Утреннее солнце светило в глаза, мешая смотреть, и Вива, хмурясь, встала, одергивая длинный халат, перетащила плетеное кресло в другую сторону и села снова, напряженно выпрямляя спину и щурясь на мягкое серебро воды. Та была далеко и внизу, за извилиной дороги, слева перекрывалась развалинами старой крепости, а справа кубиками лодочных гаражей на месте старого рыбколхоза.
Поерзав в кресле, Вива встала опять, подошла к самому краю веранды, взялась за круглый поручень и почти повисла на нем, всматриваясь.
Снизу, на терраске первого этажа прекратилось громыхание, и Саныч сказал укоризненно:
- Вика...
- Саша, - нервно ответила та, - Саша, я совсем не вижу, давно уже. Дай мне бинокль!
- Вика! Оставь человека в покое, хай плавает!
- Саша!
Она свесилась вниз, опуская сердитое лицо. Саныч помаячил своим, и, вздыхая, ушел в раскрытую дверь, завозился там, гремя и звякая. Когда снова вышел, Вива уже стояла рядом, протягивая руку, а другой подхватив шелковый длинный подол.
- Пойдем, скорее. Там сверху лучше видно. У тебя мобильник где? Ох. Если вдруг...
- Вика! - грозно усовестил ее Саныч, взбираясь следом и отворачивая лицо от шелковых пол халата. Руки держал так, вроде ловил падающего ребенка.
Наверху Вива подбежала к перилам и навалясь на них, приставила к глазам бинокль.
- Какой он у тебя! Протер бы хоть!
- Нормальный. Цейсовский. С буксира списан, знатная вещь. Тут покрути вот.
- А! - с облегчением сказала Вива, одной рукой берясь за сердце, - фу-у, вижу. Голова. Черная. Господи! За что мне наказание такое!
- Вика. Да сядь уже, кофе твой застыл совсем. Видишь, никто не утоп, все нормально ж?
Вива отмахнулась, по-прежнему прижимая к глазам увесистый пупырчатый бинокль с длинным ремешком.
- Ты такой черствый. Поразительно, как вы совершенно ничего не понимаете! Ты чайник поставил ли? А бублики? У нас остались со вчера бублики? Которые любимые?
- Не свались. Тебя еще ловить.
- Выходит! - торжествующе объявила женщина, отмахиваясь рукой от Санычевой ладони, - погоди, дай я погляжу! Саша, выходит!
- Ах, чудо какое, - проворчал тот, подтягивая старые линялые штаны, - куда ж нам, мы жеж не выходим так вот...
- О... - вдруг сказала Вива и, покраснев, вернула бинокль Санычу, - ну, ладно. Идет уже сюда. И получит у меня сейчас по первое число!
Затягивая пояс халата, вернулась в кресло, села, кусая губы, и расхохоталась. Саныч заинтересованно приложил бинокль к глазам. Крякнул. И тоже засмеялся, с возмущением, разглядывая быструю фигуру с полотенцем, прижатым к животу.
Из-за угла крепостных развалин вывернулся экскурсионный автобусик, визгнул тормозами, засигналил.
Мелькнуло сорванное с бедер полотенце, взмахнулось белым полотнищем и, под смех и крики из окон, снова вернулось на место.
- Он там оделся? - церемонно спросила Вива, ставя на стол свою чашку.
- Ага, - Саныч повесил бинокль на грудь, - оденется он, как же. Пока всех не распугает тута, дождесся от него.
- Саша, - возмутилась Вива, - немедленно! Не вздумай даже!
И заулыбалась навстречу частым шагам по деревянным ступеням.
- Олежек! Хорошо покупался?
Парень, что выскочил на веранду, держа рукой на мокром боку полотенце, кивнул, быстро проходя, поцеловал Виву в пепельную макушку.
- Прекрасно, Вива великолепная! Где мои бублики?
- Саша сейчас принесет. Ты будешь кофе, Олежек?
- Я буду кофе, - согласился тот. И закричал, мелькая пятками по лесенке, ведущей на самый верх, в крошечный скворечник третьего этажа:
- Саныч, да я сам, щас, оденусь только!
Саныч кивнул, выразительно глядя на оживленное лицо Вивы, мол, видишь, не заставляет меня с чайником бегать. А та, прислушиваясь к возне наверху, махнула ему рукой:
- Иди, Саша, иди. Ты там вроде починял что-то?
Олег уже сбегал сверху, шлепая босыми ногами и приглаживая рукой густые черные волосы. Светлые шорты потемнели на мокрой заднице. Садясь, взял булочку, откусил.
- А где именинница?
- Скоро, Олеженька, скоро. Я волновалась, я думала ты там, в море...
- Я был наг, Вива! Сто лет не купался голый. А завтра, завтра же гости, так? Хорошо, я успел.
Он повернулся, большой в плечах, тяжелых, чуть ссутуленных от ширины, и смуглое лицо сверкнуло улыбкой.
- Ага! Мо-ом?
- Привет!
Инга встала на краю веранды, улыбаясь двум силуэтам за легким столиком. Обошла так, чтоб видеть лица.
- Ах и ах, просто Ницца какая-то! Кофе с видом на море, утро, лето. Вива и мой блудный сын!
- Еще Саныч с чайником, - подсказал Олег, и Инга, повернувшись, приняла в руки поднос с бубликами и вареньем. Сунула на стол и села, вытягивая загорелые ноги в коротких шортах.
- Саша, иди ко мне, - сказала Вива, показывая на пустой стул рядом. И Саныч с удовольствием уселся, откидываясь и щурясь на солнце.
Вчетвером помолчали, переводя глаза друг на друга. Инга, не выдержав, рассмеялась.
- Ну, вы что как засватанные? Поздравьте уже да будем жить дальше.
Олег вскочил, прижимая к широкой груди такую же смуглую, как у матери руку.
- Ма-ам. Мы все тебя всячески поздравляем. И желаем. И вообще. А еще ты самая красивая и беспримерно молодая!
- Еще бы, - засмеялась Инга, - такое вот у нас семейное проклятие, Олега, был бы ты девочкой, уже возил коляску, дай посчитать, три года, да? За руку уже бы водил!
- С двадцати-пяти-летием, мам! Тьфу, и не выговоришь. И подарок!
Он снова вскочил и опять унесся на верхотуру, крича оттуда всякую ерунду. Инга внимательно посмотрела на пылающее Вивино лицо и скорбные брови Саныча.
- Чего он сегодня выкинул?
- Голый купался, - доложил Саныч, - ну то и ладно б. Но домой полез голый. Махал полотенцем в автобус.
- Девушки были счастливы! - заорал сверху Олег, гремя чем-то.
- Тебя заберут в милицию, - отозвалась Инга, - и оштрафуют, за оскорбление нравственности гостей из ближнего зарубежья.
- Оставьте ребенка, - вдруг рассердилась Вива, - он плохого не хотел. Пошутил просто. Олежек, чай стынет. И кофе тоже.
- Скажите чиииз! - Олег стоял на ступеньках, закрывал лицо фотоаппаратом, - молодцы! Мо-ом? Улыбнись. Супер! Саныч, сфоткай нас, а? Меня и маму.
Гремя стулом, устроился рядом с Ингой и привалился к ее плечу. Оба улыбнулись в объектив навстречу бледной в утреннем свете вспышке.
- Иди к нам, Вива!
Но Вива отрицательно покачала головой и моргнула, чтоб не щипало веки.
- Не стоит, Олежек, я уже старая.
Они оба смотрели на нее, и улыбались. И Вива вспомнила, когда-то, когда ее детка была моложе, чем сейчас ее собственный сын, она спросила, а ты счастлива, ба? Вива ответила тогда, да, счастлива, но кажется ей, будет что-то еще. Она не знала, это что-то появится благодаря сердитому упрямству Инги, ее стремительной девичьей безрассудности. И теперь это что-то сидит, улыбаясь такой знакомой, такой на всю жизнь любимой улыбкой. И все в нем такое же, совершенно все. Только глаза не черные, а серые, под густой шапкой лохматых темных волос. И на книжной полке в комнате, полной света и летних ветерков, вздувающих легкие занавески, стоят рядом две фотографии. На одной - совсем молоденькая Вика в белом платье, с рассыпанными по нему цветами, а рядом ее муж Олег. И другой снимок, цветной - на фоне белого паруса такая же олегова улыбка, на его же смуглом лице с четким подбородком. И дата в уголке снимка - 2012 год.
Саныч фыркнул, вытаскивая ее из мыслей о странности счастья.
- Куда ж там, старая. Угу.
И Вива улыбнулась, вставая и откидывая голову, расправила плечи.
- Верно. Ну-ка, подвиньтесь. И еще надо, чтоб с Сашей.
- Айн момент! - Олег вскочил, пристраивая камеру на перевернутую кастрюлю, снова ускакал к торжественно застывшей компании.
- Чииииз! - вспышка мелькнула, разрешая шевелиться и смеяться.
Инга протянула руку, отбирая у сына камеру.
- Хороший? У тебя же зеркалка там, не привез, что ли?
- Это тебе, мам. Подарок. Только что из коробки вынул. Там инструкция, все такое.
Олег разломил бублик и, жуя, припал к чашке. Инга двумя руками держала приятную тяжесть. Вертела, вздыхая.
- Он же дорогой! Ты сам на бобах постоянно. Ну, зачем?
- Чего на бобах? - обиделся Олег, - все у нас там нормально. И не дорогой он, я знаешь, сколько в сети сидел, чтоб нормальный тебе выбрать!
Инга поднесла камеру к глазу, прицелилась, ловя улыбку на смуглом, таком похожем на ее собственное, лице. И щелкнув, стала смотреть, что получилось.
Ее сыну - двадцать. Можно сойти с ума. Она прислушалась к себе, но никакого особенного потрясения не нашла в душе и мирно улыбнулась в ответ на его улыбку. Ей - тридцать семь, вернее, сегодня исполнилось тридцать восемь. Сорок почти. Что делать женщине, если ей сорок? Ну, почти...
Напротив сидела Вива, пепельные волосы заколоты низким узлом, стянут поясок шелкового халата. Олега привез ей халат, в прошлом году. Царский халат для Вивы великолепной. Сказал, вручая, теперь ты станешь еще великолепнее, Вива!
И ведь стала. По утрам теперь она выходит из спальни, на дощатую терраску второго этажа смешного дома, который Саныч без устали ремонтирует и доводит до ума, садится в плетеное креслице, держа в тонких пальцах прозрачную чашку. И расправляет плечи так, что идущие снизу соседи кричат, чуть ли не кланяясь:
- Доброго утра вам, Виктория Янна!
А Вива царственно кивает в ответ. Почти все жители небольшого поселка в пригороде Керчи считают Виву бывшей актрисой столичного театра. А иначе откуда ж она такая - в эдаком халате и с такой вот осанкой.
И что Инге, страдать о своих по сравнению с Вивой девических неполных сорока?
Допив кофе и съев бублик, она встала, держа в руках подарок и подхватывая со стола бейсболку.
- Ма-ам, ты в поля? Я с тобой, да?
- Рубашку надень, сгоришь.
Смешной дом стоял на краю переулка, завершая собой верхнюю часть поселка Осягино, а сама верхняя часть тоже была веселой - две улицы шли одна под другой, так что из домов той, что повыше, можно было увидеть внутренности дворов более низкой. И дом, который уже лет пятнадцать назывался Михайловским, с чем Саныч смирился, махнув рукой, задней стеной упирался в верхнюю часть склона. Прижимался к нему, выращивая прямо из скалы комнаты и кладовки первого этажа, две спальни второго. А со стороны верхней степи сначала была видна только черепичная крыша. Пока не подрос Олег и они с Санычем сотворили третий этаж - залихватский скворечник, еле вмещающий в себя диван, шкаф и пару стеллажей, но зато окруженный тесным балкончиком с деревянными лавками. Теперь, идя из степи, прохожий держался глазами за небольшую сторожку с застекленной почти круговой верандой, а подходя, обнаруживал, что сбоку сторожки вьется узкая тропка, и, если спускаться по ней, то можно последовательно миновать терраску второго этажа, огороженный каменным беленым забором первый, и оказаться в тупичке уже на дне переулка. Задирая голову на трехэтажный дом, и этой самой головой качая - ничего себе, архитектурка!
Инга с Олегом вышли в степь через его комнатку, где узкая вторая дверь распахивалась сразу в почти бескрайнюю плоскость, содержащую в себе игрушечное от расстояния старое кладбище и вдалеке - шоссе, уходящее в город. Рыжие от жары травы стояли и лежали тихо, под легким горячим ветром. В небе, выцветшем, как голубое некогда полотно, переливали нехитрую песенку жаворонки. Олег шел, оступаясь с узкой тропинки, размахивал руками и болтал. А Инга искоса взглядывала, иногда спохватываясь и мысленно ругая себя: он только приехал, три дня тому, а ты уже снова принялась за любимое привычное. Вот идет, смешно загребая ногами, ставя носки чуть по-медвежьи. А Сережа так не ходил, у него походка мягкая, чуть скользящая. Ну, ладно, а Петр? У того такие же широкие плечи, да. Но не косолапил. Или просто забыла?
- Ну вот, и теперь вешаются, а я блин, не знаю, куда и деваться. Чего нашли, спрашивается? Хожу, как медведь. Ма-ам?
- Да. Верно, как медведь.
Мальчик засмеялся, запрокидывая к солнцу лицо.
- Я не про то. Ленка мне говорит, ах ты красавчик. Я что, теперь красавчик, да?
- А то я тебе не говорила! Всю жизнь говорила!
Она сбоку нацелилась камерой, и Олег послушно скорчил страшную рожу, не переставая говорить:
- Ну, ты же мать. Перемать. Я думал, ты просто из материнской любви. А на фотках, глянь на фотках, я же квазимодо просто!
- Фотки - другое. Ты смуглый, яркий, и лицо у тебя такое, не мелкое. Чуть перекосишься, и готово - на фотке кошмар и ужас.
- Вот уж мерси.
- Угу, - Инга ушла с тропы, аккуратно обходя мощные заросли чертополоха и присела на корточки рядом с куртинками ковыля.
- Режим диафрагмы поставь, - подсказал Олег, топчась за ее склоненной спиной, - будет ярче, классно выйдет. Так что насчет кошмара и ужаса?
Ковыль тянул под невидимым ветром длинные нити, бархатные от коротких шелковинок, серебрил знойный воздух. Был прекрасен. И где-то рядом, Инга повела носом, оглядываясь, подсыхал узкими листиками чабрец. Такой запах...
Встала, отряхивая шорты.
- А в жизни ты очаровашка, Олега. И всегда был. В школе девчонки за тобой бегали. Теперь у тебя просто комплексов меньше. И так держать. Ты что там, никого не нашел себе еще?
Мальчик пожал широкими плечами и сунул руки в карманы длинных шортов.
- Я там хохол, мам. Типа, охотник за пропиской. Понаехавший. Ты чего так глядишь?
- Я? Нет, ничего. А твоя, наверное, еще не пробегала, Олега. Может и хорошо. Гуляй пока, меломан-сисадмин-фотограф-диджей.
Она отвернулась и засмеялась слегка смущенно. Парень сто раз уже ее ловил, на этих испытующих взглядах. И ведь не спрашивает толком ничего, Вивина школа. Да и знает, если мать не захочет сказать, просто промолчит.
- А ты?
Они шли мимо маленького кладбища, на беленых оградках сидели толстые вороны, глянцевые и нахальные. Следили бусинками глаз, но как только Инга поднимала камеру, снимались, топырили крылья перьями, как черными пальцами, и перелетали за тонкие стволики деревьев.
- В смысле? Что я?
- Так и будешь одна куковать? - поддавая ногой клубок ржавой проволоки с пластмассовым цветком, Олег засмеялся, - у меня пацаны на работе фотки твои увидели, а чо, сестра да, а познакомь!
- Вот и познакомил бы. Предамся разврату с малолетками.
- Мам! Фу!
Он протянул длинную руку, Инга отдала камеру. И Олег, пятясь, щелкнул несколько раз, как она идет, мягко ставя сандалии на примятую золотую солому тропинки. Улыбнулась в камеру.
- Завтра приезжает Виола, ну, ты помнишь.
- Угу, еще бы. Натахина мамаха. Уй-ой, мы та-акие ста-аличные штучке! Хорошо, я сматываюсь в Щелкино, на Казантип.
- Ладно. Хотя остался бы. Так вот. Мне Виолка сто лет назад сказала, как ты жить будешь с мужиками-то, они же от правды, как мухи дохнут. Ну вот. Оказалось, так и есть.
Камера снова ткнулась в ее руку. И принимая ее, Инга сжала на пупырчатых выступах горячие пальцы, слушая сына.
- А отец? Мой отец. Он тоже, не смог с тобой? Чего молчишь?
- Олега. Ну чего ты? У меня день рождения, праздник, е-мое. А тебе надо испортить? Настроение мне испортить?
Ждала, что сын, как обычно, выставит перед собой ладони, скажет примирительно, ладно, проехали. Но тот молчал, глядя перед собой. И уже идя на попятный, Инга жалобно спросила:
- Тебе что, плохо с нами? Ну да, бабы, Вива, я, да еще Зоинька наша. Но зато Саныч! Ты с ним сколько рыбы повыловил. И вырос отличным же мужиком.
- Ну, я ж имею право знать. Хоть что-то! А ты мне все время, потом, Олега, потом. Когда потом-то?
- Не ругайся. Я тебя люблю.
- Я тоже!
Шли дальше молча, похожие, как брат и сестра, Инга ниже на полголовы. Олег шагал широко, и она, устав, тронула его локоть, придерживая.
- Жарко, - сказал он, - купаться идем?
- Да. По тропе за крепостью спустимся.
Мальчик кивнул. И дальше шли молча, мелькая икрами над вениками сизой полыни. Инга замедлила шаги, пристраиваясь в затылок. Мальчик повел плечами, показывая - знаю, снова глядишь. И ничего не сказал, замурлыкал какую-то песенку.
Инга шла, снова пытаясь хоть что-то увидеть в нем такое, что, наконец, позволит сказать, не солгав, об отце. Но все в нем или уводило ее к рассказам Вивы, - к той фотографии, где стояла она с Олегом. Или замыкалось на ней самой, быстрой смуглой женщине, темной девочке Инга, только в мальчиковом варианте.
"Да хоть бы глаза у одного из них были другого цвета. А то - серые, у обоих..."
Он был прекрасен, ее двадцатилетний сын. Вырос в любви, и это сделало его свободным, быстрым и ловким. Внимательным к своим женщинам. И девочки таяли от того, что мимоходом слету угадывал любые желания, знал, чего им - девочкам, надо. Как ему сказать, что отцов может быть два? Нет, к такому признанию Инга была не готова.
Обрыв за крепостью был не слишком высок, но под ним вода качалась, вскидываясь на мокрую отвесную стену. Прыгала и отваливалась, срываясь. Тропа ныряла в пролом среди неровных скал. Олег ступил вниз, вытягивая шею. Махнул матери рукой.
- Пошли! Покажу, где с пацанами прыгали! Там камни внизу, в воде.
Инга встала на краю обрыва, заглядывая в воду. Тут намного ниже, чем на скалах в Оленевке. Но все равно, высоко. И мрачно. Солнце чуть сдвинулось в сторону степи, и обрыв кинул темную тень на глубокую воду.
- Давай, мам! Слезем на камень, там солнце. А под ним та-акой песочек на глубине!
Он хватался за края камней, спускаясь по крутизне. Оглядывался, протягивая ей руку.
- А сверху ты прыгал? - шум воды заглушал слова.
- С обрыва? Не. Страшно, мам. Я чето боюсь, оттуда.
Его рубашка уже белела в самом низу. И Инга тоже стала спускаться, оглушенная прыгающим шумом. Боится... А Сережка не боялся.
Спрыгнула с тропы на узенький каменный карниз. Прижалась к стенке, чтоб вода не замочила сандалии. Олег улыбнулся, блестя серыми глазами.
- Но знаешь, если б на спор. Я прыгнул бы. На что спорим?
- Ну, тебя! Не надо!
Он подал ей руку, вместе перелезли на горбатую спину большого валуна, с него - на другой, что круглился дальше, вылезая на жаркое солнце. И там, в блеске воды, яркого света и в непрерывном разговоре волн, Олег стащил шорты, кидая их на рубашку. Затанцевал босыми ногами по теплому шершавому камню.
- А-а-а-а, какой кайф! Ща прыгну! Мам, ты что, ласточкой так и не умеешь? Научить?
Смуглое тело с покрасневшей от южного солнца спиной и такими же локтями, рыбой плавно ушло в прозрачную глубину. Инга разделась и села на сброшенные вещи, обнимая колени. Оглянулась на пристроенную в нише обрыва сумку с фотоаппаратом. И покачала головой, когда мальчик, фыркая и голося от восторга, вынырнул под ее ногами.
- Не. Я сама научусь. Потом.
А вечером был ужин на терраске и долгие разговоры. Инга, уже сонная, смотрела, как Вива смеется Олеговой болтовне, и глаза у нее блестящие, совсем молодые.
Доев свой кусок домашнего торта, встала, обойдя стол, чмокнула сына в макушку.
- Сидите. Я фотки разберу, да, может, какие повешу на сайт.
В маленькой спальне открыла ноутбук. Медленно устраиваясь, сунула в гнездо штекер. Вот он, ковыль, с его ветреными летящими прядями. Мощные чертополохи с колючими рыбами-листьями. Улыбка Олега, его широкие плечи, смуглая грудь в распахнутой рубашке. И она, идет, неловко взмахивая рукой, сгибая коричневое колено.
Ерзая на табурете, отобрала десяток снимков. Решила, обработаю утром, ладно, успеется. Олега в обед уезжает на свой Казантип, вечером нужно встретить Виолку с Ташкой. А сейчас...
Инга открыла страницу яндекса и, помедлив, вошла в почтовый ящик. Усмехнулась - целая страница полученных писем. Первая. А за ней череда таких же, за несколько последних лет. Почти все отмечены непрочитанными. В ее собственной почте маячат они же, в папке "отправленные письма".
Она подумала, привычно подбирая босую ногу на табурет, может, ну эту почту, сегодня-то. Вернуться туда, к живым настоящим людям. Налить себе еще чаю, отрезать кусочек торта. Выслушать рассказ Саныча про злобную амазонскую анаконду.
Она вышла из почтового ящика и открыла свой.
Ткнула нужную кнопку.
"Привет, Серый! Сейчас я притворюсь, что ты меня поздравил, и скажу, ой, спасибо-спасибо! А сегодня мы о тебе говорили, с Олегой. И я снова не знала, что же ему сказать..."
2
Эти письма иногда снились Инге. Будто все они превратились в бумажные, выросли огромной горой, возвышаясь над крышей Олегова скворечника. И от ее взгляда, шурша, гора валится, погребая под собой ее жизнь и жизнь близких. Когда сон приснился ей в первый раз, их было не так уж и много.
Она улыбнулась в темноту, слушая, как вдалеке у соседей мурлычет ночная музыка и кто-то кричит в развалинах крепости крошечным радостно-перепуганным голосом.
Ну, да. Не так давно это и было. Семь лет назад они провели в дом нормальный интернет, и именно тогда Инга завела тайный почтовый ящик. Хотела назвать его просто - Сережа яндекс точка ру. Но оказалось, все Сережи, набранные латиницей, давно и прочно заняты. А писать скучно и длинно "Сережа-Горчичников яндекс точка..." она не захотела. Подумала, да сам бы он никогда такой вот. Сидела, перебирала долго. И у нее горели щеки, вроде она и правда, разговаривает с ним, как-то по-новому. Но тут открылась дверь и закутанный в одеяло Олега сказал, моргая сонными глазами:
- Живот болит.
Инга убрала с экрана почтовую страницу и ушла к сыну, он спал тогда через стенку, в крошечном закутке, где кровать и самодельные полки с книгами и склеенными моделями. Наелся чего-то. Тошнило, почти до утра. А утром узнала Вива и порывалась вызвать скорую, еле Саныч ее угомонил.
Когда Олега заснул, Инга вернулась к компьютеру, еще первому, с неуклюжим кургузым монитором, занимающим половину стола. Хотела все напрочь снести. Но все же села, быстро набрала новый адрес. Горчик яндекс точка ру. И уже куняя и вскидывая голову, написала на новый адрес первое электронное письмо из двух слов.
"Привет, Горчичник!"
Сама открыла новый ящик, и ответила, так же коротко.
"Привет, Михайлова!"
Отправила и свалилась спать, зная, Вива глаз не спустит с любимого правнука.
Выспавшись, открыла свой ящик, и в первую секунду сердце дрогнуло, будто не сама она отправляла это, полученное и еще не открытое ею письмо. Нещадно ругая себя, медленно придавила мышку пальцем. Прочитала два слова. Привет, Михайлова!
И заплакала, повторяя себе шепотом, это от усталости все.
Это письмо не было первым. До него была пачка обычных бумажных писем. И десяток первых - проштемпелеваны. Она писала их настоящему Горчику, почти ничего не рассказывая о себе. Просто кричала словами. Ты где, Горчик, дурак, ответь мне, ну пожалуйста! На-пи-ши мне!
Они все вернулись. С чернильными издевательскими штампами. Адресат выбыл. Адресат неизвестен. По указанному адресу... не проживает...
Одиннадцатое письмо, длинное и очень спокойное, отправлять не стала. Просто заклеила и сложила его в обувную коробку, где лежали первые десять. И потом жила. Поживала. Свою собственную жизнь, как и просил ее Серега Горчик, который исчез, чтоб жить свою, совсем от Инги отдельную. Те две его записки тоже лежали в коробке.
За пять лет писем скопилось, сколько же их было? Как утекает память, казалось, все впечатано в душу, но вот она лежит и шевелит пальцами, считая по месяцам... Какая ты однако, регулярная, Михайлова... Писала обычно разок в две недели. Значит, за месяц два-три письма. За год - тридцать. За пять лет - сто пятьдесят конвертиков. Еле влезали в коробку. А горели потом очень хорошо, ярко и быстро. Ни разу не пожалела, да вообще не в привычках у нее жалеть о том, что произошло...
- Неужто, соврала себе, Михайлова? - прошептав, усмехнулась, поняв, да просто не дослушала собственную мысль.
... что произошло в ее жизни, если не считать того, что связано с летуном Горчиком. Тысячи раз перебирала каждую мелочь. Свирепо жалея, что не сделала так и эдак. И еще - жалела те два клочка бумаги с не слишком грамотными словами тонкого мальчика с пристальным взглядом. Такого... Беленького и коричневого. С зеленью солнечной воды в серых глазах.
Инга села, отбрасывая простыню. Взлохматила густые волосы, вцепляясь в пряди пальцами. Поражаясь сама себе, сказала вполголоса:
- Ну, ты, Михайлова, ду-у-ура... Ах-ре-неть. Двадцать лет прошло, Михайлова! Двадцать! Не кот начхал.
Прислушалась, подтягивая загорелые ноги, блеснувшие в рассеянном заоконном свете - гладким, будто она девочка совсем. И слово ничего не сказало ей, будто в нем не содержалось ничего, кроме произнесенных шепотом звуков. Двад-цать... Первые пять, состоящие из года вокруг беременности и бессонных ночей над орущим Олегой. Мальчик, у них часто животики болят, а сказать ведь не умеет. Так говорила соседка, тетя Павла (когда Олега вырос, то шутил часто - чья, чья тетя, ах Павла!). Говорила, помогая пеленать, показывая, как поглаживать ладонью маленький тугой живот, придерживая другой рукой крошечную спинку, которая вся умещалась в ладони. Вот это поразительно, что из куклы-младенца вымахал этот большой парень, с широкими плечами и внезапным, частенько тяжеловесным юмором. А то, что для этого понадобилось двадцать лет, ох, опять эти двадцать...
О своих сожженных письмах она не жалела. Как ни странно, они отсюда казались ей холодными и чужими, да и были такими, наверное. Ребенок занимал время и сердце. И это радовало ее: дура такая, пока не родила, мучилась всякими надуманными страхами. А вдруг он будет похож на Петра, и я не сумею любить его? А вдруг я вообще не сумею любить его, потому что люблю - Сережу? А вдруг я его возненавижу, за то что мешает предаваться горю. И так далее, далее. Каким хламом бывают забиты девичьи головы. Хотя, разве мало видела она всякого? ... Мама Горчика, которая не любила сына, и ненавидела за то, что похож на отца. Вот и пример. Как хорошо, что Инга - совершенно не Валя Горчичникова! О чем же она? Ах, да, про двадцать лет.
Инга спустила ноги на гладкий дощатый пол, кинула на плечи рубашку, и осторожно ступая, пошла из спальни, прислушиваясь. В доме было тихо. На втором этаже спали Вива и Саныч. У них там было две комнаты, Вива настояла, чтоб так. Чтоб каждому - своя. И после время от времени пыталась отвоевать себе право отдельной спальни, секретно волнуясь о том, что стареет и пусть бы Саныч чувствовал себя свободнее, ну так. Чуточку. Чтоб никуда не делся. Но Саныч каждый раз обижался тяжело и сильно, она вздыхала, и спальня оставалась общей, с двумя отдельными просторными кроватями, которые неумолимо съезжались вместе, превращаясь в одну без краев. А в своей комнате Саныч дневал, и там же мог завалиться дремать на диване, там и курил изредка зимой, плотно закрывая дверь и распахивая форточку.
Летом его комната чаще всего занималась гостями, два раза приезжала дочь Галя с детьми, но, попроведав деда, они уезжали дальше, в тот же Лесной, куда Саныч звонил и родню по дружбе устраивал.
А Инга с Олегой жили внизу. Это было удобно, с самого начала. Три комнаты, как в обычной квартире, рядом туалет и ванная, небольшая зимняя кухня. Не надо бегать вверх-вниз по лестнице, если вдруг воды или горшок. И позже, когда Олега стал ходить, не нужно дергаться, а вдруг вылез на террасу и свесился под перилами над небольшим двором, в котором рыбацкая сараюшка, летняя кухня да три дерева над цветочными грядками.
Самой Инге тоже было тут логичнее. Как сказала ей Вива, когда уложили как-то трехлетнего Олежку и ушли во двор, посидеть на вылощенной колоде, что прижалась к стволу абрикоса:
- Если кого пригласишь, то - пришел и ушел, не через нас же перелезать, кивая и ножкой шаркая.
- А что... - начала было Вива, но дальше не стала говорить.
Инга вошла в кухню. Не стала включать свет, хватало луны в окне, да и все тут наизусть знакомо. Мягко открыла дверцу холодильника и вынула пакет молока, налила себе пару глотков в кружку. Мудрая Вива знала, о чем говорила и о чем промолчала. Да. Сюда приходили мужчины, не раз. И чаще - всего лишь по одному разу, хотя надеялась на большее, каждый из этих полуудачных разов. Но видимо, мироздание что-то решило другое для темной и жаркой женщины Инги, думала она после, удивленно разглядывая в зеркале смуглое тело, что становилось лучше и лучше, и оставалось невостребованным. Ночь любви, такой, что сносило крышу обоим, жаркий мужской шепот, не сама умоляла сказать, а не выдерживал, говорил быстро, сам себя перебивая, ох, вот это... да как ты... ну ни-че-го себе...
А под утро, еще до света, уходил. И не возвращался. Уходили, усмехнулась она, глотая холодное молоко, все они уходили, и не возвращались. Была бы шестнадцатилетняя, то поверила бы - красоты не хватает ей, нехороша. Или не хватает страсти, нежности, да чего там еще. Но взрослела и видела - да с избытком. Может быть, именно этот избыток и мешал?
Так что, когда появился Костя, и вдруг после ночи не ушел, а наоборот, явился днем, при параде и с цветами, она с работы пришла, будьте нате - сидит на террасе с Вивой, пьет чай, болтает в фарфоровой гостевой чашке витой ложечкой, так вот, когда увидела эдакую смелость, то от неожиданности и согласилась...
Она сунула чашку в раковину. И ушла, мыть не стала, терпеть не могла ночью греметь в кухне мокрой посудой. На пороге комнаты постояла, колеблясь, и прихватив полотенце, сунула ноги в сланцы.
На асфальтовой полосе, что разделяла две улицы верхнего Осягина, блестела луна и ходили тенями кошки. Закручивали хвосты, беседуя молча. Инга прошла в тени заборов, радуясь, что зной так силен - даже собаки разомлели в будках, ни одна не лайнет без дела. И у развалин крепостной стены стала спускаться к пятачку пляжика, который широким языком выдавался в белую от лунной ряби воду.
Ох, и попил крови Костичек тогда из нее. За два года душу вынул. Вива молчала, при ней-то. И только раз Инга вернулась через степь и, спускаясь по крутой тропке, встала на склоне, пораженно слушая, как за забором ее бабушка ледяным тоном отчитывает сожителя.
- Ты и ногтя ее не стоишь, понял? Пока она хочет, ты тут живешь. Но как откроются у девочки глаза, никто тебя держать не станет. И уговаривать не станет.
- Ах, как вы, Виктория Янна, - культурным голосом отвечал Костя, он вообще, страшно своей культурностью гордился, - и не боитесь, что Инга с ребенком куковать будет, пока вовсе не состарится? Мужчины нынче в дефиците, и им выбирать, знаете ли.
- Только дефицитом и держишься, ага.
Нет, тогда Инга его не выставила. Хотела да. Но стыдно было в глаза Виве смотреть, вот же, он пакостил, а ей было стыдно. За то, что согласилась и после терпела. Казалось ей, раз согласилась, то после кричать, ой передумала, вот это стыдно. Могла бы увидеть сразу. За цветами и игрушками для Олеги. А еще...
Она отошла в сторону, где от поворота шоссе пляжик был скрыт каменной стенкой, разделась и голая, вошла в парную как компот на летнем столе, воду.
Еще вот что стыдно - она и правда боялась остаться одна. И думала, ну вот он же согласился. Ее, с ребенком. Наверное, лучше так, чем Вива станет рвать себе сердце, ах, моя детка одна и одна...
Но к тому времени, когда услышала их ссору, этого страха уже не осталось в ней. Он уменьшился, высох, стал таким незначительным, по сравнению с раздражающим культурным голосом, с привычками, которые Инга постепенно возненавидела, да с его запахом даже. Пока, наконец, с облегчением не сказала себе - да как можно жить с человеком, и дергаться от его запаха, отворачивать нос! Это разве жизнь?
Уходил Костик ужасно оскорбленный тем, что напоследок сказала. О запахе тоже. Посулил злорадно, подхватывая чемодан и дергая плечами под набитым рюкзаком:
- Женский век короткий, дорогуша. Не успеешь оглянуться и пенсия на носу. А я, я до смерти всегда найду себе и стол, и дом, с любовью, между прочим.
Она молча кивнула, стоя в дверях.
И ведь нашел же! И до сих пор находит. То ли третья, то ли четвертая жена, молодая, с ней видела Костика на городской набережной тем летом. И он, раздуваясь от гордости, свысока на нее, гуляющую в одиночестве, посмотрел. В своем праве, да.
Уплывала все дальше по тихой воде, плавно загребая руками и окуная в теплое, журчащее, свое лицо, которое горело от воспоминаний. И заплыв так далеко, что берег уменьшился, и ночные звуки поселка отдалились, согнулась, вертясь и выпрыгивая из воды, рассыпая мерцающие брызги. Расхохоталась в голос. Когда Олеге было, кажется, лет двенадцать, они сумерничали на террасе двоем, а Вива с Санычем уехали в город и должны были вернуться последним автобусом, сын выслушал ее рассказ о неудавшейся совместной жизни с Костиком, о котором сам спросил, ведь помнил, что был такой. И подытоживая сказанное матерью, что-то такое сказал, попутно окрестив того Костик Дефицит. Вместе хохотали тогда, доедая бублики. А после Олега сказал, когда устали смеяться:
- Я тебя люблю, ма-ам.
И она тоже призналась ему в любви. И это было так замечательно и так настояще. Тогда она поняла лучше, почему Вива прожила жизнь сама.
Когда двое вернулись, уставшие, мирно о чем-то поругиваясь и таща в дом сумки с продуктами, Инга отняла сумку у Вивы, а подошла к Санычу, обняла за плечи и поцеловала в жесткую щеку. Сказала, вдыхая запах крепких сигарет и немножко мужского свежего пота:
- Саныч. Мы так тебя любим, ты самый замечательный.
Вива фыркнула и засмеялась где-то там, за плечом гордого Саныча.
Это тоже было счастьем, поняла Инга, медленно плывя обратно и чувствуя, как вода гладит ее грудь, будто проводит по коже ладонями. Она потеряла Сережу, но жила двадцать лет, не забывая любить, и ее любили тоже. И любят. Конечно, без мужчины часто бывает нелегко. И не в хозяйстве, а вот проснуться ночью, повернуться к нему, потому что все внутри плавится теплым медом и скоро начнет обжигать, и он повернется, поняв. Но если этого нет, ну что же. Есть всякие виды любви. И еще есть этот город, полный ветров и степей. И его она любит тоже. И судя по тому, что каждый день она уходит, как смеется Олега "в поля" и каждый день продолжает открывать новое для себя, волшебное, странное, город на берегу двух морей тоже влюблен в Ингу. Щедр на подарки.
Наверное, мне такая судьба.
Она вышла и постояла, переминаясь, промакивая полотенцем лицо, волосы и плечи. Снова набросила рубашку и пошла обратно, минуя черные развалины крепостной стены и серебристую ленту дороги.
Что толку перебирать сейчас эти двадцать лет. А еще нужно помнить, где бы он ни был сейчас, если жив, он давно уже не тот худой мальчишка с узкими плечами и гибкой спиной. Он тоже жил, менялся, может быть, растолстел. Она прислушалась к себе, покачала головой, вот уж вряд ли. И вдруг споткнулась, теряя шлепок и нащупывая его мокрой ногой, - и у него были женщины. Наверное, женат...
Сердце медленно и больно стукнуло, отзываясь на слово "женщины". Но промолчало на второе предположение. Ох, ты и дура, Михайлова, привычно и сердито-беспомощно подумала она, открывая калитку в беленом заборе. Долдонишь себе - двадцать лет! Вспоминаешь своих мужиков, с которыми лежала голая, стонала, вцеплялась в волосы горячими пальцами, сходила с ума... и спотыкаешься, подумав, ах, а у Сережи-то, вдруг баба! Что с тобой не так, Инга Михайлова?
- Все со мной не так, - прошептала сердито, уходя в крошечный туалет, а после в ванную. Плеская в лицо воды, осмотрела себя в зеркале. Олега прав, мирная жизнь у самой воды, постоянно на воздухе, с прогулками каждый день по десятку километров, свободный график фрилансерской работы, и еще - поплавать с начала мая по середину ноября... И ты, Инга, в свои тридцать восемь выглядишь на двадцать шесть без всякой косметики. Двадцать шесть не просто так, а - красивой женщины, с точеным смуглым лицом, крепкой шеей и роскошной грудью. И его пацаны, по сколько им там - двадцать два, пять... Да любого она может уложить и заставить орать от восторга. Но она - одна, одна и одна. Девочка-правда. Наверное, именно это достоинство, или недостаток - с детства был знак, о том, что не такая. Другая. И хрен втиснешь себя в обычные рамки.
Она распахнула влажную рубашку, приподняла ладонями тяжелые груди. Улыбнулась, блеснув полоской зубов за яркими пухлыми губами. Не напугала бы тогда беднягу Каменева, глядишь, до сих пор рисовал бы с нее Клеопатру и прочих жарких экзотических женщин.
- Иди уже спать, Клеопатра, - поправила волосы и ушла, вдруг став совершенно усталой, но довольная увиденным в зеркале.
Засыпая, легла на бок, сунула руку под подушку, и подумала, уже в полусне, радуясь тому, что так все просто, а она придумывает себе всякой ерунды: ну если я его люблю, и что теперь, ну... да. Он так сказал бы, ну... да... И чихала я, двадцать лет или тридцать. Почему это, если вместе живут, то значит ура-ура, они так друг друга любят! А если одна, не имею, что ли, права?
Она ничего не загадывала увидеть во сне, радуясь этому простому знанию. Наверное, и должно было пройти двадцать лет, не меньше, чтоб понять - она все еще любит его, черта с карманами. И новая уверенность переполнила ее покоем. Теперь можно жить еще и еще. Снова попробовать его отыскать, как она делает раз в пару-тройку лет, правда, не слишком стараясь, потому что есть еще и судьба, вдруг он и правда, давно женат и дети. А тут хлоп - Михайлова, здрасти вам. Но любить-то она его может! И фиг вам всем.
И может быть, потому что ничего не заказывала, он ей и приснился, без всяких тревог, и было так здорово, что он не мальчишка, и ей не семнадцать, а значит, сон не просто ее воспоминание.
...Стал старше, да. Смотрел на нее серыми глазами под тонкими ресницами, а нос - такой же, и так же на нем насыпаны неяркие мелкие веснушки.
Беря ее плечи, сказал в ухо:
- Слышь, Михайлова. Я кому говорю, девушка!
- Мне, - послушно ответила она, прижимаясь и сходя с ума от счастья, - ты где так долго, ты, Горчик, паршивец и паразит, я жду-жду...
- Фу ты. Видишь, я тут, с тобой. Я люблю тебя, ты моя цаца, и ляля ты моя.