Такая вот история у нас приключилась не так давно. Заходит как-то ко мне сосед мой ближайший, что через овраг живёт, Иванов Саня. Что, говорит, делаешь? Да так, отвечаю, особенно ничего, всё по мелочам, по хозяйству. Давай, говорит Иванов, прокатимся до Шамордино - я всё никак не соберусь у Макария доску забрать, надумал Распятие резать, а древесина подходящая у Макария только - он там сейчас иконостас режет в новом храме. Во, здорово, говорю, а я всё только думаю к нему съездить, аж с лета, наслышан, что клёво у него там. Ещё бы, ухмыляется Саня, один инок на весь женский монастырь, чуть что надо смастерить или починить что, сестры к Макарию, да не с пустыми руками - кто сметанки, кто вареньица, и у матушки Настоятельницы он в фаворе.
За разговорами выкатили машинку из гаража и отправились. Инок Макарий, в миру Миша - давнишний мой приятель, одно время, ещё в Москве, задолго, разумеется, до пострига, был и.о. мужа у некой Виктории, с которой, в свою очередь, познакомился я давным-давно в южных степях, работая в археологической экспедиции Азовского музея. Когда он учился в Строгановке, любили мы вечерами дым попускать, да музычкой всякой побаловаться. Потом уехал он, вдруг, в открывшуюся только Оптину реставратором, да и завис тут, разумеется. А вскоре и мы, за ним следом, в эти края перебрались всей семьёй. Тем временем Миша решил монахом стать, но в Оптиной Пустыни его на этот путь не благословили, по некоторым причинам, и тогда он, не долго думая, отправился в другой монастырь, в Серпухов, где и принял, достаточно скоро, постриг, став, таким образом, отцем Макарием. Вернулся он сюда преображенный, но в братию Оптинскую его всё равно не зачислили, оставили пока на послушание, кресты резать. Хорошие кресты у него получались, но, по недостатку, видимо, смирения, свалил через некоторое время о.Макарий , вдруг, в Клыково, тоже тут, неподалёку, вписался в монашествующее братство о.Петра. Они там всё собирались в лесу скит построить и жить отшельниками. Отец Пётр, старый иеромонах в миру, посмотрел на него, посмотрел некоторое время, да вдруг и порешил: "Иди-ка ты, чернец, отсюдова, сдается мне, ты колдун!" Вернулся обратно Макарий в Оптину, на послушание, стал воду на коне-Кокосе с источника в трапезную возить, да на конюшне трудиться. Какое-то время так и шло, а потом вдруг сманил о.Макарий ещё с десяток иноков, таких же молодых, и рванули они куда-то на север, в новые монастыри, на великие, наверное, подвиги. Там к месту они, однако, не пришлись, помыкались, помёрзли по заброшенным скитам, да и разбрелись, кто куда. Кто обратно вернулся, а о.Макарий в Москве застрял - сам себе монах. Через полгода нарисовался опять в Оптиной, вроде как в гости, да давай всех подряд агитировать - поехали, говорит, к нам в Муром: монастырь обалденный, братии всего пятеро, одно только плохо - рядом дискотека. Как они там врубают своё, я, говорит, на колоколенку скорей, и давай кайф им ломать, колоколами-то. Сманил только отрока Глеба, но там они долго не пробыли - в результате некоего конфликта, изъяли о.Макарий с Глебом свои паспорта прямо из сейфа настоятеля, а так же и денег себе на дорогу, и смылись восвояси. Опять бухнулся о.Макарий в ноги старцу Илию, покаялся, и отправил о.Илий его в Шамордино, где рабсила, в аккурат, позарез нужна. У нас ещё шутили, что "попал отец Макарий в братию женского монастыря", а я всё собирался его навестить, полюбоваться на его труды, посмотреть, как он устроился, а то все общие знакомые прямо в один голос утверждали, что лучшего Макарию и пожелать невозможно, наконец появилась уверенность, что указал, после всех его скитаний, Господь беспокойному иноку его место в жизни - и Оптина Пустынь любимая рядом, и условия для жизни, молитвы и творчества просто идеальные, и поводов к бунтарству ну просто не может быть.
В келии его, прямо над монастырской иконной лавкой, неожиданно обнаружился некий болящий послушник, который нам сообщил, что "отец Макарий отбыл куда-то с казаками". Иванов обломался, конечно, но потом, поразмыслив, поведал мне историю, что недавно приключилась в Шамордино - монастырский грузовичок случайно зацепил где-то на дороге иномарку, которая оказалась, разумеется, бандитская, вот казаки из Обнинска, которые несли в монастыре охранную службу, и, почему-то о.Макарий, долго разбирались с братвой, кто кого главнее. Наверное, решил Иванов, либо та история не утихла, либо ещё какие дела у них, а посему дожидаться Макария не будем, лучше в другой раз приедем сюда. С тем и отбыли.
Вчера Саня опять забрёл ко мне на чай, да видак посмотреть. Ближе к вечеру, я, вспомнив случайно, поинтересовался, когда вновь в Шамордино соберёмся, или, если доска уже никчему, я сам тогда Макария проведаю. Да нет там уже Макария, - объявляет вдруг Иванов ухмыляясь, - с тех пор, как мы там были и нет. История там вышла - ахнешь:
Матушка Настоятельница решила казачкам за труды соорудить, возрождая забытую традицию, новое знамя. Вышивали его всем монастырём, получилось знамя на славу, и собралась было уже Матушка лично атаману его преподнести, как удобный торжественный случай представится. Тем временем монастырские казаки, с примкнувшим к ним о.Макарием, и, по всему видимо, не без активного его участия, порешили нежданно между собой, руководствуясь некими древними правилами (понятно, кем добытыми), что "негоже бабе самой на казачий круг ходить". Уверения матушки Настоятельницы, что она не "баба" никакая, а "в Ангельском чине", не помогли, назревал конфликт, который разрешился тем, что инок Макарий попросту выкрал для казачков сей штандарт, причём, обмотавшись стягом словно партизан и картинно соскользнув в ночи по водосточной трубе, за что и был немедленно, когда всё открылось, изгнан, как, впрочем, и казаки - как раз тогда, когда мы туда прошлый раз прибыли. А где обретается с тех пор инок Макарий - одному Богу известно, до нужной поры.
* * *
Ильинское - один из самых красивых и величественных закутков среди всех краёв Оптинских. Верховья Серёны, притока Жиздры, вообще прекрасны, с высоких её берегов открываются неописуемой красоты виды на холмы и луга, покрытые берёзовыми рощицами, а сама Серёна, получившая название своё от густых зарослей сирени по её берегам, причудливо извиваясь, придаёт видам этим окончательное великолепие. Жил в давние времена в Ильинском помещик Челищев, и когда, в расцвете лет, скончался его любимый сын, построил он над самой Серёной, на высоком, отовсюду видном мысу, белоснежный Храм. Потом не стало помещиков Челищевых, следом за ними опустело и само место то, а Храм, оставленный на волю стихий, превратился в печальные руины.
Но вот, не очень давно, толи теснимая униатами, толи по какой ещё причине, община украинцев-"западенцев" переселилась сюда, и, ещё не начав обустраивать себе жильё, приступила, первым делом к восстановлению порушенной Святыни. Откуда ни возьмись, в помощь им явился и инок Макарий, уставший где-то мыкаться без дела. Вырезал он для Храма чудесный иконостас, изящный хорос, будящее мысли самые возвышенные Распятие, да и исчез опять, благо, на сей раз не поскандалив ни с кем. Вскоре восстал белоснежный Храм над Серёной краше прежнего. А вокруг него и люди вновь стали селиться, правда теперь всё больше дачники, но и дорогу провели, и электричество. Каждым летом, на Илью Пророка, в Престольный Праздник, когда собираются в Ильинском и оптинцы, и козельчане, и вообще все, кто может себе это позволить, прихожане Храма, после Литургии дружно поют Многая Лета строителям и попечителям Храма сего, а в том числе и иноку Макарию, который, когда приезжает сюда в этот день, скромно стоит в уголке и весьма смущается любым знакам внимания.
Вот сюда и благословил идти трудиться отец Илий моего приятеля Витька, когда достала того в конец жизнь коммерческая, и явился он ко мне в Козельск с твёрдым намерением в "мир" не возвращаться. Я отправил его, поскольку уж он так решил, в Оптину, за советом. Там Витёк к отцу Михаилу сначала попал, тот его, поскольку дело серьёзное, к отцу Илию, духовнику обители, отослал. А уж отец Илий, когда Витёк к нему с таким судьбоносным вопросом обратился, определил того в Ильинское. Куда я его тут же на машинке своей и отвёз.
Дело было в начале мая, ночи были ещё холодные, и поэтому я весьма удивился, когда, приехав навестить Витька через неделю, он показал мне свою "келию". Это было малюсенькое чердачное помещение, сразу под жестяной крышей, между колокольней и самим Храмом. Там стояла раскладушка с тонким армейским одеялом, стул с книгами, и лампочка висела на проводе. Я прикинул, что по ночам там просто колотун, на что Витёк, согласившись, заметил, что, во-первых, это для молитвы полезно, а, во-вторых, вид оттуда просто потрясающий, и за это только можно всё стерпеть. Да и работа дневная согревает быстро. Глядя на ставшие сухими и закорузлыми руки Витька мне осталось только согласиться с его доводами, а в следующий визит притащить ворох тёплого барахла, от которого тот упорно пытался отказываться. Повлиял лишь призыв к смирению и послушанию.
Скоро, правда, потеплело, а потом и вовсе наступило лето. Трудовая жизнь Витька вошла в ровную колею, коллеги были им весьма довольны. Духовный его рост тоже давал себя знать даже внешне - борода, монашеская скуфейка и непробиваемое спокойствие стало обычным обликом некогда вспыльчивого и непостоянного Витька. И на молитвенных правилах он был, как рассказывали, первым и самым усердным чтецом. Радостно было наблюдать за этим и мне, и отцу Михаилу, который оставался его духовником, и к которому Витёк раз в три недели пешком ходил в Оптину, останавливаясь потом у нас, чтобы с рассветом отправляться обратно к себе в Ильинское.
И вот однажды, уже в августе, появился он у нас во дворе не один, а с Макарием. Да огорошил новостью, что уходит он из Ильинского, и вместе с Макарием берутся за восстановление разрушенного Храма в Копцево, что дальше Ильинского по Серёне. Место там совсем пустынное - только руины Храма, да полуразрушенный домик священника рядом. Ни людей, ни дороги, ни электричества. Романтика! Макарий, правда, сразу же, за чаем, стал рассказывать про очередь из спонсоров, горящих просто желанием внести свои мощные лепты в сей проект, в результате чего Копцево в самом ближайшем будущем станет весьма заметным местом на Православной карте России. А Витёк, как первопроходец, займёт, получается, там самое ему подобающее место, и Многая Лета будут петь в Копцево не только Макарию, но и Витьку, несомненно, тоже. На что получено уже и благословение у отца Илия, осталось только пожитки туда перевезти. Надо - значит перевезли. Даже экипировали первопроходцев всяким ещё, с поправкой на отсутствие электричества. И место оказалось, действительно, чудесным - величественный Храм, от которого вид на много вёрст окрест, источник с волшебной просто водицей под косогором, достаточно крепкий, требующий небольшого ремонта домик рядом с Храмом, и завораживающая тишина вокруг, бередящая лишь самые только благие помыслы.
Отвезли их туда, казалось бы, правильно всё, да кошки, почему-то скребли на душе не переставая. Будто вот-вот должно случиться что-то, что всё переменит в совершенно другую сторону. И ведь случилось же такое, чего и предположить никто не мог бы. Монастырь Шамордино, решив восстанавливать самый величественный свой Собор Казанской Иконы Божией Матери, вознамерился пригласить туда резчиком, увидев его труды в Ильинском, и простив все его предыдущие прегрешения, ни кого-нибудь, а инока Макария. Разумеется, никакое начальство не могло отказать Свято-Амвросиевскому Шамординскому монастырю в этой его просьбе. Да и инок Макарий отказаться от такого предложения тоже был и не в силах, и не в праве. Собрал он свои пожитки, попрощался с Витьком, пообещав навещать, как получится, да и отбыл на труды славные и великие.
А Витёк один в Копцево остался. Волновались, конечно, за него - как он там один - и мы, и отец Михаил, но тот, когда приходил, по-прежнему, в Оптину, не жаловался, говорил, что делом занят, дом к осени ремонтирует. Когда навещали его там, то тоже всё за работой заставали: строгает всё что-то, рубит, мастерит по хозяйству. Тогда и решил отец Михаил с отцем Илием, что пусть перезимует, даст Бог, он там один, а по весне, когда вокруг Храма дело появится, подселят ему кого-нибудь. На том и порешили.
Когда снег выпал стало к Витьку не проехать, да и сам он теперь в наших краях реже появлялся - шутка ли, тридцать вёрст, по сугробам особо не побегаешь. Но приходил-таки, и оставался на денёк, перед тем, как обратно топать. Только стали замечать мы, что истории он про себя стал рассказывать всё более диковинные. Как, например, в Храме, на пороге алтаря ставит свечу с иконой вечером и молится там всю ночь напролёт, пока Храм, как колокол раскачиваться не начинает, а Витькины "Господи, помилуй!" превращаются в набат колокола того, и начинает вся Вселенная вторить этому набату, раскачиваясь вместе с Храмом-колоколом, пока не выбрасывало Витька перед рассветом через окно в густой заснеженный бурьян, где он и обнаруживал себя утром всего в слезах, повторяющего только:"Господи, помилуй мя, грешного!"
Когда отец Михаил про сии "подвиги духовные" узнал, ужаснулся и запретил их ему категорически, но, не будучи уверен уже в его послушании, сослал, вдобавок, Витька до весны в Жабыньскую Пустынь, что неподалёку отсюда находится, рядом с Белёвом, правда, уже в Тульской Епархии. Витёк смиренно согласился, хотя и не хотелось ему расставаться с привычным уже одиночеством, и поехал в Жабынь, где его, как полноправного послушника, определили в трапезную, посуду мыть. Казалось, опять всё в порядке. Ближе к Пасхе, когда дороги просохли, собирался я его там навестить даже, привезти чего-нибудь необходимого из книг или одежды. Как вдруг звонит мне отец Михаил из Оптиной и сообщает прямо-таки ошеломляющее известие: отправили только что нашего Витька в Бушмановку, то бишь, калужский дурдом. А обстоятельства этого печального события оказались таковы:
В Жабыни Витёк, впавший уже, оказывается, в пагубную прелесть самовольного "умного делания", продолжил, несмотря на все данные отцу Михаилу обещания, свои молитвенные упражнения, результатом которых явился его побег босиком в окружающий лес, где его с великими трудами отыскали, простывшего насквозь, с обмороженными ногами, и доставили обратно, в командировавшую его к ним Оптину. Тут его подлечили в лазарете, в процессе чего он слезно покаялся Батюшке в своеволии, и только собрались было отправлять снова в Ильинское, где общинники готовы были принять его, словно блудного сына, с великой радостью, произошло совершенно непредвиденное - Витёк, внезапно скинув с себя абсолютно всю одежду, отправился бродить по Оптиной, как будто так и надо. Когда попытались его прикрыть - оказал сопротивление. Так как он когда-то неплохо владел восточными единоборствами, результат оказался плачевен - одному послушнику он чуть не свернул голову набекрень, другому, осмелившемуся приблизиться, выдрал полбороды. Вызвали милицию, которая уже сугубой своей хитростью повалила Витька наземь и облекла, в первую очередь, в наручники. Так к врачам и отправили.
Но когда его привезли в лечебницу, там, обследовав пациента, врачи уверенно заявили о полном его психическом здоровье. Только по просьбе монастыря согласились продержать Витька у себя, укрепляя его исключительно витаминами, до Пасхи. Потом его оттуда благополучно выпустили и отвезли-таки в Ильинское, ко всеобщей радости всех тамошних обитателей. На Светлой Седмице многие оптинцы, приезжавшие служить туда, видели Витька, просветлённого Праздником, и на Службах, и на Крестных Ходах, и за общим праздничным столом. Когда я узнал об этом, то решил его там тоже навестить, заодно и поздравить с возвращением на круги своя.
Не откладывая задуманного в долгий ящик, отправился я в Ильинское сразу, как только стихла и у нас соразмерная Празднику сему суета с гостями, кострами и застольями. Когда я, наконец, подрулив к Храму, выбрался из машины с пакетами гостинцев, и поинтересовался у вышедших навстречу ильинских общинников, исполненный радостным предвкушением встречи, где я могу увидеть нашего многострадального Витька, местные послушнички только примолкли и печально отвели глаза. Оказывается, буквально накануне, Витёк опять почувствовал себя ангелом, разоблачился до полного естества, и ускакал учиться летать в окружающие бескрайние пампасы. Я, услышав такое, прямиком покатил в Оптину к отцу Михаилу и сообщил ему все сии новости, чем несказанно Батюшку огорчил. После паузы он печально сказал мне только, что теперь это, видать, надолго...
Через пару месяцев Витька опять выписали из лечебницы, и он, заехав только попрощаться с нами и Батюшкой, отбыл домой, к матери. В Шамордино он заезжать не стал.
В этом году, на Ильин день инока Макария в Храме не было, хотя Многая Лета ему, традиционно, спели. Одни мои друзья, будучи в Шамордино, зашли к нему в мастерскую, за чаем Макарий выразил сожаление, о том, что "сбил с панталыку" Витька, но, впрочем, скоро переключился на другое, и потащил всех любоваться только что начатым своим иконостасом.
А мне повидаться с Макарием в Шамордино и на сей раз не удалось. Пока собирался я туда, подбирая как можно более веский для этой встречи повод, узнал я от тамошних матушек, приезжавших в Оптину на большой Праздник, что появились у о.Макария, в который раз, свои, нежданные для всех, виды на собственное будущее. Посему оставил он неокончеными, матушкам тем в назидание, труды свои, да и отправился в неведомые дали.
"Поправить, сказал, пора причёску" - сообщили те, махнув рукой куда-то ему вслед, уточнив сии загадочные словеса, что забрезжила для него где-то на бескрайних просторах Православной Руси возможность повысить свой монашеский чин, и что следует ожидать в таком случае, возвращения Макария сюда уже не "отцом", а "батюшкой"...