одна на основание затылка, другая скользнула ниже, гладя плечо.
- Нет. Я не хочу этого. С тобой - не хочу. Сладкий мальчик, мой навсегда.
Он замер, прокручивая мелькавшие в голове картинки. Плачущая Анна, покорно идущая, ложась навзничь, протягивающая красивые руки, в ожидании привычных жестокостей, без которых этот, ее хозяин и властелин, не может, не видит ее красоты...
- Да. Пусть тот был такой, твой скотина, а я - нет. Анна...
Время вздулось пузырем, как светлая штора под летним ветром, и опало, чтоб снова подняться, заполняя весь мир тем, что делалось сейчас на широкой постели черного шелка. Руки и ноги, плечи, ее бедра и его руки на них, губы, краешек уха, теплое местечко на шее под волосами, вздрагивающий живот. И его живот, прижимающийся к женской коже. Сильные пальцы, на лице, на бровях, по скулам, будто разыгрывая неслышимую мелодию. Два голоса, говорящие летучие глупости, окруженные летней жарой маленького города, в котором - все можно, совсем все, если оно позвало и нет сил сделать иначе...
- Анна. Анна. Аннннаа-а-а!!!
Ударяя ее животом раз за разом, подхватывал руками за плечи, чтоб успела, чтоб вместе. Звал по имени, чтобы не уйти одному, и смотрел в глаза, не закрывая своих, потому что глаза-рыбы затуманивались все сильнее, будто она уплывала на глубину, под толщу прозрачной воды. И понял, по клубившемуся в глазах-рыбах туману, она успеет.
- Да! - ее крик догнал собственное имя, кинутое им из разверстого рта. Черные простыни вздыбились, стали жесткими, и по ним поползли со стен зеленые плети, кивая изогнутыми побегами. Упал с потолка тяжелый неземной запах и, обнимая ее шею, вздыбливаясь на гребне неостановимой уже волны, Павел увидел: расширились глаза, занимая почти все лицо, а рот, теряя цвет, разошелся круглой дырой, двигая в уголках загнутыми живыми отростками.
- Ан-на? - упал на нее сверху, придавливая в судороге, которой никакой ужас не мог уже помешать. И, всплеснув собой, как хвостом по волне, женщина поднялась под ним, двигая жадным лицом с линзами выпуклых глаз, и, забившись, одним движением сильных, как рычаги, рук с рядами зубчатых шипов от плеч до кистей, сломала ему шею.
- Мой, мой сладкий, мой!!! - голос скрипел осколками, падали вокруг разрезанные им плети, чернели, скручиваясь и умирая. Дышало под клубком тел огромное пространство, проваливаясь глубокими дырами и выпирая неровными комками.
Придерживая на весу сведенное судорогой тело, она смотрела в пустые глаза и, когда судороги стихли, отпустила на себя, расставив поверх потной спины огромные рычаги рук. Смотря в потолок, улыбнулась растерянно и счастливо, ощутив, что уходят острые зубцы, затягиваясь кожей с нежным загаром. А потом вздохнула прерывисто, как вздыхают наплакавшиеся дети. Укладывая треугольную голову с огромными, темными и все еще широкими глазами без зрачков на неподвижное плечо, сказала в мертвое ухо:
- Я, правда, не хотела. В петли.
Вскоре Анне захотелось спать. Выбравшись из-под тела, она легла к мертвому Павлу вплотную, обняла и закрыла глаза, но потом, вспомнив что-то, вздохнула. На лбу, под спутанными прядями волос, тенью легла черточка.
Протянула красивую руку. Прижала трубку к уху.
- Саша? Не сердись, пожалуйста. Он пришел все-таки. Да.
Выслушав, добавила сокрушенно:
- Ну, да. Ты же знаешь, я сама - никогда... Не открою, никому. Я...