Страшно говорить о себе, от своего имени, видеть истину в последней инстанции в случайных впечатлениях, идущих не от чистого сердца, а, скорее, от неспокойной совести. "Прозрение истинного сердца" таится в каждом человеке, - в некоторое время, для некоторых людей, видящих мир открытым и плоским, рисующимся прозрачными акварельными мазками, это было справедливо. Снежная пустота по обе стороны дороги ударяет в виски совсем другим ощущением: счастливой истерикой одиночества, яростным, бесконечным самомучительством. Глубина и объем каждого желания - черно-белая фотография с размытым фоном и четкими пятнами теней от голых деревьев.
В десятый день лунного месяца жители окрестных деревень ходят в горы; они обламывают ветки кизила и втыкают их в волосы. По поверью это должно избавлять от порчи и сглаза. За полем, перерезанным оврагом, - серые стены монастыря, маковки собора, скелет звонницы без колоколов. Рубленая часовня с резным крыльцом - по эту сторону, позеленевшая мхом с северной стороны, закрытая на висячий замок. На единственном дереве рядом, кривой низкой березе, каждая веточка обмотана лентами, лоскутами, шуршат клочки целлофановых пакетов, - куда руки могли достать. Завязала крепким узелком, потом повернулась спиной и к дереву, и к часовне, пошла дальше полем, по щиколотку проваливаясь в снег.
По вечерам я хожу на вал кататься на санках. Снег сейчас уже слежался и покрылся льдом, каждый раз я уезжаю все дальше и дальше, почти до мостков через ручей. Я катаюсь, пока совсем не стемнеет. Во всех домах топятся печки, еловый запах дыма напоминает о том, что мне тоже пора. На обратном пути я обязательно прохожу мимо круглой башни, за ней всегда садится солнце. Позавчера я шла по валу в ее сторону, оступилась и скатилась вниз, и санки на меня - поставила синяк на коленке, и левая рука до сих пор болит. Все время тебя жду. Приезжай хотя бы в конце мая - послушаем кукушку.
Оттепель за оттепелью, забываешь высушить ботинки; и конечно мокрый тяжелый снег всю ночь, дворник не успевает расчистить площадку перед входной дверью. По народной примете снег в конце зимы способствует цветению сливы. До сих пор кажется, что еще только началась; так, никто не обращает внимания. А посмотришь - и правда - вон уже сколько снега стаяло.
Медицинский тип погоды "два", благоприятный, - говорит радио. Соседи на ужин жарят кислую капусту, от запаха сводит желудок. Весь день - мысль о сне, только ночью, вместе с ним, она уходит. А один японец, говорят, заснул у костра, и пока варилась его бобовая похлебка, увидел всю свою будущую жизнь. Должно быть, дело не в том, кто ты, а в том, что ты хочешь.
Здесь нет знойных бульваров с усталыми от солнца платанами, здесь нет парков с широкими аллеями и столиками летних кафе под пестрыми тентами, здесь нет набережной с литыми чугунными решетками и белыми силуэтами теплоходов у пристани, здесь нет моря с тонущим в нем по вечерам апельсином солнца, здесь нет шумных проспектов, горящих всю ночь неоновой рекламой, здесь нет кривых переулков, горбатящихся серо-желтыми домиками в три окна, здесь нет трамвайных рельсов, расчерчивающих город маршрутами моих прогулок; только за стеной вечные голоса, мужской и женский: "Хаги цветет бело-розовым, а ямабуки - ярко-желтым".
Туда приезжают любоваться осенней луной, или летними звездами, или весенним цветением яблонь, или зимой - заниматься самолюбованием, за неимением объекта, на котором можно было бы остановить взгляд на этой белой поверхности, разрезанной рваной линией реки. На берегу распложены соловарни, где день и ночь выпаривают соль из водорослей.
Примечания 2.
Найти пишущую машинку, старую, где заедает половина букв, и ленту не меняли лет десять; прежний хозяин был с ней, наверное, поласковей, чем я сейчас, не чувствуя пальцев от радости, что до полудня успела сбежать от себя. Чем дальше убегаешь, тем, кажется, ближе оказываешься к тебе, если это не очередная блажь, самовлюбленная инерция, когда перемещаешь себя в пространстве ради того, чтобы посмотреть на себя со стороны и пожалеть себя, и разрешить себе не совершать поступков, а ждать их. Возможность общения с потусторонними существами, возможность чувствовать твое одиночество за свое. Хотя вряд ли ты веришь в то, что мне одиноко; причем здесь теософия! Причем здесь то, что я не отвечаю на телефонные звонки и не посылаю телеграмм, и делаю вид, что все в порядке, все здоровы и шлют привет, не в этом дело...
Зажгите стопик! Что-что? Зажгите, зажгите, здесь темно, здесь тихо, здесь нечего есть и замок заклинило, еще эти комары, ну зажигайте! Вы же там сидите развалясь на берегу в шезлонге и рассказываете мне сказки о том, что мы никогда не будем жить как люди, я не буду. Бумажная нить, обмазанная пороховой массой... Выйти, наконец, на свет Божий, купить билет в плацкарт. Нет, шучу, не купить... Это просто невыносимо!
В Париже было четыре потопа, здесь жарко и дятел долбит телевизионную антенну целый день, хотя телевизор все равно только свистит и шипит по всем программам, мало того, что черно-белый. Тягучее, сладкое желание спать, пропустить солнце, когда оно будет на газоне, не пустить гостей, не выкурить полпачки сигарет, не поужинать, не дочитать газету, не взяться за краски, не расстелить постель на втором этаже, ничего не хочется. Я же говорю: бросить себя там, далеко: за столом, с вышиванием в руках, тихие звуки музыки, вечерний киносеанс, чашка зеленого чая; ничего не оставить за душой, ни воспоминаний, ни чувства времени, слушать пустоту, пока не начнет казаться, что я - уже немного ты.
В чем провинились ромашки, все равно любит - не любит ничего не решает, это все равно, что "Отечественные Записки", которым, как убежден автор, ни в чем нельзя верить. Понемногу пустота заполняется путаными мыслями, какими-то не своими, незнакомыми своей навязчивой взволнованностью, каким-то ожиданием, этого как раз было не нужно, этого удавалось избежать, было что-то другое. Все равно не можешь скрыться, что-то остается там, как переливающееся синим крылышко мухи в паутине под потолком, как хвост от ящерицы.
То, чего нельзя было делать - пускать в свое одиночество кого-то еще, даже мысль о том, что пустая комната и побег из города - это не самоцель, что за этим будет что-то лучшее, что-то ожидаемое с большим желанием. И все разрушилось; что если Египетский мост через Фонтанку, удивлявший видавших виды ценителей инженерного искусства, разглядывавших с восторгом его чугунные ворота, так вот - если он обрушился под тяжестью проходившей по нему однажды кавалерии, так что - обычное настроение собственной завершенности или, тем более, надежда к нему вернуться после стольких месяцев отречения от себя. Все прахом.
Когда дочитываешь последнюю страницу, остаешься один на один с собой, я никогда этого не боялась, сейчас - все изменилось.
Глухой, ватный вечер, потому что наконец закрыты окна, и я перестала искать среди шелеста листьев и соловьиных рулад звук как всегда твоих шагов. Встать завтра к первой электричке, выпить полстакана жидкого кофе, вернуться, чтобы снова держать себя в руках, не управлять космическими силами, как каббалисты, но хотя бы не позволять больше холодной истерике одиночества становиться содержанием этого лета.
3
В этих ботинках, грязных весенней слякотью, мазутом луж, мокрых от ночного дождя, я пойду по серой горячей пыли мостовой, растворяясь в жарком мареве, поднимающемся над ней. И в этой куртке, которая помнит (помнишь? а ты помнишь?) несколько морозных утренников за чертой города, снег, еще не рассвело, руки мерзнут... и сейчас, значит, на нее будет дуть сухой ветер, пахнущий финиками и инжиром, выдержит ли она? Выдержать ли под этой лавиной воспоминаний?
Он курит, но запаха сигарет не чувствуется, есть множество других запахов: кардамон, кофе, мед, корица, свежесть мокрых листьев, навязчивая кислота прения опавших, пыли нет. Хочется, чтобы осталось единственное ощущение: скорости, когда осознаешь, что что-то перемещает тебя в пространстве, но сам не двигаешься, ощущение потока - времени - изменения - чего угодно, чтобы не забредать случайно в те места, где застоялся майский солнечный ветер, где прерывая дыхание волнует чувство одиночества в его окончании, где я не чувствую ног.
Все разгладилось, как море - простыня, натянутая от одного края неба к другому. Вчера казалось, что любовь и ненависть сосредоточились в каждом предмете, и чем сильней любишь, тем быстрей начинаешь ненавидеть и потом снова пытаешься найти в себе чувство любви, и, конечно, влюбляешься до бешенства. Ненавидеть этот город, пока не настанет момент отъезда, любить этот, пока не увидишь его из иллюминатора и не скажешь про себя: " Черт бы побрал эти убогие домики с черепичными крышами!" Такое уродливое однообразие, они называют это островом любви... и постепенно снова приходит остервенение, возвращается любовь ко всему на свете. Пока не начнет мутнеть в глазах - глянцевые журналы, где то же - полуобнаженные тела, яркие краски, бездеятельная расслабленность и неопределенность рамок. Сидя в постели, перелистывать уже прочитанные страницы и ждать того момента, когда можно заснуть, не успев оживить мысли, которые целый день усилием воли прятались глубоко, чтобы волна чувств не захлестнула так, что перекроет дыхание. Не дать памяти ни минуты.
Тихая бухта с каменистым пляжем, где сладко пахнут нанесенные водой сгнившие водоросли, вдалеке поднимаются холмы из песчаника, которые обнимает розовым светом солнце, и пропадая, оставляет на воде теплые блики. Одиночество, которого нет. Чувство разбитости физической дает иллюзию цельности душевной, нельзя позволить себе расслабиться.
От этих умственных упражнений на третий день окончательно теряешь силы, лежишь, раскинув руки, горячий лоб, холодные пальцы. Видишь, что горы накрыло лиловым газовым платком, который переливается в складках оттенками от розового до ультрамарина, и кажется, что они совсем близко, и там тепло, тихо и отнимается память. Усталое безделие легко можно превратиться во внутреннюю истерику, если вовремя не придумать, куда бы себя повернуть, во что бы бросить, чтобы иметь возможность наслаждаться хотя бы этим предсумеречным временем, когда все сложнее контролировать сознание.
У меня есть два желания: сигареты и ты. Наполовину приблизилась к осуществлению обоих: купила пачку и так ее и не распечатала, набрала один раз твой номер, услышала короткие гудки и не стала перезванивать. Отложила на завтра. И то, и другое. Как будто эти вещи как-то связаны. Но... конечно, связаны: одинаковое чувство отсутствия того и другого приводит к головокружению и постоянной усталости от необходимости постоянно забывать о том и о другом.
Мне не дается третье лицо, потому что "он", это тот, кто стоит за спиной, а "ты", тот, кому смотришь в глаза. Первое давно уже стало вторым и не вернется назад.
Это очень хорошо, что он курит, мужчина и сигаретный дым. Очень успокаивающая фигура, соединяющая и этим обесценивающая эти две навязчивые, не мысли, идеи. Ничего нет, но, кажется, уже не надо. Слишком неустойчивое, минутное состояние, но после начинаешь все заново, приходя снова к пределу усталости.
Сегодня утром на кончиках пальцев я обнаружила твой запах, он был таким же, как хранится в памяти, без изъянов, без изменений, экстракт прошлого. Светлая комната, утреннее солнце, снег.
Я теперь такая же беспомощная и мягкая, как мой мизинец с обрезанным под корень ногтем и светлой родинкой чуть ниже подушечки пальца. Такая же ни к чему не годная, жалкая, жалостливая, безвольная, бесполая, теплая - так неестественно.
Вдоль кромки воды стали ходить раздетые люди по двое, по трое, иногда большими компаниями. Некоторые босиком, некоторые в легких теннисных туфлях или кожаных мокасинах; некоторые посмелее - заходят по колено в воду и подбадривающими возгласами зовут окружающих попробовать тоже. Темные фигуры разрывают ровную линию берега, доставляя какое-то ненужное здесь беспокойство, лишают чувства единоличного обладания этим утром, теплыми лучами гладящими лоб, щеки и открытые плечи.
Холмы, покрытые сухой желтой травой, розовые цветы миндаля на фоне прозрачно-голубого неба, заброшенный дом из серого камня; стулья с плетеными сиденьями под навесом и непонятно откуда доносится такая боль, что хочется броситься на землю и, извиваясь, завязывать себя в узлы, вытягивать и скручивать, ломать. Может дело в отрезанной мочке уха?
Через некоторое время начинает работать инстинкт самосохранения: разрушение себя изнутри останавливается, не дойдя до опасной точки необратимости. Только немного тяжело, потому что все равно постоянно нужно поддерживать эту перегородку: вчера - сегодня и выстраивать еще одну: сегодня - завтра. Потому что время движется к рубежу середины, после которого никогда не знаешь...
... такие же легкие сигареты с ментолом, пуская дым в сторону. После выпитой на обед бутылки вина, прозрачного, как вода, начинают сбиваться на "ты", называть друг друга по имени и трогательно друг о друге заботиться, деля пополам одно авокадо. Потом мороженое, чашка кофе с густым осадком. Солнце заходит и ветер пробегает мурашками по вспотевшей спине. Постепенно каждый уходит снова в молчание, все глубже, почти холодное прощание, ни одного прикосновения, даже случайного, только в голосе немного рассеянной нежности, не успевшей пропасть как все остальное. До следующих выходных.
Каждое новое утро до вечера кажется непреодолимым океаном. Невозможно вспомнить, что было вчера, что раньше, все очень давно - утомительное мелькание картинок перед глазами. Я разговаривала с тобой вчера, или ... Или я вообще ничего о тебе не знаю и тебя нет. Сложно сказать. Сомневаюсь во всем. Динозавры в муниципальном парке? Фонтаны? Дети на самокатах? Англичане в шортах? Горлицы? Занята скамейка? Разрешение курить? По газонам? Стойкий запах? Четыре помидора, пять огурцов, пол кило клубники и сок? Те же самые красные цветы? Бассейн? Солнце уходит за верхушки деревьев? Пушкин? В бронзе или мраморе? В пятницу или в субботу? Телефонный автомат на оживленной улице? Это ты?
Как будто бы там большой город с огнями: оранжевыми и голубыми, светящаяся вывеска, буквы на которой я не могу разобрать, окна домов, огни над автострадами. Просто горы, черные в вязкой сырости ночи, и там вдалеке блуждающие огоньки, светлячки, отблески звезд, драгоценные камни, лежащие в недрах, что-то, чего я не знаю, но не боюсь. То, что снится под утро, когда падаешь так глубоко, что не можешь выбраться, не слышишь звуков извне, увлекаешься счастьем перевоплощения и свободы. Вдруг, как электрический разряд: вздрагиваешь и находишь себя с совершенно открытыми глазами в светлой комнате с ясной головой. Слишком душно и пахнет пылью... очередная красивая фраза в конце...
Маленькая, но жгучая горечь, как будто раскусила черную перчинку из супа, так, что перехватывает дыхание и сердце начинает биться чаще от неожиданности, от мгновенного страха. Пока это не пройдет само - не залить водой, не заесть хлебным мякишем, не забыть. Подождать, пока боль не сожмется в одну точку, где-то чуть выше сердца, и не растворится. Холодный ветер - с гор.
Надо было растягивать дни, когда их количество становится легко охватываемым воображением, когда видишь каждый: завтра, послезавтра, еще через два дня, когда нет никакого сомнения в направлении их движения. Но гораздо сильнее искушение не брать их в расчет, если все так. Я не умею убыстрять и замедлять время, только пережидать его - долго, до тошноты, до ненависти к любому движению, до боли в висках, до холодного оцепенения, до потери чувства себя. Копить себя, нести на вытянутых руках, боятся потревожить. В конце концов это оказывается ненужным. Сейчас я засну и ничего не буду помнить, сегодня закончится, а завтра я уже одной ногой буду стоять ближе к тебе, потом, если это случиться мы будем стоять рядом.
...потом сигаретный дым, смешиваясь с запахом сушеных яблок, сахарных фиников и медового инжира, тоже становится сладким, густым и усыпляющим. Они продолжают свою игру : отдаление - сближение. Жонглирование интонациями и позициями, откровенные взгляды. Последний телефонный звонок похож на сирийскую кухню, где раньше, чем чувствуешь насыщение приходит отвращение к еде; - ничего не успеваешь сказать, но уже молчишь, понимая, что больше не вытянешь из себя ни слова, хотя, может быть, накопилось много мыслей. Как теряет свой смысл пища, так и здесь - видимость общения, которое в этот раз больше разъединяет, чем связывает. К сожалению.