Разводы ярко-синего цвета, как будто небеса упали на глаза, синий мир, волны бегут по ослепительной глади, глотая все, чего касаются, скрывая, постепенно изменяются, превращаются в зеленый студень. Откуда-то сверху спускается огромный пульсирующий красный шар, прожигает себе дорогу в плоти пространства, выпускает щупальца, крутящиеся в безумии случайных встреч и переплетений, все это происходит без звука, движения мертвы, не рождают ничего, кроме странного ощущения наэлектрилизованности вокруг, словно легкое потрескивание невидимых искр. Но это - лишь ощущение, и потрескивания - даже если оно и есть - не слышно.
Я опять взялся за это. Осторожно, словно ребенок, боящийся удара током, но жутко желающий узнать, что это такое, испробовать на себе, я вернулся к старому разговору - если это можно назвать разговором. У меня не было собеседника. Собеседника - у меня не было. Я прогонял мысли из головы фразами на ветер. Я вкладывал их в ладони. Изгонял их как птиц с насиженных мест. И мысли утекали из меня как вода сквозь пальцы, я почти чувствовал их физическую плотность, почти определял их естество в тот момент, когда, опустошенный, сидел, уставившись в пустоту. Я боялся. Боялся, что в какой-то момент больше не смогу к этому вернуться - странная боязнь, не правда ли? Не знал, чего боялся больше, вернуться или не вернуться.
В себе разобраться сложнее всего.
Я мог сидеть часами, ожидая. Мог не выдержать и секунды бездействия. Обличье слишком сложных структур я искал в этой жизни - и не находил. Пустой звон существования, пропускаемый мимо ушей другими тенями, ужасным грохотом отдавался в голове моей, парализовывал и заставлял... уходить от себя. Уход был неощутим, он мало отличался от моего обычного существования, поэтому я не беспокоился, не ломал неощутимых границ внутри себя. Просто что-то звало - и я покорялся.
Возвращаться к возврату.
Иногда я падал. Месяцами не изливал себя, с немыслимой жестокостью обрубая пути к своему спасению. Спасению? Я не знал, что было спасением, какая грань. Я падал, но никто не в силах был увидеть всю глубину моего падения, полета вне координат, который я выстраивал сам, иногда с математической точностью провоцируя себя на царапающие душу ходы, повороты. Хотя математика неприменима к тому, что со мной происходило - я иногда сомневался: по своей ли воле?
Ускользаю, ускользаю...
Иногда они просились сами, прогоняя из меня сон и усталость, временами я мог сдерживать маленьких демонов, зудящих в кончиках пальцев, но порой они становились слишком сильны. Тогда я вставал, шел туда, куда совсем не хотел идти, и выпускал их, давал волю им. Мне всегда было интересно: они рады этому? Я пытался разговаривать, но они не слушали. Этот разговор раздражал меня - тяжело разговаривать с пустотой - но это было необходимо, я чувствовал. Главное - чтобы билось там, в грудной клетке - живое.
Иногда не было смысла. Ни в чем не было смысла. Так было тяжелее всего, но запутавшись один раз в тенетах стиля, я потерял надежду на спор по этому поводу. Я не хотел полностью погружаться в бездну придуманной стихии. Приятно было оставлять за собой хоть шажок на то, чтобы отступить в нужный момент. Господи, сколько раз я отступал, какое бесчисленное число раз... Но потом это приходило снова и не отпускало, держало на привязи. И я играл в игру, ведь никакой привязи не было.
Но смысл в этом - был.
Именно в этом.
Бездонное небо...
Даже в крупных городах еще можно поймать кусочек бездонного синего неба, прикоснуться к нему, поцеловать его, уткнуться носом в пух облаков, чихая, глотать его слезы, купаться в реках ветра, тонуть и выныривать на поверхность городского дыма, теряя время и разум. Раскинув руки, уподобиться птицам в бреющем полете, ловить ртом непередаваемую красоту его, утолять жажду высоты, когда страх падения преображается в щемящую сладость в теле, а избавление от страха становится сродни искуплению всех грехов до последнего. Неисчислима гордость парящих. Земля не тянет. Земля теряет свою свободу быть для людей необходимостью, непреложностью, жизнью и тюрьмой. И город не ловит в свои сети. И можно по-иному оценивать значение событий, поступков. В безоблачной синеве небес проблемы кажутся тополиным пухом у ног, прибитым росой, - кто обратит на него внимание?
Но - тянет, что-то тянет вниз. Ты не знаешь, что, но без этого нельзя. Все твое естество стремится назад, туда, где жизнь, кажется, кипит, и так привычно дышать этой жизнью. В горле застывает крик: "Вернись домой". Куда?
Этот город - проститутка. Старая грязная жадная проститутка, которая ничего больше не знает, ничего не умеет, кроме как торговать своим телом на ночных улицах. Издалека она кажется красивой и неприступной, вблизи же красота оборачивается уродством черт, вульгарностью поз, она берет лишь похотью, таящейся в складках откровенных одежд и жирных мазках дешевой косметики. Заплати ей, и она увлечет тебя за собой, проведет в укромнейшие уголки, пустит тебя в свое лоно, жаркое и влажное, отдаст себя всю, но и тебя забрав, оставит к утру лишь звенящую пустоту в голове, отвращение, грязь на ладонях, обнимавших ее ночью. Отнимет деньги, обманет, обещая рай, продавая под видом рая лишь жалкий суррогат любви, и выкинет на обочину, плюнув напоследок. И ты останешься сидеть, потирая подбородок, противен самому себе, в раздумьях, есть ли у нее душа.
У него нет души. Лишь образ, лишь внешняя сторона. В равной степени - райский сад и клоака. Снаружи город прекрасен, сверкая огнями, он несется сквозь жизнь, оберегая единицы преданных ему фанатиков. Изнутри - копоть, гарь, слюна...
Я стоял у окна, сам не зная, на что смотрю.
Серые облака, похожие на мышей, застыли вдалеке. Подверженный переменчивому движению воздушных потоков дым над заводской трубой выделывал немыслимые пируэты в полуденном воздухе. Кажется, это называется инверсией.
Увидит не только тот, кто хочет увидеть. Тот, кто способен уловить незримые частицы пустоты, которые разум сложит в картины, что никогда не ожидал увидеть...
...
Я хотел было остаться здесь на время, но был слишком зол.
***
Жанна часто видела один и тот же сон. Серое здание, как-то связанное с ее детством (она не помнила, как), серый застекленный фасад, широкие двери, широкая лестница, ведущая к лифту, ни души. Она идет по ступенькам,
ступенькам,
ступенькам,
ступенькам,
лифт.
Она видит себя, нажимающей кнопку с номером этажа, со стороны. Лифт едет, заполненный странным серовато-розовым туманом, над дверями мигает счетчик этажей, ей хочется кашлять. Она кашляет, но кашель не отпускает ее, душит, душит, сжимает бесчувственными руками ее горло, сдавливает гортань. Она почти теряет сознание, но лифт останавливается. Сквозь розовый туман слабеющее сознание выхватывает зеленые цифры на счетчике: 27. Открываются двери. Жанна почти выпадает через них, в комнату. Паркетный пол, оклеенные розовыми обоями стены. Одно окно.
Окно - это главное. К нему тянет, неудержимо тянет. Она делает шаг и замечает, что пол неровный, он имеет наклон в сторону окна, и противиться странному притяжению синего неба за окном становится совсем невыносимо. Она идет, шатаясь, с трудом, словно раздвигая руками воздух, подходит к окну, подоконник слишком низкий, чуть выше колен, Жанна выглядывает, но не успевает что-то увидеть потому, что падает, выпадает в это окно и падает, падает, падает...
Падает на землю.
Но не умирает.
Тело остается лежать на земле.
Сама она, маленькой девочкой, идет за руку со взрослым мужчиной, но это не ее отец, не кто-то из ее родственников, не кто-то из ее знакомых, идет по площади, вокруг люди, летают воздушные шары, люди гуляют, купаясь в ощущении праздника как в воде фонтанов, смеются, и Жанна смеется, смеется вместе с ними, радость заполняет ее и еще чувство свободы и спокойствие, но вдруг человек, который держал ее ладонь в своей ладони, исчезает. Просто исчезает, словно и не было его никогда. И тогда она начинает кричать.
Она кричит, зовет его, но не называет его имени, кричит в пустоту, и нет вокруг уже никого, и площади нет, и воздушных шаров.
И земли.
Только странная серо-розовая пустота вокруг. Ужасающее чувство потери.
Жанна панически боялась этого сна. Каждый раз просыпалась в поту, в страхе, с возбужденным дыханием, слабостью, дрожью, потом долго лежала, пытаясь успокоиться, расслабиться, раскинув руки и ноги по постели, скидывала набок одеяло, мешающее дышать, двигаться груди вверх - вниз, иногда вставала, ходила на нетвердых ногах по квартире, включала музыку, пила кефир из холодильника, накинув на плечи теплый, но легкий японский плед, стояла перед зеркалом. С тех пор, как увидела этот сон в первый раз, лет в 20, боялась высоты, проблем с легкими, боялась падать, никогда не носила розовое, не выбирала розовые обои, однажды, когда один полузабытый уже поклонник подарил ей огромный букет розовых роз, выкинула цветы в окно на его глазах, пусть обидев человека, но успокоила свою маленькую фобию. А больше всего боялась когда-нибудь испытать это страшное, щемящее чувство потери в реальной жизни.
Уммммммммммммммммммммммммм...
Мысли путаются.
Запутавшись, переплетаются, ползут, скользя своими гладкими змеиными телами, по нервным клеткам мозга, которые сами неведомо как переплетены, касанием своим рождая еще большую путаницу, перекатываются, зовут ощутить их, проглотить, покатать языком во рту, от одной щеки к другой, раскусить на слова, пока они барахтаются, кувыркаются, словно котята, еще такие мягкие, гладкие... Но стоит им лишь выпустить когти, и от них нет спасения.
Это порождает боль. А в боли есть своя красота, чужая, холодная, гордая, она стоит, возвышаясь над самыми высокими пиками страха, горит ярче самых ярких сполохов болевых ощущений, она любит сердца, в ней рождается понимание, в ней рождаются истинные чувства, ее не обмануть, от нее не сбежать, и ей - открыться как никому другому, этой красоте, которая сама - обман, но что же - когда нужен якорь, только якорь этой красоты свяжет нас с действительностью, не даст пропасть в пучине ложных чувств, отрезвит, умоет слезами как холодной водой, и в конце - успокоит тупым оргазмом забвения.
И все, что несет в себе хоть частицу боли, имеет печать этой мучительной, но такой великолепной красоты.
Любовь.
Мимолетность,
невозвратимость мгновений.
Тишина.
Застывшие деревья в снегу.
Гладь моря в утренние часы.
Глубина облаков в бездонной пустоте неба.
Все... прекрасно.
И лишь они вдвоем будут существовать вскоре, когда в полумраке пустого ресторана, ошеломленные, будут пить маленькими глотками настоящий португальский портвейн, боясь лишним движением отпугнуть настигшее их опьянение друг другом, которое как огромная птица укроет их своими раскинутыми крыльями, закрыв от мира, и сердце этой птицы будет биться между ними, между их лицами, дрожать, пугая возможностью близкого превращения в ничто, как мыльный пузырь переливаться всеми цветами радуги, и они будут сидеть друг напротив друга, глядя друг другу в глаза, читая ресницы, напряженно высматривая надежду в движении губ, век, в выдохах и вдохах узнавая самих себя, считая секунды, оставшиеся до остановки сердца. Их слова будут вылетать из раскрытых губ и как облачка морозного воздуха взмывать вверх, чтобы там соединиться и опасть белым пухом на плечи.