Голос раздался почти внезапно, хотя Лета уже десять раз слышала его в своей голове. Слышала и боялась услышать всерьез. Это ведь значит - снова садись и пиши, снова все прочее станет тенями, а свет, ее свет будет падать только на сплетаемые в предложения слова. А так нужно бы еще полениться. И планов вагон, вполне наполеоновских планов. Сколько можно писать-писать и снова писать. В прошлое ушли дни, когда она вполне серьезно надеялась - ее тексты заработают сами. И теперь время от времени думалось - да, верно, надо подтолкнуть их, рассказать людям, показать товар лицом.
Показать...
Товар! Угу. Товар, значит.
Но вот она решилась и села. Чтоб (ну, наконец-то) услышать его по-настоящему.
...Молодой голос, немного скандальный.
Перед глазами не было ничего - сплошная темнота. Только правый локоть касался теплого, да под голыми коленками шершавый бетон, неудобная жесткая закраина.
Ветер. Да, еще ветер, осторожный и легкий, приходил из темноты, трогал лицо и шевелил волосы. Лета оторвала пальцы от камня и, поднеся к щеке, убрала прядь, заправила за ухо. Волосы, щекочуще пересыпаясь, упали на скулу, от них зачесалась губа.
- Пф, - сказала Лета и поспешно добавила, - привет. Да, я пришла. Села вот.
- Ты и не уходила. А села, да, наконец-то, села.
Голос помолчал и тоже добавил, смягчаясь:
- Привет.
Лета тихо вдохнула, чтоб не ощупывать грудь. Тонкая ткань натянулась, ветер лапнул кожу у шеи, защекотал бедра легкими складками ткани.
'Я в летнем платье'...
- Мы где?
- Ты скажи.
- Я не вижу.
Голос хмыкнул и осведомился с явным огорчением:
- И меня не видишь?
Она повернула голову, всматриваясь в темноту. Ветер. Нет звезд, нет смутно белеющих ночных облаков или кромешных туч. Только пяткам страшно висеть в пустоте.
- Тебя не вижу тоже.
- А я думал...
Локтю стало пусто, на место тепла пришел ветерок.
- Не уходи! - Лета испугалась. И сразу немного рассердилась:
- Я же пришла! Просто еще не поняла толком, что тут. А ты сразу, ой-ой.
И подняла лицо - голос ответил ей сверху:
- А кто же поймет? Я, что ли? Если села, давай. Ну?
Лета закрыла глаза и послушно сосредоточилась. Так...
Дом. Высокий узкий, похож на ее старую пятиэтажку, но этажей в нем - тысяча, и они с голосом на самом краю крыши. В космической пустоте, куда свисают ее босые пятки. И он сейчас шагнет... Накренится худым телом, согнет острое колено и сделает шаг, ухнет вниз, раскидывая руки.
Она возилась внутри себя будто руками в ящике с перепутанным бельем, кажется, должно сжаться сердце (ведь упадет!), но нет, стукает мерно, да и не слышно его, из-за мерности, и не кружится голова, в которой почти ничего, только смутный силуэт над бетонной закраиной. Но страха нет. За него.
- Улетишь, - уверенно сказала, прищуриваясь, чтоб разглядеть хотя бы - какие волосы и куда повернул лицо:
- Не свалишься. Улетишь. А я тут, одна останусь? Эх, ты, летчик-самолетчик.
Дразнила специально, думая - пусть отзовется из темноты. Но вместо этого силуэт качнулся к ней, теплые жесткие пальцы схватили ладонь.
- А! - крикнула коротко, другой рукой подхватывая подол, задравшийся к талии. Кожу под коленями саднило, так резко спрыгнула, как бывало в детстве, с забора или наклонного ствола.
Ветер мягко ухнул, беря их в упругие бесконечные ладони, свистнул теплом в ушах.
- А-а-а-а! - заорал голос.
И Лета, радуясь, нагнула голову, чтоб нырнуть, и подняла лицо - выскочить в воздухе выше, обгоняя собственную скорость. Закричала сама, отплевываясь от гудящего во рту ветра.
- А-а-а-а! - кричала, держась за теплую руку, а ветер прижимал волосы ко лбу, откидывал со щек назад, перемешивал у шеи, будто хотел оторвать, и она чувствовала, как волосы то падают на спину, то вздымаются над теменем свободной живой короной, - летим? Летим! Куда летим?
- Ты скажи! - его слова тоже уносил ветер.
Она замолчала, силясь быстро придумать. И испугалась тому, что это сделать - надо. Все на ней. Так сказал. А в голове пусто, скорость выдула все, и, кажется, ничего там нет, о чем думалось - ах, важное, срочно записать, вот, сяду, стукну по клавише, и мир засверкает, крутясь и показывая себя...
Теряясь, она вдруг потяжелела, отставая, руке стало больно, ее вытягивало, выворачивало в плече. Тянулась следом, уже без восторга, а с раздражением на свою неуклюжесть, и пыталась увидеть хоть что-то, куда можно приземлиться, удержать это что-то глазами и мозгом, успокоиться, что сумела. А после этого уже летать дальше.
'Привязанной к страху'...
Звуки снова пришли, и Лета услышала - смеется. И что-то поет.
- Ладно! - крикнул в гудении ветра.
Вдруг отпустил ее руку. Она ахнула, лапая темный воздух, увидела резко и болезненно - набирая скорость, летит вниз, там - вдребезги. Но руки легли на плечи, крутанули резко. И вместе они свалились на траву, освещенную закатным солнцем.
Мягкая трава, с острыми зелеными головами, но босая ступня упирается в колючую розетку распластанных листьев.
Лета села, натягивая на коленки подол - светлый, в мелких цветочках. Перед глазами, за высоким кустом серебристого лоха, усыпанного матовыми бусинами ягод, маячила черная башня - мрачный пятиугольник, клепанный из ржаво-красного железа. Торчали в стороны прямые плечи-лучи, обрубленные к концам. И вздрогнула. Голос за спиной требовательно спросил:
- Это мы где?
Красное солнце касалось краем верхушки железной башни, протягивало по траве тяжелеющий свет. По правую руку белела узкая старая дорога, сложенная из бетонных плит. И слева, Лета знала, не видя, - там море, под обрывом, заваленным красными осыпями руды.
Полно вечернего света.
...Надо лишь оглянуться. Увидеть, каким он стал. И она оглянулась. Смотрела недоверчиво, как сидит на траве. Согнутая мальчишеская фигура, босые ноги под задранными штанинами, широкие и худые плечи, длинные руки, обхватившие колени.
- Чего смеешься? Что? - бросил травинку, которую обгрызал, пока она вертелась, разглядывая знакомое место.
- Я... нет, ничего. Привет!
- Здоровались уже.
Узкое бледное лицо и темные большие глаза. Черные волосы густой коротко стриженой шапкой. Красивый. Она все смеялась, не имея сил остановиться.
- Черт. Ты теперь - еврейский мальчик. На скрипке играешь?
Он вытянул перед собой длинные руки и задумчиво пошевелил пальцами. Сложил концами, прогибая ладони. Плечи пошли вверх и рот сложился, выражая недоумение.
- Не пробовал. А могу, да? Хватит ржать уже!
Она вытерла уголок глаза. Встала, отряхивая платье. Оглядываясь по сторонам, снова и снова возвращала к нему взгляд.
- Это старая бетонка. Там сзади - Павлюсин пустырь. Я сама его так назвала, а до меня не было у него названия, я спрашивала. Все говорили, да там, где огороды за старыми дачами. Ты так и будешь сидеть?
И поколебавшись, добавила имя:
- Дзига...
Он встал, ловко, слегка сутуля и сразу расправляя плечи. Поправил белую тишотку с нарисованным на ней черным котом. И пальцами продрал густые волосы - расчесался.
Лете немедленно снова захотелось смеяться. А еще плакать. Она нахмурилась и нацепила на лицо вопросительное ожидание.
Мальчик топтался, вертел головой, и, рассмотрев темнеющую башню, за которую уходило солнце, кивнул:
- Хорошее место. А я знаю, зачем мы тут. Только надо быстро, успеть набрать, а потом уже можно не торопиться.
- Чего набрать? - она уже спешила следом, по густой траве, обходя колючие шары и распластанные шипастые розетки.
- А вот! - выскочил на истертый бетон, прошлепал на другую сторону и тронул подсохшую лиану, что окручивала черные ветки с оловянной листвой.
- Карманы есть? - аккуратно сламывал сухие полураскрытые стручки, из которых выглядывали черные семена, вытолкнутые сложенным оперением шелковых парашютиков, и совал в подставленный Летой оттопыренный карман. Держа карман рукой, она тоже заторопилась, сламывая стручки. Солнце застряло, наполовину спрятавшись за грубый металл. Смотрело с интересом.
- Я знаю, зачем, - сказала Лета и улыбнулась.
- Ты же хотела, - ответил Дзига, и чихнул, морща породистый тонкий нос, - о, в паутину залез. Хватит, наверное, вон уже валится наружу.
- Хотела. Знаешь, раз сто хотела, а все как-то никак. То погода не та, то дел полно, ну и потом, это же такое, бесполезное совсем занятие. Хотя как раз это мне пофиг.
- Во-от! - он повел шеей, смахнул пару шелковых паутинок с черной семечкой, и пошел рядом, шлепая босыми ногами по теплому бетону.
Позади, над развалинами дома сумасшедшего Павлюси выкатывалась из бледной синевы плотная туча, вырастала стеной, темно-серой, красивой, и закатные лучи ударялись в нее, высвечивая плавные переходы, бугры, впадины и выпуклости. И она, важная, возвращала свет, добавляя в бронзу свинцовой тяжести.
- Надо успеть, - озаботилась Лета, - к обрыву, пока солнце не село.
- А уже все. Теперь не сядет, пока не сделаем.
Он был выше ее на голову, худой и изящный, шел, как танцевал, откидывая голову, и изредка косил на нее темным, как у лошади, глазом.
Лета кивнула, придерживая легкий карман. Конечно, не сядет. У них ведь дело.
По раскрошенным, забитым ползучей травкой черным шпалам они обошли мрачную башню.
- Это ясменник, на рельсах, я его снимала, очень красивый, будто его выковали, вместе с цветами. Чтоб снимок получился, вставала на коленки, снизу подлезть. Мелкая зелень и белые цветки на рыжей ржавчине. А башня, это машина Аятта. Про нее писала не я, но я прочитала. И поняла - вот она. Теперь она навсегда - машина Аятта. А про Павлюсю я написала. В жизни его звали по-другому. Но знаешь, когда я пишу что-то настоящее, после забываю имя из жизни. Его заменяет другое, то, которое я нашла. Я сумасшедшая?
- Разумеется. А я - твой воображаемый друг.
- О Господи... Ладно, я не против. Но ты уверен, что мне нужно писать о тебе? Одно дело держать в голове, и никому не признаваться. Другое - всем рассказать.
- Тебя волнуют эти все?
- Ну-ну, эти все, между прочим, будут читать. Я же не для себя пишу.
Трава открыла узенькую тропку, по обочинам которой круглились темной зеленью сочные купы с мясистыми листьями. Тропка провела их недолго, вильнула и выпала на утоптанную грунтовку, с левой морской стороны загороженную разномастными заборчиками из кольев и сеток. За ними пластались наполовину убранные небольшие огороды. Лета показала на густую крону приземистой шелковицы у одного из заборов.
- Там летом живут бродяги. Видишь, на ветке даже умывальник приспособлен. У них тут хозяйство, матрас и старый письменный стол с тумбочкой. С ними жили собаки, две. Я ходила - здоровалась. И с собаками тоже. А внизу - лодочные гаражи.
- Я видел. Ты там снимала яхты. И солнечные дорожки от старого пирса.
Они успели. Или солнце решило их подождать. На заросшем травой обрыве, с которого мелкая вода казалась слоем прозрачной пленки, кинутой поверх подводной травы и светлого песка, встали рядом. Лета сунула руку в карман, захватывая горсть сухих стручков, высыпала в протянутые ладони.
- Думаешь, получится?
Это было крайне важно, чтоб получилось. Но одновременно, бережно раскрывая стручок и вытаскивая из него сложенные мягкие парашютики, Лета понимала - главное, что они стоят тут, над древними, отошедшими от обрыва великанскими круглыми скалами. И делают, что хотели. Парашютики расправляли себя прямо в пальцах, становились большими и легкими. И, слетая, плавно уходили с вечерним легким ветерком, прямо к солнцу, удаляясь, сталкивались, расходились, загорались нежными крошечными радугами на шелковых паутинках. Их становилось все больше, не падая, кружились в тихом вечернем воздухе. И это было так прекрасно, так здорово.
Лета дунула на ладонь, последняя партия небесных корабликов отправилась в полет. Взгляд удобно уселся на радужные мягкие лучики, улетел следом, теряясь над тихой водой. За спинами далеко лаяла собака, где-то орали гуси, наверно те, что охраняют старые дачи, Лета старалась их обходить, уж больно строгие. А за камнями-скалами плыл белый надутый парус - яхта возвращалась с набережной на ночную стоянку.
- Я хотела это снять, - она отряхнула ладони и поправила карман.
- Ну, а чего не взяла фотик? - Дзига тоже отряхивал широкие ладони, снял пушинку, приставшую к растянутому вороту, почесал пальцем шею.
- А уже не надо, - она рассмеялась, - уже и так хорошо.
- Скажите, какой на мою голову профессор, - обиделась Лета, - из моей же собственной головы!
Они досмотрели плавный полет и, повернувшись, медленно пошли в глубину старого парка, по колючему асфальту разбитой дорожки. Солнце, забирая в последний свет радуги летучих корабликов, посмотрело им в спины и плавно стало спускаться, заваливаясь за морской горизонт. Лете было хорошо. Босые ноги грел старый асфальт, трава и кусты потихоньку темнели, по левую руку тянулась аллейка мрачных туй, пузатых и мелколапчатых, почти уже черных, но с яркими, еще освещенными солнцем макушками. Впереди маячили арки, за которыми начинались городские улицы. А он вот - идет рядом, что-то тихо мурлычет, проводя рукой по острым листикам нестриженых бордюрных кустов.
- Они цветут самой ранней весной, - сказала Лета, - цветки у них прозрачные, будто из воска, белые с розовым, еще до листьев, и удивительно пахнут. Я искала название, но не нашла. Потом, когда май в полной силе, цветут еще раз, и запах становится таким сильным, что это пугает. Однажды я испугалась так, что увидела его. Бледные нити запаха, на которые светит луна. Паутины лунных пауков. Я написала про них. Сказку, она получилась довольно страшная.
- А семена, что летают, о них ты писала?
- А! Это ластовень, или цинанхум. Все лето цветет сиреневыми шапочками цветков, и пахнут, знаешь, будто старая бабушкина шкатулка, где обязательно есть пустой флакон от духов, которых уже не делают. Идешь, будто в такой шкатулке, будто сам - забытая безделушка, которая что-то значит для кого-то еще. Идешь и ждешь, вот сейчас сверху - откроется и тебя возьмут.
- Напиши это.
- Смешной ты, смотри, я уже написала!
Мальчик кивнул. В полумраке Лете не было видно его лица, только шея белела и узкие скулы, под резкой линией черных волос. Она подумала спокойно, вот как хорошо, сейчас они сядут в маленький автобус, люди, конечно, станут коситься на босые пыльные ноги, ну и ладно. Дома нужно сделать яичницу, побольше. Наверняка он проголодался. И постелить в маленькой комнате на диване. Пока будет спать, она сядет писать. Вот про это - как приходят те, кто ушел навсегда.
Над головами проплыли припыленные сумраком арки, с аллеи впереди послышался смех, там, на скамейках отдыхали с пивком и детскими колясками.
- И хорошо, что теперь ты не кот.
Как в самом начале, ее локоть вдруг перестал ощущать тепло. Лета остановилась, медленно поворачиваясь и ругая себя за вылетевшие слова. Длинная худая фигура была неподвижна, темнели волосы над еле различимым лицом.
- А должен был? Котом? Почему?
'Он не помнит!'
Она сглотнула и прокашлялась, лихорадочно соображая. Ну как же так, тоже мне разнежилась, болтает. Он не помнит. И хорошо! И пусть! Хватит с него и одного раза.
- Ну... почему-почему. Потому что ненормальные, которые говорят с воображаемыми друзьями, они часто делают их, ну, кем-то таким. Львом, например, или грифоном. Котом. А что? Вполне себе ничего, ну кот. Но ты вот такой и мне так нравится. Я...
В темноте забелела выставленная ладонь.
- Слушай. Кому ты врешь? Мне? Считай, себе соврала, да?
Лета умолкла. Смех стал громче. Из-за кустов вышла белая толстая кошка, внимательно оглядела молчащих собеседников и ушла к скамейке, села там светлым комком, ожидая гостинцев.
- Поехали, а? Я сделаю ужин. Ты же голодный, наверное?
- Я что? Я уже был? - голос мальчика был медленным, будто, проговаривая слова, он нащупывал что-то, и останавливался, чтоб не пропустить, - я был тут? С тобой?
- Не надо! - Лета шагнула к нему, пытаясь взять за руку, но он спрятал руки за спину. И она послушно опустила свои, тоскливо ожидая, что дальше.
Мимо прошла парочка, смеясь, скрылась за арками. Над головами, кидаясь из стороны в сторону, залетали летучие мыши, маленькие, будто наспех сшитые из серых лоскутиков.
- Я... - снова потерянно сказала Лета.
И он снова не дал ей закончить.
- Погодь. В общем, давай так. Ты мне все расскажешь. Идет? Потом. В следующий раз.
- Я не смогу. Зачем тебе?
- Надо так. Или не помнишь?
Она усмехнулась, когда все снова, как и всегда, дожидаясь за углом, пришло и накрыло, перелистывая минуты, и каждую бросая в лицо. Не помнит она. Как же.
- Я помню.
- Отлично. Сама доедешь?
- Что?
Дзига вздохнул, повторил терпеливо:
- Темно уже. Сама доберешься?
- А ты?
Она подумала о высоченном сером доме, о ветре, гуляющем на плоской крыше под звездами, да нет уже среди звезд. И он там - один. Кукла, положенная в ящик. Существо с кнопкой, созданное ее собственным воображением. Ждет, когда понадобится.
- Ой-ей-ей, - голос был насмешливым и она покраснела.
- Не, мне, конечно, приятно, что такая вокруг меня высокая тоска... Но даже из-за твоего воображения торчать на верхотуре я не собираюсь. Давай, или ты быстро придумаешь мне, где отлично выспаться. Или я ухожу вон к той кошке.
Белая кошка привстала и оглянулась.
- А-а-а, - Лета растерялась, от слова 'быстро' все вылетело из головы, ну да, как обычно.
- Буду бедный, - вкрадчиво посулил Дзига, - кинут мне хвост от копченой селедки, и тот отдам девушке...
- Так. Помолчи. Дай соберусь.
Она закрыла глаза и рассыпала перед собой блестящие лаком картинки, свои и увиденные, и уже написанные, и те, что беспокоили, и ждали.
- Угу... вот! Отлично!
Он уже поднимался по узкой лесенке, шлепая босыми ногами по каменным ступеням и стаскивая через голову измятую тишотку.
- Нравится? - она засмеялась. Маяк был небольшой, уютный, в три этажа, и почти такой, как в жизни, только на втором этаже Дзигу ждала старая тахта, застеленная свежим бельем, и огромное граненое окно, выходящее на море.
- Первый класс! Ты завтра приезжай, у нас тут с тобой будет дело. Только фотик свой не забудь, да?
Лета кивнула и медленно пошла к остановке. С ужином разберется сам, не маленький уже. И, кажется, она знает, какое именно дело ждет их там, где над узкой полосой песка громоздятся выветренные светло-желтые скалы.
ГЛАВА 2
Лета проснулась, держа в голове остатки увиденного сна. Надо бы записать сразу, потому что - яркий, он неумолимо выветривается: не успеешь спустить к тапочкам ноги, уже с трудом вспоминается сюжет, а потом улетучиваются картинки - одна за другой. Последним, крадучись, уходит настроение сна. Задержать бы хоть его, но без картинок настроение становится зыбким, нереальным, ничем для головы не подтвержденным.
Но записывать всегда лень, всегда некогда. Хоть бери с собой в сон записную книжку или какой диктофончик. Но сны так реальны, разве можно надзирать за ними, просить, подожди, вот я запишу, и помчимся дальше. Сон ждать не будет. Лета, конечно, слышала о техниках управления снами, но не вникала и не искала литературы - почитать и научиться. Сны были ценностью, и реалистичность делала их еще ценнее. Как можно по своей воле отказаться от приключения, которое до дрожи в коленках и смертного ужаса или бесконечного счастья настоящее? Маячить над страхом, счастьем, опасностью утешительным трезвым привидением, которое каркает - это все сон, глупая Лета, всего лишь сон и ты можешь его повернуть...
Может быть, там, в этой теории осознанных сновидений, все не так, понимала Лета, но пока ее устраивали хождения в другие миры, она не хотела ничего менять.
На белом потолке над головой плавно крутилась паутинная нитка. Лета смотрела, медля повернуться к окну. Повторяла про себя главное, что хотела запомнить.
'Пещера. Арки, неровные. Там за ними - море и свет заката, ложится на воду, вот что значит - позлащенная светом вода. Мокрый песок полумесяцами между камней. Так. Да. И - вот оно - из тайного колодца вьются вверх ленты шелка. Не ленты, широкие полотна, такая роскошь бесконечности. Синие, тонкие. И сочные желтые - полосатая бронза. Мы прыгаем в них, и летаем, крутимся, смеясь. Медленно, и шелк везде. Держит. Но только в пещере. И потому надо спуститься, солнце уходит, а надо снять...'
Ей становится смешно. Во сне изо всех сил торопилась, как делает наяву, не пропустить солнца этого дня. Будто завтра оно не взойдет или не выйдет. Солнечные летовитамины, ее эликсир. Ну, нельзя же так. У кого-то наркотики, у кого-то спиртное или занятия спортом или секс. У Леты - солнце. И все что под ним. Или - можно?
Шелковые полотна для летания - это было главным в сегодняшнем сне, и потому, запомнив, она повернулась, уже не боясь, что прочее выветрится из головы. Уже знала - нащупай главное, запомни его и все остальное зацепится и никуда не уйдет, бахромой, обвитой вокруг веток.
Что-то вчера случилось. Важное.
Дзига, сказала ее голова, и в первую секунду, глядя на густое синее небо над крышей соседнего дома (сколько просыпалась тут, столько и радовалась его цвету - песочный радостный цвет, как будто в небе - морской берег), она снова упала в тоску. Как было тогда, в том злом марте. Когда он...
Но тут же через картинки плавно уходящего сна увидела огромное окно, граненое по форме маячной башни, так что и вперед стеклянная плоскость и в стороны. В левую грань солнце вливало почти белый свет, он укладывался на плитчатый пол, зачеркивая себя тенями оконных переплетов. Рассеивался, доставая смятые простыни на широкой тахте, над которой висела в тонкой рамке цветная фотография белопенной волны, что углом расшибалась о край серого камня.
Лета села, выжидательно глядя на разбросанные там, в мягком свете подушки. Моргнула, когда из распахнутой белой двери появилась тощая мальчиковая фигура, с полотенцем в руке.
- Эй! - он посмотрел недовольно и взмахнул рукой.
Лета машинально подняла свою, прикрываясь от летящего полотенца. Другой рукой потащила на грудь простыню.
- Предупреждать надо. Хорошо, я в трусах.
Она улыбнулась, осматривая знакомую, свою комнату - книжные шкафы, полки, стеллаж, зашторенный ярким шифоном, гладильная доска у окна и стол со швейной машиной в углу.
- Извини, я нечаянно. Доброе утро.
- Доброе. Когда приедешь?
- После обеда. Мне работать надо.
- Угу, - ей было слышно, как он, невидимый уже, шлепает по полу босыми ногами, чем-то звякает, хлопает. Вдруг усилился шум ветра и закричали чайки.
- А, красота какая! Солью пахнет.
- Окно открыл? Простудишься, ты.
- Какой тут у нас месяц?
- Октябрь.
Все еще придерживая простыню, она встала, стесненно оглядываясь и думая - вдруг он ее сейчас видит. Надо одеться.
- Отличный у нас октябрь. Не волнуйся, я иногда слышу, что думаешь, а смотреть нет, не смотрю. Если ты не смотришь.
- Ну, спасибо.
Лета снова повалилась на постель, откинула простыню, положила руки вдоль бедер и подняла прямые ноги, напрягая мышцы живота. Раз и еще и еще раз, десятый, одиннадцатый... две-над-ца...
- Слушай... Ты там это, не глупи. Думай, как думается. Ну и делай, как привыкла. А то еще надорвешься от самоконтроля-то...
Тринадцать-четырнадцать-пятнадцать.
Ноги упали и Лета, прижимая руку к животу, расхохоталась. Кивнула. И правда, чего это она, будто он со стороны прибился.
- Ладно. Я сейчас кофе и трудиться. Тебе поесть привезти?
- Не. Мы с Николай Григорьичем на вахте. Фонарь будем смотреть. А потом тетя Даша нам обед. Ладно, не мешаю больше. Работай.
Лета натянула домашние спортивные штаны и футболку. Взяла в руку щетку, расчесываясь, кивнула медленно. А как же еще? Она их писала. Теперь она пишет его. Своего Дзигу. Как и обещала ему. Чего же удивляться, если рядом с ним, для него возникают в его реальности написанные ею люди? Интересно, она тоже сможет увидеть их? Поговорить? А хочет ли?
- Не хочу, - сказала, неся из кухни горячую чашку и усаживаясь за лаптоп, - не хочу. Хочу только с ним. Пока что. Или всегда. А они пусть живут там, где живут.
Прислушалась, но Дзига молчал, видимо, уже торчал в стеклянной башне, помогая Григорьичу с фонарем. И она, выкинув из головы все, углубилась в работу.
Окно комнаты смотрело на северо-запад, и потому Лете было видно, каждое утро, как с запада потихоньку наползают светлые облака или мутноватые тучки, чтоб к обеду частенько полностью закрыть утреннее солнце. Сырость всегда шла с запада. Оттуда же дул и любимый ее ветер зефир, влажный и радостный, как теплый щенок. Работая, она посматривала в окно, отмечая движение света и облаков. Но октябрь всегда месяц солнца, и влачась от края неба, облака чаще всего размывались, тончали, не нарушая синевы.
***
В плеере звучали любимые слова и любимая мелодия, Лета все ждала, когда же ей надоест, но не надоедало, звуки легко укладывались в такт ровным шагам, с ними было хорошо. А еще музыка создавала вокруг невидимый кокон, делая ее защищенной, будто не шла, а ехала, поглядывая вокруг через невидимое стекло. Отгораживалась не всегда, часто наушники просто болтались на груди, чтоб мир вокруг оставался цельным, чтоб сверкание ранне-осеннего солнца дополнял шум машин, человеческие голоса, птичьи и детские крики. А еще были места, в которых она никогда не слушала музыку. Там она была своя, вечная.
Выходя из автобуса, поблескивающего желтым нарядным глянцем, пошла к маячной башенке по извилистой дороге, белой от истертого колесами известняка. За плоским пустырем с редкими квадратами огородов блестело зеленью море. И только у самого края обрыва можно было увидеть, как внизу, вываливаясь на яркий желтый песок, громоздятся светлые плиты и горбатые обломки песчаниковых скал, создавая свой небольшой почти затерянный мир. Мир морской тишины над прозрачной мелкой водой.
Она знала, сегодня их дело там, внизу под скалами.
Дзига ждал, сидя на валуне под старым миндальным деревом. Рядом на плоском камне валялись разбитые скорлупки и кусочки белой ореховой мякоти. Улыбнулся, взвешивая в руке серый камень-голыш.
- Привет!
- Нашел сладкий? Наелся? Привет.
- Этот горький. А сладкие те два, видишь, близнецы по бокам тропки. Но их уже обобрали. Нашел пять штук всего. Хочешь, еще поищем?
Она покачала головой.
- Солнце скоро уйдет, за обрыв. А нам надо, чтоб свет.
Поднялся, кладя камень рядом с плитой - для тех, кто сядет колотить орехи. Пошел рядом, мелькая коленками под мешковатыми шортами и протягивая на ладони раздробленные кусочки орехов.
- На. Тебе разбивал.
- Спасибо.
Мякоть казалась сделанной из застывшей крошеной сгущенки, такого же праздничного вкуса. Только нежнее.
- Городские деревья стареют, - печально сказала Лета, - я еще помню, как по весне крыш не было видно за белыми пенами цветов. Миндаль, абрикосы. Сейчас те, что ничейные, никто не стрижет, не пилит лишнее. И деревья теряют силу просто так, кругом на них сухие мелкие ветки, потому цветов мало. Ужасно жалко.
- Не грусти. Расскажи лучше, с кем это ты летала сегодня?
- Ты что, видел мой сон?
Он нагнулся, срывая на ходу желтую кисточку из цветочков сурепки, понюхал, смешно морща нос.
- Не. Я слышал, как ты его себе оставляла.
- А. это знакомая моя дама, она всю жизнь Светочка. И двадцать лет тому была Светочка, а сейчас просто отчество прибавилось - Светочка Павловна. Я очень давно с ней не виделась, наверное, нужно позвонить. Такой вот сон-напоминание.
- Не забудь, ты с ней летала, но только в пещере. А наружу торопилась одна и уже пешком.
- Хм. И правда. Значит, не напоминание, а предупреждение?
Дзига пожал худыми плечами. Тишотка на нем была та же, что и вчера - с черным силуэтом кота на груди.
- И то и другое? - предположил, недоверчиво покачивая шаткое перильце над краем обрыва. Перильце было состряпано из кривой толстой ветки, выбеленной морем, кто-то притащил сюда плавник и заботливо укрепил над узкой лесенкой с ржавыми звонкими ступенями. Сейчас у верха лесенки буйно цвели степные астры, мелкие, как сиреневые ромашки с лепестками-иголочками, и тени от них острыми щеточками ложились на серое круглое дерево. А под цветочной гущей распахивалась светло-зеленая прозрачная гладь... А в ней дремали плоские камни, густо укрытые темными морскими травами... А на горизонте, за ажурными вышками ставников и карав, шли далекие корабли, синие и красные, с белыми рубками, отсюда - как пятнышки белой краски, посаженные мизинцем на четкие силуэты... А еще дальше...
- Ну, все, приехали-застряли, - сказал Дзига и, обойдя Лету, которая, сидя на корточках, прикипела к видоискателю, стал осторожно спускаться вниз, держась за серую гнутую ветку. Крикнул снизу:
- Камней собрать? Или дальше пойдем под скалами?
- Собрать, - согласилась Лета, переползая с камерой на другую сторону от зарослей астр и нагибаясь, почти заваливаясь набок, - дальше пойдем, да.
- Логично.
Когда Лета спустилась, все еще неся в глазах несметность сиреневых игл вокруг желтых серединок, их тени, мягко уложенные на серый фон, грубые узлы старой веревки на креплениях перил, Дзига сидел на плоском камне, уложив на колени подбородок. Смотрел, щурясь.
Лета медленно поднесла камеру к глазу. Тонкий мальчишеский силуэт среди сверкающей глади вод, светлый на плоской темноте каменной плиты. Черные волосы лохматой шапкой над белым лбом и тонким, с горбинкой, крупным носом. Ссутуленные плечи, широкие, но еще худые.
И опустила. Не стала снимать. Подошла и, взобравшись, села рядом, так же согнула ноги в тонких привычных джинсах, уперла в камень легкие мокасины. Море лежало перед ними, показывая в себе камни, и свей на подводном песке. Она придумала именно это море, и написала его в рассказе, старом печальном рассказе о несчастье, постигшем светлую молодую женщину со смешным прозвищем Белка. Придумала до самых мелких деталей, до каждого камушка и цвета воды. А через несколько лет, подойдя к высокому обрыву, заглянула вниз и поздоровалась со своим морем. Именно таким, какое держала в сердце.
- Я спросить хотел, - сказал Дзига, все так же глядя на далекие праздничные корабли, - о смерти.
Лета прокашлялась. И промолчала, покорно ожидая.
- Про тетю Дашу. Она ведь в твоем романе умерла, так?
У Леты от неожиданности перехватило дыхание. Она уже приготовилась говорить о нем, о Дзиге. А тут...
Мальчик махнул рукой, сгибая тонкое запястье с потертой кожаной фенькой:
- Да ладно, не трепещи. И про Дарью потом расскажешь, а то солнце, смотри, ведь скоро уйдет.
Они спрыгнули с камня на песок и стали собирать камни, складывая их на краю воды. Старались найти примерно одинаковые, с кулак или чуть меньше. Потом Лета села на небольшой валун, приготовила камеру, выставив нужный режим. И скомандовала:
- Видишь там, в воде, белая ракушка? На счет три кидай в нее, понял? Давай! Раз-два-три!
Камень булькнул, вздымая над гладью прозрачную корону с ажурными стенками.
- Ага! Есть! Раз, два, три!
Второй лег рядом, рассыпав над водой фонтаны брызг.
Пальцы прилаживались сами, сторожа нужное мгновение. Камень за камнем уходил в прозрачную воду, иногда Дзига промахивался, камень разбивал воду, не попадая в кадр. И он с огорчением цыкал, бежал под скалы, выворачивая песок подошвами спортивных сандалий, кричал оттуда азартно:
- Щас, погоди, вот тут классный. А большой тащить?
- Давай, - так же азартно кричала в ответ Лета, и чтоб не терять времени, снимала краешек каменной плиты и тень от него, в которой ходили мелкие рыбы с оловянными спинками.
Пошвыряв в радостную зелень полсотни камней, и бухнув туда напоследок большущий обломок, что вызвал небольшой локальный шторм, к радости Леты попавший в кадр, выдохлись и снова сели на плиту, осматриваясь.
- А с кем еще бросала? - спросил Дзига, поворачивая к ней узкое лицо с темными глазами, - у тебя все отрегулировано, до раз-два-три, я ж вижу.
- Дай подумать. В первый раз сама. Ничего не вышло. Потом с мужчиной, потом еще раз - с другим. Еще сын кидал, летом, в жару, а потом сам в воде крутил брызги. А в последний раз с Черной Королевой Кам. Не со всеми получается, понимаешь? Нужно, чтоб человек знал, это важное дело. Не пустяк.
- С кем лучше всего?
- С тобой. И с Черной королевой.
- Интересно...
Лете стало смешно и немного неловко.
- Пошли, ягоды проверим? - она спрыгнула на песок, уже покрытый легкой тенью, - это дальше, по берегу, под скалами.
- Вкусные? Пойдем, да. А интересно, потому что я думал - с мужчиной тебе интереснее должно быть, а?
Слева тянулись высокие скалы, неровной стенкой с выдутыми в ней глубокими желобами. Кое-где радостные надписи, выдолбленные в камне, сообщали: Оленька, Маша, Химки-12, Валера Бес...
- Не обольщайся. Чтобы нашелся такой мужчина, нужно пуд соли истоптать и все лесом. Я и не прочь бы, но лучше делать, чем ждать. Так думаю. Может еще и найдется для меня такой, понимающий.
- А почему она черная королева?
Солнце светило в спины, укладывало перед ними длинные тени. Тень Леты брела по прибою, макая в воду черную голову и руку с опущенной камерой.
- Потому что не темная.
- А ты?
- А я - белая. А что королевы, так это не из-за мании величия. Все девочки - принцессы. А потом, минуя возраст принцесс, женщины сами решают, кем быть дальше. Можно стать королевой, а можно просто исчезнуть. Мы с ней решили - не исчезать. Это женское, Дзига. Я думала, тебе это неинтересно.
- Я может быть, тут с тобой хожу, чтоб ты могла что-то сказать, понимаешь? Не изрекать, а типа я спросил, ты ответила. Чего ты снова ржешь? Ну?
