|
|
||
СТИХИ
* * *
В эпическом спокойствии всегда
Есть примесь боли, горечи и страха.
На ветке тихо всхлипывает птаха,
Работает, как старый вол, вода.
И ходит конь, не знающий седла,
Задумчивый и важный, как философ,
Неся свои огромные глаза
С туманностями мировых вопросов.
Что выбирать? Судьбу или свободу?
А разве есть свобода без судьбы?
Но безысходность требует исхода,
И, если мне невыносимо худо,
Встаёт моя свобода на дыбы.
Мы истлеваем, оставляя вам
Столбы страстей и дуги размышлений,
Из коих завтра будут строить храм
Для счастия грядущих поколений.
Молчат живые. Говорят покойники.
Мясисты губы. Бел оскал зубов.
Сердца стучат, как в старой хате ходики.
Пружина - боль.
* * *
Я божьей милостью дурак.
Не продаю. Не покупаю.
А душу отдаю - за так.
Она ведь смертная. Земная.
И в ней всегда греховный мрак.
Мне хочется руками трогать
Свет, воздух, кривизну ствола
И брать, как женщину, за локоть
Изгиб вечернего тепла.
Я слышу всхлипы и смешки
И всхрапы ярости и крики.
Так собираю я улики
Всемирной, может быть, тоски.
В цепи законов бытия
Ищу расшатанные звенья
И вдруг меняю "мы" на "я",
Небесный гром - на соловья
И ненависть - на изумленье.
Юродство - вот мои доспехи.
Мой шлем. И мой надёжный щит.
Всё остальное мне не к спеху,
Когда вселенная трещит
По швам, когда мордовороты
Нас учат тонкостям ума,
Когда стучат во все ворота
Курьеры Страшного Суда.
* * *
Очередь? За чем? Ага, за счастьем!
Не за рыбой и не за халвой!
Нет, не зря за счастье я ручался
Собственной нелепой головой!
Зазвучала терпким звуком осень.
Вздрогнул свет и прянул в высоту.
За спиною света, густ и ясен,
Изливался в длинном плаче ясень.
Был он так беспомощно прекрасен,
Словно звал на помощь красоту.
Узнаёте? Кожей щёк, дыханьем,
Узловатой теплотою мышц
Постигайте тайну мирозданья,
Мировую постигайте мысль!
На полтона! На полтона выше!
Всё решает этот полутон.
Он в меня вошёл и тут же вышел,
Звучностью своей ошеломлён.
Колебалась подо мной земля.
Флейта так старалась, так старалась,
Обещая только для меня
Светлую, задумчивую старость.
Я ни светлой не хочу, ни тёмной
Старости! Вот линия бедра
На полтона выше! На полтона!
Молодость прекрасна и мудра.
Я навеки ею завербован.
Мускулы моих бегущих ног
Созданы для бега молодого,
Для счастливых молодых тревог.
ПРОЩАНИЕ С ЮЛИЕМ ДАНИЭЛЕМ
Душа оторвалась от тела,
А тело, напрягая слух,
Пытается узнать пределы,
В которых обитает дух.
Земля трясётся - там, на юге:
Разваливаются дома.
И лишь ночами, на досуге,
Беседует со мной о друге
Покойном мировая тьма.
Мы с ним шатались и глазели
На девок и на лошадей,
На разговорчивую зелень
И гвоздики степных дождей.
Ещё в шинелишках солдатских,
Последней коркой поделясь,
Мы гнули истинам салазки
И ладили с бессмертьем связь.
Перебивали друг у друга
Баб, - не считая за беду
Распев печальный и упругий
Трубы у смерти на виду.
И вот он спит, с душой расставшись,
А я по улицам хожу,
Всё не решусь, всё не отважусь
Уйти за белую межу.
Снежок со мной устало шутит,
Воробышек клюёт зерно,
И в уличном холодном шуме
Та баба в соболиной шубе
Показывает на окно,
Где свет погас, где в тёплом мраке
Любви свершается обряд
И женские нагие руки
За жизнь и смерть благодарят.
В который раз мы с Даниэлем
Ведём неутолимый счёт
Дождям, распутицам, метелям,
Бутылкам, женщинам и елям -
Всему, что в вечности живёт.
1/1-89
ЛАНДЫШИ
Давно в меня вселился бес,
Зовущий в лес, влекущий в лес.
Здесь через пень-колоду
То - йодом, то - мёдом.
Здесь даже в тень заходишь,
Как будто лезешь в воду.
С моими мозгами
Я лешему сдам с блеском
Труднейший экзамен
По шелестам и трескам.
Лесная пропаганда
Хитрей, чем человечья.
Вы слышали, как ландыш
Свои лепечет речи?
Беззвучию обучен он,
Но на кошачьих лапах
Пряный, могучий
Лезет в душу запах.
Не смешивает с грязью
И молнии не мечет, -
Но всё тебе доказано
И крыть тебе нечем.
* * *
Вы можете сломать мне становой хребет,
Вы можете уста и мозг мой опечатать.
Я сам уже устал от мозговых работ,
И в печени моей исток моей печали.
Я всё ещё ценю свои сухие бёдра,
Манёвренность плеча и влажность языка.
Всё тело хочет жить достойно и свободно,
Но совесть для меня мучительно узка.
Что если блуд и страх и нетерпенье к боли
Есть суть моя? Её преодолев,
Я буду мощен, как нубийский лев,
Или тогда меня не станет боле?
Кто автор света, что сверкнул во мне?
Игра кислот? Случайный ход гормонов?
В какой биохимической возне
В моём мозгу рождается гармония?
Вот мостик к тайне, - но мистичен он:
Бесовские владеют нами силы,
И на сиротство разум обречён,
Мой разум сирый.
ОТРОК
О город, добрый человек!
Твой лоб обдут ночной печалью,
Тебе вдогонку прокричали,
Пропели литеры аптек.
И я по улицам хожу,
Где света столько, столько женщин,
Где быть сегодня мятежу -
Или хотя бы поножовщине.
В том мире, где между собой
Все сообщаются сосуды,
Любой сердечный перебой
Есть знак космической досады.
На севере гремит война.
Мой отчим отдыхает в лагере,
А истина, а и-сти-на
Вращается, подобно флюгеру.
Я - отрок. И вот-вот во мне
Зевнёт всей львиной пастью бездна,
И некто объяснит любезно,
Что мир написан лишь вчерне.
Самоубийственная блажь
Шатать державные строенья,
Рубить, как дети воду, ложь, -
Ту самую, что во спасенье.
Непредсказуемая боль,
Недоказуемая мука, -
Когда твой разум колыбель
Ещё неявленного звука.
Ум - дар безмерного страданья,
Радар, нацеленный на тьму
Трагического мирозданья, -
Есть доказательства тому...
Такая славная погодка!..
Ты голой шеей удивись:
Весь воздух будто рвётся ввысь.
Но глаз и ухо ищут связь
Между известным и загадкой.
* * *
Повествовать? Нет, выплакаться, выпеть,
Изъять из сердца тяжесть и тепло
И говорить и выдыхать во имя
Мучения, что ум заволокло.
Я стал старик. Я сделал из беды
Достоинство. В моих коленях слабость,-
Но лепечу, страдальчески осклабясь,
Что я ушёл в духовные труды.
Любимая! Я не ушёл, - а брошен.
Сестра моя! В моих сосудах мел.
А пир кипит. И пар идёт от брашен,
И женский жест так трогательно смел.
Не потому ль вся эта ложь двужильна,
Что, старцами однажды становясь,
Мы смотрим жизнь, как смотрят кинофильмы
Или читают древних литер вязь.
Тела давно живут от душ отдельно.
Ум, занятый житейской суетой,
Жужжит весь день, как некая прядильня,
Вращаемая резвою водой.
* * *
Я выбирал себе эпоху,
Как выбирал Адам жену,
Как смертник выбирает плаху,
Смычок - любимую струну.
Три световых столба держали
Возлюбленные небеса.
На иглах проволоки ржавой
Цвела кровавая роса.
И заносились на скрижали
Бессмертной боли голоса.
В зеленом возрасте любви
Мы рыли по ночам окопы.
Нам бешеные соловьи
Вручали свой любовный опыт.
Мы прижимались к автоматам,
Оглаживая их стволы,
И в юном теле каждый атом
Просил восторга и любви.
Я видел милое лицо
И уплывал в такие дали,
Где кровью, порохом, свинцом
Испытывали и пытали.
Я шёл. Я ковылял. Я полз.
Бежал и падал, спотыкаясь,
Не ведая геройских поз,
О них не думая покамест.
Спал под наркозом тишины
И, просыпаясь, видел хвою
И медленный разбег сосны:
Прыжок в извечно-голубое.
Дремал. И, снова просыпаясь,
Улавливал не гул пальбы -
Глухие барабаны пауз,
Солдатские шаги судьбы.
БАЛЛАДА
О ТВОРЧЕСКОМ СОСТЯЗАНИИ
ДВУХ ВЫДАЮЩИХСЯ РЕЖИССЁРОВ -
ВСЕВОЛОДА МЕЙЕРХОЛЬДА
И
ИОСИФА СТАЛИНА
Был - как ветром надутый парус!
А когда подступила старость,
Весь змеиная гибкость и мука,
Как мембрана, ждал тайного звука,
Чтоб отточенным жестом усилить
Звук, рождающий ужас в России.
Раздувая, как хищник, ноздри,
Уловил он уже, заподозрил,
Нюхом верхним и нижним учуял
Муку совести нашей ночную.
Пахло в воздухе авантюрой,
Финским ножиком, пулей-дурой,
Ястребиным рывком карьеры,
Едким запахом адской серы.
Всё настойчивей и азартней
В канцелярии и казарме
Прыгал-дёргался мелкий бес.
В равнодействующей тьмы и света
Государственные суеты
Обретали свинцовый вес.
На костях стариков и младенцев
Замышлялось волшебное действо:
То, в избе оставляя сор,
Так торжественно и красиво
Третьим Римом прельщал Россию
Гениальнейший режиссёр.
Развернувшись на сцене истории,
Рай земной он расчётливо строил,
В кровь и грязь погрузивши по локоть
Волосатые смуглые руки,
И из недр его рвался клёкот
Упоительной творческой муки.
Мейерхольд правил только театром,
Он в слепое российское завтра
Рвался духом своим и телом.
Находя самый острый угол,
Выводил он актёров и кукол
На смертельно опасное дело:
Скоморохов пуская на сцену,
Государственную измену
Так невинно творил лицедей!
В пантомиме бесстыжей и томной
Динамит был заложен под домны:
В зашифровке крамольных идей.
В этом споре, упрямом и смутном,
Проступало упырье утро.
Пьеса двигалась, близясь к развязке:
По дороге раскисшей и вязкой,
По петляющей и по скользкой,
Нарастив в себе внутренний холод,
Шостакович и Маяковский,
Спотыкаясь, за Мейерхольдом
(Как к соседу бегут на пожаре)
По обугленным брёвнам бежали.
Не мои это речи - цитаты:
Взгляд направо - а там супостаты!
Взгляд налево - сплошные лазутчики!
Мразь паучья и нечисть ползучая!
Поджимая брезгливо губы
И светлея всем тёмным ликом,
В роль Державного Душегуба
Сладострастно входил Великий.
Он сметал ядовитую плесень -
Сочинителей пьес и песен, -
Смертоносную эту гниль
Превращая в дорожную пыль.
Так, от творческой страсти сгорая,
Вёл уверенно мудрый автор -
Автор ада и автор рая -
Всю страну в светозарное завтра.
И вставали цеха и плотины.
Трактора подымали целины.
Самолёты рвали стратосферу.
И приветствовали пионеры
Голодающих деревень
Наступавшую новую эру,
Чуть забрезживший светлый день.
И в две палки в ночном подвале
Мейерхольда то с ног сбивали,
То лупили по голым пяткам
Мастера, инженеры пытки -
Те, что были уже на заметке
Постановщика пятилетки.
Два чекиста толково и весело,
По-стахановски дружно и споро
Превращали в кровавое месиво
Гениальное тело актёра.
То, которое изображало
Каждым птичьим своим изгибом,
Может, клюв, а быть может, и жало,
Тайный ужас Отца Державы
И всеобщую нашу погибель.
Это резвое состязание,
Этот суд неправый и скорый
Выводили в просторы истории
Смертоносное состязание
Двух трагических режиссёров.
РУССКАЯ ЗИМА
Бомбовые грубые удары
Снега, сбрасываемого с крыш.
Щёки женщин - словно помидоры.
А вокруг нас снеговые горы!
Господи, да что же ты творишь?
Для чего, с какой безумной целью
Воздух обжигает мне чело
И его морозное веселье
Слаще, чем домашнее тепло?
Кровь кипит и требует движений.
В теле и душе - такой простор, -
Будто бог холодных умозрений
Посадил меня на свой престол.
А когда январские морозы,
Как мальчишки, разевают рты,
Возникает из презренной прозы
Синева небесной красоты.
Наши вековечные печали
Сотворили эти чудеса:
Отковали и отшлифовали
Ветки, иней, снег и небеса.
Внятно, повелительно и громко
Изъясняется со мной зима:
"Вот она, - алмазная огранка
Совести и смертного ума!"
Холод - государственное дело.
Холодом приказа и тюрьмы
Семь веков Россия-мать студила
Наши раскалённые умы.
А они пылают на морозе:
До чего ж вокруг белым-бело!
То ли бог решил покончить с мразью,
То ли, как алмаз, шлифует зло?
* * *
Инородцы Россию чувствуют
Обнажённой кожей души.
Её девичью совесть пречистую,
Её муку - с размахом неистовым, -
Её бешеный возглас: "Кру-у-ши!"
Инородцы сходят с ума,
Когда в небе над спящей Россией
Удивлённой младенческой синью
Разгорается русская тьма.
И с холма, где погост и часовня,
Инородец, томясь от любви,
Как из рая глядит в преисподню,
Слыша глас над собою господний:
"В вечность духом смиренным плыви!"
И летит он над полем и озером
Под холодной доскою небес.
И сквозит ему серое розовым
И росой умывается лес.
Соглядатай земли ханаанской,
Он от нежности плачет, смеясь,
С этим древним истерзанным ханством
Ощущая бессрочную связь.
Как болят его цепкие корни,
Как страдают присоски души,
Когда замертво падают кони
На холме, на старинной иконе,
В самой светлой и грустной тиши!
* * *
Не отлучайте инородца
От русской боли и судьбы,-
От срама, глума и юродства,
От крестной муки благородства
И хвойных запахов избы.
Он в кровеносные сосуды
Вобрал российский холодок.
Он за Христа и за Иуду
Отдаст тысячелетний долг.
Все беды, страхи и надежды
России
сердце рвут ему.
И он приподнимает вежды,
Почуяв дальний ветер нежный
И слабо вздрогнувшую тьму.
Душа купалась в русских росах.
Питались очи красотой
На дивных утренних покосах,
Где блещет златом травостой.
Душа из тела вылетала
И, времени наперекор,
Так тяжело и так устало
Вступала в древний ратный спор.
Паря над полем Куликовым,
Кровоточащая душа
Рвала все рабские оковы,
Свободой Родины дыша.
И, словно рана ножевая,
В нём совесть русская болит,
Смертельным жестом обнажая
Гнездо непрошеных обид.
* * *
Синий холод горит и не гаснет.
Бальзамический воздух зимы
Обтекает платок твой цыганский,
Под которым пылают две тьмы.
Растянулось моё умирание.
Затянулось моё блаженство,
Обернулась моя ирония
Умоляющим жестом.
До чего ты смугла и красива
В фиолетовом пальтеце!
Запах холода и апельсина
На твоём шелковистом лице.
Синевы этих чёрных волос
Испугалась январская стужа.
Всё, что ныло, бесилось и жглось,-
Выпускаю наружу!
Мы имеем асфальт под ногами,
Снег на крышах и холод у век.
Мы из собственных душ убегаем
Навек.
Тело воздух вбирает морозный,
А душа, тяжелее свинца,
Убежала сквозь сжатые ноздри,
Как невеста из-под венца.
...Боже, дай мне такую силу,
Чтобы мог раскусить сей орех:
Рабство - невыносимо,
А свобода - великий грех.
ОДЕССА-ХАЙФА
Когда в душе всё с места стронуто
И сердце подступает к горлу,
Как с мачехой, прощаясь с родиной,
На помощь позови иронию.
А чайки плачут и смеются,
А море ходит ходуном...
Там, в мареве, осталась юность,
Вся жизнь твоя и отчий дом.
Ты был и будешь отщепенцем! -
Но бросит якорь теплоход,
И станут музыкой блаженства
Печаль, и старость, и исход.
Тогда в судьбе твоей опальной,
Суля гостеприимный кров,
Возникнут улицы и пальмы
При свете ста прожекторов.
И всё, что струны сердца трогает,
Начнётся сызнова, с нуля:
Дыхание и шёпот родины,
Деревья, воздух и земля.
* * *
В.Леоновичу
Я родился в стране,
где в почёте убийца и вор,
Где морозы рисуют
на девичьих личиках розы,
Где работает совесть,
как старый измученный вол,
А на поле чудес
вырастает унылая проза.
В сей холодной, голодной,
обиженной Богом стране
Пляшут долго и дико
и любят, взрываясь, как порох,
В дождь и вьюгу,
под солнцем, при звёздах и полной луне
То под плач соловья,
то под лиственный лепет и шорох.
Там печаль тяжела
и липуча, как липовый мёд,
А морозной зимой
так любовные ласки тягучи,
Что не надо тебе
никаких ни богатств, ни свобод -
Только б пить женский голос
глубокий, грудной и певучий.
О российская речь!
О степная, полынная речь!
О лесная, смолистая
с привкусом руты и мяты!
Я не в силах с тобой
даже в райских краях пренебречь,
Твоей вдовьей печалью объятый.
В скудном теле моём,
размахнувшись шумят океаны
Хлебных русских полей,
допотопных славянских лесов.
Будут плакать дожди,
и деревья стенать покаянно,
И на раны души
будет сыпаться снежная соль.
Я приму эту кару,
как высшую меру любви.
Задохнусь, затуманюсь,
от ужаса нежности вздрогну,
Искупавшись в целебной
российской осенней крови,
Сброшу с плеч своих старость
и пойду по последней дороге.
Да, ушёл от тебя!
Да, к тебе повернулся спиной, -
Понимая, что ты
расстреляешь меня беспощадно.
Если смерть на кресте
заслужил я, - меня распинай,
Растянув на века
эту долгую муку прощанья.
Ты измену простишь?
Разрешишь мне влюбиться в другую?
Целовать её в очи
и в новое небо смотреть?
А когда разойдусь я,
воспрянув в любовном загуле,
За измену мою
подари мне счастливую смерть.
Но об этом мне думать
не хочется, Русь золотая!
Под библейским закатом
багряна морская волна,
И еврейские чайки
на зорьке вечерней летают
И, как лебедь, плывёт
по библейскому небу луна...
* * *
Не над кем-то - лично надо мной -
Сам Господь, ну как мальчишка, плакал:
Знал, что я пойду на перегной,
Что прогресс до нашей крови лаком.
Птица-тройка мчалась по ухабам,
И меня трясло, трясло, трясло.
Я ругался - дико и похабно, -
Упираясь в мировое зло.
Время было бешеным и скользким,
Шли, кричали, пели - и себя
Сам казнил Володя Маяковский,
Горько Революцию любя.
А сирень холодными устами
Целовала убиенных. И
Горевали то о Мандельштаме,
То о Тухачевском соловьи.
Пал Мадрид. По улицам Берлина
Факельщики до рассвета шли.
Скоро я узнаю липкость глины,
Запах свежевырытой земли.
И шипела конская моча,
Мощно пробивая толщу снега.
Ноздри нервно дергались, - ища
Запашок татарского набега.
Я молился идолу прогресса,
А вокруг меня шумел пожар.
Я не любовался им - я грелся;
Я плоды прогресса пожинал.
Были поводы для ликования
И для унизительных обид.
Были столь великие желания -
До сих пор от них душа болит!
Отречений от меня не ждите!
Но должно быть, всем нам суждено
Из железной шелухи событий
Вылущить кристальное зерно.
ОНИ
Мы заводили патефоны
Трофейные, - и мучил нас
Картавый, низкий и греховный
Любви неотвратимый глас.
Мы спали в низких блиндажах,
Где сны немецкие витали,
Где с совестью был на ножах
Звук изумленья и печали.
Ах, Грета! С мокрыми очами
И кожей, - словно русский снег!
Ганс умирает от печали,
Когда ты робко шепчешь: "Нет!"
Ганс Грету находил во сне.
Он шёл с ней вдоль озябших сосен,
И дятел на больной сосне
Был, словно пулемёт, несносен.
Ах, все мы люди, люди, люди!..
А Гитлер!? Тоже человек?
Сон душу бередил и нудил,
Он рвался из-под грузных век.
И мы приподнимали веки -
И видели золу и прах,
И окровавленные реки,
И небо на больших кострах.
И небо. На столбах пожаров.
И землю, вставшую столбом.
И в души нам вонзала жало
Братоубийственная боль.
Мы спрыгивали в их траншеи
И изучали на бегу
Их лица, голые их шеи -
О эти беглые мишени
И тени на ночном снегу!
Потом, потом, потом, потом
Мы вас - посмертно - пожалеем:
Тебя - с кричащим немо ртом,
Тебя - с цыплячьей тонкой шеей.
Я его расстрелял на бегу.
Он лежит на спине на снегу -
Этот огненно рыжий красавец.
...Не казак, не помор, не рязанец...
Из баварцев или саксонцев?
Он лежит на спине на дороге
Под холодным российским солнцем,
Широко раскинувши ноги.
Только что был в красе он и в силе!
Полминуты тому в азарте
На игральное поле России
Бросил жизнь, как козырную карту.
Я, вступивший в должность убийцы,
Не успев на него разозлиться,
Не успев его рассмотреть,
Подарил ему лёгкую смерть.
Маргарита в далёкой Баварии,
Ты уже зарыдала об арии -
О красивом, о рослом, о рыжем,
Присылавшем духи из Парижа?
Мне пока до тебя нету дела.
Я бегу широко так и смело,
По кровавой ступая жиже,
Мимо изб, от пожара рыжих.
Всё вокруг так трескуче и звонко,
Всё так выпукло и так ярко...
Получайте свои похоронки
И рождественские подарки!
Ах, забыл вам сказать о главном,
Прокричать не о том, а об этом:
Рядом с мёртвым светло и забавно
На снегу улыбались галеты!
Молодой, счастливый, голодный,
Я схватил на бегу две галетины.
Ими ваша немецкая родина
В это утро меня приветила.
На бегу я жую солёненькие...
Как нежны они и рассыпчаты!
...Под саксонско-баварским солнцем
Не пора ль начинать вам причеты?
Здесь, клянусь вам, ни слова выдумки!
Не убавлено и не прибавлено.
Мне моя биография выдала
Этот случай забавненький.
Были танковые атаки,
Штабеля вырастали из трупов.
Но однако, однако, однако
Вспоминаю об этом скупо.
Но, пожалуй, однажды тронусь я
От убийственной боли,
Исходящей от мелких подробностей
Заурядного боя.
Как Христа не забудет Иуда,
Не забуду я снег изрытый
И особенно не забуду,
Как мертвец кричит:
" Мар-га-ри-та! "
* * *
Драматургия тишины,
Тепла и солнечного света
Построена вокруг сосны
И умирающего лета.
Я все обдумал. Я люблю
Кристаллы тишины и боли
И небо, - павшее в бою
С земной бессмертною любовью.
Я плачу и готовлюсь к битве
С друзьями, старостью, судьбой,
Ошеломленный изобильной
И безнадежной суетой.
Я плачу. И со мной деревья,
Трава и скользкая тропа,
Творцы и твари, и творенья
Рыдают: их душа слепа!
Я плачу над самим собой -
Еще живым, уже убитым.
Над бытием, что стало бытом,
Над жизнью, - что была судьбой.
Смирение есть акт свободы.
Я сам себе хозяин. Я
Хочу, творя свою природу,
Менять обличье бытия.
Мной будут править не обиды,
Не самолюбие, не мой
Всезнающий, видавший виды
Тщеславный разум бытовой,
А свет, - спокойный и упрямый.
Свет без названия. Тот свет,
Который знать не хочет драмы
Житейской суеты сует.
НАТЮРМОРТ У РАСПАХНУТОГО
В СТОРОНУ ОКЕАНА ОКНА
(ОСКАР УАЙЛД В ГОСТЯХ
У УОЛТА УИТМЕНА)
Стол без скатерти,
ломтик лимона на блюдце.
И степная полынь
в узкогорлой греческой вазе.
Океанический ветер -
как метафора революции
С её трагедийным величием
и фарсовым безобразием.
Туфли сиротствуют.
Пиджак пожимает плечами,
Спрашивая у галстука:
"Где наш хозяин? Ну где он?"
Боже, как нужен
божественный привкус печали
Нашим жалким
житейским идеям!
Слово купца
измеряется банковским счётом?
Слово поэта
не знает ни мер, ни границ, ни причин!
Лучше заполнить печалью
пчелиные соты,
Чем разгонять коньяком
холод внезапных кончин.
Боренька в камере ждал,
когда его уведут конвоиры.
А ты в Хиросиме спала,
коленями мужа обняв.
Ну а прочих других,
как клопов-тараканов, травили:
и её, и его, и меня...
Раз разрезан арбуз -
выбирай свой ломоть, упивайся!
Корку бросишь свинье, -
ибо сраму не имут скоты.
Повернувшись к коту,
вопроси доверительно: "Вася,
Не пора ль перейти нам на ты?"
Распахнувши окно,
улыбнись океану и солнцу, -
Как учил нас Уитмен...
холодным запей молоком
Океанское утро,
что нам лишь однажды даётся:
В остальное же время
по яйцам нас бьют молотком.
ВОЗДУХ ГРУЗИИ
Ольге Кучеренко
Не знал, что камни, пена, облака
Здесь, в Грузии, заговорят по-русски,
Что воздух, будто женская рука,
Вдруг станет тёплым, гладящим и узким.
Я был любим. И ты была со мной,
Знакомые сочувствовали: "Поздно!"
Я б им поверил, если б не дурной,
Свихнувшийся на вечных чувствах воздух.
Росли деревья в заточенье башен,
Как барс, на плечи прыгала река.
А воздух был не то что ошарашен,
А заражён тревогой на века.
Все моралисты мира никогда
Не выдумают воздуха такого,
В котором издыхает ерунда
И дух, освобождаясь, рвёт оковы!
...Был этот воздух кован, как металл,
Он жаждал дать всему весомость бронзы,
Он словно дьявол, плакал и летал
Над миром равнодушия и прозы.
Он запрещал стареть и умирать,
Он обещал слиянье рек и судеб.
А быт? А ревность? Это всё мура,
Когда о них с высот Кавказа судят.
* * *
Всё земное - мерцало и таяло.
Всё ночное - шаталось и пело.
Оказалось чудом и тайной
Тело.
Реки рук изливались из мрака,
И от них исходил лунный свет -
Свет, который смеялся и плакал
Над комедией наших сует.
И без слов - так светло и задумчиво-
Говорили с устами уста.
И была твоя сущность летучая
В затяжных поцелуях чиста.
Всё земное, мучительно грешное
Обретало таинственность сна,
Где над белым цветеньем черешни
Пчёлы, ласточки и тишина.
* * *
Мой дом на изломе реки...
Причалена к берегу лодка...
Движение женской руки
В душе отдаётся так сладко.
Прощаясь, я праздную розу,
Ноздрями влюблённо ищу
Смертельную дозу наркоза,
Печально кивая врачу.
О нет, не спешу расставаться
С задумчивым треском костра,
С домашним уютом пространства
И скромным достатком стола.
Яичница на сковородке
И тонко нарезанный сыр...
А если к тому же простыл,
Уместна и русская водка.
Иголки любви и тепла
Язвят беззащитную душу,
И в женственном звоне стекла
Мне чуется ветер, идущий
Оттуда, где вечная мгла.
Не я, а эпоха впадает
В собачью и волчью тоску.
Распахнуты выси и дали,
И нежные руки к виску
Так горько прижаты, что надо
Ответить на ангельский зов
Хоть плиточкой шоколада,
Хоть розой для милого взгляда,
Хоть шелестом ласковых слов.
* * *
Любовь капризна и необъяснима.
Она охотница до перемены мест.
И, когда ты распахиваешь
свои объятия навстречу любимой,
Тень на асфальте рисует крест.
Овидий был, всем известно,
отчаянным бабником.
И при этом воспел
Филимона и Бавкиду?
История, разумеется,
весьма забавненькая,
Но особенно полезная
в эпоху СПИДа!
Неужели любовь сводится
к минутам блаженной трясучки?
И души не могут
сближаться, как небесные светила?
И рыцари только для того
целуют прекрасным дамам ручки,
Чтоб обмануть их бдительность
и зайти к прелестницам с тылу?
Разве именно для сего
нехитрого дела, для его успеха
Введены в действие
сирень и соловьи,
Быстрые молоточки женского смеха,
Весь оркестр, разыгравшийся
в твоей крови?
Звёзды тысячелетиями
ходят по своим орбитам,
Деревья шумят
и бросают разбойные тени,
Ангельский голос
с земным состязается бытом,
Чтобы нас наградить
этим жалким животным хотеньем?
А может быть, всё-таки дело
в том, что падая
С космических высот
на грешную землю,
Ты успеваешь услышать,
как по небесному радио
Творец тебя вопрошает:
"Внемлешь?"
Слышу тебя, Создатель, слышу!
Прости, что глуп, лжив и капризен,
Учти, что к греху
навостривший лыжи,
Отныне я светом твоим пронизан!
Да, любовь капризна и необъяснима.
Да, она охотница до перемены мест.
И, когда ты распахиваешь
свои объятия навстречу любимой,
Тень на асфальте,
как чёрный крест.
РУССКАЯ НАРОДНАЯ
БАЛЛАДА
Пили-ели, кричали здравицы
И безбожно и люто хвастали:
Кто конём, кто женой красавицей,
Кто рисковым торговым счастием.
В растревоженном этом пчельнике
Только двое братанов молчали.
И тогда наказал князь брательникам:
"Поделитесь своею печалью!"
- "О сестрице младой мы печалимся:
Не хромая, не конопатая -
Статью, ликом взяла и очами,
Да никто чудо-деву не сватает!
Наша Софьюшка - солнышко светлое.
Домовита и рукодельница,
И умна, и тиха, и приветлива,
А в приданое - дом ей и мельница.
Да никто на неё не зарится -
Будто глазыньки им занавесило,
И не видят, какая красавица,
Как любиться с ней сладко и весело".
Тут не выдержал Федюшка Колычев,
От вина и любви шаткий в разуме:
"Ваша Софья и впрямь красно солнышко,
Ваша Софьюшка - роза ширазская.
Я едва не ослеп, узревши
Девку эту в сорочке без поясу,
Белогрудую, сахарно грешную,
На срамные способную подвиги.
Вспоминать сие сладко и больно мне:
Уж мы с ней забавлялись-тешились!
И была она в сраме любовном
Сумасшедшей - ну прямо бешеной..."
Так кричал Федька, будто ужаленный,
И пошёл Фёдор Колычев к Софьюшке
На себя и на братьев пожалиться
Деве ясной, что красно солнышко.
Дева молвила Феденьке, плача
И сияя очами златыми:
"Вот такая у нас незадача -
Не бывать нам, Федюша, живыми!"
Братья Федьку кололи ножиками -
Смертным воплем такое кончается!
А потом пали Софьюшке в ноженьки -
А она уж в петле качается...
Зря бояре кричали здравицы
И купчишки так люто хвастали,
Кто конём, кто женой-красавицей,
Кто рисковым торговым счастием.
КЛАВДИЯ ВЫХОДИТ ЗАМУЖ
У Николы - колоколы
Бум да бам, да бим да бом.
Ходит лес да пляшет поле:
Красный звон стоит столбом.
Не жалеет свадьба ног
И спилась и спелась:
К лебедятине - чеснок,
К гусятине - перец.
Вкус какой и аромат
Жареный и вареный!
Рюмки по столу гремят,
Стаканы разговаривают.
Ты проснись, мой богосуженый,
Богоряженый мой князь!
Надо б нам с тобой поужинать,
Пред другими не чинясь.
Одари меня, голубчик,
Не казною золотой, -
Поцелуй меня ты лучше
Так, чтоб вскрикнула я "ой!"
По изюму да по сахару
Ягода пивна плывёт.
И душа моя заплакала:
Мимо уст пролили мёд!
Полдеревни эту девку
Знало вдоль и поперёк.
Отдавалась не за деньги
И на самый краткий срок.
Мужики кусают локти,
С Клавочки не сводят глаз.
А она как бы в полёте
И сияет, как алмаз.
Мастерица долгих стонов,
Вся из бешеных костей,
Вся из жестов непристойных,
Ты ж была в любовных войнах
Всех искусней и честней!
Отсияла, отмерцала,
Не жалея, не любя?..
Что ты делала с сердцами,
Обожавшими тебя?
Ты питалась нашей кровью.
Был тебе любезен пир,
Именуемый любовью,
Клавка, женщина-вампир.
Отпылала, оттрещала -
Дым остался на губах.
Много ль было или мало
Поцелуев впопыхах?
Кровь играет в зрелом теле,
Не сдаваясь и бодрясь?
Неужели в самом деле
Полюбила в первый раз?
Перестали, перестали
В речке прыгать лещики.
Во стакане во хрустальном
Водочка не плещется.
Мой ты розовый, голубенький,
Аленький цветочек!
На тебя девичья публика
Быстры глазки точит.
Мой афганец, мой чеченец
При крутых залысинах!
От тебя куда я денусь? -
Полная зависимость!
Дорогой мой ветродуй,
Я помру от счастья!
Ты целуй меня, целуй
Веселей да слаще!
Выкатился в небе месяц -
Сизый, с крыльями орла.
Дали б мне шестнадцать лестниц,
Я б до месяца дошла.
* * *
Попиpаю пиpы, - но не это
осеннее пиpшество.
Я бы pусские кpаски
вкушал, не смыкая очей.
Думы медью звучат,
и новейшая библия пишется
не для лысых смиpенников -
ля молодых усачей.
Вся вина моя в том,
что мне осень любезней вина.
Ну, бесстыдница, дай
мне свои плотоядные губы!
Что кpестьянская девка,
ты в цаpских одёжах смешна.
Но pасшиpю зpачки -
и увижу: ты впpавду княжна,
и повадки твои
мне, как пьянице водочка, любы.
Обьяснить не могу
(а точнее сказать не способен),
почему в эту поpу
мой pазум шумлив, как костёр,
почему и зачем,
отчего нечестивица - совесть
входит в пpаздничный лес,
как блудница - панёнка в костел.
Неужели я близок
к pазгадке, чем осень любезна
мужику и купцу,
скомоpоху и цаpской душе?
Вся закапана кpовью
и синью умыта небесной,
разpушает она
все пpивычные штампы - клише.
И, отpинув смиpенье
и голову к небу закинув,
ты выходишь на сцену -
туда, где набат и пожаp,
и душа для себя
никаких не желает законов, -
ибо всякий закон
зажимал ее и унижал.
* * *
Ивы, увы, я увидел
Зренью ума вопреки
Ваши текучие, девьи
Руки во мраке реки.
Будто ударили в душу
Скудных осенних небес.
Будто бы возглас: "Слушай!
Мы повторяем на бис"
Это вступают скрипки
(Взмах дирижёрской руки)
В смутный, картавый, хриплый,
В медный оркестр реки.
В чёрные птичьи гнёзда
Целит ноябрьский дождь, -
Ибо вкушает яства
Смерти
небесный вождь.
Ибо во всей вселенной
Сирой
увидеть дано
Только поникших линий
Льющееся вино.
Ибо в мерцающей, в медной
Медленной речи листвы
Будто бы вздох о бессмертьи,
Будто бы возглас "Увы!"
* * *
А когда отшумит, отпылает любовный пожар,
Чьей причиной была мимолётно сверкнувшая искра,
Не жалейте меня, потому что и сам я желал
Умереть от любовных неистовств.
Мы хозяева наших несчастий, мы сами
Наши чёрные беды и наши пустоты творим.
А над нами летают те гуси, что дважды спасали
(или трижды?) свихнувшийся Рим.
Цезарь спал с Клеопатрой,
её усмирял, как тигрицу,
Целовал её в шею,
готовил к пожару страстей.
И Антонию самодержавной десницей
Указал не на трон - на постель.
И Антоний читал
злую тайнопись женских улыбок,
И плевать он хотел,
что когда мы так шумно горим,
Златом или золою
своих смертоносных ошибок
Платит нам белокаменный Рим.
Покупаю свободу -
свободу в любовных цепях!
Покупаю святые
щедроты любовного рабства.
Маршируют колонны,
А женщины? Женщины спят,
Не желая с судьбой препираться.
Ну а мы, мужики,
в чужеземное небо глядим
И находим меж звёзд
молодые, но спелые перси,
А за нашими спинами
Цезарь, империя, Рим,
Покорённая Персия
и солдатская твёрдая пенсия.
Я в бой иду, крича и буйствуя, -
Мне так легко в атаке дышится!
...Но зябко прижиматься к брустверу,
Лежать, слабея каждой мышцею...
Март полон был тепла и гомона,
А в поле махонькая, глупенькая,
Кружа печалью наши головы,
Над снегом шевелилась клюквинка.
Эй вы, мальчишки желтоклювые,
Позёры и врали отчаянные,
Что б дали мне за эту клюквинку,
На тонком стебельке качаемую?
За то, чтоб ночевать в овинах
И, встретясь с пулей на тропинке,
Пить всеми лёгкими тот винный,
Счастливый воздух - смерти в пику!
Вам не бывать от гари чёрными,
Не дрыхнуть между мёртвых наци,
Но вам завидую до чёртиков
И юностью готов меняться.
Но та атака... Та атака...
Пожара вздыбленные фурии,
Пугая конскую ватагу,
Храпят над фрицевскими фурами.
И мы бежим, теплом обмотаны,
Чихаем, кашляем и жмуримся,
Встречаясь с вспененными мордами
И прячась от копыт под фурами.
Глядите, это я, отчаянный,
От всех смертей заговорённый,
В атаке лёгкий шаг печатаю
Между оглобель и воронок!
Тем и берут любовь да истина,
Что в схватке с оголтелой кривдой
Висят
весёлые
на выстрелах,
Победным захлебнувшись криком.
Напрасно им в лицо лепечете,
Что бесполезной будет жертва -
Им дела нет до вашей печени
И до семейного бюджета.
ЗАВТРАК НА ТРАВЕ
Во сне я не верил, что кончился бой,
Бежал, спотыкался и диски
Менял на ходу и нырял с головой
В смешение мрака и визга.
И "юнкерс" за мною гонялся, а танк
Вставал на дыбы, будто лошадь,
И хриплое эхо немецких атак
Мешало мне осень расслышать.
Но в мире царила уже тишина,
И, спящий, я чувствовал смутно,
Как входит в пучины солдатского сна
Осеннее синее утро.
Я выполз из фрицевского блиндажа
На праздник высокого света,
И, крыльями трижды ударив, душа
Легла на сияющий ветер.
И, словно поверив, что мир подобрел,
Что чудо прощенья творится,
Раздвинув военного времени бред,
На берег ступили два фрица.
Один из них прутиком бил по кустам,
Другой, долговязый, глазастый,
Увидев меня, засиял, заблистал
Испугом, надеждой и счастьем.
Котёл был захлопнут, и немцы пришли
Сдаваться на русскую милость,
А осень, как воин, поднявшись с земли,
К иным рубежам устремилась...
Две жизни, две пары мучительных глаз
Смотрели мне в душу, уверясь,
Что слышен и мне милосердия глас
И что милосердье не ересь.
Побитые псы - да кому ж их не жаль?
А эти... в них что-то сверкнуло,
Какой-то невнятный, неведомый жар
Жёг эти немецкие скулы.
А, может быть, жизнью запахло вокруг -
Той высшей, той странной свободой,
Когда тебе воздух понятен, как друг,
И дерево кажется одой.
И, жмурясь от солнца и часто дыша
Настоем осеннего утра,
Смотрела моя голубая душа
На них утомлённо и мудро.
И я, нарушая военный устав,
В чаду доброты и азарта
Поднёс свою флягу к немецким устам
И вдруг пригласил их на завтрак.
Немецкая совесть устала давно,
Как нищенка, побираться.
Мы пили из фрицевской фляги вино
За праздник всемирного братства.
Мы ели картошку, ломали её,
На пальцы задумчиво дуя,
А после немецкий искусственный мёд
Речной запивали водою.
ВЕСНА 1944 ГОДА
НА ЮЖНОМ УРАЛЕ
Вот и мне улыбнулась удача:
Мой тюремный окончен срок!
Я ходячий уже! Ходячий!
За спиной - госпитальный порог.
А на улице... А вся улица
В бликах женских улыбок - и я
Убедился: судьба моя умница!
И - мгновенно увидел тебя.
Ты спешила, но словно споткнулась
О мой жадный напористый взгляд,
О мою фронтовую юность
И о мой госпитальный халат.
Взгляд мой чуточку поколобродил,
Клюнул спелые губки твои
И улёгся меж царственных бёдер
На задумчивом ложе любви, -
На прикрытом светящемся ситцем,
Несказуемом ложе блаженств.
Но сейчас же одним лишь мизинцем
Ты застенчивый сделала жест,
Умоляющий и обещающий
Лебединую нежность - и я
Захлебнулся от страха и счастья,
Что нашёл в этом мире тебя.
До чего же сегодня я глупенький,
Нагловатый и дико застенчивый!
Я смотрю на беспечные клювики
Двух живущих под платьецем птенчиков.
Мне бы только до них дотронуться
Нежным этаким мимолётом -
И ударит копытами конница,
И знамёна подымет пехота.
МАЙ СОРОК ПЯТОГО
Каждый вечер, каждый вечер, каждый вечер
Пулеметами любви я продырявлен.
Принимаю смерть с покорностью овечьей,
Погибаю, как в дешевой мелодраме.
В одеяньи нежности и мрака
Женщины торопятся (цок! цок!)
В широко расставленные руки,
Прямо в мой подставленный висок.
Этой чёрной нежности хватило б
На четыре государства, но
В запертых на три ключа квартирах
Без меня пьют женщины вино.
На перроне воздух рвут оркестры,
На перроне меж ларьков и клумб
Каждый вечер весело и тесно
Сам собою возникает клуб.
Я еще ничьей любви не стою,
Но люблю, печалюсь и томлюсь,
Отставной двадцатилетний воин,
Инвалид в расцвете юных чувств.
До какой печали я унижусь?
Почему никем я не любим?
На кого обрушу эту нежность,
Рвущуюся из моих глубин?
Безымянная моя надежда!
Как ты беззащитно горяча...
Но однажды, но однажды, но однажды
Ты коснешься моего плеча.
На мои сержантские погоны
Упадет с твоих ресниц слеза,
Обовьёт всего меня влюблённо
Рук твоих счастливая лоза.
Каждый вечер, каждый вечер, каждый вечер.
ПАМЯТИ ДРУЗЕЙ
Где Юлик Даниэль? Где Лёня Тёмин?
Я свёл их. И они сидят и пьют.
Свет не включали. Но совсем не тёмен
Высоким трёпом созданный уют.
Кто даст нам персональное бессмертье?
Каприз судьбы? Нет, верные друзья!
Те, что любовью вечной нас отметят
И прокричат забвению: "Нельзя!"
Нельзя, чтоб меркли голоса и лица!
Чтоб, сдерживая огорчённый вздох,
Искала с вдовьей нежностью столица
Живые тени канувших эпох!
И ты, чья лира из воловьих жил -
Как скрипка нежный, буйный, словно бубен -
Куда ты канул, Боря Чичибабин,
С которым я воинственно дружил?
Я жив. И вы живите! Пейте водку,
Рубите правду весело и зло!
Бессмертны ваши жесты и повадки -
Не вам, а мне безумно повезло.
Я принят был в ваш неподкупный круг,
Где Лёха Пугачёв бывал в ударе,
Где песня, вырываясь из-под рук,
Сулила гибель старенькой гитаре.
За пять минут до вечного причала,
Забыв сказать прощальные слова,
Кого из Вас вчера поцеловала
История - печальная вдова?
Сегодня трепачи и выпивохи,
Вы завтра вступите в разряд мессий
И станете лицом своей эпохи
И гордостью России...
* * *
Какая медленная мука:
Глазами погружаться в осень
И знать, что зрение безруко,
А слепоты мы не выносим!
Но творчество всегда есть тьма
Кромешная, где пахнет кровью.
Ночная глубина ума
Дарит нам лица и деревья.
Следы русалок на песке?
Обласкивает блеск бутылку?
И на возлюбленном виске
Тревожно голубеет жилка?
Имеющий глаза и уши
Постигнет этой мысли соль:
Двоякодышащие души
Двояковыпуклую боль
Имеют...
Болеют музыкой тела,
В крови свирепствует певучесть.
Благодарю за эту участь:
Болезнь огромна и светла!
* * *
Распинайте меня
на кресте красоты и гармонии!
Современник Гомера,
друг марева, моря и гор,
Я, втянувши живот,
в двух шагах от цветущей магнолии,
Словно греческий бог,
прохожу победительно гол.
Он мистически прост -
этот мост, сей со смыслом и с толком
Из трагической бронзы
над бездной воздвигнутый день!
Воздух с ходу вбивает
свои световые иголки
В каждый камень и ствол
и телесно-мясистую тень.
Косы режут траву
на откосах, повернутых к морю.
Ноздри гибнут от счастья,
когда торжествует тимьян.
А внизу,- там, где парус
и белая чаячья молния,
Сам гомеровский воздух
от хмеля бессмертия пьян.
"Хватит ль наших рублей,
чтобы снять на пять дней глинобитный
Тот курятник, в котором
нам спать - и не каждую ночь?" -
Я Гомера спрошу.
И ответ получу любопытный:
"Бескорыстную вечность
Вопросом таким не порочь!"
Надо тело отдать
морю, солнцу, тимьяну и гальке,
Надо душу свою
распахнуть, как домашнюю дверь, -
И вонзит в тебя вечность
свои золотые иголки.
Улыбнись и поверь!
Дело вовсе не в крыше.
Ах, дело совсем не в кефире
И не в кильке в томате, -
а в женской летучей руке
И вот в этом приморском
изнеможённом эфире,
В обжигающем пятки песке.
130 СОНЕТ ШЕКСПИРА
(два варианта)
I
Глаза любимой не равняю с небом.
Коралл, признаться, ярче милых уст.
А перси у неё - темнее снега,
И чернь волос как проволочный куст.
На коже щек едва ли уловимы
Оттенки роз из царственных садов.
И запах, источаемый любимой,
Бедней, чем аромат иных духов.
Люблю внимать журчанью милой речи,
Но музыка мне всё-таки милей.
Богинь не видел и уже не встречу,
Зато земная ходит по земле.
Ей не нужны сравнений пышных перлы.
Она прекрасна тем, что достоверна.
II
Любимые глаза отнюдь не два светила.
Да и коралл красней неярких этих губ,
И груди белизной меня б не совратили:
Они как рыхлый снег. А чёрный волос груб.
И кожу этих щёк едва ли вы рискнёте
Сравнить с изысками дамасских пышных роз.
Бедней иных духов дух мной любимой плоти,
Но этот запашок!.. Он трогает до слёз.
Хоть речь возлюбленной мою ласкает душу,
Однако музыка сильней в полон берёт.
Не надо мне богинь, по воздуху идущих,
Глядите: по земле моя любовь идёт!
Труд льстивых рифмачей, клянусь вам, здесь напрасен:
Ей вовсе не нужны фальшивые прикрасы!
ЭЛЕГИЯ ИЮЛЬСКОГО ПЛЯЖА
От жилища где я обитаю,
рукою подать мне до моря.
Это я и учёл,
на курортном песке почивая,
Предаваясь при этом
блаженной еврейской крамоле,
А точнее, высокой
и мудрой библейской печали.
Но уместна ль печаль
в час, когда африканским загаром
Награждают тебя,
а душа,- как солдат во хмелю?
То на старости лет
молодое вино заиграло,
Ибо в воздухе носится -
слышите? - возглас: "Лю-блю!"
Как могу устоять,
если юные царственны чрела,
Если очи певучи?
Печальный сновидец, проснись!
Почему и зачем
соломоново чудо воскресло?
Что сулишь, Суламифь,
из-под влажных взирая ресниц?
Всю тревогу мою
за собой, словно шлейф, волоча,
Ты выходишь из моря...
Исчезни! Как призрак, рассейся!
Волны влажных волос
по девичьим струятся плечам...
О, как вдруг расходилось
моё ошалевшее сердце!
Влага явно наглеет, -
как пьяный от нежности воин.
Не смущаясь ничем,
всю тебя море грубо облапило.
Но чужим мужикам
кожей рук осязать не позволим
Это чудо чудес!
Так кричат нам моральные правила.
Море дружит с моралью?...
не зря же я вздрогнул и замер,
Созерцая, как влага
у девичьих бёдер мерцает.
Померещилось мне?
Или вправду в заморской Рязани
Вот такую однажды
узрел я в озёрном зерцале?
К чёрту мрамор и бронзу!
Не статуя - дева живая,
Полногрудое диво
выходит из пены морской.
Тот, кто эту живую
телесную прелесть изваял,
Внёс в сердца всех женатиков
кровоточащий раскол.
То ли близость развязки
всех драм и комедий нас дразнит,
То ли разноголосые
наши желания спелись, -
Но искрящийся смехом
и брызжущий радостью праздник
Наконец обретает,
как плод, долгожданную спелость.
А за теми холмами
арабы считают обиды,
Маршируют, химичат,
торопятся нас убивать.
Но покуда готовятся
к смерти и славе шахиды,
Здесь, где море и чайки,
такая царит благодать!
В двух кварталах всего
от жилища, где я обитаю,
Полуголые люди,
на пляжном песочке резвясь,
Лихо крутят романы
с младой, легкомысленной тайной,
А точнее, с бессмертьем
вступают в случайную связь.
Возле моря положено
Богу Здоровья молиться,
Но приспичит шахиду -
прощай, белый свет, навсегда!
Только, как объясню,
почему на улыбчивых лицах
Не дано вам прочесть,
что в затылки нам дышит беда?
Может, йодистый воздух
на головы действует наши?
Пили вроде бы мало,
однако отменно пьяны.
Но хмельные от моря
и солнца, мы всё же не пляшем,
Не желаем плясать
под охрипшие дудки войны.
Кто и как оборвёт
этот сочный, как яблоко, праздник
С шашлыками и выпиской,
с бликами женских улыбок?
Фатум, ты мне ответь:
ну, какие же бесы нас дразнят
Повторением вечных
святых и бессмертных ошибок?
Юмор моря шипуч.
О, как в ноздри шибает восторг!
Дело пахнет Гомером?
Пожалуй, скорее Шекспиром.
То талантливый фатум
звучок трагедийный исторг
И затеял полемику
с гулом библейского пира.
* * *
Если б я был женщиной
с эдаким бюстом и крепкими бёдрами,
С походкой, от которой
мужики падают в обморок,
Я бы держалась
царственно и свободно,
Я бы не шла, - а плыла,
как по небу облако.
Если б я был женщиной,
чья кожа фосфоресцирует ночью,
А голос исполнен
любовной мистики,
Я бы не стала
у Господа Бога канючить,
Чтобы он мой мистический срам
прикрывал, как положено, листиком.
Я бы с уверенностью
царственной озорницы,
Чьим капризам
никто не смеет перечить,
Жадным самцам,
готовым на каждый мой жест молиться,
Клала б вот эти
точёные ножки на плечи.
Ну я если б
я был молодым и красивым,
Таким, как полвека назад,
Я любил бы тебя,
как люблю Россию,
Не скупясь на ревность,
на боль и азарт.
Я б от обид не темнел -
загорался,
Шумел бы и рос, как лесной пожар,
И выжег бы дотла
неправедное государство,
А новую родину
посеял, взрастил и пожал.
Но судьба никаких не ведает "если"!
И вот потому
не я
Восседаю сейчас
в президентском кресле,
Разруху и хаос творя.
А впрочем, и президент,
и Господь,
который есть Вседержитель Вселенной,
От миллиона "если" зависят -
и вот
Уже провозглашены
жертвами нашей глупости и лени.
И всё-таки... Озираясь
на прошлое,
В котором сплошные
дурачества и ошибки,
Я нахожу там не только
дрянное и пошлое
И отчаянно-шутовские ужимки.
И я иногда излучал электричество,
способное осветить половину земшара.
Дождь называл меня
"Ваше величество",
И радуга путь мой земной украшала.
Я так любил заурядных женщин,
что они становились богинями.
Потому-то от зависти к себе молодому
я зубами скрежещу
и медленно, медленно гибну.
СВЯТАЯ БЛУДНИЦА
Эта женщина с кошачьими жестами,
С шеей гусыни и рыбьей улыбкой,
Случалось, ступала величаво-торжественно, -
И тогда её личико
становилось иконописным ликом.
Хотя мужиков у неё бывало навалом,
Но каждое воскресенье
она посещала церковь.
Поэтому улица её именовала
Святой стервой.
Молясь, она поднимала очи горе,
И щёки её покрывались ангельским румянцем.
И она казалась
притчей о наивном добре,
Приглашённом тварным злом
на бесовские танцы.
Мужики
те просто сходили с ума,
Когда, истово помолившись перед соитием,
Тело своё предлагала им она
Как некое космическое событие.
Она не с телесностью вашей общалась -
С небесным светом и тайною тайн!
Оттого и даровали вам небесное счастье
Её неземные уста.
Боже мой, как прекрасны
Эти точёного мрамора плечи!
Неужели Господь сотворил их во имя оргазма,
Который святой молитвой просвечен?
Купчишки, ремесленники и дворянчики
Не ведали, что творится с их телесностью,
Когда она, молодая, сильная, горячая
Вела их вверх - по любовной лестнице.
И вдруг, в глубокий обморок впавши, -
Как будто с тайной небытия лукавя, -
Срывалась вниз,
через лестничные площадки и марши
Возлюбленного за собой увлекая.
Она ему выдавала
не ласки заученно дешёвые,
Не актёрские судороги продажного тела:
Единственного возлюбленного
материнским шёпотом
Она утешала
и жалела, жалела.
Она его знакомила
со сладчайшей смертью,
Ссорила с ней и опять мирила.
И смеялся от счастья космический ветер:
Мария!
Мария!
Ма-а-ри-и-и-я!
МЫСЛЬ
Веселие Руси не пить, а спорить.
Сойдутся изумлённые умы
И мысль сверкнёт над теснотой застолья, -
Как молния среди библейской тьмы.
Мысль - это теплокровный организм,
Имеющий и нервные волокна,
И лёгкие, и даже очи-окна,
Распахнутые в мировую жизнь.
Убейте плоть плюгавую мою,
Дыхание из тела изымите!
Прощая вас, я об одном молю:
Не обрывайте мысленные нити!
Мысль ярче и крупней, чем человек:
В ней тайна нашей гибели и муки,
Она глядит из-под опухших век
И в ваши недра, правнуки и внуки.
Она неосязаема, - но в ней
Плач пленных дев и дикий конский топот,
И этот куст, который зеленей,
Чем наш младенческий тысячелетний опыт.
ОДА НА ВОСШЕСТВИЕ РУССКОЙ
ЗИМЫ НА ОСЛЕПИТЕЛЬНУЮ
ЕЁ ВЕРШИНУ
Муза зимы
изумлённые очи подымет -
Вся душа
распахнётся навстречу российской зиме,
И тогда прозвучит
молодое морозное имя,
Богоравное имя
в моём благодарном уме.
Как резвится мороз
на пороге угрюмых раздумий!
Сластолюбец отведал
изюминку этой зимы:
Надо каждой тревоге
в кармане показывать дулю,
Избегая при этом
соблазнов сумы и тюрьмы.
Снег весь день изнывает
по звонким по санным полозьям...
Как пугается лошадь
безумной его белизны!
А на конских ресницах
повисли счастливые слёзы, -
Ибо лезут в глаза
все сокровища зимней казны.
В призмах льда умножается
жар хладнокровного солнца.
Тополя торжествуют:
их иней украсил! И ты
В эту ночь до утра
обеспечен чудесной бессонницей,
Ибо мир очумел
от неслыханной сей красоты.
Красота милых губ
расцветает на русском морозе,
С розой женской улыбки
и ужасом счастья дружа.
Но подёрнута паром
янтарная прелесть навоза,
А у лошади ноздри
так крупно и нежно дрожат!
Но о чём это я?
Да о водке и доброй закуске
С красной рыбицей, клюквой,
о картошечке с луком и мясом!
Вот-вот вздрогнет при звуках
лезгинки сердечный мой мускул,
И я встану на цыпочки,
крикну отчаянно: "Ас-са!"
И пойду, как грузин,
как черкес, кабардинец, аварец,
По смертельному кругу
в замедленно бешеной пляске,
Предлагая всем жёнкам
такой первосортный товарец,
Как мужская бесстыжая
нетерпеливая ласка.
Вам, надеюсь, понятно:
здесь нет никакого подтекста!
Только голые смыслы
из кожи торчат, как мослы.
На дрожжах ожиданий
растут наши чувства, что тесто,
И в такие минуты
все страхи мои веселы.
Пахнет снег земляникой? -
Морозец мечтает о лете!
Фиолетовы сумерки
и фило-софична печаль.
Это мыслят снега...
Это память играет на флейте,
Каждый звук адресуя
задумчивым женским очам.
Рот красавицы тронут
памятью о землянике.
Растревожены думы -
и требуют трубы трибун.
Я сейчас обязательно
в краски и запахи вникну
И тогда-то коснусь
ваших ждущих и трепетных струн.
Смерть - кокетка! Из тех,
что так ловко стреляют глазами
И ступают на подиум,
попкой зазывно вертя.
Смерть задумана Богом,
как некий последний экзамен
Для того, кто нашёл
или ищет секрет Бытия.
Да, зима - это смерть,
что постигнула тайну бессмертья.
Потому и пылает
пожар на любимых щеках.
И так остро мы помним
о том, что по Божеской смете
Нам положено лето
с восторженным возгласом: "Ах!"
* * *
О розы - царицы базара!
В кувшине и даже в ведре
Вы - праздник для женского взора
В любой захолустной дыре.
Весь блеск соловьиного пенья,
Вся музыка русской росы
В дыхании тонком и пряном
Улыбчивой девы-красы.
Слабели у старцев колени,
А лунное мясо цветка
Сияло, прельщая селенья
И в плен забирая века.
Цари упивалися лестью
И жгли мудрецов на кострах,
Но росы горели на листьях,
Играли на лепестках.
Какой-нибудь тощий и жалкий,
Пропахший кошачьей мочой,
Слепец изумлялся и жарко
Словами разил, как мечом.
На розу влюблённо и горько
Взирали два древних бельма -
И разум базарной торговки
Вселенную вдруг обнимал.
Разрушатся троны и тюрьмы,
Владыки потонут в крови,
Но будут качаться меж терний
Не розы - пожары любви.
Да, вздрагивал разум, а роза
С всемирным сражалася злом,
Железобетонную прозу,
Смеясь, обрекала на слом.
МОЙ ОТВЕТ
На рынке, там, где туалет
И в шаге от него пивнушка,
Сошлись ханыги на совет
(Пиджак напялен на скелет)
И с ними верные подружки.
У них не имена - кликухи.
И все они - бери их прах! -
Молодки, девки и старухи
В рванине и при фонарях.
За пять минут до мордобоя
В чаду базарного разбоя,
В кругу седых базарных муз,
Разбивши о косяк арбуз,
Я от стыда по-волчьи вою
И в двери райские скребусь.
На стенах игреки и иксы.
Цыганка сыто скалит фиксы.
На сено мочится коза.
Куда мне отвести глаза?
Бредёт пьянчужка, злясь и плача,
Шалава, нищенка, урод -
Кривые ноги, синий рот...
А если взять её за плечи
И сделать всё наоборот?
Уродство нанесло удар -
Запела сжатая пружина,
И красота, как божий дар,
Растёт во мне неудержимо.
Душа подожжена уродством:
Воображение горит,
Входя задумчиво и просто
В ритм заклинаний и молитв.
Старуха машет костылём,
Гогочет пьяная стервоза! -
Но я сейчас пущу на слом
Её ужимки, жесты, позы,
Залью всю душеньку теплом
И рту дам прелесть свежей розы.
Не пожалею белизны,
Румянца, лебединых линий,
Верну ей круглые колени
И чудо девичьей спины.
Всю жизнь её перелистав,
Уродства корни обнаружив,
Ей подарю былую стать,
А заодно детей и мужа.
ЭЛЕГИЯ РУЧЬЯ
Ручей раскричался,
пророча мне горестный вечер,
Твой голос прощальный,
слепые от горя зрачки,
Фатальные наши,
случайные наши невстречи
И холод твоей
убегающей в вечность руки.
Зачем я поверил
упавшей, как ястреб, тоске?
Плечо твоё рядом,
а губы твои беспризорны.
А лето в разгаре,
а осень ещё вдалеке,
И ворон в овраге
орёт о всеобщем позоре.
Зачем, воронуша,
так зло ты перечишь ручью?
О чём ты тревожишься
хрипло, гортанно, занудно?
Я тоже упрям
и поэтому мрачно молчу,
Держа безутешную,
жадную нежность под спудом.
В ручье предвечернем
вода холодна и хрустальна.
Ещё не окрашены
листья в янтарь и багрец...
В зерцале ручья
замерцала невнятная тайна,
Летальная тайна
отверженных женских сердец.
Я бывал на пирах
красоты, вызывающей трепет, -
Красоты, от которой
вселенский переполох,
В тех краях, где стоит
над ручьём в королевских отрепьях,
В живописной рванине
красавец чертополох.
От полыни в овраге
горчит на губах тишина...
То ли тень целомудрия
пала на грустные лица,
То ли грусть подсказала,
что всякая радость грешна -
И поэтому надобно
каяться, плакать, молиться.
Мы с тобой забрели
в те глухие, угрюмые дебри,
Где добро породнилось
со всеми изломами зла,
Где все розы безумны
и яд изливают деревья,
Где хула нам милей
и желанней, чем чья-то хвала.
Перешедши ручей,
я увижу степную дорогу,
Всю в коровьих блинах,
над которой клубится туман,
И степнячку-цыганку,
и плачущий месяц двурогий,
И унылую клячу,
что тащит по шляху рыдван.
Для кочевницы степь -
это волюшка вольная. Это
Полукрик, полушёпот
натянутых струн тишины,
Перекличка дороги
с неверным свеченьем кометы,
От которых и мы,
как и лошади наши хмельны.
Смысла нет горевать,
если запахи-краски размыты,
Если ворон в тумане
вам кажется вспышкою тьмы...
Пусть колёса скрипят,
барабанят по шляху копыта
И задачу бессмертья
решают не наши умы.
ОХОТА НА ПОЭТА
Качаясь и плача над чёрной,
Нерусской какой-то водой,
Он видел избу и овчарню
И нюхал снежок молодой.
С лицом, искажённым гримасой
Презренья, надежды, тоски
Он слушал рожденье романса,
Стучанье печали в виски.
А снег трепетал и кружился
И в веки его целовал -
И юный, восторженный, женский
Сквозь снег колебался овал.
Тянулся к любимой и плакал
И знал, что такая любовь
Не станет в грядущем на якорь,
А будет живой и слепой,
Мучительно ищущей, дикой,
Летящей, кричащей "ау!",
Грибами и земляникой
Пахнущей наяву.
Он вслушался в музыку смысла
И понял ту полночь и снег,
И сам, как рысак задымился,
В отчаянный втянутый бег.
...Кто выскочил из подворотни
И нанял извозчика и
Дрожит, как азартная сводня,
Учуяв рожденье любви?
Приказано брать на заметку
Стихи и иные грехи:
И то, как поглаживал ветку
И то, как стоял у реки.
ОХОТА НА ЦАРЯ
Но даже если мы юроды,
Скажу, судьбу благодаря:
"Россия есть игра природы,
А истина сильней царя".
Ахти нам, Фёдор свет Михалыч!
Кровавы лужи нашей лжи.
Почто ты бунт российский хаешь?
Почто не веришь в мятежи?
Томительно душе и душно,
Встаёт железная заря.
Подкопы, динамит в подушке -
Идёт охота на царя.
Давайте убивать убийц.
И, широко разинув очи,
Смотреть, как догорают ночи
И крылья светятся у птиц.
Я принял в сердце чердаки
И аммиачный запах бедности -
И от смятенья и тоски
Кровавой пеной разум пенится.
Мой ужас на кресте распят:
Вот дева с лебединой шеей
Выходит зябко на проспект,
Идёт на срам и поношенье.
Одна среди вселенской лжи,
Душа-сиротка, что колеблешься?
Тебе ж не похоть ублажить -
Дитю голодному дать хлебушка!
И столь безбожно тяжела
Святого подвига задача?
Невинная, а вот легла,
Устало ноги раскоряча.
Когда ж отмщение грядёт?..
Не съест свинья, и бог не выдаст?
О богоизбранный народ!
Уже он рядом - царский выезд.
А разве царь - не человек?
Его глаза, нежны и сини,
Сияют из-под белых век,
Как небо меж берёз России.
Торгуй, дворяночка с лотка:
"Горячие! Хватай! С начинкой!"
Боль непомерно велика -
Чего там чикаться!
Ох, Соня-Сонюшка... Какая?
Да обе ж вышли на панель!
...Но в зареве за облаками
Сияет мировая цель.
Хрипят державные врали,
Пехоте ставят шаг оркестры.
Считает мятые рубли
Победоносное лакейство.
Рычит философ в кабаке,
И спит в блевотине мессия,
Сжимая в потном кулаке
Судьбу бессмертную России.
СОЛОВЬИНАЯ НОЧЬ
И УТРО СЕНОКОСА
После сольного плача
и бешеных слёз соловья -
Барабанная дробь
перебоев сердечных и пауз.
Соловьиная ночь,
мне героику горя суля,
Вдруг ударила
пальцем о палец.
И, как голая девка,
стыдом и бесстыдством томясь,
Тишина захотела
на ветвях деревьев качаться.
Разойтись, разгуляться,
устроить "вселенскую смазь" -
Вариант содомический счастья!
О веселие вёсел,
чья сила вселяется в воду!
А словарь соловьиный?
Тут птицам желателен Даль,
Чтоб собрать по словечку
все тайные мысли природы,
Всю её золотую печаль.
Леший знает, чего
ты, душа, не ликуешь, а злишься!
От избытка веселья?
От неразделённой любви?
Придавила к земле
сумма этих роскошных излишеств?
Этих тресков и блесков
и сольных "фьюить" и "клюи"?
После слов соловья
вся вселенная повеселела:
В пляс пустилась луна,
задирая цыганский подол,
И весь лес загляделся
на голое лунное тело -
Нет, не зря прогремел
соловьиный весёлый глагол!
Ладно! Капайте росы, -
по праву рожденья в России!
Красота - это риск
потерять свою душу в траве.
Мы-то клевер косили,
а бедные росы просили,
Чтоб никто не ходил
по холодной и голой тропе.
Вот ромашковый луг.
Косари здесь не знают промашек.
И косьбе есть конец!
Приближается скорбный финал.
Но стоит во весь рост
несгибаемый маршал ромашек.
Тот, который потери
сурово и гордо считал.
Мифотворцы уходят.
А мифы живут и живут.
Умываясь росой,
улыбаясь сквозь светлые слёзы,
Сквозь ребяческий смех
молодых и счастливых минут
Нашей русской
раздумчивой прозы.
Мы с тобою оценим
цинизм оголённых полян,
Комариные жалобы -
музыку царства лесного,
Золотое наследство
древлян и полян,
Скатный жемчуг
славянского слова.
Вот теперь я способен
услышать, что скажет мне совесть,
И принять на коленях
заслуженный мною позор -
Потому что отныне
я тоже избранник бессонниц,
Не болтун, не свистун, не позёр.
НАУКА ОСЕНИ
Соблазняйте не смертью меня,
А предсмертным блаженством:
Пышной вспышкой осеннего дня,
Лучезарным его совершенством.
Сорок лет мне была невезуха:
Мне навязывали отцы
Дух без плоти, а плоть без духа,-
Но сейчас я сведу все концы!
Осень - это оркестр виртуозов,
Где любой инструмент может все!
Тут рябина на соло березы
Отвечает улыбкой сквозь слезы.
Тут поэзия катит сквозь прозу
Музыкальное колесо.
Смерть оранжевый цвет аранжирует
В фиолетовый и пурпурный
Так,
что кровь леденеет в жилах
И становится воздуху дурно.
Мгла осенняя ясновидяща:
Сквозь туман пробивается свет!
Я скажу тебе (ты не обидишься?):
Есть у этого света секрет.
Не секрет, а скорее загадка
Тайновиденья слепоты!
Все пружины миропорядка
С нами в эти минуты на ты.
Мы взлетаем...
Нет, рушимся - в вечность,
В невесомость, в духовный туман,
В мудрость, имя которой - беспечность,
А синоним - самообман.
Победитель всегда переходит
Ту невидимую черту,
За которой хана свободе
И падение в пустоту.