|
|
||
IX
Очередным утром, вернее, в тот самый неурочный час, когда они уже разлепили глаза, прополоскали рот кофе и совершили все необходимые гигиенические процедуры, выяснилось, что Любе все же необходимо съездить в Юрьевск, что-то там постирать, или побыть с мамой, или что-то-там-еще. Какого именно дьявола, невзирая на явное нежелание, несло ее в город, Страдзинский, скажем прямо, вдавался не сильно, а уж не отговаривал определенно.
К остановке они шли через пляж, уверенно ступая на влажный прибрежный песок, и белые капли чаек разбросаны были по горизонту, и клонилось на убыль уставшее солнце, и подрагивала желтизной брошенная на волны ковровая дорожка, и была славно.
Страдзинский вдруг подумал: а ведь, может быть, так и не будет уже никогда, вот так: просто идти с влюбленной девушкой по берегу, поглядывать на притихшее море и думать не о чем. То есть будет, будет, конечно будет, но уже не так, по-другому.
Так почему же я, вместо того чтобы вцепиться в эти несколько минут, вместо того чтобы растягивать и смаковать каждую секунду, спешу побыстрее от нее избавиться, пойти катать опостылевший бильярд и пить пиво? Зачем, куда я спешу? Почему я тороплюсь жить?
- Мда-а... и жить торопится, и чув-вствавать спешит, - продекламировал Роман неожиданно для самого себя.
- Это Пушкин?
- Угу... он. Собственно, едва ли кто-нибудь другой мог с такой естественной наглостью расставить четыре глагола подряд.
И разом все кончилось. Обычное вечернее солнце банально отражалось от каждодневного моря.
У Страдзинского нередко бывали подобные взрывные перевороты сознания, но чаще не эмоционального, а изобразительного свойства, когда соседствующее, до отвращения знакомое мироздание в одну секунду теряло косную привычность, открываясь в новом, неизведанном еще измерении.
Острейшее из знаний, обретенных мгновенным озарением, достигалось ощущением цветовой сущности вещей, застилавшей в такие минуты их собственно вещественные сущности.
Он прекрасно помнил, как испытал это впервые.
Родители, развивая художественный вкус детей, водили их в Эрмитаж. Пятилетний Рома отчаянно скучал и капризничал, заставляя родителей прибегать к шиканью и лживым угрозам, а сестру к потаенным щипкам и подзатыльникам.
И вдруг матиссовский холст в одну секунду подарил ему новое виденье. Золотистый, синий, лиловый, оранжевый и только где-то далеко и неважно кувшин, чашка, фрукты
Минуту или час он стоял, не смея оторвать глаз от полотна, а когда все же отвернулся, то увидел цвет, один только грохочущий цвет, заполнявший вселенную.
Сколько Страдзинский мог теперь судить, никогда после это не длилось так долго, как тогда. Рому, в поощрение проявленной смирности, уже кормили мороженным в Лягушатнике, а он все еще ощущал уходящее прозрение, и розовое с коричневым на серебристом еще только сравнялось по важности с шариками клубничного и шоколадного в креманке.
Он все еще цеплялся за ускользающее ощущение, силясь задержать его хотя бы на несколько секунд, а потом осторожно втянуть в себя обратно и устойчиво водрузить на какой-нибудь внутренний постамент. Вероятно, это не удалось бы ему в любом случае, но встреченная пожилая пара лишила Страдзинского последнего шанса.
Похожие теперь на чету обнищавших, но чистоплотных мышек, они приятельствовали в соответствующие времена со Страдзинским-дедушкой и на этом основании расспрашивали Страдзинского-внука с маниакальным энтузиазмом скучающих стариков:
- Не женился еще? - долгий взгляд в Любину сторону, - нет?
- А как родители? ... По-прежнему в Вене? ... В этом году уже не приедут? ... Ах, может быть, в сентябре? ... Как Машенька (старшая сестра, театральный художник) поживает?... Она ведь в Канаде? Ах, в Австралии! Тоже в театре? ... Что такой бледненький? и круги под глазами?
Спустя четверть часа, вытянув из Ромы все о неупомянутых выше родичах, обсудив погоды, визы, тонкости местного земельного законодательства и, кажется, даже курс талера, они, сжалившись, неохотно выпустили обреченно-почтительного Страдзинского из власти морщинистых лапок.
- Я и не знала, что у тебя такая международная семья. Мне иногда кажется, что ты вообще с другой планеты. Сестра в Новой Зеландии, родители в Вене, друзей по телевизору пока...
- Пффф, - шумно и тяжело выдохнул Страдзинский, - пойми: ну... ну, не так все, как тебе кажется. Ну, сестра, ну, Вена, ну, ящик и что? Не такие уж это большие...
Рома говорил с каждой секундой все неуверенней и наконец, замявшись, замолчал. Было довольно и слов, и стройности недосказанной мысли, но как объяснить: декорировать спектакли во второразрядном театрике, где бы он ни находился, или вести программу на третьесортном канале - это не бог весть какой успех, если она полагала успех именно там, если именно там ей мнились лимузины, поблескивающие загадочно-матовыми стеклами, мужчины в непринужденных смокингах, дамы в вечерних платьях и коктейли возле открытого бассейна?
Страдзинский, подойдя к самой воде, сбросил с ноги разболтанный кроссовок и тронул пальцем прибой. Вздернув прямым углом бровь, демонстрируя, что нелюбезный обычно залив на этот раз неожиданно его побаловал, он развернулся:
- Приятная водичка. Искупаться не желаешь?
Люба объединенно двинула плечами и лицом, показывая, что тяга к купанию, пожалуй, не слишком велика и примерно равна неохоте заходить в холодное море.
- Ой, у меня ж купальника нет, - сказала она, облегченно избавляясь от колебаний.
- Ну, - здесь Страдзинский разместил зачем-то полновесную паузу, - пошли тогда.
- Знаешь, а я в прошлом году чуть не утонула.
- Серьезно? И как, удачно?
- Да, - она нерешительно засмеялась, - меня ребята вытащили. Смешно, я тогда даже обрадовалась, решила, что если утону, то и бог с ним, а потом, когда меня начали вытаскивать, даже немного расстроилась.
- Почему?
- Мне иногда хочется... ну, не знаю... не жить просто... - с трудом выцедила из себя Люба.
- Не понимаю, как можно хотеть не жить!? Ведь это здорово: просто дышать, я не знаю: есть крабовый салат, смотреть на закат, - господи! что я несу... подумал с отвращением Страдзинский. - Черт! Да даже, когда мне очень плохо, я все равно жду, мне всегда любопытно: а чего там дальше? Ведь жить - это так кайфово и интересно! Неужели тебе нет!?
- Да, но только... так тяжело... - повела Люба голым и бледным плечом, - это, наверно, потому что я семимесячной родилась - слабенькая, воли к жизни никакой... ну, я вообще не знаю... может, всё и не так, - тут она глубоко выдохнула, - зачем я тебе все это наговорила? Правда, я дура?
- Ага, - охотно согласился Страдзинский.
- Ой, знаешь, а у меня линия жизни с разрывом, как раз лет на восемнадцать-девятнадцать. Это значит, что должно какое-нибудь сильное потрясение случиться: болезнь или что-нибудь в этом роде.
- А, так ты из-за этого тонула?
- Наверно, - улыбнулась она.
- На самом деле, разрыв означал, что ты должна была меня встретить - я, в известном смысле, могу быть приравнен к холере или воспалению легких.
- Да, я тоже об этом подумала.
Рома с тоской убедился, что автобуса нет на остановке, видневшийся уже в конце пыльной улицы.
Они стояли возле распахнутой автобусной двери, и Рома перекатил нетерпеливую правую ступню с пятки на носок и обратно:
- Завтра вечером? Я буду дома или в бильярдной, словом, найдешь.
- Да. Помнишь, ты просил меня в первое утро, ну, не...
- Помню, - без воодушевления ответил Страдзинский.
- Кажется, у меня не вышло.
X
- Бог мой! Да он же жив! - оторвался Боря от коктейля.
- Здравствуй, - с намеком на понимание улыбнулся Стасик, пожимая ему руку.
- Не, ну он ничего, - откинулся, глубокомысленно затягиваясь, Боря, - потрепан, конечно, круги под глазами... но, во всяком случае, лучше, чем мог бы.
- Отвали... - с негромкой вялостью ответил Рома.
- Вы только посмотрите на него, - осуждающе покачал головой Боря, - мало того, что он без колебаний променял друзей на юбку, пусть даже и приятную во многих отношениях, он еще и ведет себя так, словно это в порядке вещей. Я предлагаю учинить ему обструкцию.
- Лучше кастрацию, - вступила в беседу Света, - чтоб не повадно было.
- О, хорошая мысль. Дим! У тебя ножа поострее не найдется?
- Что? - изумленно спросил Дима.
Страдзинский сдержанно улыбнулся.
- Нет, друг мой, отмолчаться тебе не удастся. Так что, ты лучше оставь свой циничные ухмылочки, и рассказывай, чем занимался эти четыре...
- Пять, - вставил Илья.
- Правильно, пять дней. Причем рассказывай во всех подробностях, возможно, найдутся какие-нибудь смягчающие обстоятельства. Это единственное, что тебя может спасти, если не от кастрации, то хотя бы от обструкции.
- Боря, то, что ты имеешь в виду, называется остракизмом, от древнегреческого острака - осколок.
- Великие знания - великая скорбь. Хватит заговаривать нам зубы учеными словами - рассказывай.
- Боря, что за - говоря учеными словами - вуаеризм?
- Твою мать! А! Нет, вы слышали!? Это я извращенец!
- Ром, да они просто завидуют, - вступилась добрая Анечка, - у Борьки вон, вообще, комплекс неполноценности прорезался.
- Аня, комплекс неполноценности в моем возрасте - почти также непристоен, как энурез. - Боря чувствовал, что разговор приобрел несколько бестактное, даже для Юрьевского, очертания и дальнейшее его развитие будет только умножать дурновкусие. - Впрочем, не в силах бороться с ренегатами и их коллабора коллаборационистами я, в знак протеста, ухожу глушить ненависть и презрение вином, - в самом деле, он передвинул себя к краю дивана и пружинисто направился к стойке.
Вечер летел по давно расписанному сценарию: бильярд, немного выпивки, покер и веселый треп. Наслаждающийся всем этим Страдзинский брал что-то в баре, когда на соседний высокий табурет забралась Анечка и заговорила с той обезоруживающей смесью задушевности и наивности, что исключает всякое сопротивление.
- Ты очень влюблен? - вкрадчиво спросила она.
- Я!? - Страдзинский был несколько ошарашен, - да нет, умеренно.
- А ты очень расстроился, что Люба уехала?
- Совсем не расстроился. Я от нее слегка устал, - Рома с удивлением обнаружил, что из непонятных резонов говорит правду.
- Почему? - смешала Анечка удивление с разочарованием.
- Не знаю, скучно мне с ней. Понимаешь, она... ну, не знаю, как это сказать... Люба, она, славный, милый человечек, но совершенно не нашего круга, - сказал-таки Страдзинский высокомерную гадость.
- Почему не нашего? Она же начитанная и вообще... - совершенно неизвестно, отчего Анечка решила, что Люба начитана, но, сообщив эту волнующую новость, она вдруг разозлилась, предчувствуя крушение своих заботливо составленных романтических бредней. - Да выдумываешь ты все! Просто боишься увлечься!
- Вполне возможно. Слушай, пошли обратно, а Стас меня сейчас укусит.
- Ничего, ему полезно, - обиженно проговорила Аня.
- Да?..
- А она тебя любит? - Аня вдруг перестала обижаться.
- Вроде, да.
- Везет тебе.
- Да брось ты. Любой мужчина моего возраста превосходно знает, как влюбить в себя девушку, по крайней мере теоретически. Мне, правда, всегда не хватает целеустремленности - она вообще в число моих пороков не входит.
- Пороков?
К стойке, не выдержав характера, подошел Стас, прихвативший с собой для прикрытия Борю.
- Ну, если это и достоинство, то больно суетливое, до порочности.
- Перестань морочить мне голову! - возмутилась наконец Аня, - это ты не целеустремленный? Ты вообще хоть немного слушаешь, что несешь!?
- Ладно, ты приперла меня к стенке, придется признаться, - Рома таинственно понизил голос, - раскрою тебе эту жуткую тайну (как там у Довлатова?): я человек порядочный, и признаюсь в этом без всякого стеснения, потому что порядочных людей женщины не любят.
- Это тебя женщины не любят!!? - вскричала она.
- Анечка, солнышко, ну с кем ты разговариваешь? - ласково спросил Боря, - человек пребывает в состоянии эротической эйфории.
- При чем здесь оргазм?
- Примитив ты все-таки Ромка...
- Кстати, - придумал реплику Стас, - Тонька послезавтра приезжает.
- Да? - радостно спросил Рома, - с маленьким?
- Куда она сейчас без него?
- Ой, а ты маленького видел? - расцвела глазами Анечка, - а сколько ему уже?
- Месяца четыре, что ли?.. - неуверенно сказал Стас, вынырнув из арифметики.
- Муж тоже приедет?
- Нет, кажется одна.
- Так я его ни разу и не видел, - улыбнулся Рома.
- Ничего интересного, - подошедший к стойке Илья опустил на нее стакан и провернул его в руке, - бык быком.
Позже, когда они гурьбой возвращались по пляжу, и скрипел под башмаками песок, и подмигивали щедро расплесканные по небу звезды, и глуповатый прибой с привычным трудолюбием терся о берег, Рома все еще расслабленно размышлял о приятных и нежных вещах: о том, что нынешнее лето последнее или одно из последних и что скоро, очень скоро, через год или два, они начнут приезжать сюда с семьями и детьми. Он представлял, как будут они гулять по Юрьевскому, толкая перед собой коляски и беседуя о прорезавшихся зубах, представлял, как растущие дети будут строить на пляже замки из мокрого песка, а их родители станут пить водку только под добротный шашлык. И то, что Страдзинского уже не пугало это, приближало и шашлык, и песочные замки на расстояние вытянутой руки.
XI
Следующим предночьем они снова пили чай на упомянутой выше веранде,. Особый уют придавала сгустившая уже темнота, непривычно по-южному непроглядная, и Светин, невзирая на теплый вечер, грубый с воротом свитер.
Немного выводил Рому из равновесия Борин спортивный костюм. Отродясь не носил тот никаких спортивных костюмов, а тут еще вдобавок к загадочной перемене на фиолетовой груди у него темнело внушительное жирное пятно. Страдзинский, отчаявшись избегать притягательности многохвостой кляксы, развернулся к Боре спиной и стал смотреть на горячащегося Стаса.
Горячился он о завтрашней поездки в Ревель, в чем, как ни удивительно, был заводилой, в эту самую минуту с особенным ожесточением набрасываясь на Борю.
- Ребята, это бред - ехать в Ревель без ночевки, - отбивался Боря.
- Захотим, останемся, - напирал Стас.
Ни хрена у тебя не выйдет, - пророчески подумал Боря, глянув мимоходом на Анечку. Кроме того, он сговорился встретиться с прошлосубботней барышней на дискотеке, а безночевочное ревельское турне и в самом деле представлялось ему затеей неумной.
Определенно ехал уже Рома и, соответственно, Люба, не прочь был перенести в Ревель свои с Машей выходные Илья, в общем-то хотела поехать Света, но уж никак не пятой в стасовском сто девяностом Мерседесе.
Еще минут пятнадцать вяло поддерживаемый Стас бесплодно пытался добыть вторую машину. Собственно, и он руководствовался больше добросовестностью, будучи не хуже других знакомым с Бориным упрямством.
- Рома, мы к тебе заедем часам к восьми, - смирился, наконец, Стас.
- Хорошо... ё мое! А сколько время!?
- Десять, - глянул Боря лениво на часы.
- Фью-ю, - присвистнул Рома, - я побежал, - и, прощально разворачиваясь на пороге, не удержался, последний раз взглянув на темнеющее пятно.
Они встретились на полдороги. Люба, съежившись и изогнув спину холмом, выглядела только что промокшей до нитки под ледяным октябрьским ливнем. И жалкое это зрелище кольнуло Страдзинского, засадив в него сотню омерзительных иголок.
- Привет.
- Привет, - она увидела его, но не распахнулась ожидаемо навстречу.
- Пошли?
Люба кивнула покорной головой и, развернувшись, зашаркала рядом с ним, все также сжимаясь в несчастный клубочек.
- Давно меня ищешь?
- Нет, не очень, - бесцветно ответила она.
Зеленая полоска света от изящного фонарика, прилепившегося над дверью ползущего мимо домика, коснулась ее щеки, и Рома увидел устремленный к земле уголок рта и нижнюю губу, слегка прикрывавшую верхнюю.
- Обиделась?
- Нет, - сказала она, всем своим видом показывая, что совсем, совсем не обиделась.
- Мы у Светки сидели
- Да, я проходила мимо, слышала голоса.
- Чего не зашла?
- Не знаю, неудобно как-то...
- Господи, чего ж здесь неудобного?
Люба слабо повела плечиком, показывая, что и этого она не знает. Какой-то припадочный пес бросился, заливаясь истеричным лаем, на сетчатые ворота. Люба испуганно вздрогнула, прильнув к нему на секунду. Рома обнял ее со всей доступной ему нежностью - она, подчиняясь, придвинулась.
- Люба, у тебя всё в порядке?
- Да.
- Ты выглядишь совершенно несчастной.
- Знаешь, когда я тебя искала, мне вдруг показалось, что меня все бросили, что я никому не нужна... Ой, какая я дура...
- Не то слово, зайка, не то слово.
Она сумела наконец расслабиться, только в ту секунду, когда они уже вошли в дом, и он поцеловал ее, освещенную слабым светом вдрызг запыленной лампы, в первый раз.
XII
- Я тебе, правда, нравлюсь? - спросила она вдруг.
О господи... - раздраженно подумал Страдзинский, - ну какого дьявола?
- Да, да, да - нравишься, - сказал Рома, по-прежнему высматривая что-то на потолке.
- А чем?
Он сказал первое, что взбрело ему на ум:
- В тебе есть что-то такое... ну, знаешь, девочка-женщина.
- Нимфетка, да? - чему-то обрадовалась Люба.
- Какими ты словами ругаешься.
- Ну, это из Лолиты. Ты читал?
- Не-а, - с некоторой иронией посмотрел на нее Рома, положив щеку на ладонь левой упирающийся локтем в подушку руки, - а что это?
- Ну, книжка этого...Нaбокова, - радостно вспомнила она.
- Кого-кого?
- Нaбокова, - повторила она, но уже не так уверено, - писатель такой.
- Даже не слышал никогда, - откликнулся он, нарастая иронией, - а о чем там?
Честно говоря, свинством было смеяться над неверно выставленным ударением, указывающим исключительно на отсутствие компетентного собеседника. Надо полагать, и сам Страдзинский с этим бы согласился, но в данную секунду он, опустив голову с начавшей затекать руки на подушку, думал совсем о другом:
Нечего и говорить - любая моя питерская подружка вернее спросила бы, умею ли я читать вовсе, а уж как его фамилия произносится, знала бы определенно, однако едва ли половина из них при этом Лолиту читала. Великая все же штука столичная нахватанность - можно ни черта не знать, имея обо всем свое, в смысле чужое, мнение.
Судя по той ереси, какую увлеченно бормотала Люба, мнение у нее определенно было свое.
- Так он что, педофилом был? - поинтересовался Страдзинский.
- Кем?
- Ну, педио - ребенок, фил - соответственно.
Люба принялась что-то путано объяснять.
А вообще, педио - ребенок ли это? Пе-де-раст, - задумчиво перекатил он по слогам. - Так что же это выходит? Только к мальчикам, что ли? Не, вроде нет. Опять же, педагог... хотя, может, греки девочек в число потребных в обучении не включали... А педиатр? Или они их вообще за людей не считали? - почему-то с раздражением подумал он и тут же с облегчением догадался: Наверно, у греков просто было одно слово, что мальчик, что ребенок. Вполне в духе дофеминистического, здорового мужского шовинизма... кстати, может, и не по-гречески... педиатрия - слово довольно свежее - должно быть из латыни... - думал он сквозь дымку, - впрочем, какая разница?.. греческий... латынь...
Люба, доведя сюжет до середины, обнаружила сладкое посапывание у правого своего уха, но лицо ее не покривилось обиженно, а, напротив, прорезалось умилением при виде спящего и беззащитного божества.
Она осторожно, стараясь не потревожить его священного сна, выбралась из-под одеяла, прошлась по комнате меленькими со всей возможной бесшумностью шажками и погасила свет.
XIII
- Боб!!! - закричала она, выпустив из руки сумку и преодолевая в три прыжка расстояние от новенькой уютненькой Хондочки до вошедшего уже на участок Бори, - Боб!
Тот, чуть пошатнувшись, поймал пятидесятишестикилограммовый снаряд, обвивший его немедленно руками и ногами, несколько неловко опустил Тоню на землю, и только после этого они разменялись наконец ритуальным в-щеку-поцелуем.
Ее порывистые манеры были абсолютно неприемлемы в исполнении двадцатишестилетней матери; они и в шестнадцать-то, честно говоря, смотрелись диковато, учитывая Тонькины за метр восемьдесят. Лучше всего тогдашняя Тоня запечатлена была быстрым, а уже через минуту изорванным карандашным наброском, состоявшим по большей части из носа и бесконечных конечностей. Добрых пять минут после творческого свершения оглашал Страдзинский улицу Койдуловой бессильными воплями паники: я так вижу!
Он был, конечно же, тогда в нее влюблен, да и кто был в нее тогда не влюблен?
Причем, как не удивительно, это не было так часто случающимся в замкнутом кругу взрослеющих юношей возведением в сан принцессы и красавицы первой подвернувшейся под руку барышни - нет.
Мужские мнения относительно Тони неизменно делились на два (побольше и поменьше) непримиримых лагеря. Больший полагал ее пикантнейшей и соблазнительнейшей штучкой, для меньшего она сразу и до конца времен становилась эдакой экзотической, слегка раздражающей зверушкой.
Словом, Тоня всегда обладала богатейшим выбором, кои м и пользовалась самым чудовищным образом. В непрерывной чреде ее дружков, почти не ослабевшей после замужества, вспоминается исколотый до синей прозрачности бездельник, считавший себя музыкантом, кровь с молоком молодец-красавец - без единой извилины из-под Саратова богатырь и прочие в том же духе.
Но даже на фоне такого зверинце ее муж поражал некой изысканной экстравагантностью - это был огромный, ревнивый, тупой и сентиментальный мафиози, страдавший, ко всему прочему, кулинарным талантом. Особенно ему удавался борщ.
Нелепый этот брак вместо того, чтобы естественным образом развалиться на второй недели, стоял незыблемой стеной, и, несмотря на все дикие Тонины загулы и измены, протянулся уже на шестой год, обзаведясь теперь еще и потомством.
- Ты похорошела, - сказал Боря и не польстил: она, в самом деле, как-то привлекательно округлилась после родов.
- Спасибо. Поможешь?
- Конечно, - Боря нагрузил себя извлеченными из багажника сумками.
- Рассказывай.
- Да подожди ты, дай хоть до дома дойти. Маленький там?
- Сейчас покажу.
- О, Боренька, привет, - обнаружилась на веранде Анна Георгиевна с зажатой в зубах неизменной сигаретой и книгой, в зубах не зажатой, но заложенной зато указательным пальцем. Одета она была в короткие обтягивающие штанишки и топик, предававшие ей вид еще безумней обычного. Вообще, в этом доме всегда ощущался легкий и симпатичный налет сумасшествия.
- Видела тебя по телевизору.
Боря, как и положено воспитанному молодому человеку, вежливо улыбнулся, вопросительно наклонив голову.
- Очень мне понравилась эта твоя песенка: Хочет девочка шоколадку, трам-бара-ра-пам-пам, - напела она, разом переврав и мотив, и слова, что, впрочем, большого значения не имело, поскольку Боря к этой песенке решительно никакого отношения не имел.
- Спасибо.
- Так. Что-то мне надо было сделать... - Анна Георгиевна щелкнула пальцами. - А, вспомнила. Я пошла к Наде, без меня не шалите.
- Хорошо, подождем вас.
- Не умничай, - бросила она через плечо, удаляясь вглубь дома.
Боря торжественно оглядел сопящего младенца, без труда удержавшись от традиционности в духе маминых глазок, и взялся пить чай.
- Ты не против, если я покормлю? - бросила Тоня взгляд на расшумевшуюся коляску.
Боря был не против.
- Антуанетта, а чего ты вдруг решилась? - ему было очень неловко сидеть к ней спиной, и он развернулся, оперевшись взглядом об стол.
- Ты о чем?
- О чем... о ребенке. - Боря принялся разглядывать обойный узор.
- Боже мой, какое джентльменство! Боря, можешь смотреть на меня, только пообещай не перевозбуждаться.
- Я постараюсь.
- Мог бы, кстати, и пококетничать: страстно задышать или, там, завести упоенно глаза.
- Ну, знаешь ли, после твоих топлессовских загораний это было бы несколько нарочито.
- Подумаешь... такое зрелище каждый раз, как в первый.
Боря ожесточенно шарил по уголкам бессильно сжавшегося воображения, но ничего достойного не находил.
- Где все? - сжалилась Тоня.
- Кто где, Илья, как я понимаю...
Они посплетничали минут десять. Тоня сочувственно поцокивала языком, с интересом гнула бровь и доброжелательно покачивала головой, Боря же, быстро наскучив беседой, лениво отвечал, машинально поигрывая зипповской зажигалкой, откидывая время от времени крышку и чиркая колесиком.
- Ты, если курить хочешь, то давай, к окошку только переберись.
- Ага, - Боря, подергав заедающий шпингалет, распахнул раму и, усевшись на подоконник, потащил сигарету из пачки с верблюдом.
- Что за девочка у Ромки?
- Ну, симпатичная...ножки только немного плебейское, - сказал он, разглядывая ногти.
- Фи!
- Какие есть.
- А Рома чего?
- Что Рома? Страдзинский - и есть Страдзинский, не создан он для приключений - ему давно пора жениться.
- Это еще почему? - спросила зачем-то Тоня, улыбаясь пониманием.
- А ты не обращала внимания, что все его романы перерастают в какие-то сложные со множеством нормальному человеку недоступных перипетий сожительства? (возможно, это было экспромт)
- Злой ты, Боб...
- Не, я наблюдательный. Понимаешь, у него всегда была тяга к семейным узам, но если раньше это было, пусть отчасти, но разумно, то теперь... - Боря прошелся по комнате, помогая течению мысли.
- Эй! Вали к окну.
- Что? - Боря недоуменно глянул на дымящуюся в руке сигарету, словно недоумевая: что за штуковина прицепилась к его руке?
- Ах да, извини, - он ловким щелчком отправил сигарету во двор. - Так вот, раньше я не то чтобы понимал... ну, я не знаю... ну, хоть как-то мог объяснить. Но теперь! Какая-то девочка из Юрьевска!.. Бред! Короче говоря, слышится мне во всем этом марш Мендельльсона.
XIV
После тихой чуть в стороне беседы на автостоянке возле гостиницы Олимпия, где Стас настаивал, а Аня отрицательно качала головой с небольшой, но непреклонной амплитудой, машина вырвалась на Юрьевское шоссе.
В наступавшей полумгле Страдзинский, скособочившись, посмотрел в щель между передними сидениями - зеленеющая стрелка перекатилась через черточку с надписью 140. Страдзинский - не в первый раз за последние сутки - пожалел, что в его машине так некстати перед самым отъездом в Лифляндию рассыпалась подвеска. Он, собственно, и поехал-то из Вены через Питер из-за машины, но жалел сейчас Рома вовсе не о зря потраченном времени.
- Стас, а ты не мог бы ехать немного помедленней? - стрелка в ответ дотянулась до 150.
- Прекрати демонстрировать свою мужественность, мы уже поняли - ты настоящий ковбой, так что незачем больше прибавлять, - попробовал Страдзинский пронять его иронией.
Стас - живое воплощение мужской отрешенности, прикурил сигарету и набавил газу - спидометр безучастно показал 160.
Метрах в двухстах впереди расхлябанно громыхала фура, чуть дальше дорога, слегка изгибаясь, уходила вправо. Стас, лихо подведя Мерседес к заднему в шлагбаум выкрашенному бамперу, вынырнул на встречную и вошел в поворот, добравшись уже до середины грузовика. Страдзинский сглотнул слюну - и точно, в лицо ударили четверо спаренных фар. Рома машинально отметил, что левая горит тусклее остальных.
- Мудак! - выдохнул кто-то внутри него.
Водитель фуры подал вправо - Стас прижался к нему. БМВ, чиркнув колесами по обочине, пронеслось мимо, обдав Страдзинского упругой волной воздуха через опущенное водительское стекло.
Рома почувствовал, как место ужаса и остекленения занимает грохочущая ярость.
- Останови, - негромко сказал он, угрюмо сдерживаясь.
Когда Мерседес, качнувшись в последний раз, благодушно замер на обочине, умиротворяюще урча двигателем, Страдзинский неторопливо (не дай бог, ни одного резкого движения - не расплескать бушующую злобу) выскользнул на улицу и распахнул водительскую дверь.
- Дальше машину поведу я. - Рома знал: одно слово возражения, попытка оправдаться или извиниться и... он боялся подумать, что будет потом. Стас, видимо, тоже понял это и торопливо выбрался из-за руля.
XV
Страдзинский, сидя на полу, возвратил в сумку совсем уже тощий мешочек с чистым бельем.
Скоро домой... - грустно подумал он
Грусть эта была не вполне искренна - ему успело опостылеть здешнее растительное существование, до раздражения надоела Страдзинскому и Люба, но завершать этот полуроман не имело уже никакого смысла - проще было разъехаться.
Зато натрахался на год вперед, - решил развеяться, но только болезненно поморщился Рома. - Веду себя как вконец оскотиневший пролетарий, да и то... у пролетариев таких извращенных фантазий не бывает.
Неужели это я, я - Рома Страдзинский всегда такой заботливый и нежный в...
Ой, всегда ли? - язвительно осведомился противный голос.
Приходилось признаться, что и у нежного Ромы Страдзинского имеется подсознание не хуже других прочих.
В конце-концов, почему она мне все позволяет? Ведь я с каждым разом распоясываюсь все больше, а ей это...
Ага, - радостно поддакнул противный голос, - именно она во всем и виновата.
Люба сообщила уже ему, что аренда времянки заканчивается, и ей перебираться во вторник домой, сообщила, надеясь, что он предложит ей остаться, но Страдзинский, конечно же, ничего подобного не предложил.
Люба не стала настаивать, не из гордости - какая уж тут гордость - а боясь, до дрожи боясь ему надоесть и не желая признавать произошедшее случившимся. Она понимала: малейшее давление и все, все! будет кончено. А так у нее оставалась зыбкая надежда, что, может быть, отдохнув месяц или два, он позовет ее - нет, не навсегда - хотя бы на несколько дней или, по крайней мере, оставит возможность мечтать об этом.
- Ты готова?
- Да.
Люба всегда собиралась очень быстро - она вообще была совсем неженственна, что при подобных обстоятельствах едва ли стоит считать недостатком. Женственность из черты милой и привлекательной легко превращается в бесконечный источник раздражения.
Вульф, умело избежав тавтологии, женщина - женственность, глянул с законной гордостью в окно, где дребезжал холодный и немытый рассвет. Он часто пытался понять, отчего русский язык становится так добродетельно убог, едва только дело доходит до взаимодействия полов. Что может быть функциональней невинного англицкого словечка girlfriend?
Но нет же, взамен него наш славный говор норовит отделаться малочисленными неточностями и суррогатами, ленясь обзавестись аналогом. Есть здесь, наверное, что-то такое глубоко национально характерное, ведь...
Но надо было продолжать работать, и Вульф продолжил:
На ней были ужасного, грязно-синего оттенка штаны, бесплодно пытавшиеся представиться джинсовым клешем, вышедшим из моды года три назад. Страдзинский вздохнул и подумал, что более всего ей пошли бы тяжелые ботинки, толстая белая футболка, тесная в пояс кожанка и
- Люба, не хочешь мои джинсы одеть?
- Какие? - спросила она, заранее благодарно улыбаясь.
- Ну, эти хотя бы, - Страдзинский скинул со спинки стула темно-серый Ливайс. (Он надевал его на Косе раза два)
Она в секунду сменила джинсы, мелькнув плохеньким бельишком. Ромины штаны заканчивались на пару сантиметров повыше щиколотки, и лицо ее расплылось огорчением.
- Коротковаты... какой ремень классный... - чуть не плача восхитилась она.
Ремень и вправду был хорош - коричневый, из нарочито грубой кожи, окованный местами железом; он был родом из тех мест, где крутые мужики, сдвигая на затылок неимоверный стетсон и ослабив такой же пояс с шестизарядными Смит и Вессонами по бокам, опрокидывают двойную чистого.
- Дарю, - не сдержался Страдзинский.
- Правда!? Честно-честно!?
- Честно-честно, - решительно ответил он, показав зачем-то распахнутые ладони.
На улице было еще тепло, и Страдзинский скинул куртку, прихваченную в опасении ночной прохлады, болезненно поморщившись обгоревшим плечам. Он остановился на секунду, небрежно запихав ее в огромный сине-зеленый пакет с купальными аксессуарами.
- Знаешь, - сказала Люба, подсунув на всякий случай большой палец под драгоценный ремень, - я тогда на шоссе испугалась, у тебя был такой вид, как будто ты Стаса сейчас убьешь. Никогда бы не подумала, что ты таким бываешь, - прозвенела она восхищением.
- Да, бываю и таким, - ответил недовольно Рома, не любивший своих агрессивностей.
XVI
В бильярдной Илья одиноко катал шары, а за угловым столиком слегка осоловевший Боря с явной тоской прислушивался к Светиному щебетанию.
- Привет, - кивнул Илья в сторону Любы, - партейку не желаешь?
- Чего с Борькой не играете?
- Ну его.
- А-а, и сколько сегодня?
- Полтинник...
- Давай. Люба, возьми себе что-нибудь в баре.
- Хорошо. Можно я пива возьму? - нерешительно спросила она, робея в этой компании даже более обыкновенного.
Страдзинский, скиксовав, негромко ругнулся и, пока Илья кружил вокруг стола, вдумчиво делая выбор между двумя равно безнадежными шарами, протащил взгляд по залу.
Люба примостилась на краешке дивана, рядом со Светой и напротив Бори. Страдзинский слегка порадовался, избежав необходимости играть бильярд под гнетом тоскующей преданности, но в то же время он стеснялся ее, чувствуя какую-то нелепую и раздражительную ответственность за неуверенную бесцветность речи, за забитую безжизненность движений. Будь Люба хорошенькой хохотушкой или тупой и молчаливой красоткой - это было бы много уместней и...
В конце-концов, Тонька, вообще, своего мужа-бычару сюда приволокла. Но только один раз, - успел подумать Рома, разворачиваясь на стук удара.
Шар, лениво и неохотно переваливаясь, достиг наконец лузы, где замер на мгновение, и, все же решившись, рухнул последним доворотом вниз.
- Не, ты видел!? Каков?!
- Хорош, - искренне отозвался Страдзинский, берясь за веревочную сетку.
- Погоди, - Илья со щегольским хрустом отправил в ту же лузу второй шар.
Затем он промахнулся, оставив биток в удобной позиции. Рома, почти не целясь, хлестко ударил - шар, зайдя, казалось бы, в лузу, вдруг закрутился, встав безнадежной подставкой.
- Whats the fuck!? - вопросил Страдзинский, протягивая длинные гневные пальцы к выщербленному шару с полустертой восьмеркой.
Илья хмыкнул, но вежливо промолчал, отправляя совместно с восьмеркой в лузу биток.
- Кто выигрывает? - необыкновенно аристократическим тоном поинтересовалась Светлана.
- Я бы на твоем месте, Рома, в покер сегодня не играла, - многозначительно сказала она, пока Страдзинский устанавливал очередной, пятый уже, шар.
- Ничего, будет и на нашей улице праздник, - решительно ответил он, но не угадал.
Партия катилась бесславному завершению, когда Страдзинский снова бросил взгляд в угол, обнаружив изумившую его сцену: Боря с выражением глубочайшего интереса слушал Любу, что-то неправдоподобно оживленно рассказывающую.
Клеит он ее, что ли?.. - с сомнением подумал Рома, - да нет, не может быть. Несет, небось, какой-нибудь бред, а Борька, гад, развлекается.
Рассчитавшись за партию, Страдзинский подошел к столику, где Люба, судя по всему, близилась к пику своей захватывающей истории: ...и тут Наташка, - услышал Рома, подходя к столу.
- И как она? - перебил он, усаживаясь за стол.
- Кто?
- Ну, Наташка.
- А ты ее знаешь? - радостно удивилась Люба.
- Да нет, но все равно интересно.
Люба негромко рассмеялась, а Боря только приподнял левый уголок губ - миллиметра на три, не больше.
- Так чего дальше-то было? - спросил он.
Люба продолжила увлекательное повествование о том, как она с подружкой ходила на какую-то дискотеку, а потом оказалось, что автобусы уже не ходят, и они... словом, надо было обладать болезненным чувством юмора, чтобы найти в этом потоке тоскливостей хоть самое захудалое развлечение, однако Боря был, казалось, искренне увлечен.
Но даже не это поразило Страдзинского, а то как Боря слушал: не было обычного секундного всполоха улыбки, захватывающего все его лицо, становившееся совершенно детским, не гоготал он раскатистым цинизмом, не кривил губы привычным сарказмом, не было и откровенной скуки...- нет! Он слушал увлеченно и поощряюще, улыбаясь открыто и дружелюбно, даже, пожалуй, чересчур открыто и увлеченно.
Страдзинский повел глазами по бару - Илья обучал Свету игре в бильярд, она кокетничала, и то и другое длилось уже не первый год с равным отсутствием успехов, бутылки за Диминой спиной загадочно подмигивали дробящимся светом ламп. Это могло стать ответом, но Боря светился довольно убедительной трезвостью, да и вообще алкогольные аберрации были ему не свойственны.
Тем временем Люба привела к финалу свой волнующий эпос, и Страдзинский, отчаявшись разрешить загадку, поймал ее взгляд (без особого труда, надо сказать) и показал бровями на выход из бара, она, на секунду задумавшись, не понимая, затем все же сообразила, о чем идет речь, и прикрыла, соглашаясь, глаза.
- Мы скоро придем, - бросил Рома, отрываясь от дивана.
XVII
В ванной взятого на прокат номера бился об пластиковую занавеску душ. Страдзинский, аккуратно нацепив на лезвие Жиллета пластиковый колпачок, начал расчесывать мокрые волосы, но, вдруг отложив в сторону гребень, отдернул занавеску и шагнул в фаянсовое корытце.
- Ты ко мне? - спросил она.
Он, не ответив, впился в ее губы и повел рукой по влажной, дышащий свежестью груди, потом, надавив Любе на плече, опустил ее на колени.
Страдзинский увидел, что вода, обильно катясь по его животу, попадает ей в рот, но отодвинулся еще глубже под струи душа, тысячей радостных иголок хлещущих по его плечам. Влажная и грохочущая пелена застлала красным его глаза, и Страдзинский, обхватив Любин затылок, сильными движениями прижимал ее голову все ближе к белой полоске паха.
Желтый огонь безабажурной лампы раскололся надвое в прорезавших пелену трещинах, и он с восторгом ощутил, как она давится, задыхаясь. Спустя минуту или две, когда возбуждение стало медленно уменьшаться, Страдзинский поднял и развернул ее одним движением.
Потом, надавив, наклоняя, в спину, так, чтобы она оперлась об голубоватый кафель, вошел в нее грубым движением - Люба вскрикнула от боли, но он продолжил двигаться, нанизывая ее резкими движениями, и с каждыми разом болезненные всхлипы смягчались, переходя в выдохи наслаждения.
Ее затылок в мокрых и сплетенных волосах, ритмично поднимаясь и опускаясь, то закрывал, то снова открывал ему квадратик плитки со сколотым уголком.
На! На! - беззвучно кричал он, кусая пересохшие губы.
XVIII
В ту ночь прошел дождь - размашистый и самоуверенный летний ливень, и его миролюбивое постукивание наполняло комнату убаюкивающим спокойствием. К утру распогодилось, и лужи под яркими солнцем засверкали поддельным брильянтом.
Страдзинский, помахивающий пакетом со скопившимся у него внезапно многочисленным Любиным скарбом, с интересом поглядывая на легкомысленное и прозрачное облако, расплескавшееся на полгоризонта, сказал:
- Давай не пойдем в Поплавок - меня уже тошнит от пельменей и мяса по-милански.
- Конечно, - согласилась она, - жалко у тебя плита сломалась, а то бы я готовила.
- Ты любишь готовить? - поинтересовался Рома, праздно любопытствуя.
- Да нет... но для тебя б готовила, - решительно завершила она нерешительно начатую фразу.
Страдзинский сморщился, но не сильно и скрытым от нее профилем.
Пройдясь миниатюрным торнадо по универсаму, они зашли в парк, возле одного из пустующих теперь санаториев, примостившись на скамейке под пышным тополем.
Страдзинский ничего не ел со вчерашнего дня, и от этого все становилось необыкновенно вкусным. Он отламывал нежно-желтый сыр, сопровождая его куском еще теплого батона, соблазнительно хрустящего поджаристой коркой, тут же присасывался к пластиковому пакетику сметаны и жадно вгрызался в сочную колбасную плоть, заливая ее соком. Пить из литрового пакета было неудобно, и две темные виноградные струйки побежали по его подбородку.
Ему казалось, что он в жизни не ел ничего вкуснее, а, может быть, и не казалось...
Рома лег на скамейку, подложив под голову Любины колени, вытащил из нагрудного кармана пачку Винстона и с наслаждением закурил. Солнце ласкало высунувшиеся из шорт ноги, сытость наполняла тело приятной тяжестью, и невыразимо вкусен был дым первой утренней сигареты.
Хорошо-то как... - подумал он, расплываясь младенческой улыбкой, - до чего же немного надо человеку для счастья - есть, когда голоден, закурить после завтрака, положить голову на колени ласковой бабы... а остальное: деньги, тетки, успех, что это, в сущности? Тлен, чепуха, и больше ничего... - пройдясь по глубокомысленным банальностям, Страдзинский перекинулся вдруг к другому: а ведь, пожалуй, ни одна женщина меня так не любила, то есть они любили, конечно (мимолетный пробег по закоулкам сознания принес неприятное сомнение в собственной категоричности), но не вполне меня - ныне существующего Рому Страдзинского, а какого-то иллюзорно похожего на него парня с другой прической или другим чувством юмора, без склонности к ночному покеру и коньяку или, наоборот, со склонностью к загородным прогулкам.
Свежесть мысли так поразила Страдзинского, что он, стараясь быть абсолютно последовательным и честным с собой, развил ее до конца. Результат, как обычно бывает при абсолютной последовательности и честности, оказался совершенно невозможным.
Страдзинский торопливо сбежал от всей этой толстовщины в функциональный комфорт реалистического подхода.
В самом деле, - убеждал он себя, - положим, первые полгода она будет носить меня на руках, но ведь потом, когда эйфория слегка поутихнет, мне придется жить с абсолютно незнакомой женщиной. Я же понятия не имею, какая она без всей этой розово-романтической требухи. Да и не в этом суть...
А суть была в том, что Люба его раздражала, а в лишенном здешней курортности нервном и суетливом Питере будет раздражать троекратно. Он начнет делать и говорить гадости, злиться из-за этого на себя, отчего будет раздражаться еще больше...
К черту, - подумал Страдзинский, - проходили уже.
Они, обнявшись, стояли на улице возле ее тощей сумки, ожидая такси. Ее компаньонки по аренде деликатно оставили их наедине. Страдзинский философски ожидал неизбежного, и неизбежное началось:
- Я буду скучать без тебя.
- Не говори так.
- Почему?
- Мне совестно.
- Почему?
- Ну... не знаю... заморочил тебе голову.
- Да ладно, я же не дурочка, я все понимаю. Ты ведь мне ничего не обещал.
- Ну да.
- А ты любишь сейчас кого-нибудь?
- Нет.
- Везет...
- Я так не считаю.
- Наверно, ты прав, только мне кажется, что самое плохое на свете - безнадежность. - Она прижалась к нему еще сильнее. - Почему я тебя так люблю?
- Дура потому что.
- Кто?
- Дура.
- А-а...
- А ты почему никого не любишь?
- Старый, битый - страшно, - зачем-то сказал он детскую глупость.
- Дурак ты, а не страшный.
- Не страшный, а старый.
- А-а... Ты позвонишь мне перед отъездом? Я хочу тебя проводить.
- Хорошо.
- Честно-честно?
- Честно-честно, - клятвенно улыбнулся Страдзинский. А потом даже записал телефон, поглубже запихав кусок сигаретной картонки в задний карман шорт. Мало того, он еще и свой оставил.
XIX
Страдзинский был пьян, не удалым опьянением ночного клуба, не кухонным, тягучим и дымным, а тем заслуженно буржуазным и восхитительно сытым, что случается только под хорошую водочку, да под удавшийся шашлычок, да на свежем воздухе, у костерка... эх! даже нет, не так, а: ЭХ!!! (гораздо лучше)
Возле догоравших углей, под грозное шелестение прибоя, говорить хотелось о чем-нибудь умном и отвлеченном - они поговорили о хаус-музыке, Тарантино, осторожно, поглядывая на Рому, о Дали и даже упомянули Джэксона Поллака. (Страдзинский с уважением посмотрел на Стаса.) Поругали немного Толстого - Анечка, правда, пробовала его защищать, но без большого успеха; похвалили Косу вообще и уходящее лето в частности.
Разговор перекатился в ностальгическое настроение, чего, собственно, и следовало ожидать - это была отвальная Страдзинского.
- Зря ты, Ромуальдыч, уезжаешь, - сказал Стас, амикошонствуя от неловкости прозвищем, отмершим лет десять назад за вычурностью. - Оставайся.
- У меня ж виза завтра кончается.
- Визу можно продлить, - сказал Боря негромко и бесцветно, - у меня приятель есть в департаменте, - он говорил очень серьезно, но в голосе его отчего-то чудом слышалось: врал бы ты чего поумнее.
- Да и деньги кончились... интересно, как я умудрился прогадить при здешних ценах пятьсот баков?
- Пятьсот грина!!? - весело изумился Илья, - ну, ты даешь!
- Ну, Ром, ты же не дома ел... - блеснула Света хозяйственной расчетливостью.
- Кроме того, ел не один... - радостно попыталась поддеть Анечка, утешившись уже за Толстого.
- Я могу одолжить, - сказал, не меняя тона, Боря.
- Да ладно... поеду уж.
А черно-бархатное небо было усыпано блестками звезд, и ночной бриз ласкал живописный пикниковый утес, и вкусно пахло костром и сочным великолепием августовской ночи, и было пронзительно жаль опять ускользнувшего лета.
XX
Боря, развозя всех по домам, вел машину с ленивой негой. Неторопливо отъезжая от Светиного дома, он, воткнув вальяжно передачу, повернул голову к Страдзинскому:
- Не хочешь ко мне зайти?
- Что вдруг?
- Коньячком побалуемся.
На столе, укутанном клеенкой балаганных тонов, стоял основательно початый Белый Аист, два коньячных бокала и блюдечко с ловко нарубленным лимоном.
- Кстати, я где-то слышал, что коньяк с лимоном - это дурной тон.
- Да? - отозвался Боря, развалившийся во втором кресле, - ну и бог с ним, все равно вкусно.
Они выпили в подтверждение - Страдзинский с интересом отметил, что только трезвеет с каждой рюмкой.
- Рома, может, действительно останешься?
- Боб, понимаешь... мне, честно говоря, этот животный быт... ну, посмотри, чем мы здесь занимаемся?
Хотя в доме, кроме них, никого не было, они зачем-то говорили в полголоса.
- Жрем, пьем, спим и трахаемся, - продолжил он, - я чувствую, что тупею от этого. Нет, все это здорово, но в терапевтических дозах.
- Я понимаю, все, что ты говоришь, - правильно: бабки, виза, скука...
- Нет, - категорически начал он, - мне здесь не скучно, я....
- Ну, да, да, да - я не так сказал, я имел в виду вот это поганое ощущение, что где-то там кипит жизнь, уходят паровозы...
- Ага, - радостно согласился Страдзинский, - а ты теряешь время, что-то упускаешь...
- Да, а потом ты приезжаешь домой и оказывается, что ни хрена ты не упустил и мог совершенно спокойно погулять еще пару месяцев.
- Есть такое, - улыбчиво покивал он головой.
- Так вот, Ром, все это верно, но есть, как мне кажется, и другие причины.
- Например? - довольно сурово спросил Рома.
- Например, Люба.
- Борька, - развел изумленно руками Страдзинский, - ну что ты такое...
- Подожди, Рома, я знаю тебя двадцать лет... Не перебивай. И на правах двадцатилетнего знакомства я тебя прошу: ну, не надо изображать из себя циничного павиана. Я знаю, что ты не такой, и ты знаешь, что ты не такой. - Боря прошелся по комнате, закурил и продолжил:
- На мой взгляд, ты сейчас делаешь ошибку...
- Только не надо меня учить, - несколько раздраженно сказал Страдзинский.
- Никто тебя ничему не учит, - не менее раздраженно откликнулся Боря. - Тебе кажется, что ты в чем-то виноват, но ведь это не так. Ты же ничего не обещал?
Рома промолчал.
- Обещал? - изумился Боря.
- Нет, - неохотно сказал Страдзинский.
- Ну, вот. Так в чем тебе себя винить? Ты играл по правилам, и нет повода убегать отсюда сломя голову.
- Ну, во-первых, я никуда не убегаю. - Боря к тому времени уже уселся обратно, зато Страдзинский, выбравшись из кресла, расхаживал по кухне, помахивая незажженной сигареткой. - А во-вторых, правила... знаешь, даже если ты вел машину по всем правилам, но сбил при этом какого-нибудь кретина, бросившегося тебе под колеса, мозги на асфальте тебе удовольствия не доставят.
- У красивых аргументов есть такое противное свойство, что, даже если эти аргументы - чистый бред, опровергать их не хочется, потому что делать это приходится долго и скучно, но я, вопреки бунтующему эстетическому чувству, все же попробую. Ну, не было никаких мозгов на асфальте! И, насколько я понимаю, не предвидится. Между прочим, когда я в прошлом году сбил синяка, то, мотаясь по ментовкам, испытывал не муки совести, а безумное желание сломать ему и вторую ногу. Кстати, ты знаешь эту чудную историю?
- Угу.
- О чем это я?
- Об эстетическом чувстве, - несколько саркастически отозвался Страдзинский, пересев наконец с подлокотника в кресло и закурив.
- Да, так вот, когда человек сваливается тебе под колеса, он этого едва ли хотел, а здесь, в конце-то концов, мы имеем дело с сознательным выбором взрослого человека.
- Господи! Какой сознательный выбор!? Какой взрослый человек!?
- Ромка, в тебе говорит жалость. Мне тоже всех жалко, мне Любу жалко, мне... мне вообще всех жалко. Но, старик, жалость жалостью, а твоя жизнь - это твоя жизнь. Бывает так, что двум людям нужны несовместимые вещи, и кто-то из них должен остаться на бобах. Когда мы садимся в покер, не могут же все выиграть!
- Боря, ты раскрываешь мне глаза!
- И нет способа этого избежать! - оставил он без внимания реплику Страдзинского, - нужно либо всегда вставать из-за стола проигравшим, но тебе это, по всей видимости, не подходит, либо уж ничего не хотеть.
- Ага, и впасть в нирвану.
- Это-то тебе точно не грозит.
- Интересно, я поймал себя на том, что уже готов с пылом доказывать, что правильно поступаю, убегая от горячей девичьей страсти! Хотя это совершенно не так. То есть твоя шизофрения так убедительна, что споришь уже не с бредом, который тебе чудится, а с твоими моральными оценками этого бреда. Боря, постарайся проникнуться: я уезжаю не из-за Любы. Не. Из-за. Любы. Панимаэшь? - зачем-то сказал он с кавказским акцентом.
- Мне все-таки кажется, что это не так.
- Ну, раз уж ты втемяшил чего-нибудь себе в голову - переубеждать бессмысленно. Ты ж не слышишь, что тебе говорят! Ну, с чего ты взял, что уезжаю из-за нее!?
- Господи, да это ж видно невооруженным глазом.
- Еще бы! Ты ж лучше всех все знаешь!!
- Ромка, не злись. Давай лучше коньячку дерябнем, - они выпили и Боря продолжил: так вот, я не могу припомнить случая, чтобы ты, имея возможность остаться, уезжал с Косы через двадцать дней...
- Боже мой! Опять он о том же, - Рома оперся лбом о ладонь. - Давай о чем-нибудь другом. Ладно?
- Давай, - вздохнул Боря, окончательно смирившись с потерей покерного партнера.
- Например: может быть, ты мне объяснишь, почему человек так охотно идет на поводу у собственного члена? Страшно подумать, сколько растрачено на женщин нервов, времени, денег... да вон, я вместо того, чтобы приятно поболтать с другом за коньячком, уже битый час беседую бог знает о чем. Нет, ну я могу понять, когда там: мою любовь широкую как море вместить не смогут жизни берега...
- Это?..
- Шекспир. Это нормально, разумно, одобряется общественным мнением и мировой литературной традицией, но когда я влезаю в такое исключительно в порядке инстинктивной деятельности, заранее зная, во что мне это обойдется... зачем?
- Зачем, зачем... самоутверждаешься, милый.
- Самоутверждаюсь?.. Нет. Нет - это здоровое проявление полового инстинкта.
- Половой инстинкт можно и у проституток удовлетворять.
- Ну, это тот же онанизм.
- О, тоже выход.
- Ну, не знаю - я из этого возраста вышел. Да и потом, онанизмом влечение можно приглушить, но никак не удовлетворить. Проститутки для меня сродни онанизму (хотя я знаю мужиков, которые вообще трахают только их), так что же мне делать с позывами естества? Кушать тоже не экономично, но куда денешься?
- Положим, если ты попробуешь не есть, то могут возникнуть всякие сложности, а вот воздерживаясь от баб, ты, конечно, дискомфорт испытаешь, но едва ли больше, чем бросая курить, а ведь от курения вреда намного меньше.
- Ну и что? Погоди, - остановил он пытающегося заговорить Борю, - человек, идя на поводу у инстинкта, совершает неразумные поступки, но ведь он их совершает их и безо всякого инстинкта - например, дымит как паровоз и неумеренно поглощает коньячные спирты, - Страдзинский жестом экскурсовода обвел рукой кухню.
- Это да, легкомыслие и инстинкт оно, конечно, имеет место быть, но! Рассмотрим гипотетический случай: некий мужчина живет с красивой, умненькой, совершенно очаровательной девушкой, потом он приходит на мальчишник, посвя...
- Пошел ты - поморщился Рома
- К чему эти эмоциональные взрывы? Мы рассматриваем чисто гипотетический случай. Так вот, вместо того, чтобы поехать домой к своей очаровательнице, - Боря метнул взгляд в недовольного Страдзинского, - молодой человек...
- Ну ладно, и дальше что?
- Как что? Гонорея.
Страдзинский раздраженно выдохнул.
- А теперь объясни, почему, будучи довольно трезвым, юноша предпочитает какую-то потаску...
- Инстинкт, желание потыкаться пестиком в максимальное число тычинок.
- Наконец-то! Так зачем!? Как если не самоутвердиться в качестве крутого самца!?
- Ах в этом плане! Не, ну тогда конечно, но ведь это движение чисто подсознательное.
- Я и не говорил, что оно сознательное, - обрадовался Боря, найдя наконец понимание, - и каких только глупостей не сделает человек, стараясь выделиться из окружающих! Ну, как мы с тобой, к примеру, одевались в свое время - это разговор особый, а... да что там говорить: посмотри на Стаса. Знаешь, почему он так хочет быть интеллектуалом?
- ?
- Потому что слишком добродушен, чтобы быть сексуальным.
Рома улыбнулся, но как-то снисходительно. Так скучающий зритель улыбается средней руки конферансу.
- Да все мы, в сущности, так живем: человек рвет жилы, подличает, ходит по чужим головам, чтобы сменить уютную квартиру и хорошую машину на особняк и лимузин, соотношение выигрыша в комфорте и приложенных усилий чистый ноль, хотя какой ноль - минус. Постоянно трястись за эти деньги, бояться выйти на улицу, бояться, что детей по дороге в школу украдут...
- Ну, это в наших условиях.
- В наших, не в наших... ничем, кроме желания привлекать к себе самок, объяснить это нельзя. А когда девочка выходит на улицу торговать собой, чтобы купить новую кофточку...
- Она тоже хочет стать в новой кофточке суперсамцом?
- Не, ну это я... у женщин, конечно, всё немного по-другому...
- Погоди, я с тобой согласен: самоутверждение и разум - вещи взаимоисключающие, но причем здесь все эти сексуальные приколы?
- Рома, хорошо: помнишь, как ты торговал голдой? У тебя была квартира, родители присылали тебе довольно приличные деньги, а ты ходил под статьей, имел дело со всякими ублюдками - и все это, чтобы купить подержанную иномарку и шляться по клубам!
- Мне все это нужно было исключительно для ласкания эго - тут спора нет, но не затем же, чтобы перетрахать всех теток в Питере! - сказал Страдзинский, и голос его была уверен, как вселенная.
- Ладно, оставим тебя, скажу за себя: я не знаю, почему так хочу быть известным, может быть, и потому, что где-то в глубине души хочу трахать самых кайфовых теток. Знаешь, как в том анекдоте: таких девочек трахают только отличники!
- Однако, Боб, хотя ты и говоришь, слушая наши дегенеративные хиты, что мог бы писать такие дюжинами, но... - сказал Страдзинский, внутренне улыбнувшись (сам он не был так уж в этом убежден).
- Я и не говорю, что это единственный мотив человеческого существования, есть куча других. Все-таки в таких отвлеченных категориях спорить сложно, но одно я знаю точно, когда я вижу в Москве пацана, - это глуповатое словцо Боря вклеил с каким-то особенным смаком, - выползающего из Порша в Армани, сразу видно - это для него не машина и костюм, а сексуальные символы. У нас с тобой в силу наличия маломальского интеллекта, а может, от безбедного барчуковского детства, все несколько сложней, но, сдается мне, в конечном счете, сводится к тому же. Так что давай спать, - Боря поднялся из кресла и гаркнул уже из комнаты: я тебе здесь постелю.
Рома хотел сказать еще многое и был разозлен тем подленьким приемом, каким оставил Боря за собой последнее слово, но давно кончился коньяк, опустели сигаретные пачки, отступило опьянение, в висок воткнулась тупая и противная боль, а за окном уже стоял светло-серый рассвет.
Страдзинский, порывшись в пепельнице, вытащил недокуренный на палец, изогнутый окурок, распрямил его и, задымив, покорно побрел спать.
XXI
В тот день, всегда восхитительный, вкусно пахнущий соснами последний день на Косе, Рома проделал весь набор необходимых глупостей: обошел, прощаясь, дюжину дач, забросил в море монетку, навел с Анечкиной помощью косметический порядок в доме (родители все же собирались приехать в сентябре).
Небрежно забросав в сумку вещи, Страдзинский, напряженно старался вспомнить, что он еще забыл. И вспомнил, но джинсы с телефоном лежали на дне сумки, а на улице Боря ждал его, скучая, в машине, ну и, если быть до конца откровенным, чертовски не хотелось ему этого потока преданных взглядов, тяжелых вздохов, влажных глаз - всех этих сопливостей, от которых так беспричинно гадко становится на душе.
На выдержанной в барокко вокзальной площади Юрьевска, они постояли в прощании, как и всегда неловко молчаливом. Потом Страдзинский купил билет, а на остатки талеров пива, выпитого под тяжестью так и ненайденного повода разговора.
Загрузив в автобус сумки, Рома обнялся с Борей, похлопал Стаса по спине, чмокнул Анечку в щечку и... и лето кончилось.
Глядя в окно, он ощущал какое-то внутреннее неудобство, какой-то противный в подошве гвоздь, но без труда справился с этим, подумав: Да... из Питера позвоню, - хотя знал, конечно же, что никуда не позвонит. Успокоив себя, Страдзинский погрузился в безразличное любование закатными пейзажами, перемежаемое ленивыми мыслями о работе, будущей поездке в Вену и прочих, совсем уже не каникулярных вещицах.
В то самое время, когда автобус Ревель-Петербург, оставив уже далеко позади границу, преодолевал последние километры, в пошарпанном кирпичном доме, на окраине городка русской Лифляндии, в по-нищенски опрятной квартирке лежала в кровати девушка, лежала уже не первый день, оживляемая только редкими телефонными звонками.
Стрелки собрались вместе, указывая в потолок, знаменуя завершение виз, истекающих в полночь. Ждать больше было нечего. Она знала, что будет теперь, знала наверняка. Когда ее бросил первый мужчина, она провела год в вялом кошмаре, каждая секунда которого была наполнена бессмысленностью ожидания чуда, бессмысленностью понимаемой даже тогда, кошмаром, где вздрагиваешь от каждого звонка, от схожих очертаний фигуры, от зеленого с синим нейлона куртки, от неровно стриженых затылков. Помнила она и унижение звонить, чтобы только услышать раздраженный голос, помнила, и как ее бросил второй мужчина, и как новый приступ растянулся уже на полтора года, не найдя того, третьего, что мог бы его прервать.
Поэтому, бросив недокуренную сигарету в пепельницу-туфельку, она поднялась с постели - из-под полосатой футболки виднелись чуть грязноватые трусики, а желтенький носочек сполз немного с левой ноги - взяла из кресла небрежно брошенные джинсы с вывернутой наизнанку левой штаниной и длинным движением выдернула отличный и прочный коричневой кожи ремень, окованный местами железом.
Глава III
телефонная
I
Вульф, расправляя затекшее тело, откинулся назад, свел вместе ладони и довольно хрустнул пальцами, после чего щелкнул тумблером и принтер, громко и ворчливо фыркнув, потянул в себя первую страницу.
Заглянув на кухню, он понял, что неизбежное неминуемо, и поволок огромный черно-полиэтиленовый пакет в уличную мусорку.
Тупо глядя перед собой, Вульф возвращался к своему подъезду, тронутые осенью деревья опустили к нему ветви, куда-то полетела, бестолково помахивая крыльями, стая скучной раскраски птиц, а он ничего не замечая, понемногу выбирался из удушливой атмосферы суицида в нищей квартирке.
- Привет, - негромко раздалось рядом с ним.
- Привет, - механически ответил он, неохотно поднимая глаза.
В первую секунду Вульф не узнал ее, и только после, когда их разделила дюжина шагов, вспомнил:
Женя был мальчиком домашним, делившим свой досуг между рисованием и заглатыванием фантастического числа книг, - она тоже ходила в музыкальную школу и, кажется, на гимнастику. Словом, они нечасто выбирались на улицу поиграть - ее не очень пускали, Вульф сам не очень хотел.
Но однажды, в роскошный майский день, - Жене было лет тринадцать, а ей едва ли больше десяти, - они вдруг оказались во дворе вдвоем и играли во что-то у стены котельной. Вульф даже смутно припомнил правила игры - кажется, надо было стукнуть мячиком об стену, а, когда он отлетит, подпрыгнуть над ним. Немыслимо, чтобы они, живя в соседних парадных, ни разу не встретились за дюжину лет, но он был в этом почти убежден. Зато тот день Женя помнил во всех подробностях: шахматный порядок кружев облаков, юную листву, пронзительно чистый после дождя воздух, в котором так далеко несся любой городской звук...
А сейчас соседка, тщательно накрашенная и причесанная, сияла такой свежестью и юностью, что Вульф в полной мере ощутил свою двухнедельную небритость, вдрызг стоптанные кроссовки, дыру на колене истрепанных джинс и застиранную с разводами футболку.
Она скользнула уже на переднее сидение старенького форда, и юноша, наигранно небрежно бросив слова приветствия, воткнул первую.
Вульф вспомнил, что сегодня суббота, и представил вечеринку или, вернее всего, день рождения, музыку, смех, вино... представил, как она, раскрасневшись, выскочит на балкон и будет всей грудью вбирать свежесть ночной прохлады...
Войдя в квартиру, Женя постарался припомнить, когда ел в последний раз, но не сумел. Задумчиво посвистывая, Вульф минут в пятнадцать изготовил вдохновенную смесь стейка с жареной картошкой и яичницы, успев попутно перемыть гору кофейных чашек и две или три тарелки. Хозяйничая, он наткнулся взглядом на записную книжку, направившую его мысли в предсказуемое после уличного столкновения русло, однако звонить было некуда, то есть нельзя сказать, чтобы совсем некуда, но...
Раскаленный жир стрельнул в сильную руку, поросшую густым атавизмом, и он шумно втянул в рот кусочек поврежденной кожи.
Вульф цеплял прямо со сковородки огромные куски варварского блюда, запивая кофе из полосатой кружки, охотно вмещавшей турку целиком. Не до конца затвердевшее яйцо неряшливо застревало в щетине и оптимистическим вангоговским мазком дополняло смутный футболочный рисунок.
Он, не выпуская кружку из лопаты ладони, прошел в ванну и пустил воду.
Все складывалось на редкость удачно - разом кончился кофе, добежал до фильтра огонек, и, прощально взвизгнув, замолк принтер.
Вульф, пройдя в кабинет, приглушил дружелюбное моргание огоньков на физиономии принтера, выдернул у него из пасти пачку влажноватых от краски страниц и, пройдясь по квартире, изготовил все необходимое для ванной: пачку сигарет, зипповскую зажигалку, красный и синий фломастеры, свежевыстиранный бардовый халат, изловчившись, включил радиотелефон, и, зажав трубку подмышкой, осторожно протиснулся в ванную, сумев ничего не уронить.
Войдя, Женя сорвал с себя пропотевшее белье, но в воду сразу не полез, а, поеживаясь, простоял несколько секунд на холодном кафеле, в задумчивости почесал левую лодыжку другой ногой и, вспомнив, вернулся в кабинет. Там Вульф извлек из ящика стола Ромео и Джульетту, затем, гулко шлепая босыми пятками и покачивая приватным, зашел на кухню за спичками (не таков он был, чтобы позволить себе прикурить сигару от зажигалки даже и в ванной).
Тысячекратно прав был Вульф, проявляя подобную перед омовением осмотрительность, нет на свете ничего омерзительней, чем, лежа в ванной, перевернуть страницу хорошей книги - как правило, в этот самый момент вы находитесь на середине о`генриевского рассказа, - с предвкушением достать сигаретку, стараясь касаться влажными руками только фильтра, и обнаружить, что в зажигалке кончился бензин.
II
Он парил над листами безжалостным красным фломастером, выискивая тавтологии и падежные несовпадения, оставляя кровавые просеки вымаранных абзацев и эпизодов, тут же хищно нацеливаясь и делая на оборотной стороне вставки почерком торопливым, ковыляюще-размашистым.
Дойдя до сцены с хиромантией, Вульф перекатил во рту сигару, отчего столбик белоснежного пепла, сорвавшись, скользнул по листам в воду, задумался и пробормотал: дешевый приемчик. Хотя сцена происходила в действительности, даже более того - именно ей рассказ, как помнилось Евгению, обязан был мелодраматичным финалом, но именно в совокупности с ним...
Заверещал телефон, разрывая его мысли. Женя недовольно, но малоубедительно покосился на трубку. В глубине души, ему до крайности хотелось выбраться в набиравший обороты субботний вечер. Не шумная оргия, но рюмка другая, неторопливый треп, может быть, легкий флирт... что-нибудь в этом роде во избежание полного одичания.
Словом, слегка недовольно сдвинув космы бровей, Вульф потянулся к трубке.
- Здорово, мудила! - раздалось доброжелательное приветствие.
- И вам того же.
- Давно вернулся? - у Саши Гурвица отчетливо чиркнула зажигалка.
- Тринадцатого.
- Серьезно? А чего к телефону не подходишь?
- Работал.
- Почитать дашь?
- Еще не закончил.
- Да ладно тебе, разберусь.
- Сказал же: не дам, - улыбчиво, но непреклонно ответил Вульф.
Разломив надвое летние воспоминания, они поговорили об эстонском пиве и лавинах в кавказских горах, теннисе и каких-то страховочных карабинах. Женя поведал о том, как чуть не просрочил визу, а Саша, как Ленка ухитрилась вывихнуть руку в поезде на обратном пути.
- Заходи сегодня, - сказал Гурвиц, - Ленка с Разбойником на даче. Посидим, пульку попишем...
- А ты чего не поехал? - с заметным ядом в голосе осведомился Женя.
- Теща. Огород. Тоска, - без колебания ответил Гурвиц.
Вульф представил себе густо прокуренную кухню, грошовый преферанс, дешевую водку, отдающую ацетоном, Гурвицких высоколобых друзей и их разговоры о чем-то заумно компьютерном и непонятном.
Но было и другое - ему нравились эти ребята, словно вышедшие из шестидесятых или самое большее семидесятых, нравились их бороды, их пристрастие к походам и пению под гитару (и пусть со временем они всё реже выбирались в лес и нечасто брали уже в руки инструмент, зато окаймлявшая лица растительность неуклонно густела и удлинялась), нравилась их безразличная полунищета, нравилась та уверенность, не наглость - именно уверенность, с коей шагали они по свету, иронично поглядывая по сторонам.
Любил он и миниатюрное Гурвицкое гнездышко с заботливо обустроенным уютным бардаком, ну и, конечно, самого Сашку, удивленно глядящего умными глазками сквозь толстые стекла, тщательно и неумело скрывающего свою не ко времени обильную интеллигентность.
И все же, несмотря на легкую свою неотмирасегойность, Гурвиц умел жить уверенно и неторопливо, жить на нерушимых монолитах.
А Вульф... Вульф завидовал ему, хотя и не до конца осознано, но завидовал. И не столько даже тому, как Гурвиц приходит с любимой работы, твердо зная, что день прожит не зря, в дом, где его ждут, а просто тому, что Саша умеет так жить.
Да, именно этому он завидовал и именно этим восхищался.
- Ну, так ты придешь?
- Угу, часика через два.
- Писульки принесешь?
- Не-а.
- Ну и хер с тобой.
Женя, набросив на плечи халат, стоял перед зеркалом, собираясь выплюнуть из баллончика на руку порцию крема, когда телефон опять противно задребезжал. Раздайся звонок секундой позже, Вульф, безусловно, проигнорировал бы его, но теперь он почти без колебаний установил красный с белыми полосками Colgate на стеклянную полочку под зеркалом, предусмотрительно не закрыв его крышкой, и взял трубку.
- Алло, - звонила Инна.
Вульф, освобождая себе место, взял с крышки стиральной машины рукопись и, усевшись на ее место, опустил рассеянно взгляд в страницу.
Они протанцевали остаток церемониального, в восемь па, танца: ... - алло, привет - привет, как дела? - лучше всех, а ты как? - нормально.
Инна, вместо того, чтобы перейти к произвольной программе и, скажем, издевательски бодро рассказать о весело проведенном без него времени, сбив ритм, заговорила неуверенно:
- Знаешь, Женька, я с тобой хотела об Оле поговорить...
Он понял, что сейчас услышит, и листы белой стаей чаек спорхнули на влажный и красноватый кафель. Вульф, распрямившись, встал посреди ванной, ему не нужны были порожние слова, и только вертелись перед глазами какие-то бессмысленные обмылки теней, а он, опустив трубку в ослабевшей руке, бессильно прошептал: как же я теперь? а?
- Алло! Алло! - надрывался телефон.
- Да, - поднял Вульф шарнирную руку.
- Ты меня слышишь?.. Я и говорю: скотина ты, Женька, мог бы ей все-таки и позвонить.
- Кому? - спросил он, не решаясь поверить.
- Извини, а с какой целью ты изображаешь идиота? Ну не папе же римскому! - от неловкости Инна стала грубовата, - в самом деле, не развалишься же ты от телефонного звонка. Бедная девочка...
К концу монолога, Вульф настолько пришел в себя, что даже принялся отшучиваться, наслаждаясь самым лестным для мужчины обвинением.
Завершив беседу, Женя, не подбирая с пола рукопись, постоял секунду в задумчивости, покачал в руке трубку, и, резко развернувшись, прошел в кабинет, где, переворошив кипу бумаг и разыскав нужную, опустился на вертящийся стул.
Девушка и в самом деле лежала в постели. Когда тишину разрезал звонок, она подскочила и, на бегу схватив со стула нежно-голубую рубашку, ринулась к стоящему в коридоре аппарату.
- А я думала - ты мне не позвонишь, - сказала она, услышав его голос, и добавила: я соскучилась.
- В самом деле? - спросил он.
- В самом деле, - ответила она.
Ее было холодно стоять на вытертом линолеуме, и она поднялась на цыпочки, отчего ноги стали казаться еще длиннее обычного.
- Тогда приезжай ко мне в гости, - предложил он.
- А ты действительно этого хочешь?
- Действительно.
- Честно-честно? - спросила она.
- Честно-честно, - ответил он.
Повесив трубку, девушка, закружившись счастьем, разметала вокруг себя вихри великоватой ей рубахи и двинулась обратно, в свою комнату.
Мужчина, сидевший на растерзанной постели, хмуро почесал в паху и раздраженно спросил:
- Ну, и кто это был?
Она начала врать, причем врать совсем неубедительно, но он хотел поверить и поверил, постепенно перейдя от раздраженности к язвительности, а потом и к униженности.
Когда же он, прощенный и обласканный, ушел, рослая девушка рухнула обратно в постель.
Господи, как она ненавидела этот город! Эти свиные, каждый день одни и те же рыла, эту безнадежность и тоску, эти вечные перешёптыванья за спиной, эту бесконечную непроходимую скуку, где не происходит ничего, эту нищету, весь этот...
Иногда от ненависти и бессилья она была готова удавится, но только не сейчас - сейчас она мечтала и не бесплодными видениями слабых, а выстраиванием тех слов и поступков, какими она прогрызет свой путь в мир настоящей, искрящейся жизни, и куталась в первый залог будущего - дорогую джинсу выцветшей рубахи.
Вульф, снисходительно улыбаясь, зашел в ванную, пропахшую вкусным сигарным дымом, где, неторопливо опустившись на колени, принялся подбирать разлетевшиеся по полу страницы, тщательно раскладывая их по порядку.