Петров долго искал свое место в жизни и, наконец, нашел его. Он стал репетитором. И не просто репетитором, а очень хорошим. Настолько хорошим, что ему приходилось отказываться от отличных предложений. Просто потому, что предложений было слишком много. И многие родители хотели заполучить Петрова к своим чадам. Но Петров часто отказывался. Он объяснял, что не может научить сразу многих. Потому, что ему нужна легкость и свежесть. Родители этого не понимали и пытались неловко подкупить Петрова и соблазнить хорошими деньгами. Но Петров стоял на своем. И в мягкой форме отказывал.
Но не всегда Петров был нарасхват и не всегда у него получалось хорошо. Можно сказать, много лет получалось у него неважно, через пень колоду. И педагогические успехи его были совершенно незначительны. Так тянулось долго. И не потому долго тянулось, что Петров был малодушен и ради денег готов был работать нелюбимую работу. Нет, не поэтому.
А дело в том, что Петров не привык сдаваться. Он решил идти до последнего и испробовать все, что только было возможно. А потом уйти. Но уйти с чистой совестью. И вот этот день настал.
Стало очевидно, что с последней своей ученицей он зашел в тупик. И чего он только не перепробовал!
Он был с девочкой строг- но она пугалась и глупела еще больше. Хотя, казалось, что глупее того, что она была в обычном состоянии быть невозможно.
Он горячился и повышал голос и она начинала плакать.
Он был с ней мягок и предупредителен, но она, как будто не верила в его мягкость и предупредительность и смотрела на него большими скорбными глазами, как будто он кого убил и не знает куда спрятать труп.
И Петров решил поменять профессию. Чем так маяться лучше поменять. И не мучить ни себя, ни других.
Он ехал на свое последнее занятие в городском автобусе, уткнувшись грустным лицом в мокрое стекло(за окном шел дождь).
На остановке в автобус вошла маленькая женщина и на плохом русском языке спросила, где ей нужно выйти, чтобы доехать до некоего учреждения. Ей с готовностью ответили. Обычная женщина, вероятно японка. И не сказать, чтобы красавица. Но взгляд неудержимо останавливался на ней. Петров, поначалу, не понял в чем тут дело. Но через секунду догадался. Глаза. У нее были удивительно живые глаза. И этим она отличалась от окружающих пассажиров. Очень отличалась. И Петрову показалось, что и не он один это заметил.
До начала занятия оставалось время. И Петров решил погулять в парке Покровское- Стрешнево. Дождь, как неожиданно начался, так неожиданно и кончился. Только редкие капли, переливаясь на солнце падали с деревьев прямо за шиворот.
Петров вышел к пруду и уселся на свою любимую скамеечку рядом с купальней. В которой в зимнюю пору моржи и моржихи показывали свою удаль и закалку. Сейчас тут по свободной воде плавали утки и пара селезней, поднимая легкую, отсвечивающую на солнце, рябь.
Многочисленные рыбаки на живописном бережку ловили редкую и несъедобную в черте города рыбу. Чуть подальше, на той стороне пруда, раздевшись по летнему, молодые люди играли на площадке в волейбол. Слышны были азартные выкрики и подбадривания. Петров и сам , было дело, играл в волейбол, и с удовольствием смотрел на игроков, особенно на женщин в ярких бикини.
...Девочка вошла, как утопленница и тихо села. Петров взглянул на нее и отложил учебники.
Широкоскулое правильное лицо ее с нежным пушком портили совершенно безжизненые глаза. Он вспомнил японочку из автобуса- небо и земля-и ему так жалко, так жалко стало девушку, что если б она была поменьше, он погладил бы ее по головке и утешил бы мягкими словами: "Ну будет. Ну, не беда. Чуть-чуть потерпи и пройдет. Я знаю, как тебе больно, я знаю, как тебе тяжело. И мне и самому бывало тяжело".
Петров стал рассказывать девочке о своем детстве. И как все ему говорили о том, какое счастливое у него детство, какое счастливое и как он должен быть рад. А он и не рад был вовсе. А он боялся. И ему было страшно. А в другие часы сердце болело и ему казалось, что он вот-вот умрет. Или, если даже и не вот-вот, то скоро. И то ему, казалось, что у него рак. И он умрет от рака. А то казалось, что от больного сердца. И все от него чего-то ждали и чего- то требовали, а он всем говорил "да" и только улыбался. А улыбаться ему вовсе не хотелось. И было ему вовсе не до улыбок. И он боялся плохих отметок, и двоек и троек. И зубрил, и ничего не понимал из того, что зубрил. И боялся огорчить и маму, и дедушку. И говорил, что он все понимает.
И еще он боялся девочек. Боялся к ним подойти. "А что я им скажу, - думал он и сердце замирало от страха. А его к ним тянуло. К девочкам. И хотелось, чтобы те ему улыбались и с ним дружили. И чтобы и ребята у него были- настоящие друзья. И он бы перед ними мог чем-то гордиться. Но этого быть не могло. Потому, что гордиться нечем. И человек он никудышный и не интересный и ни на что не годный. И ему хотелось плакать. А плакать было нельзя, тогда и не принято было плакать. Да и большой он уже был для слез. И никому он не хотел показывать собственную слабость. И Петров стал рассказывать ей про бабушку, которая одна только что-то чувствовала в нем и любила его без всяких причин и оснований. И много лет он жил так. В сплошном горе и в сплошных несчастиях. И потихоньку, вдруг, наряду с несчастиями, то ли сами собой, то ли от хороших книжек, то ли от бабушкиного добродушия, стали возникать в его жизни светлые минуты. И эти, невесть откуда взявшиеся просветы, конечно не перевешивали горя. Но жизнь потихоньку стала меняться. И она становилась терпимой.
И Петрову, иногда, перемены эти казались необъяснимыми и чудесными.
А потом Петров стал рассказывать Кате про всех своих детских друзей, про всех одноклассников и не только про приятелей, но про всех имена которых помнил. И даже и не только про тех, имена которых помнил, но и про тех имена которых стерлись, но лица которых память сохранила. И он рассказывал про всех учителей. И про все предметы. И про то, как и чему их учили. Он рассказывал про экзамены и контрольные и домашние задания. И про школьный двор, и про заводскую столовую, и про заводскую библиотеку. И про голод, и про детские игры. И про вечера и про каникулы.
Он говорил все, что приходило ему на ум. Все без разбору. И он чувствовал , что совершенно не важно о чем идет речь. А было важно только говорить и не прекращать, говорить и не останавливаться.
И он видел, как девочка потихоньку размякала от его слов и слушала уже не столько слова, сколько звуки, тембр, интонацию. Она слушала его, как слушают грудные дети.Потом ее потянуло в дремоту. Она склонила голову, положила голову на руки и уснула. Резкие мрачные черты лица ее разгладились, а на губах была почти что улыбка.
...Так дело и пошло. Петров решил покуда не уходить. А подождать. Что-то происходило с его питомицей. И надо было дождаться. Теперь он не учил ее математике. Теперь он демонстративно приходил без портфеля. Без книг. Без тетрадей. Руки его были пусты.
И он теперь только говорил и говорил. Если бы у него спросили о чем именно он говорил с ученицей в те дни, он, даже если бы и захотел не смог бы рассказать. Он только помнил, что ему было пронзительно ее жалко.
Через две недели девочка и сама стала что-то говорить.Свое. Неловкое, обрывочное. А потом стала жаловаться. И она жаловалась на весь мир. И, в первую очередь на мать и на отца. Но она жаловалась не только на родителей. Но и на одноклассников, на друзей, на учителей, на судьбу, на собственную некрасивость, на отсутствие друзей. Петров слушал, не перебивая. А она все говорила и говорила. И не могла остановиться Она ожила от этих жалоб и лицо ее приняло почти человеческое выражение. А потом она стала плакать. Горько и навзрыд. И все плакала и плакала.
...Прошел месяц. Петров сидел в шезлонге и лениво смотрел на море. Над ним был зонтик, а рядом стоял столик с бутылкой местного красного вина. Петров уже три дня сидел в шезлонге смотрел на море и попивал красное вино.
Ему нравились здешние пустынные места, которые не привлекали отдыхающих, так как берег был не песчаный и галька неприятно резала босые ноги.
Он снял продуваемый всеми ветрами домик на берегу и жил скучно и однообразно, не желая никого видеть. Он ни о чем не думал, но, иногда беспричинно плакал. Тихо и беззвучно. Слезы сами лились из его глаз и он ничего не мог поделать. Через неделю ему уже не хотелось плакать. Он подбодрился, стал ходить в сторону местного санатория и поглядывать на веселых отдыхающих.Он перестал пить вино, побрился, привел себя в порядок. С легкостью, непривычной для него завел знакомство с голубоглазой миленькой блондинкой. И слушал ее легкое безобидное щебетание и целовал ее в губы.
Недолгая хандра его прошла напрочь. Он уже мог вспоминать свой рискованный опыт с ученицей, который, закончившись полным успехом, тем не менее выжал его, как виноградинку, до последней капли.
С тех пор он и стал тем репетитором, о котором говорили, что он справится.
Справится всегда.
Всякие попадались ему ученики. Но никогда уже не было ему так трудно. Так трудно и так больно.