Аннотация: К вопросу о любви и красоте. Отрывок из романа "Американка"
Смайл по телефону пришел, как обычно, за полчаса до того, как Максим стукнет в дверь. Ключи у него есть, конечно. Но в дни его американки - не пользовался. Сначала писал смску с предупреждением, затем, взбежав по пыльной старой лестнице на четвертый этаж, стукал тихо костяшками в планку двери.
И Марина открывала. Не включая свет, брала за руку и втаскивала в темную прихожую. Дальше и не шли. Он брал ее тут же, у зеркала, двоя в нем отражения лиц и ее голых плеч, и падали с полки, на которую она опиралась руками, старые какие-то флакончики, перчатка, кошелечек пустой.
Это им еще не надоело. А надоест - придумают другое. Все-все могли, все. От этого кружилась голова. Доверие друг к другу оказалось самым сильным наркотиком - из легких. Марина не знала - чего захочет Максим. Но договорились - соглашаться на все. И он. Игра. Выросли, уже можно. И его и ее дети разъехались, только летом, позагорать приезжали. Его мальчики всякий раз с новыми барышнями, ее сын - солидный и смешно основательный, третий год - с одной, что называет Марину мамой. Видно очень хочет замуж. И пусть, если любовь.
Марина сжала в руке прохладный телефончик и ушла в комнату. На постели уже лежали одежки. Пошитая ей специально очень короткая кожаная юбка на одной пуговице. Узкая черная маечка. Черные колготки. Двумя изящными зверьками на ковре - черные лодочки на высокой шпильке.
Постояла, глядя на вещи. Села рядом и положила пустую ладонь на гладкую кожу юбки. Внутри толкнулось горячее. Уже, сразу. Да что же такое! Она схватила юбку и швырнула на письменный старый стол. Будто в ответ из-за шторы, перемешивая звуками солнце, закричал автомобиль. Марина хмыкнула. Взяла туфельку и примерилась - в щель открытого окна за краем шторы. Машина продолжала плакать. Туфелька полетела бы, вращаясь, мелькая закругленной пяточкой и острым носком. Стукнула бы машину по темечку. И пробила шпилькой тонкий вишневый металл. Все прекрасно, машина кричит, хозяин бегает и рычит, а Марина уже не спустится за туфелькой. Страшно. Покусилась на святое.
Разжала пальцы. Туфля глухо стукнулась о ковер.
Марина сидела ровно, смотрела прямо перед собой. Вспомнила, там зеркало тоже, отражает ее. И стала смотреть на себя. Зеркал не боялась. Она вообще не боялась - взрослеть, стареть и поправляться иногда. Худела, если получалось. Максим ее всякую любил. Это держало. Да так сильно, что понимала - разлюби он ее сейчас, ничего не изменится. Где-то там, внутри, запущен мощный двигатель. Умна, очень талантлива. И талант ее - больше и выше внешности. Даже такой неплохой внешности. Это приятно, что она хороша собой. Но из сорока двадцать пять не скроишь, как не пытайся. Марина и не пыталась. Ну, тридцать пять, максимум. Хороший возраст. Все в нем сейчас. А ей - сесть боком на краешек стула и, щелкая западающими клавишами, набросать слов на экран. Обольстительных, умных и тонких слов - для мальчиков любого возраста... Умных мальчиков, дураки, естественно, дальше русых волос и темного блеска глаз, дальше невысокой фигуры и стройных ног из-под узкой юбки - не видят ничего. Видят возраст и сравнивать пытаются с двадцатилетними, типа укоряют. Дураков Марина не любила.
Любила Максима. Так сильно, что вперед не заглядывала, чтоб не увидеть - себя после того, как умрет он, или разлюбит, или еще что. Так сильно любила, что вполне допускала - в один из дней любовь эта - щелк - перегорит лампочкой, не выдержав скачков напряжения. Но и об этом думать не хотела, потому что хотела любить его вечно.
Насмотревшись в сумрачное стекло на темные глаза и вьющиеся по плечам волосы, отвела взгляд. И снова увидела на столе, уголком из-под брошенной юбки, - квадратик бумаги. Надо же, именно телеграмма. Не звонок, не электронка, а - телеграмма. Почтальонша совала журнал на роспись, ждала, топчась, вдруг хозяйка при ней распечатает. Редкость нынче - телеграмма. Но Марина сказала спасибо, закрыла дверь, и ушла в спальню. За столом, повертев квадратик, удивилась двойной адресации - и Максиму и ей. Испугалась даже, но как-то не по-настоящему. Не думала, что принесла тетка несчастье. Если бы серьезное что - сначала были бы звонки.
И вот... Серьезное ли? Прочитав, она аккуратно сложила листок по сгибам. Сунула краешком под клавиатуру. И, еще медленно, ушла в солнечную кухню - чистить картошку на ужин. Там, за привычной кухонной работой - думала. А потом пришел смайлик. И Марина опять вспомнила, что сегодня - американка Макса.
Апрель. Солнце сходит с ума само от себя, от света своего и от просторного неба. Людей приезжих еще нет, только местные все больше времени проводят на улице, вздыхая от необходимости идти в полутемные и холодные после зимы квартиры, а ведь надо, сутками на улице не поживешь. Хлопает форточка в дальней комнате, где почти весь день открыта - весеннее тепло нагонять. А в других комнатах - все еще обогреватели потрескивают. Можно было бы и носки шерстяные, пару свитеров - один на другой... Но как же тогда американка? И прочие взрослые удовольствия?
- Ты не боишься, что нас увидят в окно и засмеют? - спросил как-то Макс,
равномерно двигаясь над ее растрепанной головой. Она помотала ею, придержала его плечи над собой:
- Пойдем на балкон...
И пошли на балкон. Она даже поздоровалась сверху с дворником. Излишне звонко, может быть...
Сейчас он придет... Так ждала. Аккуратно разложила на постели одежду и, пробегая мимо, взглядывала на плоские вещички, смеялась. Дурочка. До самой телеграммы...
Когда Макс тихонько стукнул в дверь, она прошла сквозь полумрак прихожей, четко простукивая каблуками старый паркет. Распахнула дверь и, отвернувшись, пошла в спальню.
- Ага! - хлопнула дверь и, в два прыжка набежав, Макс повалил ее на постель, задышал в ухо, зашарил руками по черной обтягивающей майке, потянул с плеча широкую лямку. Юбка повернулась и безнадежно уползла вверх по талии, открывая обтянутые колготками круглые бедра.
Марина вырвалась. Села прямо, поправляя майку. Одернула юбку. Снова смотрела перед собой, в зеркало. Глаза становились все блестящее, и по щеке поползла, целлофаново сверкая, мокрая полоска...
- Мариш, ты что?
- Есть иди, - сказала глухо, - картошка там, мясо.
- Я не понял... Что?
- Ах, не понял?
Вскочила, оторвав от себя и швырнув в сторону смятого одеяла его растерянную руку. Простучала к столу. Дернула из-под клавиатуры тугой квадратик бумаги.
- Тебе...
- Постой, тут и тебе тоже.
- Нет уж. Тебе это, дружок, читай. Можешь про себя, я уже прочитала.
Смотрела, как, опустив голову, разбирает в полумраке слова. Повторяла про себя - "завтра буду в твоем городе, хочешь, приходите вдвоем с Мариной в гостиницу "Морская", познакомишь нас. Жду встречи с нетерпением и целую нежно, как ты любишь. Да-да, прямо туда и целую. Лола"
Смотрела, не отводя глаз, чтоб ничего не пропустить, - как, дочитав, не поднял голову. Сложил аккуратно квадратик, медленно, растягивая время. И снова не поднял головы. Кашлянул. И еще до того, как сказал хриплым голосом:
- Да... дела...
- повернулась и ушла в кухню.
Стояла, переминаясь на высоких шпильках, мешала в казанке вкусно пахнущую мятую картошку. Сунула на газ сковороду с кусочками мяса в подливе.
- Мариш...
Подошел неслышно, мягко взял за талию. И притих. Вывернулась. Нагнулась над столом, нарезая хлеб. Капала на стол злыми слезами. Тихо. За кружевами окна суетился ласковый весенний вечер, такой душистый и добрый, такой большой и для всех...
- Она красивая? - спросила у тарелки с хлебом. И, не выдержав тишины:
- Расскажешь?
- А ты думаешь, надо?
- Милый мой, я прочитала телеграмму. Ты думаешь, мне надо все проглотить и присматривать, чтоб не убежал завтра в гостиницу? К этой?
- Нас вдвоем пригласили...
Она сжала в потной руке пузатенькую ручку ножа.
- Мариш, хватит хлеба, остановись. Положи нож, а?
- Боишься - зарежу?
- Боюсь.
- Правильно, - Марина бросила нож и повернулась. Максим сидел у самой плиты на колченогом табурете. На него не садились, обычно, только тряпку и прихватки бросали. Кастрюлю ставили. Сидит - длинный, худой, нескладный, ноги через всю маленькую кухню. В носках. Уперся затылком в крашеную стену, руки подсунул под бедра.
- Она была там, да? В этой твоей командировке?
- Да.
Марина почувствовала, как под ослабевшие ноги ткнулся край табурета:
- И?
Максим встал. Подошел и, глядя сверху, взял длинными пальцами поверх волос, надавил на уши, поднял к себе ее лицо:
- Ты читала телеграмму, но все равно оделась так. Почему?
- Я спрашиваю.
- Но не допрашиваешь ведь?
Пальцы ее крутили края кожаного подола.
- Нет. Не допрашиваю.
- Тогда слушай... У нее гладкие темные волосы, длинные, по плечам. И красный свитерок. Она смуглая, с резкими скулами. Очень тонкие запястья. Черные брючки и узкие щиколотки. Ботики на высоких каблуках.
- Красивая?
- Очень. Я не видел таких. Мы сидели за столом, много болтовни, много людей. Там был один писатель, все говорил, размахивая фужером. Все ахали, слушали, смеялись. Я что-то сказал, но никто не услышал. Я там был лишний. Для всех. Кроме нее. Она смотрела и смотрела. А я не мог не смотреть. Очень красивая. Синие глаза. Губы яркие, резкие и полные. Медальон на цепочке крупной все время сбивался на одну грудь. Она знала и, найдя рукой, поправляла, улыбаясь, не глядя. Смотрела - на меня.
Марина вздохнула. Дернула головой, и руки его повисли вдоль длинного тела. Но тут же положил на плечи ее. Приподнял. Она встала послушно и неловко, чувствуя свой небольшой рост и отяжелев бедрами. Максим подтолкнул ее к выходу из кухни. Но вывернулась и - к плите, мешать подгоравшую картошку.
- Марина...
- Что...
- Выключи газ, пойдем в спальню.
- Нет...
- Тогда я продолжаю...
Марина выключила газ, но не повернулась. Возила ложкой бесцельно по бугристой поверхности ненужной еды. Спиной напряженно слушала.
- Потом она встала и, извиняясь улыбкой, пробралась к выходу, держа в руке сигарету. Кому-то отрицательно покачала головой, я не заметил, кому. Выходя из комнаты, посмотрела на меня. Как пригласила. И я вышел. Она сидела в коридоре на подоконнике, ноги свесились, постукивала ботиком о батарею. Улыбнулась мне. Знала, что выйду, конечно...
- Красивая...
- Да. Очень. Я подошел, встал рядом. Заговорила о стихах моих. Оказывается, читала. Нравятся. Взяла у Дмитрия. Посмеялась, что не вернула и возвращать не собирается. И попросила, чтоб я сам почитал. Ей.
- Читал?
- Конечно. Начал, но она взяла за руку и велела принести шампанского бутылку. Бокалы.
- Какая классика!
- Я сходил. Снова начал читать. Слушала тихо, смотрела. Я перед ней стоял. А за темным окном - мороз. Там ведь зима все еще.
- Что ты читал?
- Многое. Но потом она процитировала из того, что тебе. Я и читал.
- Мои стихи? Те, что мне?
- Да...
Марина повернулась. Глянула в дымные от воспоминаний глаза мужа.
- Максим, я не верю тебе. Она не просила, так? Ты - сам. С них и начал?
Тихая кухня... Только ветер хлопал форточкой в дальней комнате и в дверь сочился чуточный запах цветущих деревьев.
- Д-да. Сам. Ты же знаешь, они - лучшие мои.
- Ага. Она сидит, а ты стоишь и, проникновенно блядски в глаза ее смотришь. Читаешь - мои стихи.
- Не твои, Мариш. Тебе, да. Но написаны мной.
- Конечно! Извини глупую.
- Я понимаю. Но и ты пойми! Я там - никто. Длинный, тощий, несчастный поэт. Все подсмеиваются и чуть не жалеют. А она всех бросила и - со мной. Из дверей несколько раз выглядывали, что-то там шутили и язвили. Она слушала. Меня. И, кстати, когда много уже прочитал, сама сказала, знает, что это - тебе. Спрашивала о тебе. О нас.
- Макс, я даже боюсь подумать, что ты мог ей сказать - о нас.
- Я тебя хвалил. Восхищался. Сказал, люблю.
- Не сказал!
- Не сказал... Не смог.
- Такая красивая?
- Очень. Да ты сама увидишь. Завтра.
- Пошли вы на хуй. Парой.
- Ну, как знаешь. Я потом тебе одну вещь скажу.
- Не сейчас?
- Оставь ты эту картошку!
Он подошел к ней, снова отвернувшейся. Взялся ладонями за бедра.
- Мариша, девочка...
Руки поползли выше, отталкивая торчащий девчачий подол, охватили ягодицы. Пальцы пробежались по телу, проверяя...
- Ты сердишься...
- А как ты думал?
- Но трусиков на тебе нет...
Звякнув, ложка свалилась в кастрюлю.
- Мы... пили... шампанское... Она смеялась. Я встал прямо перед ней... И она раздала в стороны ноги... Я уперся... в подоконник, рубашкой в свитер ее, в грудь...
- Да... - Марина отвела плечи назад, чуть откинула голову. Руки Максима скользнули по ее плечам, потянули с них черную майку. Охватили грудь. Сжались.
- Она руки положила мне на пояс... и стала вытаскивать рубашку из-под ремня. Запрокинула лицо и смотрела, смотрела. Губы разошлись над влажными зубами. И сбоку, у черного стекла, незатушенная сигарета в жестянке...
- Ты ее целовал?...
- Один раз. Кто-то вышел. И я просто стоял. Так, над ее лицом. А она поплыла сразу, глаза поплыли.
- Ты ее хотел...
- Ужасно... Она...
- Да. Красивая, ты говорил. И молодая?
- Двадцать семь лет. Я думал - двадцать два, но рассмеялась, и сама сказала.
- Значит, тридцать. Или больше.
Руки Макса подцепили резинку колготок и потащили вниз, из-под юбки.
- Не надо...
- Я хочу. А ты?
- Сволочь.
- Я не знаю, Маринка, не знаю. Но - хочешь ведь?
- Хочу...
- Давай сделаем. А после разберемся...
Она молчала, поворачиваясь, запрокидываясь, позволяя делать, что хочет. И хотела сама... Очень хотела.
Развернул к подоконнику. Нагнул, упираясь широкой ладонью в спину между лопаток. Продолжал говорить, стягивая резинку черных колготок:
- Когда кругом народ и все вдруг курить, смеются, снова этот писатель, ручку ей целовать... Она тогда спрыгнула с подоконника и ушла в темную комнату, сбоку, там все побросали вещи свои. Вышла одетая уже. В шубке недлинной, в красной шапочке. Прислонилась к двери и стала смотреть на меня. Ничего не говорила, просто смотрела...
Он с силой толкнул Марину бедрами, зазвенела расстегнутая пряжка ремня. Дернул жену на себя, притиснул. И двинулся, помогая руками, глядя, как голова ее колышет кружевную штору при каждом движении:
- Мы на такси подъехали, я вышел, конечно, проводить до дверей. Взяла-за-руку-и-открыла-другой-рукой-замок. Будто боялась, что убегу.
- Од-на она жи-вет?
- Нет... Прошли тихонько, на цыпочках. Она комнату заперла изнутри на задвижку. Там разделись.
- Совсем?
- Нет. Сел в кресло. Она села у ног, на палас. Разговаривали тихо, родителей не разбудить.
- Недолго, наверное, разговаривали?
Макс сдернул Марину и повернул лицом. Нажав на плечи, опустил ее перед собой. Смотрел, как плывут глаза, открывается и округляется рот. И, застонав, продолжил движение, стараясь - не совсем глубоко, не полностью. Говорил теперь сам, расставляя паузы ритмично, подчиняя рассказ движениям бедер. Держал Маришину голову горстью длинной руки.
- Она разделась. Полностью. Потянула меня на кровать. Я почти лег, но усадила к самой стене, спиной на подушки. И встала напротив на коленях. Взяла. Так как ты сейчас. Выгнулась по-кошачьи. Я смотрел на макушку, на голую спину, на попку, за ней - через темноту - зеркало в ногах кровати. Большое. Видел себя... ну и рожа... А голову ее в зеркале не видел. Попа была выше. И-рас-кры-та-я-вся...
- М-м-м...
- Да-да-да, Маринка, давай-давай, ну! Я смотрел, как, как движется, ходит все, раскрывается... И - рот свой и глаза, рот - пещерой, бесконечно... Закричать бы, хотел кричать, но за стеной родители, папа какой-то полковник в отставке, мама - на пенсии. И, оттого, что нельзя, охуевал просто... Глазами - сожрать ее задницу. Торшер с красным светом, как мясо в воздухе. Больше всего хотел - вынуть, стащить ее с себя, развернуть и - туда, в открытое, что двигалось. Дви-га-лосссь!!! Перед глазами... И не ус-пел!!! Да!!!
Он подхватил жену, сорвал с себя и, резко, чуть не промахнувшись мимо табурета, насадил, вмял пальцы в мягкие бедра. Уткнулся лицом в грудь, раскрыв рот, размазывая по коже слюну. Подхватывая, поднимал и бросал на себя, отпуская руки, ослабляя хватку. Марина стонала от боли, падая сверху на твердое, надеваясь.
- Я кончил! - крикнул Макс, глядя в глаза жене, - кончил! Не успел развернуть! И чуть не заплакал от наслаждения. Она так хороша, так...
- Да!!! - закричала Марина. И схватилась за его плечи. Упала лицом в шею. Затихла...
Сидели долго. Ремень свисал вдоль ножки стола. Пахло картошкой и мясом. И - мужчиной и женщиной. С улицы плакали и кричали дети.
Марина вздохнула прерывисто. Поцеловала Макса в шею. Тихонечко, будто хотела, чтоб не заметил. Он поднял мокрое лицо ее и губами прижался к ресницам. Один глаз, другой.
- И третий, - пробормотала Марина.
Улыбнулся и поцеловал в лоб, у самого пробора. Сказал:
- Я люблю тебя, девочка.
- Я тоже люблю тебя.
Сползла с колен и, взяв за руку, повела в темную спальню. Легли рядом, вытянувшись. Марина, лежа ничком, водила рукой по животу его под расстегнутой рубашкой.
- Ревниво? - спросил Максим, глядя в потолок.
- Еще бы...
- А сладко?
- Очень...
- Ты хочешь завтра поехать к ней? Посмотреть сама?
- Не знаю еще. Я подумаю. Она надолго сюда?
- Вряд ли...
Марина села. Подняла руками волосы и бросила медленно, прядь за прядью, отпуская на голые плечи. Повела маечку наверх, поправляя, пряча грудь.
- Ты хотел еще что-то сказать. Про нее. Мне. Скажешь?
- Да. А потом уже думай, хорошо?
Максим сел, обнял жену, и вдвоем они смотрели на темное стекло отражения, в глаза себе.
- Она ведь со мной была - из-за тебя. Ей ты нужна, не я. Потому и приехала.
- Откуда знаешь?
- Понял так. По расспросам и вообще. Даже в сексе. Так что, поедешь?
- Только с тобой, - сказала Марина его темным в зеркале глазам, - и только один раз. А после - пусть убирается. Так?
- Так. Да. Ты знаешь, что я тебя люблю?
- Знаю. Я люблю тебя тоже. Идем ужинать. Расскажешь, как там, сегодня, на работе.