Аннотация: Философское размышление о соотношении писаной и неписанной мудрости человечества
В. Бобровников
Книга и мудрость
Сегодня все грамотные люди так или иначе имеют дело с книгой. Библиотечные работники занимаются книгами профессионально. Однако если спросить у любого из нас, что такое книга как таковая, трудно получить вразумительный ответ. То же можно сказать и о другом часто употребляемом, но столь же туманном понятии - мудрость.
В обыденном сознании книга и мудрость рассматриваются как равнозначные феномены, как своего рода синонимы. А так ли это на самом деле? Можно ли между книгой как таковой и мудростью поставить знак равенства? Интуитивно мы чувствуем, что какое-то различие есть, но точно выразить это различие мы не хотим. Слишком большую роль в истории человечества, как нам кажется, сыграла Книга. Во всяком случае, мы слишком хорошо относимся к книге и чтению, чтобы рискнуть принизить ее значение. Мы верим в книгу, как когда-то верили в спасительную силу икон и хотя всякий понимал, что икона не Бог, а лишь его лик - изображение, сделанное "богомазом", казалось, она обладает магической силой.
Однако очевидно, что человек, прочитавший пусть самую умную книгу, не становится после этого мудрецом. Книга передает нам некоторую информацию, но сама по себе информация не делает мудрым того, кто ей владеет - известно, что информацией может завладеть кто угодно, от умницы до самого отъявленного негодяя. Мудрость здесь оказывается вовсе ни при чем.
Зададимся вопросом, кого же мы считаем мудрым? Напрашивается дефиниция: мудрый и умный - разные люди. Даже бандит может быть умным, но никак не мудрым. Наш язык противится такому словоупотреблению.
Но и ум не берется из книг. Нельзя и заставить человека быть умным. Мы привыкли думать, что свойство быть умным дается от природы, от рождения. Пока мы можем констатировать лишь то, что тайна ума человеческого остается загадкой, разрешить которую, возможно, не удастся никогда хотя бы потому, что различие между умным и глупым трудно уловимо: граница между ними прочерчена нами же и она всегда достаточно размыта, релятивна. Один и тот же человек порой может выглядеть весьма умным - и он же в иных обстоятельствах может оказаться совершеннейшим глупцом.
Но - до поры оставим эту проблему.
О книгах написано очень много, и все - в комплиментарном стиле. Однако мало кто пытался глубоко проанализировать книгу как феномен человеческой культуры или бытия. Кажется, книга есть нечто само собой разумеющееся, простой инструмент интеллектуальной работы, нечто вроде элементарного способа расширения памяти за ее недостатком у общества. Потому в публикациях о книгах особо подчеркивается способ тиражирования, достигнутый той или иной культурой в истории человечества, например, достижения Гуттенберга, Ивана Федорова и других первопечатников в изготовлении книг особо выделяются и даже почему-то считается, что именно они являются родоначальниками книги как таковой. Так ли это? Книги были, как известно, задолго до печатников и вовсе не теряли своего свойства быть КНИГОЙ от того, что порой существовали в единственном экземпляре и переписывались вручную.
Едва ли не единственным мыслителем, задумавшимся о книге как таковой, о книге как особом элементе культуры, ни с чем другим не совместном, оказался Людовик Флашен - польский писатель и публицист, наш современник. Он писал в своем философском эссе: "Книга просто становится тем, что она есть; она ничего при этом не утверждает и не разрушает; такое ее понимание возможно, но оно упускает из виду самую суть. Достаточно того, что она существует, что извлекает из хаоса нас с тобой - Меня и Ты. Дело в том, что все происходит иначе, чем если бы ее не было" . Этот афоризм можно понять так, что Книга имеет онтологическое значение - она есть то, что конституирует сущностную межчеловеческую оппозицию: противоположение Я и Ты. Так Книга приобретает экзистенциальный смысл. Флашен очень увлеченно пишет об этом особом ее качестве: "Книга - это не последовательность знаков, не конструкция из слов, хотя они в ней и используются. Не является она также и сообщением, хотя и сообщает нечто. Книга рождается из тела. Его пульсация, его живое дыхание, его, если можно так выразиться, потаенный танец создают почву для всего остального. Не буква, но голос создает Книгу... Зародившись в теле, Книга - по ту сторону барьера - может снова осуществляться в теле".
Конечно, в этих высказываниях больше поэзии, вдохновенной увлеченности, чем глубины. Хотя нельзя не согласиться с тем, что человек мыслит не только "при помощи мозга" (как примитивно полагали вульгарные материалисты). В этом процессе, несомненно, как и, скажем, в половом акте, принимает участие весь организм, и не только он один. Поэтому и Мудрость не высказывается в одних только словах. Но в книжной мудрости есть некий намек - намек на что-то неведомое, еще не открывшееся нам, на нечто Вечное. Сможем ли мы расшифровать эти смутные прозрения?
Ясно, что у Флашена речь идет не о той книге, которую мы привыкли держать в руках и почитывать на ночь для лучшего засыпания. И даже не о тех книгах, которые несут для нас некую необходимую для продолжения нашей деятельности информацию. Это - лишь некоторые привычные артефакты, наравне с другими нужными вещами - жильем, одеждой, инструментарием и прочим. Мудрец толкует о другой Книге - об идее Книги, если воспользоваться платоновской терминологией. Вот почему для Флашена "Книга, по-видимому, есть только одна". Действительно, идея Книги может быть только одна (независимо от ее содержания).
Книга в идее есть духовный феномен, без которого и в самом деле человеческая культура как таковая не могла развиваться. С достаточной уверенностью можно сказать, что Книга (будем обозначать идею книги именно так) является главнейшим культурообразующим фактором, субстанцией культуры. Там, где исчезает Книга, там исчезает и культура и начинается цивилизация в ее шпенглеровском понимании. Это хорошо показал Л.Н.Гумилев в своих знаменитых работах об этногенезе ("Этногенез и биосфера Земли", "Конец и вновь начало" и др.) - как только исчерпывается потенциал пассионарности, создавшей данный этнос, затухает и идейное горение общества, нужда в Книге постепенно сходит на нет, библиотеки и книги еще могут какое-то время просуществовать, оставаясь утехой редких чудаков-любителей, но с течением времени содержание их становится все более "темным", загадочным, мистическим, а потом и вовсе непонятным для новых поколений, утративших идею своей Книги. Когда-нибудь - может быть, спустя не так уж много времени - стены библиотек, когда-то строившихся усилиями всей нации, рухнут, страницы книг сгорят или истлеют, и этнос перейдет в свою последнюю, предсмертную фазу - мемориальную; такому этносу более уже ничего не нужно и ничего не по силам - их волнует только проблема собственного существования: только бы выжить.
Л. Гумилев писал, что "В созданном нет своей пассионарности, а есть только кристаллы ее, вложенные в косное вещество творцами формы, т.е. людьми, точнее, горением их чувств и страстей. Увы, эти кристаллы неспособны к развитию и преображению, ибо они выпали из конверсии биоценоза. Право на смерть - привилегия живого!" Да, часто книги доносят до нас лишь мертвое - точнее, омертвленное, застывшее знание, уже и не нужное нам. Это происходит всякий раз, когда уходят живые носители данного знания.
Но если знание прошлых веков, выработанное чужими этносами, мы все же как-то можем понять хотя бы частично, то их мудрость нам не доступна.
Умный порождает идеи, мудрый живет в идее. Это, конечно, не значит, что мудрый использует в качестве своего обиталища идеи, придуманные умным. Здесь есть разница - есть идеи и есть Идея. Она, эта разница, того же порядка, что и различие между книгой и Книгой, идеей книги. Те идеи, которые выдвигает умный, годятся для разрешения конкретной ситуации, той или иной проблемы, иногда даже глобальной. Но на самом деле никакая сколько-нибудь значительная проблема не может быть разрешена без наличия мудрых в этом сообществе людей. Не зря ведь, в конце концов, в каждом зарождающемся этносе, т.е. в тот самый момент, когда проблем у этого еще слабенького племени много до чрезвычайности, особенно ценились именно мудрые - жрецы, шаманы, ведуны и т.д. Их советы и распоряжения принимались без обсуждений и сомнений, их деятельность оплачивалась сообществом особенно высоко. Невозможно объяснить, как это часто делалось до сих пор, наличие этого странного слоя заведомых "трутней" в каждом зарождающемся (и не только!) сообществе простой глупостью ("неразвитостью") аборигенов и их "примитивными" верованиями. Нет, ничто в Природе не может жить, не будучи необходимым для этой жизни.
Даосская идея "деяния через недеяние" есть лапидарное определение Мудрости. Действительно, уже в глубокой древности люди начали различать массовидную продуктивную деятельность (точнее, сумму психофизиологических усилий, направленных на достижение прагматической цели) и мудрое бездействие, т.е. бытие в духе. Буддийские монахи разработали целую технологию достижения максимально возможного мудрого бездействия, недеяния - нирваны - состояния, физически максимально приближенного к смерти, но тем самым и к духу. Жить в духе - а, значит, в идее - вот состояние Мудрости. Философы греческой античности тоже всякой продуктивной деятельности предпочитали мудрое бездействие, т.е. считали за лучшее жить в идее, в духе, но не в косной и инертной материи. Практически это выливалось в занятия философией, но "философия" и есть "любовь к мудрости".
Мудрому достаточно быть, присутствовать в этом мире, чтобы мир не сгнил в обывательском практицизме, движимом мифологемой здравого смысла.
В Западной Европе философия Нового времени зародилась на фундаменте здравого смысла: в этом была ее альфа и омега. Всем, начиная с Бэкона и Декарта, представлялось совершенно несомненным основание, выдвигаемое простым, чистым, не преднамеренным рассудком. Вера в здравый смысл, как бы укорененный самим Богом в сознании людей, стала столь сильна, что на некоторое время взяла верх над умозрительными построениями, логика как таковая отошла на второй план, передоверившись психологии восприятия. Эта ситуация дает себя знать буквально по сей день: достаточно вспомнить З. Фрейда, К. Юнга, Э. Фромма и даже М.Хайдеггера и Ж.-П. Сартра, а также их последователей, с их явным или более-менее скрытым психологизмом, чтобы понять - вся западноевропейская философия больна бытовым рационализмом, именуемым здравым смыслом.
Но Мудрость и здравый смысл - прямые противоположности. Как только философия теряет ощущение своей внеположенности вещам, так немедленно она теряет и обращенность к Мудрости. Мудрость вневременное состояние, и, одновременно, состояние внеположенности вещам и конкретным событиям. Бездеятельность, недеяние лишь иное название этого специфического состояния.
Но ведь и Книга - есть не вещь в обыденном (и даже в западноевропейском) понимании, а нечто совсем иное. Она также внеположена обыденным вещам, как Мудрость - обывательскому сознанию. Как известно, утилитарное сознание, облеченное в религиозную форму, приобрело вид протестантизма, насквозь пронизанного духом капиталистического товарного производства и накопления. На этом закончились поиски Мудрости в Европе. Именно тогда, когда все усилия европейских народов сосредоточились на "праведном" накоплении, они застыли на уровне рассудка; разум и, тем более Мудрость, пришлось отдать другим. Попытки вырваться из этого удручающего состояния, предпринимавшиеся различными европейскими интеллектуалами - Л. Витгенштейном, Б. Расселом, Д. Уайтхедом, философами жизни и экзистенциалистами, не привели к желаемому результату. Здравый смысл довлел и над их сознанием, не позволяя перейти в другое качество мышления. Соответственно и книги приобрели характер сборников прагматических правил, сугубо утилитарных предметов повседневного обихода или материалов для развлечения, не более. Даже Библия была скорее инструментом самовоспитания (адаптации к сообществу), чем источником Мудрости. Культура рухнула, согласно О.Шпенглеру, и настала цивилизация.
Книга для европейцев перестала быть Книгой. Кант - едва ли не последний философ, попытавшийся вернуть европейскому самосознанию внутреннюю свободу: его "категорический императив", как считает Ю.М.Бородай, "очень странный закон", поскольку он "не вменяет человеку никаких конкретных обязанностей и ничего не запрещает. Он требует одного: во всех своих поступках ты должен исходить из автономии собственной воли, т.е. ты должен принимать решения самостоятельно". Каждый свободно творит "из себя самого" весь мир, не имея ничего предзаданного, навязанного, бесспорно обязательного. Точнее, никто не имеет права, если он морален, объяснять свое поведение какими-либо "объективными условиями" или принуждением - окончательное решение принадлежит всегда ему самому.
Последним автором Книги как таковой остался Гегель, осмелившийся создать в ней свой собственный мир - и, видимо, европейцы утратили с тех пор свою внутреннюю свободу, а вместе с ней и способность к моральным поступкам - моральным не в смысле правильным, оправдываемым или поощряемым обществом, а в кантовском смысле - поступкам, создающим мораль, поскольку они обрекли себя на так называемое позитивное мышление. Но и Книга Гегеля (а по сути дела он написал только одну Книгу, хотя и во многих томах) оказалась обреченной на растаскивание, чуть ли не разграбление ее содержания всеми теми, кто решил пойти не путем создания, а путем понимания. Гегель, как и Кант, темен, но тем интереснее он для понимающего, для того, кто стремится понять, вместо того, чтобы нечто создать, родить, узаконить, произвести, утвердить, сделать явным. Умный понимает, мудрый - творит. Вот как пишет Э. Фромм, ставший едва ли не культовой фигурой в современной западноевропейской мысли наряду с М.Вебером, об идеале человеческого бытия со своей, в чем-то продолжающей кантовскую традицию, совсем не тривиальной точки зрения: "Если человеку не удается достичь свободы, спонтанности, подлинного самовыражения, то его можно считать глубоко ущербным, коль скоро мы допускаем, что каждое человеческое существо объективно стремится достичь свободы и непосредственности выражения чувств". Если понять это высказывание буквально, то можно подумать, что свобода, по Фромму, есть некий произвол, доступный разве что маленьким детям и террористам. Конечно, ничего подобного франкфуртский профессор не имел и близко в виду. Речь у него идет скорее об освобождении от устоявшихся стереотипов общественного поведения, ориентирующих человека на то, чтобы "иметь", вместо того, чтобы "быть".
С точки зрения идеологии "обладания", любой здравомыслящий человек обречен на несвободу, ибо ничего другого ему не может предложить общество, в котором он имеет несчастье жить. Разница только в количестве благ, по большей части материальных, которые может предложить человеку общество, и ради которых он расходует свои жизненные силы, производя некоторую работу.
Фромм констатирует, что современный человек "бежит от свободы". Но свободна ли сама "свобода"? Ведь и Фромм прожил элементарную профессорскую жизнь, в которой "свобода" четко определяется рассудком, основанным все на том же здравом смысле. В обыденной жизни каждый соблюдает простой закон взаимосвязи: если я сегодня сделаю так, то завтра я должен буду поступить эдак. Здесь мы и обнаруживаем, что книга - это одно, а жизнь - это нечто совсем другое. Быть умным и жить в Мудрости - совершенно разные вещи. Редко кто способен был последовательно сочетать две этих ипостаси бытия.
Мысль умирает в слове, как говорил Л.С.Выгодский. Точно так же жизнь "умирает" в Книге. Будет ли она возрождена, эта жизнь, потраченная на затворническую кропотливую работу? Никто не ответит. Человек отбрасывает свою мудрость в книге, но она может оказаться зерном, брошенным на камни. Чаще всего формализация мудрости приводит к ее мгновенному старению и увяданию; только пока жив человек, его Мудрость может дать плоды. Как все мы знаем, Сократ, не написавший за свою жизнь ни единого трактата, даже смерть свою превратил в акт Мудрости. Только так он мог поставить последнюю точку в своем жизнеделании. Всем последующим, начиная с Платона, выпала роль жизнеосмыслителей Сократа в многочисленных умных книгах. В них они его и похоронили.
Итак, можем ли мы искать Мудрость в книгах, написанных гениями рода человеческого? Ответ прост: искать-то можем, но вот найти вряд ли удастся. То, что нам кажется найденной мудростью, есть наша собственная мысль, только облеченная в старую оболочку чужого высказывания. Мудрость может быть только живой, сегодняшней, нашей, сейчас существующей, но никак не вычитанной из книг. И если мы поймем это, то тем самым избавим себя от той самой несвободы, о которой с такой обреченностью пишет замечательный психоаналитик Эрих Фромм. Тогда-то мы и обречем себя на свободу, в отличие от бесконечной экзегетики как в литературном смысле, так и в смысле жизнетворения.
Книга же есть необходимый посредник между умом и мудростью: при том, что ум может не понять и не принять Мудрость, эта последняя должна отчетливо воспринимать и знать ум как внешнее себе, как свое иное. Ум ищет в Книге нечто фундаментальное для себя - то, из чего ему следует исходить, Мудрость же творит в Книге свое приложение через некий ум. Только для этого, по большому счету, и нужна Книга. Культура аккумулирует себя в Книге, но при этом Мудрость испаряется, превращаясь в имплицитную идею, которую лишь посредством специальных процедур можно извлечь из книжного текста. Это под силу только специалистам, но и эта Мудрость, будучи извлечена из глубин книжной сущности, уже не есть собственно Мудрость, а лишь ее засушенный аналог, смутное подобие, тень подлинной Мудрости. Но только в этом невидимом качестве Мудрость и может быть главнейшим сущностнообразующим фактором Книги: она есть непременное условие возникновения и бытия Книги.
Не будь Книги, не было бы и возможности отличить Мудрость от элементарного здравого смысла. Книга не есть Мудрость, но она - ее критерий. Сама по себе Мудрость никак не может быть закреплена, как не может быть и передана от одного к другому. Мудрец всегда передает не часть своей мудрости, вынося суждение, а лишь практический способ поведения: делай так. Часто и этот простой совет шифруется в силу того, что умный поймет, а дураку сие не должно быть доступно. Само выражение Мудрости не может не быть мудрым.
Строго говоря, мудрец даже и не советует - он лишь выдает некую шифрограмму, не взирая на то, понятна она или нет реципиенту, причем эта шифрограмма совсем не всегда облечена в слова. Часто сам образ жизни мудреца уже есть такая шифрограмма. Он мало озабочен тем, поймете вы его или нет. Он ничем не озабочен. Он отсутствует в этом мире, а потому может судить о нем, но судить не осуждая, а констатируя. Всякая Мудрость является в констатации, но констатация не есть Мудрость.
Примеров этого странного бытия можно привести множество, но вряд ли возможно указать на "идеального" мудреца, т.е. человека, который полностью соответствовал бы всем приведенным признакам. Писатели, поэты, художники, философы чаще всего лишь стремились к мудрости, в чем-то отвечали ее определениям, но достигали идентификации с ней лишь в наивысших взлетах своего творчества. Книга в этом случае служила способом их собственного бытия в Мудрости, давая возможность выйти из мира, оставаясь в нем. Некоторые из них проживали как бы две жизни - ту, что происходила в минуты творческих озарений, и ту, что происходила в обыденной реальности. Скажем, стихи Есенина и его пьяные загулы - две стороны одной жизни, имеющие по сути дела мало общего между собой. То же можно сказать о множестве художников и писателей. Но в случае Есенина это противоречие между реальностью и идеей достигло в конце концов такого зияющего разрыва, что привело его к трагическому концу. То же - с Маяковским, с А.Фадеевым и другими. Мудрость мучительна, ибо чрезвычайно требовательна к своим носителям. М. Мамардашвили писал о Канте: ..."мышление было естественной функцией его организма, который не был создан для жизни. Так же как и Декарт, Кант родился почти увечным ребенком, он был создан не для жизни, но для мышления и с большим удовольствием встретил час смерти. Сам ускорить его он не мог. Воспитанность и нелюбовь к жестам, - а самоубийство всегда жест - не позволяли ему этого". Жизнь в Мудрости часто означает отказ от жизни.
Всевозможные "святые" как бы с другой стороны подходили к взращиванию Мудрости в себе - они стремились подготовить прежде всего свое тело и дух (т.е. индивидуальное сознание) к возможному восприятию Мудрости. Отсюда - аскеза монахов, буддистов, йогов, кришнаитов и т.д. Но они не писали книг, ибо их Мудрость осуществлялась только лично, в живом общении с учениками; длительность ее независимого существования в реальности гарантировалась традицией, "школой", организуемой каким-либо монахом, признанным Мудрым. И такая Мудрость тоже может быть основой культуры. В этом случае сама история становится Книгой этого народа. Нечто подобное мы видим у японцев, китайцев и других восточных народов, где традиционность возведена в культ и пронизывает собой любое, казалось бы, самое обыденное действие. Строками этой Книги становится ритуал.
Русский философ Николай Федоров, знаток книг и знаменитый библиотекарь, по свидетельству современников, знавший содержание едва ли не всех книг Румянцевского музея, в котором работал , считал, что книги являются своего рода посредником между читателем и писателем. "Кто не видит за книгою автора, чья мысль не переходит от произведения к тому, кто произвел его, тот не действует нормально ни в умственном, ни в нравственном смысле... Музей и с предметной стороны есть совокупность лиц, само человечество в его книжном и вообще вещественном выражении, т.е. музей есть собор живущих сынов с учеными во главе, собирающий произведения умерших людей, отцов. Задача музея поэтому естественно - восстановление последних по первым."
Федоров стремился найти живое, воскресимое в книжных артефактах, то, что могло бы стать содержанием сегодняшней живой жизни. Он отчетливо понимал, что это невозможно сделать без наличных живых носителей знаний и идей. И сам он, будучи преподавателем уездных училищ, не считал учебники основной формой обучения, предпочитая живое сотворчество со своими подопечными, соединяя добывание знаний с нравственным воспитанием. Он чувствовал, что Мудрость не заложена в пожелтевших страницах, она может возникнуть лишь в актуальном живом общении учителя и ученика, для которого книга есть только повод.
Его и самого можно назвать не столько философом, сколько именно мудрецом. Его "философия общего дела" есть, по существу, нечто как бы само собой разумеющееся для русского человека, всегда болевшего социалистическими утопиями. Интеллектуалов конца века привлекала скорее сама личность Федорова, его своеобразие аскета, принципиального бессеребренника, фанатичного делателя добра.
Именно это можно прочесть сегодня за строками сочинений Н.Федорова, но, к сожалению, ни личность его, ни сочинения ныне не востребованы. Что ж! У каждого века - своя Мудрость. Каждый раз она возникает в том или ином обличье, что-то воспринимая из старого, что-то переинтерпретируя, и снова умирает в Книге, оставляя, таким образом, лишь неясный след, намек на себя, тень былого.