Бобров Михаил Григорьевич : другие произведения.

    Ручей тек вчера, будет течь завтра, и не молчит сегодня. Ручей неширок – легконогий охотник переступит его, не замочив обуви; женщина из ближней деревушки осушит половину русла, зачерпнув один только раз. Теплого желтого цвета песок устилает ручью дорогу, и вода шевелит песчинки, когда заскучает. Тогда мутноватые хвостики вплетаются в поток. Упавший камень поднимает в хрустальном течении пышный желтый клуб, тут же размываемый и уносимый вниз по течению лисьим хвостом. А если воткнуть в дно ветку, теней от нее будет не менее двух. Одна, от неласкового в горах ранневесеннего солнца, ляжет на желтом дне серой четкой полоской, изломается и выползет греться на прибрежные плоские камни. В качестве второй тени послужит вымываемый из-под ветки песок, и его шлейф всегда укажет вниз – вниз по течению, словно в глубине ручья водяные духи затопили очаг.

    Сидящий на камне старик смотрит вниз, в воду, и вода смотрит в него неясно очерченным лицом, и прячет глаза в весело скачущих хрустальных прядях. Хрусталь отличается от седины лишь прозрачностью, и для старика ручей сед по-своему.

    Ручей рос вместе с человеком.

    С каждым из людей, приходившим на его берега.

    Так как же не поседеть ручью, смывшему с гор больше судеб, чем этот старый человек успел съесть рисовых зерен?

    Гость, читающий переплетения струй, в долгих годах и извилистых дорогах собирал не одни только седые волосы. Вряд ли он удивится водяным духам – видел он немало; до краев наполнено его сердце.

    Потому-то он и непрозрачен, и темен лицом и одеждой, и седина его – цвета горькой морской соли. Его глаза – глубже моря, а взгляд – теплее самого своевременного чаепития. Цвет глаз – рыжий цвет лучшей на Родных Островах железной руды. Руки мастера пропитались ветром и углем, потемнели и почти не отличаются от светло-коричневой одежды. Одежда широка, и в иных деталях похожа на монашескую, но не более, чем похожа. Слабый ветерок шевелит широкие рукава. Сильному ветру в ущелье взяться неоткуда – кругом мягкие низкие деревья, вперемешку с громадными обомшелыми валунами. Стены ущелья далеки от сидящего, и песня ручья почти не достигает их. Высока ущельная ограда, на серых ее обрывах и скалах изредка мелькает тень – косули? Лисицы? Барсука? Оборотня? Кто бы ни шевелил горькие травы, в теплых глазах седого человека всем отыщется надлежащее место, а в сердце – подобающее приветствие… Вверху по течению взгляд неожиданно встречает горбатый мостик из тоненьких бревен, успевших позеленеть – то ли от времени, то ли от зависти к соседкам-пиниям бревна в мох укутались… На свинцовом фоне стен ущелья ярко-белыми фонариками горят два дерева по оба края мостика. Ручей узок, и кроны их почти сливаются.

    Старик не знает, почему эти деревья в цвету именно сейчас. Он просто любуется сахарной свечой среди бледно-зеленого, только-только просыпающегося внизу разнотравья. По бокам и сверху колышутся сосны, вцепившиеся в скалы, густым изумрудом запятнавшие отвесы и склоны.

    К мостику подходит дорожка, но ее сейчас не видно. Некоторое время назад по этой тропинке подошли дети, и с ними, очевидно, нянька – судя по одежде и уборам, из богатого и знатного дома. Дети надолго задержались у переправы – вон их няня и сейчас стоит, опершись на деревянные перила, вся в нежных, только еще зарождающихся солнечных отблесках. Дети где-то поблизости, их легко найти по колыханию высоких трав. А иногда кто-нибудь из них вылезает на валун.

    Дети совсем еще маленькие. Это мальчик и девочка, брат и сестра. Первому не приспел еще срок уйти пажом к даймие; вторую еще не скоро начнут обучать правильно подавать гостю веер… Воистину, все перемешалось, а особенно – время.

    Не потому ли на глазах кормилицы слезы? Или глаза ее слезятся оттого, что он стоит лицом к солнцу?

    Она смотрит вниз по течению, и могла бы видеть старика… наверное. Вниз вдоль ручья ущелье расширяется, дно его делается ровнее, а стены – не такими крутыми, даже обрывы уже не щерятся, углы и острые камни заросли мхами. Ущелье раскрывается на восток, подобно огромным створкам ворот, и восход выкрасил их поверхность горящей киноварью, в середине насытил глубоким живым цветом – цветом леса. По дну ущелья серебрится ручей, позолотой высверкивает. Ни дать ни взять, драгоценный пояс снят и брошен – куда-то приведет, да на счастье тому, кто найдет…

    А в растворе ворот встает солнце. Здесь и сейчас солнце яркое, розовое, словно яблоко с мороза; да мороз-то еще и есть, предрассветный холод лишь чуть-чуть уступил. Все ущелье постепенно заполняется светом. Выше и выше взбегают золотые блики.

    Старик мог бы влюбиться в женщину на мосту – сейчас. Один взгляд на светящийся в рассвете силуэт, на лицо… Слезы блестят ярче дорогих сережек, солнце украшает одежды ( а значит – лучше никто не сможет). Зачем она вывела детей на мост в столь ранний час? За какой радостью она спешит в новый день?

    Старик улыбается и поворачивает голову. Лицом к ручью. А потом поднимает взгляд перед собой.

    Напротив, на другом берегу ручья, прямо на песке, сидит еще один старик. Сидит ровно и прямо, на обоих коленях, дышит тихо-тихо, нечасто. На солнце и мостик не глядит, бережет свои прославленные глаза, и взгляд его точен, словно пущенная самураем стрела, и глаза его цвета голубой оружейной стали – не то и не так для этих мест, но место ли беречь, когда смешано время? На коленях старика – узловатые руки, темные, иссеченные шрамами, испещренные следами ожогов… На кимоно цвета чистого снега руки выглядят почти не принадлежащими своему хозяину, видом и статью похожему на клинок.

    Вот мы и дошли до главного. Клинок и еще клинок; два страшных боевых лезвия воткнуты в ручей рукоятями вверх, их отточенные закаленные кромки развернуты навстречу течению, навстречу проплывающим мимо листьям и белым лепесткам. На холодных узких клинках змеятся границы закалки – на одном причудливо, будто и без смысла вовсе, легко и беззаботно уложил мастер смесь на полоску железа, словно ничего не стоило в кромешной тьме по цвету раскаленного металла определить срок и место. Как и не было потом душного парного облака; не обжигала рук сперва кипящая сталь, а потом ледяной горный поток, на берегу которого кузница.

    После закалки меч остается лишь отполировать. Оба клинка в этом отношении безупречны, но блестят все же по-разному. Один сияет мягкими переливами, подобно тигру, крадущемуся на втянутых в подушечки когтях – и хочется погладить, да вмиг отдернешь руку… если уцелеешь. Второй искрится четкостью, простотой рисунка и граней. Линия закалки его словно одним движением прочерчена – молния не похвастается такой красотой; немного на Островах найдется художников, владеющих штрихом подобного изящества.

    Закаленные части чуть темнее остального поля клинка. Оба лезвия чисты – ни знаков, ни надписей. Рукояти обтянуты акульей кожей, шершавой, как терка, оставляющей в непривычных руках полосы и мозоли. Не для случайных людей эти мечи; а опытному бойцу весьма к месту нежелание оружия выскальзывать. Небо лишь чуть-чуть яснее клинков; солнце лишь чуть-чуть кажется ярче смотрящим вот так сдвух сторон на тяжелые боевые лезвия. Оба меча – длинные, оба для правой руки. Оба красивы по-своему. Оба – для рубки и крови, а не для придворных выходов.

    Оба глядят навстречу потоку.

    Дети трясут белые деревья, и лепестки устилают ручей. Лепестки подплывают все ближе, женщина на мосту провожает их мыслью. Лепестки плывут в волшебную страну. Неплохо, наверное, отправиться вместе с ними.

    Но не по этому же ручью! Два отточенных края развернуты в лицо плывущим. Меч с прямой линией закалки, откованный строгим светлоглазым северным мастером, еле слышно дрожит в набегающей воде, но оружейник не слышит его песни.

    Ни строгий северянин, ни южанин с волосами цвета пенного прибоя не слышат песни клинка, когда проплывающий лепесток разделяется им на две части. Вот еще один… Вот еще…

    Оба старика глядят на это молча. Все, что они хотели друг другу сказать, сказано вчера, в общей зале постоялого двора, чья изогнутая красная крыша видна вон на том далеком выступе. Там-то вчера судьба свела двух величайших оружейников Островов; двух искуснейших мастеров металла. Гости, прислуга и свита; игроки в го и заезжий посланец великого даймие – все без разбору глазели, как здороваются и садятся за один стол два самых известных на Островах человека. Как много могло быть отдано за половину слова из их беседы!

    Наконец кто-то не вытерпел. Кто-то спросил. Но никто не ответил, ибо вопрос встал о первенстве, и о лучшем из двух оружейников; и толпа на галерее волновалась и перешептывалась. И, в конце концов, благородный самурай, посланец великого даймие, с поклоном приблизился к столу мастеров, испрашивая соизволения не только задать вопрос, но и получить ответ: кто же из них лучше?

    И мастера переглянулись, и улыбнулись разом, и враз посерьезнели. Северянин вынул из заспинных ножен клинок, искрящийся льдистым блеском даже в жирном пламени кухонного очага, и именовал его Идзумо – Молния. А южный мастер смущенно оглядывался: не то, чтобы не любил он оружия, а с собой вот не оказалось, не думал, что понадобится. И тогда тот же самурай предложил свой клинок, в котором южанин тотчас признал одну из первых своих работ. Два белых лезвия-ручья весь вечер текли через стол харчевни, и слепой музыкант играл на биве и ждал. Он не мог видеть, как его музыка сполохами пробегает две светлые дороги от гарды до острия и обратно, но слепота не помешала ему ощутить вдруг накатившую волну; не помешала почуять торжественность и значимость, с которой все вдруг принялись двигаться и говорить. И он играл, а самурай поднялся наверх, и написал стихи, и никто не узнал о них, и мы о них промолчим. Странствующий монах, завернувший на огонек, возрадовался так, что не ушел, по обыкновению, на молитву в горы, а остался и дополнял своим присутствием вес и силу великого состязания. И наступила ночь, и пришло время родиться легенде. Два мастера, взяв мечи, направились к ручью, и никто не подумал вмешаться, и сдвинулось время…

    Так началось испытание водой, так оно и идет – вместе с поднимающимся солнцем. Клинок-Молния кроит лепестки на части. Ни щепка, ни палочка, ни листы рисовой бумаги, нарочно опущенные в ручей кем-то, знающим о споре – ничто не задерживается, все аккуратно и почти беззвучно делится на две части и уплывает вслед за потоком навстречу солнцу, и женщина на мосту глядит вслед, и плачет. Дети смеются и трясут сакуру, что цветет не в срок… Слепой музыкант, присевший на камень, слышит четкую ритмичную мелодию Молнии – то, чего не услышать его создателю-северянину, берегущему глаза от солнца, а уши от боли.

    Впрочем, мастеру с прибойных берегов также не узнать этой песни. Он обводит взглядом ущелье. Раз… Другой… Он видит то, чего никогда не увидеть восходящему солнцу – он видит тени, и думает, что следующий свой клинок сделает таким же простым, как пляска теней на деревьях и травах.

    Его клинок мягким блеском лучится посреди потока. Видно, как струйки песка вымываются из-под него, но еще ни один листок, и ни один лепесток не коснулся лезвия!

    Мимо проносит лепестки и листья.

    Клинок-Молния делит и разрушает, а творение южного мастера стоит безмолвно, почти не вмешиваясь в окружающее. Вот и песок вымываться перестал. Совсем без следов стоит лезвие – тяжелое боевое лезвие, созданное для рубки и крови…

    Глядя на него с мостика, женщина улыбается: вот, стало быть, о каких колдунах толковали вчера в замке господина. Она смотрит на детей и внезапно задумывается: знает ли их отец, высокий князь, какое необычное оружие можно вот так запросто увидать с мостика? Она не в силах тверже выразить свою мысль; нянечек этому почему-то не учат, да и не случалось ей задумываться о мечах – разве что с ужасом глядеть на оставленные ими раны. А там, в ручье, лепестки медленно огибают, обходят, минуют орудие смерти, и плывут дальше. Оба меча хороши. Каждый, однако, на своем месте. Не сравниться молнии с тигром, и не от того, что кто-то лучше или хуже – а потому, что разные они, из разных мест и времен. Разная им цена, и неравная же им судьба: кому чистая бумага, и искусность завертки, и поклон, ритуал, и внимание. А кому – ловкая влажная рука ночного лазутчика, да вытирать кровь о лохмотья и конские шкуры, и в Стране Восходящего Солнца видеть одни только звезды, и надолго исчезнуть из мира и памяти, и возвратиться уже ненужной и неуместной игрушкой…

    Второй меч также поет. А волю дай – как бы он танцевал, как бы купался в солнечных лучах!

    Но ни женщина, ни мастер не слышат его молитвы.

    Слепой музыкант отлично слышит ее и тихонько встряхивает головой. Его волосы белы хмелем цветущей вишни. Он хохочет и ударяет по струнам, одна из которых лопается и болью отдается в изработанных чутких руках; да только теперь это уже все равно. Хейчи Безухий начинает петь новую легенду. Солнце восходит, и время смещается. Старики встают и разом выдергивают мечи из воды. С Молнии стекает несколько капель, и только. Лезвие же второго совсем сухо – так резко выхватил его создатель. Оба меча вкладываются каждый в свои ножны. Старик южанин машет широким коричневым рукавом – с кручи спускается и подходит гонец-самурай, принимает меч и лишь взглядом осмеливается спросить: кто?

    «Совсем иначе ведут себя иные самураи» -- думает об этом женщина на мосту. Старики переходят ручей вместе и поднимаются к постоялому двору.

    Дети поймали в траве ежа -- откуда он здесь?!

    Высоко над обрывом Хейчи Безухий поет легенду. Старики улыбаются и кланяются всем, входя в общую залу. Кому-то невмоготу ждать, и он спрашивает, и осекается под взглядом самурая:

    -- Кто…?

    Старики смеются, ударяя себя по бокам, и призывают к молчанию. В раскрытые двери входит негромкий ясный голос музыканта Хейчи, и все слышат слова, начавшие нашу повесть.

    Они же ее и закончат, ибо никто больше ничего говорить не хочет. Старики кланяются всем еще раз и исчезают за поворотом; выглянувший вслед монах видит, как они расходятся в разные стороны.

    По одной и той же дороге.

    Как я и ожидал, заготовку принесли в среду. Посмотрел я на нее, и понял, что этот бокен будет совершенно особенным, и даром мне не пройдет. Начать хотя бы с того, что древесина была темно-шоколадного цвета, и уже одной окраской разрывала бело-розовый частокол заготовок из дуба, граба, ореха. А еще я не мог понять, что это за такая порода дерева ко мне угодила, где же такое растет и чем славится. Впрочем, я особо не встревожился, не заподозрил в новой заготовке плохих или опасных качеств, чему до сих пор радуюсь – испортить дешевой настороженностью момент встречи мне было бы неприятно.

    Обработал я эту загадочную заготовку на следующий же день. Благо, погода выдалась серо-дождливая, низкие облака старательно навевали сонливость, идти никуда не хотелось, а гостей не предвиделось. Как-то машинально вышел я к тискам; рука сама отыскала темную заготовку; словно бы без моего вмешательства взлетел напильник…

    Когда я очнулся от ленивых путаных раздумий, в руках моих лежал бокен обычных пропорций: лезвие – два локтя, рукоять – три захвата ладонью, ширина лезвия – два пальца. Толщиной в палец, а изгиба почти нет. Гарда металлическая, ромбовидная. Рукоятку же я сам для себя неожиданно обтянул наждаком на полотняной основе – чтобы не скользила в пальцах. Бокен вышел удивительно изящным и аккуратным. Все мои прежние изделия рядом с ним показались бы толстыми грубоватыми дубинками.

    Я вышел с ним во двор, и подумал, каким именем назвать новый клинок. Тучи постепенно расползались, и над огородом тихо всплывал пар. Хотелось спать, и странное опустошение грызло меня изнутри. По этим признакам я решил, что поработал неплохо, и многое вложил в темный бокен. Однако сил дать ему имя у меня уже не было.

    Так я с полчаса сидел во дворе на колодке, бездумно и устало наблюдая за облаками, не пытаясь ничего делать и вяло отпихиваясь от мыслей. Клонилось к обеду. Я встал было, направляясь в дом, приподнял клинок на уровень глаз, и решил, что не стану ничего на нем рисовать или писать: я видел, что это лучшая моя работа, и не хотел ее портить.

    Внезапно на юге, прямо перед моим лицом, облака разорвались, и с огромной скоростью бросились в стороны. Солнце находилось чуть слева от меня. Его луч, вырвавшись откуда-то сверху, ударил в отполированное деревянное лезвие. Яркое белое пламя охватило весь клинок; на рукоятке стало заметно каждое зернышко. Там же, где должно находиться навершие, сверкнул алый огонь. Мне представилось, что я держу в руках боевой меч с чистым ярким клинком, тонкой паутинкой линий на гарде, а в навершие – совершенно против японских правил – всажен красный большой рубин. Пальцы, казалось, ощутили настоящую кожу белого ската, и, видимо, от непривычной колкости, дрогнули. Я увидел собственное ошеломленное лицо в полированной стали клинка; на уровне кончика носа отражение обрывалось линией закалки. Затем ослепительно-белый солнечный блик ударил в зрачки так, что я зажмурился, опустил голову, и чуть довернул кисть.

    Я открыл глаза. В руке я держал бокен из темного дерева с ромбовидной металлической гардой. Простая прямая форма; никаких украшений. Повернувшись спиной к солнцу, я поймал блестящей поверхностью еще один блик, но на этот раз ничего не произошло. Озадаченно опустив руку с мечом, в удивлении побрел к дому. Пожалуй, стоит отметить его ножнами…

    Ножны пришлись весьма кстати. С ними бокен выглядел вполне по-настоящему. Многие разочаровывались, узнав, что на самом деле клинок всего лишь деревянный. В память о странном приветствии, оказанном ему солнцем, я сперва хотел назвать меч Белым Факелом, но его цвет уж очень тому не соответствовал. В конце концов, за клинком укрепилось имя Темный Огонь. Крепость и упругость Темного Огня оказались выше всяких похвал, и все чаще я ощущал его продолжением собственных рук – до того удобно он сидел в ладонях, настолько согласно и точно двигался.

    Проходило время. Палящий июнь сменился мягким теплом Середины Лета, затем августовские дожди окропили землю. Сотни и сотни раз солнечные блики и дождевые капли танцевали на лезвии Темного Огня. Мы с ним стояли против всякого оружия – и в ролевых играх, и в тренировочных схватках, и выезжали на турниры. Однажды даже напоролись на мастера кендо. Бой вышел очень красивый, и я не жалею, что проиграл его. Однако ни разу больше ничего так ярко и сильно не отражалось в клинке Темного Огня.

    До сентября мы дожили мирно. В один из прохладных вечеров я возвращался с турнира – мы принимали, кажется, минчан. Я еле волочил ноги -- уставшие, и, чего греха таить, кое-где крепко побитые. Неспешно зажигались фонари. Казалось, во всем мире только и существует движение зарождающегося света в их перевернутых чашах. Шел я до того небыстро, что квартал преодолел минут за двадцать, успело стемнеть. Не помню, думал ли о чем-нибудь; не помню, опасался ли припоздниться к дому – словно плыл в мягкой теплой воде полусна.

    Повернув в арку-подворотню, короткий туннель у самой остановки, я увидел на выходе три силуэта, и встревожился: больно уж напряженным сделался вдруг воздух. Я остановился было, но меня уже заметили. Старший показал рукой в мою сторону. Боковые загоготали, и вся тройка бросилась ко мне. Бежать после турнира казалось стыдно, да и момент к этому был упущен. «Ну, навешают!» -- вздохнул уныло внутренний голос серого цвета, а черный в противовес ему зарычал: «Не др-р-рейфь!» Где-то в пятках болезненно икнуло самолюбие, предчувствуя трепку. Затем адреналин растворился в крови, и все исчезло. Мир сделался простым и четким, как на старинных гравюрах. Темный Огонь лежал у меня в руках; вес был перенесен на толчковую ногу. Секунды две я еще мог ждать.

    Они выбежали неровной струйкой, как остатки пасты из опустошенного тюбика. Первый, подскочив ко мне, неловко замахнулся вроде бы бутылкой. До сих пор не знаю, из-за чего. Подозреваю, что от нечего делать. Вроде бы спиртным от них не пахло?

    Я моментально испугался. Человеколюбие с тактикой вместе вылетели из головы, остался лишь страх опоздать. Себя не помня, я бросился вперед, и классическим прямым выпадом ткнул противника прямо в солнечное сплетение. Он нечленораздельно захрипел, и отступил на шаг, но не упал. Я перетрусил еще сильнее. Тут выскочили еще двое -- справа и слева. Замешкавшись с перемещением, я едва успел закрыться клинком от арматурины правого. Левый почему-то отошел к стене и чем-то махнул от себя. Я изо всех сил огрел правого горизонтальным ударом по плечу – по голове не попал – и в наступившей за его матерным воплем тишине услыхал мерное жуткое посвистывание: цепь!

    Теперь была моя очередь отскочить. Я скользнул к дереву, рассчитывая затем пробраться к детскому городку, чтобы частокол тамошних столбиков помешал цепнику. С деревом против стальной гибкой змеи шансы невелики. Вот когда я сильно и горько пожалел, что в руках у меня бокен, а не меч. Страх и отчаяние мои тогда так возросли, что я полуотупел, полуоцепенел, и, словно в кошмаре, безучастно глядел, как меня обходят с трех сторон. Затем новая волна мужества пришла ко мне. Я вскинул клинок для рубящего удара и с силой опустил его на оказавшийся рядом арматурный прут, мечтая попасть по пальцам. Все вокруг затопило белое пламя. Какой-то миг я не видел ничего, и подумал: «Цепью по глазам», как однажды мне уже попадало когда-то давно.

    Спустя секунду веки ощутили прохладу. Белая молния обрушилась на протянутую в меня железку и с легким щелчком перерубила ее. Кусок зазвенел по асфальту и больно ударился о мой левый носок – я был в мягкой игровой обуви. Меч продолжал движение. Спохватившись, я рванул его по дуге влево, в сторону цепника. Правда, черта с два я бы его задел. Но тут все вышло как-то очень уж гладко. Мне, пережившему в подобных драках больше неудач, чем побед, вообще показалось чужим и удивительным наше с Темным Огнем слитное вращение влево-вверх. Цепь встретилась с нами на уровне плеч и там же была разделена. То, что осталось в руке у цепника, к нему и провалилось; отрубленный кусок с силой перехватил меня по щекам и шее. Пару мгновений я боялся за глаза, но уже как-то не всерьез, одними мозгами, что ли.

    Затем я осознал, что же такое у меня в руках. Словно бы помогая, вспыхнул, наконец, дворовый фонарь – и рубин в навершии Темного Огня подмигнул мне самым залихватским образом.

    Тут и до них дошло. Цепник, охнув, попятился. Правый, с бутылкой, вытаращился на перерубленную арматурину. Мотнув головой, я сбросил с шеи кусок цепи и скоренько замахнулся еще раз – для устрашения.

    Они не побежали. Должно быть, выглядел я не очень впечатляюще.

    Тогда, сам не осознавая, что творю, я сделал шаг-удар в сторону среднего. Клинок профырчал по воздуху – видимо, шел наискось – и обрушился на все тот же железный стержень, который мой противник по-прежнему сжимал в руке.

    Лязг, хруст, дребезг, звон.

    Крик!

    Похоже, я все-таки задел пальцы или кисть – медленно-медленно упал пруток на асфальт, а с клинка сорвались не то щепки, не то осколки. Когда же до меня дошел глухой толчок отдачи, я уже понял, что вижу стекающую с меча кровь.

    Через какое-то время я сообразил: нанеся удар на спичечный коробок глубже, я отсек бы человеку руку. Скорее всего, тот бы тяжело умирал от потери крови. А если бы я шагнул еще резвее, и придвинулся к противнику еще ближе – человек под моим ударом не успел бы даже и закричать.

    Ощущение власти над людьми, власти в смысле прекращения жизни, превращения теплого, живого и веселого в холодное и тошнотворное – это ощущение обрушилось прибойной волной. Вот тут-то я познал истинный страх: впервые за весь бой. До сих пор я всего лишь исполнял свою роль, а бог или случай – тот, кто столкнул нас в полутемном дворе – определял, чья очередь наносить удары, а чья – принимать. Шансы сторон не были равны, но, пока цели оставались неопределенными, не я отвечал за исход. Ни бутылка, ни велосипедная цепь, ни арматурный прут не предназначены для нанесения увечий. Хотя этими вещами и можно убить, но ими с тем же успехом можно и не убивать. Ни в ком из берущих в руки бутылку, палку или цепь, не определен внутри убийца.

    А меч – тот, что сейчас в моих руках – создан для боя; и притом только для боя. Человек с мечом имеет целью отбирать жизни – неважно, во имя чего. И кто бы ни говорил, что воин-де может быть милосерден и добр, пусть хотя бы самому себе честно ответит на один-единственный вопрос: чего ради меч затачивают? Отчего у всякого оружия без заточки уже другое название? Чем безопаснее вещь, тем проще ей быть милосердной, и доброта меча не ровня доброте метлы. Стало быть, взявший в руки меч идет одним лишь путем, как ни назови его; а проще говоря, его роль – выпускать кровь. Бутылки и цепи вольны выбирать род деятельности; у оружия выбор весьма невелик.

    В малую секунду всего меня поглотила вдруг единственная мысль: вот сейчас на острие этого самого подвешены судьбы трех человек; да не считая меня самого!

    И сразу: а они это понимают?

    И затем: а не много ли берешь на себя?

    Снаружи происходило вот что: кажется, я угрожал этим трем балбесам. Господи, они еще и не испугались! Ну, еще бы: в кино мечники не страшны; а так откуда им знать. Тогда я просто бросился между ними, махнув два раза по сторонам – чтобы убрались; влетел в этот самый туннель-арку-подворотню, пронесся им и головой вперед приземлился на задней площадке подозрительно вовремя подошедшего троллейбуса.

    Троллейбус тотчас же тронулся. Переведя дух, я всмотрелся в вещь, которую держал правой рукой: бокен из темного дерева. Добавилось лишь несколько вмятин от недавней сшибки с железом; ни тебе рубинов, ни тебе заточки.

    Но в душе моей обратного переключения не произошло. Да, очевидно, и не могло бы произойти. Всю дорогу я дышал со всхлипами, а перед глазами стояло одно и то же: вот тренировочная схватка… Вот сошлись мы с Ястребом… Вот он чувствительно заехал мне по колену, и я разобиделся… Вот полыхнуло белое пламя, бокен мой перелился в сталь, и – раньше, чем я успел бы опомниться – валится мой друг на песок, с разрубленной грудью или надрезанной шеей…

    Господи, нет! Ну не хочу же я этого!

    Так я добрался до дома. Вошел в гараж, снял перевязь и повесил на стену. Вернулся в комнату, свалился поверх кровати и хотел заплакать. Но не сумел, а напиваться было противно. Однако нужно было что-то немедленно сделать – я чувствовал, что вот-вот станет нехорошо. Тогда я выбежал во двор, и с головой погрузился в поливальную бочку. После вечерней поливки туда как раз натекло холоднющей воды из Горводоканала, или откуда там она. В общем, покрылся я пупырышками, словно ящер. Хвост, слава Аллаху, не отпал, поскольку у меня хвоста отродясь не было. Просто перехватило сердце, да в голове что-то клацнуло, как будто размерзло, наконец.

    С наставшим затем состоянием управиться было просто. Единственное, чего я, засыпая, боялся: завтра обо всем этом придется думать крепко, серьезно и много. Да еще и ни с кем не поделишься: ну как ты об этом расскажешь?

    Ладно. Наконец-то все. Ночь. Спи.

    Спи?

    А сны?

    ***

    С тех прошло вот уже три недели, и мало мне, что называется, не показалось. Выяснилось, что механизм переключения меча весьма прост: достаточно одного лишь моего желания. А праведен мой гнев, или я похвастаться хочу, мечу дела нет: он знай себе рубит. Произошла из всего этого и определенная польза: как мечник и фехтовальщик, я быстро пошел в гору. Хотя и не было прежнего воодушевления, зато схватки, в которых я принимал участие, все чаще исполнялись заметной многим красоты, а меня радовало то, что я как будто не становился жестче и злее – чего опасался. Кое-кому из близких людей я рассказал и показал все, до сего дела относящееся. Нашел понимание и сочувствие, но помощи мне никто подать не смог. Да и нельзя было, по-моему, так что на помощь я как раз не уповал.

    Изменилось и отношение ко мне внешней среды: избыли себя мелкие пакости типа шпаны в переулках, долгого ожидания троллейбуса. Теперь неудачи мои готовились тщательно, и отзывались во мне куда как глубже. Самолюбие, эгоизм, агрессивность, халатность, да лень, да цинизм мои словно усохли и съежились перед лицом истинно сильной бури. Но даже откуда она подходит, я пока не видел.

    Налицо было изменение уровня: как моего, так и окружающего мира. Все то весьма мне льстило, да от тревоги я никак не мог избавиться, и жил в предчувствии большого и непростого испытания. Если же взять во внимание, что все вышеописанное уместилось в двадцать один день – почти по часам ровно – то легко понять, что мало мне и не могло показаться.

    Истомившись ожиданием неведомого, я попытался разыскать ответ своими прежними способами: задавал вопрос и наугад раскрывал хорошие книги. Но и тут меня славно угостили: у Крапивина выпало не что-нибудь, а «Звездный час Сережи Каховского», как раз то место, где фехтовальщик-шпажист отбивается от шпаны. И тотчас низринулась вереница ассоциаций: у него отряд, да у меня клуб. Но они там и тогда куда младше и чище. И легче шагают по земле, чем мы. Одно сравнение оружия чего стоит: наши грубые мечи к звонким рапирам «Эспады» не приравняешь. Лет нам больше, а хорошего в нас немного – как посмотреть.

    И посмотрел я в почтовый ящик, и вынул оттуда письмо с иероглифическим штемпелем, а в письме будто бы и по-русски, да поди пойми. Только и уяснил, что меня, как одного из владельцев Изменяющихся Клинков приглашают – да так, что не очень-то откажешься – в ближний город, где у Изменяющихся не то сбор, не то слет, не то турнир, не то вовсе общий крышесъезд. А сказано же так: «Форму представления клинка на собрании определяет владелец» -- вот и все; лишь ближе к концу письма этак ненавязчиво вписано, что клинок твой навсегда-де таким и останется, каким ты его на слет привезешь. Стало быть, выбирай теперь, с чем пойдешь дальше: бокен-то при нужде за палку еще выдашь, а меч уж не выгородить. Ему судьба ясная – да и тебе, как его хозяину. Хозяину ли? Вопрос хорош; жаль, ответа нет!

    И вот второпях дописываю я эти последние строчки; а сроки близятся, и билеты уж куплены, и всяческие разрешения получены. Меч мой в углу на подставке, и никак я не решусь: дерево? Металл? И какой черт выдумал такое понятие, как определенность? Ну ладно, пора бежать, иначе не успею к поезду на ноль-семнадцать. Довольно тянуть время и пустословьем пачкать добрую бумагу. Сейчас протяну руку, и скомандую, какой клинку облик принять…

КоТ.
Гомель, 8.II.1997