Бесцветно-черная тьма, однажды, все же настигла нас.
Я смотрел в полутьму накрытого брезентом фургона - внутри белели тела мертвецов. Ветер, шелуша горячим шорохом брезент, помахивал желтыми кистями на бортах фургона и приносил стоны и хриплое дыхание кого-то, еще живого, между телами.
Солнце давило белым на затылок и загнало тень фургона под протекторы ушедших в каменистый песок шин.
Каояке, - теперь он так звался, теперь он был Каояке, что бы это ни значило, - подошел ко мне. Его лицо было изуродовано полосами злобной краски. Черные блестящие волосы, - теперь они были черные и блестящие,- были свиты в две косы, пронизанные жильными нитками и тонкими костями птиц приносящих чуму. На шее его была связка рыбьих черепов - тех рыб, что приносят чуму. На лодыжках болтались браслеты из костей и зубов зверей, приносящих чуму. Одежда его была из волос тех, кто говорил о чуме. Между мной и им горел невидимый огонь факела. Его рука, державшая факел, была спокойна, так же как и его взгляд.
Чуть дальше, за его спиной, стояли наши воины, вытянутой поперек следа нашего каравана группой, с оружием наготове, - теперь это были воины. Их волосы были черны, лица окрашены. Позади них, вдалеке, тянулся черный криво сбившийся хвост табора. Повозки стояли окруженные людьми. Все смотрели сюда.
Мы бежали от смерти. Мы долго бежали. Целый сезон. Столетие. Век. Год. Солнце никогда не садилось - мы шли за ним. Жгучее, убивающее солнце, убивало и смерть. Мы бежали за ним, чтобы уцелеть. Мы бежали по лету Европы, весне Индостана, Сибирской осени и зиме Тибета. Мы шли реками из камня, долинами огня, через вырывающие из плеч жилы горы и колючий кустарник. Мы пересекали реки, проливы и моря. - Заблудись смерть. Потеряй нас, зацепись за колючую проволоку зон отчуждения, за набитые мертвыми города, за столбы полустертых ночью границ, не узнай нас - мы меняли лица, расы, пол и возраст.
Она настигла нас, час назад, пожрав замыкающий фургон.
Шаман Каояке, - сейчас он был шаман,- знал, что будет делать, если это произойдет.
Между ним и мной горел огонь.
Он перебросил факел мне, я закинул его в фургон. Горячий ветер вращал воздух вокруг фургона, вокруг меня, Каояке. Огонь в фургоне вспыхнул, полез вверх, подбрасывая брезент. Тела горели как дрова. Тот, кто был еще там, продолжал отрешенно взывать пустоте. Потом взорвалось топливо, и пламя раскрутившейся петлей разогнулось в белое небо. Вращающаяся масса ветра закручивала струи огня в рассыпающуюся косу.
Приведенный Каояке кабанец, кричал от страха.
Одежда на Каояке взлетела, когда он уходил через стену из ветра.
Пламя по резине колес опустилось до песка и трескуче меняло цвет летящих вверх искр. Кабанец звенел цепью, в промежутках между воплями бегая возле утопленного в песок копья, частью которого была его цепь. Он взвизгивал и взрывал песок пучками игл, на которых, занятно подбрасывая мускулистые ноги, перебегал с места на место. Крючок хвоста дергался.
Я не мог стоять. Я встал на колени, сел на пятки.- Страх...
...Сюда никто не вернется, не придет. Не поможет, И не окликнет. Мое имя пропало из мешка рода, вместе со жребием, в котором хранились имена живых... Никто не вспомнит, зачем я так поступил...
Фургон сгорел полностью. Все, вплоть до стальных рессор, истлело.
Над оплавленным песком, колебался сизый туман. В нем, змеей извивалось темное, клубистое облачко. Оно могло напитать собой что угодно - песок, ветер... но здесь были мы. Колеблющаяся дымная змея рассыпалась, мгновенно резко, неожиданно... и стало темно.
Кабанец кричал...
...Потом он уже только лежал на боку и тяжело дышал.- Роговая, шипастая кожа на боках растягивалась, вздуваясь пузырем и сморщиваясь... Он тупо моргал. Желтый глаз его смотрел в небо. Он был не человек и не мог ничего.
Камень с моим именем в моем кулаке стал черен.
Я должен не кричать. Я смотрел на треугольный камень на ладони - на мою смерть. Я молчу и должен молчать. Камни кричат лишь при смерти. Пока живу, я должен молчать. Иначе, камень подменыш смерть не запутает. Никто не должен знать, что камень с моим лицевым узором - асонг -это не я.
Кабанец лежал. Кожа его позеленела, приобрела мерцающий отблеск. Его стискивали спазмы. Он был жизнью, сосудом. Он тоже был мной. Он принял то, что убило фургон. Весь мир позади нас. То, что с ночью гналось за нами. Что почти убило нас. Почти. Еще можно. Пока еще можно жить. Я открыл рот и положил черный камень на сухой от ужаса язык.
У него был вкус, как запах тлена...
Кривой хирургической иглой из мешочка на поясе, я проколол верхнюю губу в левом углу рта, затем, проталкивая ее дальше, проколол нижнюю. И с долгой тянущей болью, словно вытягивая из себя живую жилу, протащил через отверстие покрывшуюся каплями крови капроновую нить.
Я молчу!!!
...молчу.
Я сделал семь проколов в обеих губах и завязал узел в правом углу рта. Концы нити упали, повиснув ниже плеча. Я чувствовал губами их тяжесть. Паук боли, лапками из хрустальных бритв, стянул лицо. Шуршал ветер. Хрипел кабанец. Я тяжело дышал с ним вместе, расширенными ноздрями, запрокинув голову. Кровь сбегала по шее.
А ветер стих и наступила трескучая тишина.
Упав ладонью на песок, я смог тяжко вдыхая оглянуться. Там уже не было ничего, кроме ровного песка... Даже следов.
Ушли. Теперь я не знал кто они теперь. Я не знаю, кто они и как их теперь зовут. И есть ли они вообще...
А я... я остаюсь с тем, чем стал.
Колени подгибались от слабости, когда я подымался. С высоты своей головы, я оглядел пустоту от края до края, не шевеля ею - чтобы больно не было, одними глазами. Пустыня покачивалась.
Я доковылял до копья и, выдернув его, заставил кабанца встать на копыта. Его шатало. Я побрел туда, откуда мы пришли. Назад. И это было жутко, ново - так же как посмотреть на свое сердце. Я не помню, когда в эту сторону можно было ходить. Я волок глупое, несчастное животное, за собой. Солнце жгло спину, икры - одежды у меня не было. Мне нужно не отличаться от животного, нужно страдать так чтобы камень чувствовал... Чувствовал, что я жив и что я есть...
...Не было ни еды, ни фляг с жидкостью. Мне это не понадобиться, я столько не проживу. Но мы уйдем так далеко, насколько сможем до темноты... а потом уже не важно...
Бесцветно-черная смерть, которую мы несем внутри, не признает вариантов.
Я переставлял ноги, накренившись вперед, песок слипался под подошвами, кровь на подбородке застыла, а на шее засохла и шелушилась... На лице я чувствовал нанесенный жирной, черной краской треугольный знак предупреждения... Я шел, глухо втягивая воздух. Волок зверя за собой. Я устал и твердый асонг во рту, стал влажным от слюны. Я пытался не сглатывать, словно это меня могло спасти.
Через час, я позволил себе подумать о том, почему я здесь.
Не жертва. Не самоубийца. Не доброволец. Жизнь всех живых, всех кого знаю это я сейчас. Смерть всех живых, всего, что я, когда-либо знал, это я сейчас. Все зависит от того, как я далеко уйду на закат. Уведу этого зверя. И где помру...
То чувство, что дало силы выдержать, что заставило - чувство всего живого в себе и себя между смертью и всем живым - уже ушло. Ушло с живыми.
Осталось отчаяние и ужас. И бессмысленно кричать. И нельзя кричать. Больно и бессмысленно...
Я шел прочь от места последней стоянки, потому что идти следом за исчезнувшим караваном было безумием, до которого я еще не успел добрести. А потом будет поздно... Солнце за моей спиной, впервые за многие века, шло к горизонту. Небо стало алым. Под небосводом впереди взметалась тьма.
То, что со мной происходит, происходит не со мной, так как безумно и не нужно. - Никчемный поход к смерти, совершенный много раз до меня, каждый раз по-разному и всегда лишь как отсрочка...
От никчемной гибели всех...
... Это конечно если они все уже не мертвы и я, удаляясь от мертвого табора, не выиграл вдвойне - потому что жив и потому что иду все же я. Никому кроме меня не нужно, чтобы все было так...
...Деревня в устье высохшей реки была занесена песком. Но я нашел там воду. Я не мог ее выпить...
Кабанец налакался воды из жестяного ведра. Он постоял рядом с ним, привалившись к деревянному, рассохшемуся столбу и затем его вырвало зеленым обратно в ведро...
Глядя на него, я чувствовал не тошноту, а жжение слюны в проколотых губах. Камень во рту, продавил язык острой гранью, саднил.
Через полчаса мы все еще не покинули это распадающееся скопление домов из листового металла... Мы не успели. Появились эмиссары чумы - их машина ездила вокруг домов. С нее, громовым голосом, пели сказки о бессмертии и лекарстве от смерти. Я, иногда, видел их зелено-пятнистую машину, через щель в глинобитной стене ограды поселка, к которой был пристроен дом, нас укрывший. Кабанец придавленный мною к песку на полу, молчал. Камень во рту - со вкусом как запах тлена, впился треугольником давящей боли в небо и язык.
Если и есть лекарство от смерти, мне его не употребить.
Первого из них вошедшего в дом - в маске с ребристым хоботом и зеркальными глазницами, в глухом пятнистом комбинезоне, - я убил, бросив копье из темноты дома в середину мелькнувшего на фоне белого неба силуэта. Его согнуло ударом копья в живот, автоматический дробовик упал на песок. Хрипя, он упал плечом на край дверного проема, завалился внутрь. Кабанец бросился вон из дома - на пороге цепь межу ошейником и копьем на мгновение натянулась - кабанец рванув поскакал, по улице. Выдернутое из тела копье скользило за ним, покрываясь налипающей на кровь пылью.
Остальных я убил оружием мертвеца, когда они бросились вслед за убегавшим зверем.
Черный треугольник на их одежде был повернут вершиной вверх.
Уходя вслед за кабанцом по песку пустого речного русла, я слышал, как взорвалась их машина, которую я же и поджег. Чадный язык огня заполоскался над ветхими плоскими крышами.
Я нагнал кабанца. Вывалив на песок длинный в пупырышках язык, он мучился желудочными спазмами. Я подобрал копье и потащил его за собой - он уже не упирался. Обессилел.
Песочная дорога в следе умершей реки, шириной в выстрел, тянулась в даль, перегороженная завалами плавника, слежавшегося, истлевшего под солнцем до пепельного цвета, пронизанного когтистыми щупальцами ржавых петель колючей проволоки. В песке, под ногой. с хрустом ломались рыбьи черепа, панцири мертвых моллюсков...
Солнце все садилось, садилось, садилось. Чем ближе к горизонту, тем медленнее. Полутьма, сквозь которую мы шли, песок под ногами, протянутая вперед рука - все было тяжело красным. Лишь изломанный кустарник на далеких берегах реки, стал от этого еще более черным...
Во тьме - в которую мы шли - и над горизонтом появлялись и тут же исчезали звезды, смытые колебанием солнечного света. Я шел, запрокинув голову, высматривая их неверные огоньки, невиданные так давно, и глотал соленую влагу слез, смачивавшую горло...
Камень асонг терзал мое небо, и я плакал молча.
Кабанец брел рядом, цепь между ним и копьем, которое я нес, покачиваясь, провисла до самого песка. Шерсть на его боках стала почти белой. Поседел...
...Я думал, что должен быть уверен в том, что все верно и мертвецы у горящего механизма стали ими не напрасно. Потому что, я знаю - борцы со смертью, больше чем кто-то, служат ей. Они эмиссары чумы. А бессмертие, которое они предлагают, самый жуткий исход.
Мне говорили так - и я должен этому верить. Чтобы заставить тело шагать дальше...
Все умирают - и боги. От смерти можно бежать, но лишь для того, чтобы однажды пойти и самому понести ее в себе.
Или нет?
С потемневшего неба начали сыпаться песок и пепел. Серая пыль затянула пустое русло реки. - Русло пустой реки наполнилось клубами пепла.
В пепле и песке струящихся по воздуху, мы столкнулись с загонщиком из свиты короля чумы. Перечерченный, растертый пылью силуэт в углах от кожаных доспехов, поднял направленный в нас арбалет. Мы шарахнулись в сторону и бежали по песку в багровом тумане, забивавшем горло. Склон речного берега появился как стена - мы полезли вверх. С лязгом в склон песка, между мной и зверем, вошла стрела. В бесшумной круговерти пепельного тумана четко разносился топот копыт. Звук похоронной трубы достал нас, когда мы уже ломились через кусты на верху.
Пятна загонщиков метались над красным песком, накрываемые тенями пыльных облаков. Пепел погребальных костров окружал их. Они все это время поджидали нас.
Они не догнали нас - точно так же как солнце не заходило за горизонт. Они отстали от нас, и пыль мертвых городов осталась позади. А солнце жаркое и палящее, оказалось в зените.
Кровь черными и алыми брызгами разрисовала мою опухшую до блеска, красную кожу. Теперь, я был того цвета, что принадлежит всем людям - цвета крови...
Я ковылял по каменистой жаре долины смерти. Любой долины на свете и во тьме...
Я шел, сипло дышал, - сипло дышал кабанец. Кровь выступала из моих разодранных камнем десен, языка, неба, неба, неба...
Я глотал свою кровь.
Скоро мне умирать... А почему здесь? Почему это чума загнала нас сюда? Пепловые загонщики так и не сожгли меня и мы несем ее еще дальше, -а куда?
Когда жизни не осталось, остается ее смысл. Который, оказывается, зависит от того, как ее умрешь. Вот ведь смысл. Без него нас бы не было давно...меня не было бы здесь... наверное.
...Чертово животное, которое нужно затащить на край мира. Двое животных. Оба не понимают уже, что хотят жить. У обоих нет на это сил...
А у него, вдруг, их не оказалось совсем. Он устал и неожиданно для меня начал умирать. От боли.
Пока длилась его агония я волок цепь за собой. И я умирал от жара в голове и спекшихся подошвах. Асонг комком боли занял всю мою голову. Камень с чумой...
Я упал, протащив мертвого зверя сотню шагов.
Чума клубилась в его мертвых ноздрях и колебалась раскаленным воздухом над выпирающими ребрами его застывших боков.
Чума собиралась возвращаться на свет.
Я не кричал, когда лежал на мертвой туше зверя и солнце пекло меня сверху, а чума снизу.
Когда все кончилось, я сполз с трупа зверя и извиваясь больным телом, протягивая руки с почерневшими пальцами, поволок себя по треугольным камням долины в даль.
Солнце и камни, сговорившись, добивали меня. Нить рвала раскрывающийся от боли рот.
Стервятников здесь нет. Никто не сможет забрать чуму с собой.
...Мимо меня прошли люди...
Они появились из сияния миражей и дрожи горизонта. С земли, на которой я лежал упав щекой на камень, они оказались гигантами. Обнаженными в черно-красно-белых рисунках, с красной кожей, с костями в ранах тел. С копьями, похожими на палки, в сухих руках. На лицах их были черные треугольники, у каждого в руке треугольный, черный камень.
Они проходили мимо меня и вместо взгляда кидали на меня черный камень. Каждый. Один за другим.
- Прекратите...- меня скрючило в комок... прекратите... Каждый камень, падающий на кожу выдавливал из меня чуму... - Стойте... Я не могу... Я не могу ...стойте... я умираю...
- Умираю-ю-ю-ю-ю-ю...
Они скрылись чуть раньше, чем я закричал. Нить разрезала мне губы и в кровавом дожде на гальку пустыни, упал еще один камень. Чума родилась
...Я лежу и вижу над собой белое небо, - так, словно солнце разошлось из точки своего круга от горизонта до горизонта. Кровь испарилась, почернела, истаяла, рассыпалась и стала запахом тлена.
Камень из моего рта, камень со знаками моей жизни и цветом моей смерти, потерялся, исчез, среди бесконечных россыпей на дне долины бывшей, наверное, когда-то морем...
Ставьте оценки и пишите комментарии - мне интересно ваше мнение!