Бобров Михаил Григорьевич : другие произведения.

     - Подъем!!!

     "Что?" - мозг вяло фиксирует звук. Окружающее проясняется постепенно, как будто меня вытаскивают из тумана.

     - Экипаж триста два - подъем!!!

     Вставать? Я знаю, что это необходимо, а вот мое тело, похоже, совсем другого мнения. Во всяком случае, протестует оно наиболее действенным способом - не шевелится! Не подчиняется. Сон слепляет глаза плотно. Как хороший клей...

     Ну еще хоть секунду!

     Ну хоть немного, а? А, дьявол, надо все-таки вставать!

     Была не была! Я вылетаю из постели и сразу бегу к раздевалке: одежда за ночь стала холодной, но я этого не чувствую. Я хочу спать! Я хочу спать? Я не хочу спать!

     Потому, что мне уже некогда...

     Выскакиваю в коридор, за спиной на мою койку обрушивается ледяной душ. Я знаю, что он ледяной, я один раз не встал после третьего предупреждения компьютера... Койка уходит в стену. Тот же компьютер будет весь день сушить ее, а сейчас запоздало злорадствует:

     -- Ага!

     Но мне некогда с ним спорить. По коридору за мной бухают ноги Рольфа, бортврача. Поворот, еще поворот... В глаза ударяет яркий свет; мы влезаем в спецскафандры почти разом; одновременно подключаемся к стенду проверки - в наш скафандр встроено столько всякого, что без проверки не выпускают. По идее...

     Тужится компрессор, скафандр раздувает. Тест на герметичность.

     Вдруг звук уходит, будто с ушей сняли давление, становится легче. Тишина. На плече Рольфа беспокойно шевелится пятно краски в виде осьминожки.

     А я уже понял, что случилось - авария стенда проверки.

     Рольф ругается вполголоса. Ругается так, что становится жутковато. Вообще-то он добрый, Рольф. С виду. Удивляешься, откуда что берется.

     Впрочем, что сделаешь, если из-под носа уходит последний поезд, если не хватает чуть-чуть.

     У нас ставка - не поезд, у нас гораздо серьезней. Но нам всю жизнь не хватает этого самого "чуть-чуть".

     Кстати, что ставка?

     -- Что? - спрашиваю.

     Рольф выдыхает:

     - У "СЗТ" реактор, черт бы их побрал...

     На лбу Рольфа капельки пота. Волнуется. Я тоже волнуюсь, хот уже пять лет в Спасательной Службе Космоса.

     Рольф подмигивает полувопросительно, полуутверждающе. Я киваю. Мы отключаемся от стенда проверки и вылетаем в переход.

     Реактор не станет ждать, пока отремонтируют стенд. А что до скафандров, так на этот раз сойдет. Будем надеяться...

     Большие часы над входом. Всего минута и сорок секунд прошли с момента, когда я услыхал сигнал подъема. Пригибаюсь под манипулятор ремонторобота.

     - Осто...

     Конец слова повисает в воздухе, метрах в пяти за спиной. На шаг впереди ребристые подошвы Рольфа разметают лужицы смазки. Мы бежим по летному полю. Наш корабль где-то слева, его не видно в лабиринте корпусов. Но за пять лет я запомнил путь к нашей площадке на зубок, поэтому сейчас уверенно лавирую между другими спасателями, их кораблями, перепрыгиваю ошметки - работу экспертам, сложенную на бетономассе летного поля - все, что обычно остается от кораблей, у которых выходит из строя реактор.

     - Два к одному, - сипит Рольф, - что я первый.

     Я киваю. Неохота сбивать дыхание, говорить. И так ясно - принято, вот сейчас:

     - Пошли!

     Мы, как два придурка на дистанции с барьерами, несемся по полю. То и дело лицо горячо обмахивает - где-то рядом взлетел корабль.

     Наш "триста второй"уже виден, и из люка машет щупальцем Клайт:

     - Быстрей, черт вас побери!

     Глядишь, и поберет. Каждую секунду в космосе кто-то горит. То балбес-капитан разобьет новенький "Коммершл" об астероид, не сумев причалить. То пацаны отыщут на свалке сто лет назад списанный "ГСМ", метко прозванный "Гроб С Музыкой", и начнут выписывать кренделя по трассе, вгоняя нормальных звездолетчиков в холодный пот. В связи с этим спасатели стартуют буквально ежесекундно. Летное поле попросту физически не успевают чистить. Так что недолго, споткнувшись о груду запчастей (а не то, поскользнувшись на пролитой смазке), попасть под плазморазряд взлетающего корабля, под самый выхлоп.

     Отт Арчер, наш второй штатный врач, погиб именно так три недели назад. Но мы добегаем, и на этот раз я первый.

     - Все?

     - Котор...

     Котор Хатт вваливается в люк.

     - Все?

     Сейчас глянем: Лэп Топ, командир-пилот; Ум Клайд, инженер; Рольф Лэйкхард - врач; Котор Хатт, инженер; и я - Корти Темп, разведка, а проще - затычка во все бочки.

     Итого - экипаж триста два.

     - Командор, все...

     Хабб! - люк захлопнулся и загерметизировался. Я вспомнил, что месяц назад нас было десять, как и положено по штату, полный экипаж, а сейчас...

     - Старт!

     Небо прыгает на наши спины, выкручивая руки назад. Нет, правда, какого черта!

     Именно в этот миг подступает тоска. По дому. По девушке. По восьми часам сна. По нормальной жизни, как у людей. По покою.

     Однако я прекрасно знаю, что чего-чего, а покоя мне в этой жизни и не нюхать. Что не будет у меня ни дома, ни девушки, ни жизни "как у людей". В Спасательную Службу не идут те, кому есть что терять. Сюда не идут и те, кто все уже перепробовал, и хочет теперь пощекотать нервы остреньким. Сюда приходят неудачники. Те, которых колесо Фортуны переехало вдоль. Или поперек. Каждому свое, как когда-то было написано на воротах Бухенвальда.

     Что-то бьет меня по голове. Мысли спутываются.

     - Рольф?

     Рольф дышит тяжело. У него наследственная серповидноклеточная анемия - клетки крови не переносят достаточно кислорода тканям, поэтому РОльф все вре задыхается.

     Родители от него отказались. В самом раннем детстве. Со всех мест, где он работал, его убрали - деликатно заменили здоровыми, сильными... Здесь, в ССК, он летает с нами, нарушая все нормы и инструкции - Спасателям катастрофически не хватает людей. Рольф медик, и он знает, чем ему это грозит. Но каждый полет для него - доказательство того, что он сильнее всех сильных и здоровее всех здоровых - ведь он делает то, что для него трудно. Причем каждый день.

     Большинство людей любят работу, которая удается им лучше. И никто не любит то, что затрудняется сделать. Ну один раз - на спор, или доказать там кому... А каждый день? Зачем? Играйте сами в эти игры...

     Люди любят прятаться за некую игру. Оправдывать свои действия ее правилами. Вот только жизнь не игра. Совсем не игра. Или все-таки игра?

     Без правил.

     Без правил?

     Додумывать мне уже не дают. У противоположной ребристой стенки кабины шумно, сочувственно вздыхает Клайт. Он когда-то пришел к нам из провинции. "Неизвестное будущее лучше никакого" - так или примерно так он сказал вербовщику. Может, теперь раскаивается?

     Поздно! Спасательная Служба - это как наркотик. Каждый день рискуешь шкурой (спасателей, умерших своей смертью, можно пересчитать по пальцам, и одной руки для этого более, чем хватит) и привыкаешь, и без этого не мыслишь себя...

     Год назад Рольф собрался на пенсию. Ему уже сто сорок, а это срок.

     Проводили с почетом.

     Через месяц Рольф подошел к краю летного поля...

     Через месяц и час с минуты ухода Рольф Лэйкхард был вновь зачислен врачом в экипаж номер триста два, станция спасателей - двести пятнадцать, регистр Веги.

     - Не могу, - сказал он. - Не знаю, куда себя деть...

     Я тоже частенько не знал, куда себя деть. Когда я вел себя естественно, я вызывал смех. Видом, походкой, манерами, одеждой, осанкой. Всем своим существом, короче...

     Не спорю, кое-где я был и неправ. Например, локти класть на стол до сих пор не отучился - некогда. Но большинство моих поступков было продиктовано мне здравым смыслом! А те немногие хорошие качества, которые во мне имеются, так и остались письмом "до востребования".

     Я часто смеялся, а лицо мое при этом становилось противным. И мне припаяли кличку Гуимплен - "Человек, который смеется".

     Есть такие, что всю жизнь смеются. В специально отведенных местах...

     Минута с мгновения старта. Вот сколько может пронестись в голове у человека за минуту! Я и не знал!

     - К пер-реходу! - скрипит зубами Лэп Топ.

     Звезды в иллюминаторе смаргивают, мы выныриваем у самого борта "СЗТ", подавшего сигнал бедствия пять минут назад. Только Лэп Топ, да брат Котора - Хотор Хатт, могли выполнить такой точный переход-прокол - прямиком под борт.

     Вот уже две недели, как Хотора разнесло на молекулы. Он попытался заглушить реактор...

     Наша "Стрела" скользит вдоль борта "Специального Заготовителя-Транспортника" прозванного в Галактике "Спаси за тонну" или "Самозамораживающийся труп". Странно, для простой аварии борт слишком крепкий - новый. Он сверкает, как конфета, еще не стертой полировкой.

     Я давно не ел конфет. И только смутно помню их вкус. Помню нетвердо, как они леденят язык и чуть пьянят. Как хрустят беззаботно и беспечно. Расплывачато вспоминается и их безоблачно-яркий, насыщенный цвет...

     Нам запрещен алкоголь в каком бы то ни было виде. Остаются лишь конфеты да тонизаторы. Не знаю, что лучше. Не сравнивал.

     Дьявволл!!!

     Борт "СЗТ" проломлен...

     Реакторный отсек оскальпирован, невеселое впечатление производят свисающие, как лоскутья кожи, пласты обшивки.

     Чувство ужаса вызывают не трупы экипажа - за пять лет в ССК я навидался всякого. Ужас вызывает трюм, груз в котором не тронут.

     Это не пираты, ведь груз не разграблен.

     Это война в космосе.

     Мы молчим, говорить нечего. Только Лэп Топ докладывает на базу. А я машинально прохожу в шлюз и готовлюсь к выходу, краем уходы слушая переговоры.

     - Триста два... Некого... Груз цел... Да... Да... Мое мнение? Война... Да заберем, не маленькие.

     Щелк! - конец связи.

     - Кемп! Бортжурнал забери!

     Когда Тор волнуется, он путает буквы в словах. Иногда и слова.

     Выхожу из шлюза прямо в разгромленную рубку - Лэп Топ выполнил переход точно, как всегда...

     Как всегда... Та же игра, те же правила, только с одним исключением - выигравших не будет. В войне не выигрывает никто. Никогда.

     Откидываю лючок в полу рубки, вскрываю спецсейф только спасателям положенным ключом. Перекидываю кристаллы памяти в особый поясной карман. В этих записях эксперты будут разбираться потом...

     Прохожу по рубке, давая возможность видеоблоку зафиксировать картину.

     Кто где... Капитан так и не встал с кресла, и у его ног катается по палубе электронный карандаш, каким делают пометки на экране компьютера - об оплате за фрахт, отчислениях на горючее, расходах на покраску, расчетах с портовыми властями. И сбоку, для себя - сколько сунули инспектору за посадку в льготной зоне. Лицо капитана сохраняет сосредоточенное выражение, как и положено таким капитанам-купцам.

     Я знавал капитанов этого сорта. Они не сторонятся бутылки, не слишком утруждают команду нравоучениями, экономят на всем - от пуговиц до стояночной оплаты. Но все равно в каждом рейсе выбирают между смертью в полете из-за того, что не на что было купить достаточно топлива, и бунтом команды, чье жалование ушло на ремонтные расходы. Потому они не всегда в ладах с Космополом.

     Зато они всегда мечтают осесть где-либо, купить землю, построить дом, и по вечерам ходить на охоту. (По вечерам потому, что их глаза привыкли к звездам). Но я не знаю никого, кто дожил бы до исполнения своей мечты...

     Карандаш, беспомощно перекатывающийся по палубе, производит, пожалуй, самое неприятное впечатление, затмевая даже кашу в том углу, где когда-то сидел связист. То, что осталось от связиста, не пугает потому, что оно все уже в прошлом. А в будущем? Кто знает, может и я точно так никому не буду нужен, как этот карандаш, вот что страшно...

     А штурман лег лицом на пульт, и нет в его позе той торжественной трагедии, какую так любят в детективах. А есть лишь усталость от этой жизни... Штурман сед. Еще год - и на этом же самом месте он умер бы от инфаркта, ведь в команде "СЗТ" нет врача.

     И это тоже страшно. Нелепо. Эти люди погибли, так ничего и не поняв. Ни за что, ни про что.

     Смерть всегда смерть.

     Люди упорно не желают этого понять. Они воюют. Они восхищаются своей силой. Ломать легко, это строить трудно... Тот, кто выбирает легкую дорогу - слабак. Вот и все мое мнение.

     - ...!

     - Что?

     - Возвращайся, ведь реактор...

     Ах да, реактор! Я и забыл про него напрочь.

     Я выхожу, прихватив с собой карандаш. На "Стреле" я передаю карандаш Рольфу.

     - Чей?

     - Капитана...

     Рольф качает головой. К чему слова? Мертвые не встают из могил, как ни кричи.

     "Стрела" отваливает.

     Звезды смаргивают.

     - К посадке, - говорит Лэп Топ. Не уже ни высоких мыслей, ни низких - никаких вообще. Только усталость. Получается лишь глянуть на часы - а ведь двадцать минут назад я мирно спал!

     Я спал, а теперь не могу вспомнить свой сон.

     Мы садимся, и Рольф сглатывает, когда корабль касается земли. Точнее бетона. Но при четырех "же" что бетон, что земля - все едино. Не остается сил даже расстегнуть ремни, потому Рольф просит об этом меня:

     - Помоги-ка...

     Я отщелкиваю вентили питания воздухом, одновременно перекрывая их. Они на спине, и до них трудно дотянуться, особенно Рольфу с его анемией. Ну, наконец, все... Теперь Рольф дышит воздухом кабины.

     - Готово...

     Молча, без звука, Рольф падает на пол.

     ***

     Через час мы поминаем его в кают-компании станции. Все молчат. Давнымдавно доказано, что слова ни к чему. Словами ничего не изменишь. Ничего. И потому спасатели чаще молчат. Перед глазами у меня стоит Рольф. Рольф Уже Мертвый. Губы его сжаты в полупрезрительной, полуснисходительной усмешкеухмылке. Он имеет на это право. Он играл честно, и теперь презирает мир, которому не хватило сил, чтобы играть по правилам. Мир сжульничал. Мир выбрал самое легкое - изменить правила. Мир - слабак.

     Рольф имеет право презирать всех. Потому, что когда что-то случается, бегут не к друзьям-знакомым, которые "все могут". Не-ет!

     Бегут к коммуникатору, и набирают два нуля. Наш номер.

     Только на нас надеются. Мы - последняя инстанция. Если не мы, то никто!

     Мы - боги.

     Но даже имен наших никто не помнит. Когда все кончается, в глазах обывателей неизменно прочитываешь: "Ну спасибо, конечно, но вам тут уже делать нечего".

     Как в баре: "Официант... Хорошо, а теперь убери кружку!"

     Люди забывают о том, что жизнь - далеко не кружка.

     Вот за это Рольф Лэйкхард их и презирает. И жалеет - ведь они никогда не чувствовали своей силы. Настоящей.

     И нас, своих друзей, он тоже чу-уточку презирает. За то, что его очень скоро забудут. Как забывают всех проигравших.

     И все мы, за этим столом, думаем одинаково - придет время, и мы, так же, как тот карандаш, покатимся, никому уже не нужные, по короткому огрызку судьбы. И нас забудут. Сперва помянут. Потом забудут. Навсегда.

     Обидно выходить из игры, когда поставлен ва-банк.

     А нас забывают быстро. Очень быстро. Мгновенно. Почему?

     - Экипаж! Три-и! Ста-а! Два-а! В квадранте девять тысяч семьсот дробь а икс сто пять тире сто восемь...

     Мы не дослушиваем. Мы выскакиваем, оставляя тарелки и кружки, стаканы и вилки. Под нашими ногами уже ритмично дрожит коридор, и я краем глаза успеваю увидеть, как катится по полу кем-то брошенный карандаш, тот самый.

     Но поднять его уже некогда.

     Мы мчимся по переходам, дробя магнитными подковками обуви старое покрытие.

     Мы спешим. Мы - это Лэп Топ, командор-пилот; Ум Клайт, инженер; Котор Хатт, инженер; и я, Корти Темп - разведка.

     Итого - экипаж триста два. Три-и!... Ста-а!!...Два-а!... Три-и!.. Ста-а!.. Два-а!.. - печатают ботинки.

     Трудно быть богом, да еще и с неполным экипажем.

     КоТ.

     г. Гомель 1993 г.