Аннотация: Название рабочее. Да и сама повесть все ещё в работе, кое-что недоделано, кое-что недоредактировано.
Дачники
1
"Дорогой Михаил Михайлович!
С превеликой радостью пишу Вам это письмо. Здесь необыкновенно хорошо, особенно в нынешнюю пору, что в народе зовется бабьим летом. Леса обрядились в золото; голубое, без единого облачка, небо отражает в воде; всюду пахнет чем-то домашним и уютным, словно родом из детства. Работается мне здесь хорошо и вольно: сплю я по обыкновению до обеда, а Мария Ивановна не перестает хлопотать вокруг меня. Вечерами я хожу на рыбалку или беседую с Петром Николаевичем. Круг наших тем невероятно широк: политика, искусство, философия... бог весть ещё какие вещи - не буду утомлять их перечислением. До недавнего времени компанию нам составляла премилая Лизавета Петровна, но уже завтрашним утром они с дочкой отбывают в Петербург. Передают Вам горячий и искренний привет и зовут в гости. Что же касается моей персоны, то в скором времени я пришлю Вам первые главы, не лишенные, конечно, недостатков и шероховатостей - куда уж без этого! Надеюсь, Вам понравиться. А пока с величайшим нетерпением жду Вашего приезда и остаюсь
всегдашним и верным другом,
Кирилл Дмитриевичем"
Написанное мелким, малопонятным почерком письмо одиноко белело на столе. Косые лучи, падавшие на него, были настолько слабы и робки, что почти всё пространство комнатки утопало в сероватом утреннем полумраке. Что только не скрывалось в нем: мутноватые картины на стенах, огромный сундук, шкап, весь уставленный книгами, примостившийся в углу бедный родственник - диван, сломанные перья и раскиданные ноты, пыльный палас над кроватью и сваленная в кучу одежда, старые, обклеенные клеенкой кресла, которые никому уже не нужны и которые жалко выбросить, а потому их по старому и верному обычаю везут на дачу...
По исписанным листам, валявшимся на полу, по фотографическим карточкам и кистям, в ряд лежавшим на полке можно было судить о владельце комнаты, как о человеке творчески одаренном, а беспорядок, царивший здесь, называть не иначе, как высокохудожественным. Из всего бедлама, крепко и основательно осевшего в комнате, выходило также и то, что владелец был человеком в высшей степени неряшливым и, по видимости всей, относящимся к порядку, как к чему-то мелкому и незначительному. Он носил уже порядком потертые и искалеченные временем костюмы, а рукав пиджака, висевшего на спинке стула, был запачкан какой-то фиолетовой краской. На тумбочке около кровати лежал открытый "Евгений Онегин", и на его страницах неровно чернели пометки и записи. Единственное, что составляло неизвестность о жильце, был род его занятий. Комната легко могла принадлежать художнику, с другой стороны, ничто не мешало думать о владельце как о писателе или поэте, воспевающим "нег дневных прохладу", но в таком случае нельзя было объяснить присутствие в комнате скрипки...
Окна, сквозь которые сочились утренние лучи, выходили на вишневый сад, по-чеховски очаровательный и милый. Казалось, что закрой сейчас глаза и подтолки свое воображение в нужном направлении, тут же услышишь тихий и печальный стук топора или же звонкие и пронзительные голоса с террасы. Однако вишни росли столь тесно и плотно, что не было никакой возможности гулять по саду, а широкая терраса и вовсе располагалась в иной части дома. Застывшую картинку темно-зеленой листвы вишен оживляло лишь небо, бордовое, с оранжевыми подтеками или, наоборот, с низкими, кучерявыми облаками, предвосхищавшими скорый дождь.
В дальнем углу кособочилась дверь, ведшая на первый этаж. Но прежде чем оказаться внизу, необходимо было преодолеть двенадцать ступенек, скрипучих до той степени, что каждый шаг, в особенности, если он случался в ночное время, непременно будил весь дом. Далее тянулся скучный и ничем не примечательный коридор (направо - спальня Марии Ивановны, впереди - гостиная со столовой) и несколько комнат, часть которых была отведена прислуге.
Обшитая светло-синими обоями и подпоясанная сверху изящным орнаментом, гостиная была гордостью Марии Ивановны, обожавшей принимать здесь гостей, усаживать мужчин за вист или просить сыграть Сонечку "что-нибудь из позднего". И хотя комната эта редко когда пустовала, сейчас она оказалась так же безлюдна, как и вся остальная часть дома. Впрочем, стоило только прислушаться, чтобы в тот же момент разгадать причины столь странного обстоятельства. С улицы сюда долетали неясные обрывки чужого разговора, слышался приятный голос Лизаветы Петровны и громогласный, густой бас Петра Николаевича. Сперва их было слышно плохо, но потом все четче и четче в морозном сентябрьском воздухе начинали проступать слова, фразы, шутки...
- Вы меня, право слово, обижаете, Лизавета Петровна! - слышался озабоченный голос Марии Ивановны. - Зачем же так торопиться? Ещё солнце не взошло, а вы уже в дорогу. Даже чаю толком не попили.
- Простите нас, Мария Ивановна, но нельзя. Действительно нельзя, - отвечала ей Лизавета Петровна. - Я бы с радостью у вас погостила, но к Валечке в Петербург нужно. Сами же знаете, какие хлопоты с этими экзаменами.
- Знаю, знаю, голубушка, как же мне ещё не знать. Сама намучилась со своими, но дай Бог, отучились, в люди вышли. А вы Валечку целуйте!
- Всенепременно, Мария Ивановна! - заверяла Лизавета Петровна.
Пока Мария Ивановна и Лизавета Петровна сердечно прощались, как прощаются лучшие подруги, осыпая друг друга поцелуями и любезностями, Петр Николаевич беседовал с маленькой Машей. Порывшись у себя в карманах, он извлек на свет божий крошечную, аккуратно сделанную фигурку человечка.
- Держи, - протянул он Маше фигурку. - Да смотри, не потеряй, озорница! (Петр Николаевич подмигнул)
- Спасибо, - сказала Маша, принимая подарок.
- Станешь большой, как твоя сестрица, прежде в гимназию поступишь, потом на курсы, а там, глядишь, и замуж пора... Эхе-хе, растете вы чересчур быстро, не углядишь за вами, - Петр Николаевич потрепал Машу по белокурой головке. - Про дядьку не забывай, слышишь?
- Не забуду.
- Вот и славно, доченька, вот и славно, - приподняв Машу на руках, он поцеловал её в лоб.
От Петра Николаевича пахло коньяком и смородиной, и запах этот, терпкий, острый, заставлял Машу сладко щуриться и морщить носик. Она обняла его лицо и тоже поцеловала.
- Скоро уж с кавалерами целоваться будешь, - рассмеялся он, опуская её на землю.
Наконец, когда все трогательнейшим образом распрощались, и Лизавета Петровна с дочкой уселись в экипаж, и Мария Ивановна перекрестила их на прощание, коляска тронулась и вскоре скрылась за поворотом.
Вновь стало тихо.
Медленно они вернулись в дом; Мария Ивановна приказала ставить самовар, а Петр Николаевич, закурив трубку и развернув вчерашнюю газету, уселся в кресло. Во всех комнатах стояла тишина, какая бывает только ранним утром; только жирная муха лениво и сонно билась в окно, выходившее во двор; там, на усыпанной пожелтевшими листьями земле, лежал кем-то позабытый платок, и пятнистая тень от деревьев беззвучно скользила по стенам сарая.
- Скоро Ксюшенька с Коленькой приедут... - задумчиво произнесла Мария Ивановна, обнимая мужа за плечи.
Тот ничего не ответил, и ещё долго они просидели в молчании, не произнося ни слова.
Мария Ивановна и Петр Николаевич были счастливы. Как бывают счастливы те, кто построил свой дом, вырастил детей и накопил достаточно средств для благополучной старости - словом, прожил достойную и порядочную жизнь, - и теперь ждет внуков. Но дочь с сыном были в разъездах, оба ещё не повязанные семейными узами, и если дом Петра Николаевича и заполняли детские голоса и смех, то, как правило, сыновей и дочерей счастливых родственников или друзей.
Вряд ли бы сыскалась в Лебедином дача уютнее и теплее, чем эта. Окруженная любовью и хлопотами Марии Ивановны она с радостью и радушием принимала любого гостя. Именно за доброту и внимательность к каждому, кто бы ни останавливался в их доме, все любили и обожали хозяйку.
Мария Ивановна ещё сохраняла черты былой миловидности; она была высокой, стройной и, как однажды заметил её двоюродный брат, "по-кукольному хрупкой". Русые, завивающиеся к концу волосы спадали на её лоб, и Мария Ивановна, считавшая, что это придает ей особенного шарму, старалась их не убирать. Казалось, в тонкой её фигуре присутствует что-то от материнской заботы, то, чего так не хватает нам в зрелости и что кажется нам теперь совершенно безвозвратным. Это чувствовалось и в рюшечном убранстве комнат, и в светлых постельных тонах, и в рояле в гостиной, и в всегда свежих цветах на столе, и в нелепых женских романах, разбросанных по дому... Её постоянные хлопоты, поговорки и пословицы, которыми она сыпала, не раздражали, как обыкновенно, а, напротив, умиляли и радовали.
Её муж, Петр Николаевич, в прошлом знаменитый адвокат, с почетом принимаемый в лучших домах Петербурга и Москвы, более всего походил на генерала. Его фигура словно бы говорила вам: "Мне есть чем гордиться, я многого в жизни достиг и многого повидал, и имею теперь право поучать молодежь и критиковать нынешние нравы". Чудесные маслянисто-черные усы, всегда выхоленные и причесанные, только усиливали это генеральское сходство - не доставало только формы.
Добродушие и живость делали Петра Николаевича наиприятнейшим собеседником и гостеприимным хозяином, который всегда следил за тем, чтобы ваша рюмка была полна. Он любил хорошо поесть и выпить, в особенности, если это касалось обеда. Начиная с запотевшей стопки водки, он плавно переходил с хрустящих грибочков на жареного леща или пунцово-красных раков, после на расстегаи и завершал свою трапезу жарким и запеканкой. Не менее важным считал он вечернюю беседу за рюмкой коньяка и с хорошим табаком на всякие отвлеченные темы, будь то политика или философия. Его толстую, обстоятельную речь нельзя было представить без удачной шутки или истории, вытащенной им из далекого прошлого.
Вот и сейчас он отложил в сторону газету, внимательно посмотрел на свою жену и, после некоторого молчания, произнес:
- Ей-богу, я уже начинаю путать, кто к нам едет: кузены, двоюродные сестры, чьи-то подруги, знакомые Мити - только Императорского дома не хватает. Иногда взглянешь вот так и подумаешь - лучше бы вместо всяких родственников Валенька с Андреем прибыли...
- К Рождеству обещались, - тем же задумчивым тоном сказала Мария Ивановна. Она продолжала обнимать мужа, и он чувствовал, как холодны её запястья, тонкие, длинные пальцы, ладони, хотя в комнатах и было тепло. - К Рождеству, наверное, все приедут, - повторила она.
- Если действительно так, то детей, пока они у меня не нагостятся, никуда не отпущу, - сказал Петр Николаевич. - В конце концов, сколько мы с ними уже не виделись.
Неожиданно послышались глухие шаги, раздалось негромкое покашливание и тихое "прощу прощения". Разговор супругов тут же смолк. В дверях комнаты, с книгой в одной руке и сачком для ловли бабочек - в другой, стоял Кирилл Дмитриевич. Вид у него был растерянный, словно только что он увидел нечто необыкновенное, что-то, что привело его в крайнее удивление и замешательство.
- Прошу прощения, - вновь сказал он, поправляя своё penznez. - А Лизавета Петровна разве уже отбыли?