Очень давно на заре, как говорят, туманной юности, я был уверен, что когда-то обязательно напишу в прозе что-нибудь кроме докладных. Но годы шли и шли, было все недосуг собраться с мыслями, сесть за стол, положить лист чистой бумаги и начать писать. И вот мне уже под семьдесят, а все еще, кроме писем жене, друзьям и товарищам да нескольких корявых стихов ничего за душой нет.
А времени экспресс под дикий грохот
Неумолимо мчится в космос!
Все хорошо - одно лишь плохо:
На нем забыли сделать тормоз.
Так писал мой незабвенный друг отрочества и юности, милый сердцу Волька ибн Павел Бородин. Называю его так потому, что любимым произведением нашего детства была сказка о Старике Хаттабыче, в которой джин, просидевший в бутылке много десятков или сотен лет, своего спасителя величал через загадочную частицу "ибн".
Да время не затормозишь, не замедлить его, все убыстряющийся с каждым прожитым годом, бег. И я подумал, что ведь можно и не успеть сделать более ничего. Тем не менее, мои товарищи, почти все, уехавшие доживать остаток дней на земле "обетованной" - Израиле, успели написать и издать в Москве свои воспоминания о житии в СССР. Последняя книга: "Поверх заборов" - автор этого 670 страничного фолианта Лев Бондаревский, повергла меня с одной стороны в шок: такую быстро не напишешь, а с другой - вдохновила. И, если я хочу оставить после себя какой-то след, то надо спешить.
Итак - "Рубикон перейден". Решился. Сел, правда, не перед чистым листом, а перед чистым экраном монитора и начал. Лиха беда - начало. Сомненья, однако, одолевают: зачем, кому это нужно, кому интересно будет читать сии вирши? Пожалуй, прочтут эти строки только мои бывшие друзья и родственники при условии, что удастся когда-нибудь издаться и упросить кого-то их почитать. Первыми подопытными будут, конечно, мои дети и внуки, а потом, чем черт ни шутит - вдруг кто-то еще клюнет. Будем надеяться на лучшее.
Вперед без страха и сомненья. И да поможет мне память!
Корни.
По отцовской линии.
У меня нет однофамильцев, если Немелков - значит наверняка родственник. Фамилия моя - редчайшая. Будучи в Москве, взял как-то телефонный справочник, пролистал его и среди начинающихся с НЕ многих десятков фамилий москвичей не нашел своей. Можете проверить. Родной брат отца, Петр Иванович, поведал историю происхождения нашей фамилии.
К рассказу дядьки можно относиться по разному, принимая во внимание его веселый завиральный нрав, но бесспорно он дает укладывающееся в логические рамки объяснение выше сказанному. Дело в том, что фамилия наша молодая, а придумал ее, и назвал себя Немелковым мой прадед Петр Алексеевич Шунин, проживавший до появления на Урале в маленькой деревеньке Кузгородь, Ордатского уезда, Новгородской губернии. Были у него там жена Евдокия и дети. Не стала ему дорогой и милой жена и не столько из-за неприятной внешности, а благодаря сварливости, злости и нечистоплотности во всех отношениях, да и родителям ее он тоже не пришелся ко двору. Мужик он был видный, выше среднего роста, крепкого телосложения, не глуп, работящ, остер на язык, женщинам нравился. Полюбилась ему дивчина соседская, Ульянка, да и она в нем души не чаяла, готова была идти за ним хоть на край света и жить с любимым хоть в шалаше. Знал Петр, что грех совершает, а по-другому не мог: забрал любимую и тайком сбежал с ней на вольный Урал. И было действо сие совершено в середине девятнадцатого столетия. Тогда-то и зародилась наша редкая и исчезающая фамилия. К сожалению, продолжателей фамилии скоро не останется: только у моего сына Андрея родился мальчик, а у остальных многочисленных двоюродных братьев - все девчата.
Дед мой, Иван Петрович, до революции выбился, по тогдашним меркам, в интеллигенты. Он работал на железной дороге, сопровождал товарные составы в качестве главного кондуктора, в обязанности которого входил контроль над техническим состоянием подвижного состава и обеспечение бесперебойного свечения керосиновых фонарей на последнем вагоне. Имелся у него и помощник, отвечавший помимо всего прочего, за долив керосина в фонари, некто Курмышкин, молодой безграмотный парень - мордвин, плохо говорящий по-русски. Приезжает как-то из поездки дед и рассказывает бабушке, Капитолине Степановне:
-Капа, сколько раз я этому оболтусу Курмышкину объяснять буду, что керосин разбавлять водой нельзя. Опять приходит и говорит: "Ифан Петровитч, курасина-та самерсла".
Дед с бабкой нарожали 11 детей, 2 из которых умерли в младенчестве, а остальные дожили до взрослого возраста: 6 сестер и 3 брата; повыходили замуж, женились. Бабушку во время Великой Отечественной Войны наградили орденом "Мать Героиня", которым она сильно гордилась, цепляла на грудь каждый праздник. Мы, внуки, очень любили и дедушку, и бабушку за их веселые натуры, бесконечную доброту и терпимость. От них никогда ни дети, ни внуки не слышали ни одного бранного слова, не получали ни одной затрещины или шлепка. Собиралось нас, внуков, человек по 10 - 12. Гвалт, беготня, игры, споры. Главный непререкаемый арбитр - бабушка. Она всех накормит, каждого приласкает, всех помирит, каждому нос подотрет.
Дед, не в пример своему отцу, был маленького роста, но жилистый и такой же работящий. Со своим родным братом он построил в Челябинске два деревянных дома на улице Свободы (бывшая ул. Ленина). Их снесли потом при строительстве больших многоэтажек. Дед последние годы страдал от язвы желудка, умер в конце 1945 года, вкусив сладкий миг нашей победы над Германским фашизмом.
Утром, в день смерти, он слез с теплой печи, попил чайку и прежде, чем подняться, сказал бабушке: " Капа, а я ведь сегодня умру". "Да брось ты, старый, молоть ерунду" - ответила бабушка и ушла в баню. Когда бабушка вернулась, одна из внучек ошарашила ее сообщением о смерти деда. Бабушка пережила деда на 14 лет. Последние годы страдала полной потерей памяти, перестала узнавать своих детей, представляла себя девушкой на выданье, убегала зимой в одном платьице из дома "на танцы". Как большинство старых людей, она прекрасно помнила все то, что происходило с ней в ее далекие молодые годы.
Отец мой, Авенир Иванович, родился в год начала первой русской революции, 12 ноября 1905 года, имя получил при крещении в русской православной церкви по святцам. Не перестаю удивляться тому, что многие при знакомстве с трудом воспринимают мое отчество, переспрашивают, задают вопрос о национальной принадлежности, не могут правильно произнести. "Авинимирович"- в порядке вещей, а то и как-нибудь позабористей.
Детство отца в большой дружной семье со средним достатком (кроме Государственной службы дед владел маленькой пекаренкой, которая давала небольшой, но стабильный доход) протекало не безоблачно, но вполне сносно. С братьями Петром и Иваном отец помогал отцу по хозяйству, летом они пропадали на рыбалке, таскали к поездам и продавали пассажирам холодную колодезную воду, зарабатывая на развлечения, зимой бегали на лыжах и коньках, посещали школу. Гражданская война обошла семью, можно сказать, стороной: все живы, здоровы, дом цел, глава семейства - при работе на железной дороге. Единственная потеря - пекарня, зато братья пристроились работать кто где. Отец, после окончания девяти классов, несколько лет проработал в магазине, сначала грузчиком, благо силенка была: на спор бегом поднимался по сходням из подвала с мешком сахара и восседавшим на нем спорщиком, как всегда проигрывавшим; потом продавцом. Затем была служба в армии, учеба в автошколе на шофера-механика.
В Челябинске, в начале 30-х годов прошлого столетия, началось строительство гигантского тракторного завода. Отца, как специалиста по автомобилям, взяли слесарем в авторемонтные мастерские ЧТЗ. Руководство заметило парня, у которого были золотые руки, доброе сердце, светлая голова и желание сделать любое порученное дело быстро и хорошо. Кроме того, от него исходила какая-то притягательная сила, с ним всегда было приятно общаться и на работе, и на отдыхе. Около него всегда было весело и людно. Вскоре отца назначают заведующим гаражом, потом заместителем начальника, а затем и начальником транспортного отдела завода. В 37 году отец вступает в ряды ВКП (б), а в сороковом его выдвигают и избирают председателем заводского комитета профсоюзов.
По всей нашей необъятной Родине кипели стройки. Страна создавала собственную промышленность, полным ходом готовилась к неминуемой войне. В городе, кроме ЧТЗ строилось еще несколько крупных заводов, в том числе и нынешний "Станкомаш", ранее называемый заводом N 78 имени Серго Орджоникидзе. Сам нарком тяжелого машиностроения посетил Челябинск и ознакомился с ходом строительства всего комплекса промсооружений. На время пребывания к нему прикрепили автомашину. По рекомендации обкома партии за руль ее посадили отца, проведя с ним строгий инструктаж и выдав маленький пистолетик. Сохранилась фотография, на которой я в отцовских сапогах, шляпе, с этим самым пистолетом в руке стою, почти как американский ковбой в стременах, но видно, что подо мной не конь, а стул. По рассказам отца Серго относился к нему с большой теплотой и доверием, как к своему товарищу, делился своими впечатлениями об увиденном и услышанном, восторгался или возмущался, не чувствовалось, что он является одним из самых высоких руководителей страны. Однажды, при возвращении с очередного совещания, случилась маленькая заминка: одна из шин автомобиля прокололась, и отец стал менять спустившее колесо. Проезжающие мимо машины с участниками прошедшего совещания, останавливались, предлагали Серго пересесть в другую машину, но он отшучивался: "Авенир все равно приедет первым. Езжайте. Я поеду только на своем авто". В последний день пребывания, когда отец привез на вокзал Серго с женой Зиной, которая сопровождала его почти везде, он, несколько погрустневший, сказал: "Ну, что же? Наверно больше не увидимся, хорошо возил, спасибо. Что бы тебе подарить на память?" - сунул руку во внутренний карман и достал авторучку с золотым пером фирмы Паркер, которую ему ранее вручил какой-то заезжий иностранный гость: "На, пиши и вспоминай нас с Зиной". Жаль, что отец таскал ручку всегда с собой и, в конце концов, ее потерял.
Вскоре грянула война и все смешалось. В Челябинск нахлынули эшелоны с людьми и оборудованием с оставляемых врагу территорий. Началось спешное строительство новых цехов на ЧТЗ. Нужно было, в наикротчайшие сроки перейти на выпуск танков, сохранив производство некоторого количества тракторов. В тяжелейших, нечеловеческих условиях, люди одетые кое-как, голодные, не считаясь со временем, падая от усталости, расставляли станки под открытым небом, подключали их по времянке и начинали производить нужные детали. Стены и крышу возводили потом: это было не самое главное. Оглядываясь в прошлое, не перестаешь удивляться и восхищаться тем подвигам, которые совершили наши деды, бабки, отцы и матери, во имя спасения Отчизны от иноземных захватчиков, во имя светлого социалистического завтра. Это была великая, настоящая битва в тылу без оружия. Все для фронта, все для победы!
Отца освобождают с профсоюзной работы и снова кидают на автотранспорт. На заводе было введено казарменное положение: отец появлялся домой раз в одну две недели, чтобы помыться и отоспаться.
Численность населения Челябинска в 31 году составляла чуть более 140 000 человек, а в 42 - свыше миллиона. К нам, в нашу небольшую, полученную перед самой войной, 2-х комнатную квартиру, подселили людей эвакуированных из Москвы. Это была семья Сумина: жена и маленькая дочка, сам же он наведывался редко, поскольку состоял помощником министра среднего машиностроения Малышева В.А. и постоянно мотался по стране вместе с ним. Прожили у нас они не долго. После разгрома немецких войск под Москвой члены правительства, частично переехавшие из столицы, вернулись назад, а вслед за ними вернулись и их семьи. Если у кого-то до того и были какие-то сомнения, то после этого, появилась уверенность, что мы вынесем все тяготы и лишения и непременно отпразднуем победу. Но до 9 мая 1945 года нужно было еще прошагать ох как много.
Отца, по непонятной для меня причине, переводят в замы к начальнику водоканал цеха. Видимо в тот момент необходимо было усилить именно это звено. Начальник этого цеха - Андрей Яковлевич Краснов был человеком больным, часто лежал в больнице. У него был туберкулез легких - одно из тяжелейших заболеваний даже сегодня.
В самое тяжелое военное время, 42-43 года, когда в стране не хватало продовольствия, люди голодали, на многих уральских заводах, в неограниченном количестве, был спирт - палочка выручалочка. Его употребляли в основном не для нужд технологии, а в качестве замены премиальных выплат, как некоторый временный заменитель продуктов питания. В связи с огромным расходом спирта, по итогам 42 года, на ЧТЗ была направлена комиссия партийного контроля во главе с непримиримым Мехлисом. Все начальники цехов должны были объяснить и доказать правомерность столь большого потребления спирта и все, в своих объяснительных записках-докладных выдумывали причины, стараясь оправдаться. Отец, оставшийся за больного начальника, в докладной написал правду : спирт был выпит работниками цеха в количестве 960 литров, за период с...по...Численность работников цеха на данный период составляла .....человек.
Когда на комиссии спросили о том, кто пил. Отец сказал, глядя в глаза грозному представителю центра: "А все пили, начиная с начальника, кончая уборщицей". Вызвали уборщицу и после того, как она подтвердила неоднократное потребление горячительного напитка, отца отпустили с миром. Фамилия отца даже не упоминалась в разносном приказе по заводу. Остальные же начальники цехов получили по партийному выговору и были наказаны в административном порядке. Правда, вскоре после отъезда комиссии все эти наказания были сняты и забыты.
Один из непосредственных "виновников" спиртового дела, бывший начальник сталелитейного цеха Хлебников (обладал прекрасным густым, сильным, но мягким басом), вместе с которым, когда он был уже на пенсии, я принимал участие в репетициях и выступлениях самодеятельного хора Челябинского оперного театра, был такой, рассказывал: "Мне доложили, что наконец-то на участке опок бригада женщин перевыполнила сменное задание. Приглашаю после смены в кабинет всех членов бригады, от имени дирекции и парткома, объявляю всем благодарность за ударную работу, наливаю по пол стакана, не разведенного спирта, они выпивают содержимое, запивают водичкой, говорят спасибо и заявляют, что пойдут, поработают еще одну смену. Так вот, спирт был действенным помощником даже при всех негативных последствиях: вспомни-ка фронтовые 100 грамм перед атакой. Поэтому-то и отношение к потреблению спирта было соответствующее".
В этом же году отца с ЧТЗ переводят в обком партии на должность начальника гаража, где он и проработал до конца войны. Потом снова была работа на Челябинском тракторном в транспортном отделе. Завершил отец свой ЧТЗовский период в должности начальника цеха сборки и контрольной сдачи тракторов. Последние годы отец работал еще на нескольких заводах руководителем среднего звена. Некогда богатырское здоровья отца начало давать сбои. После того, как ему скальпировало бровь осколком пожарного фонаря, а в медпункте завода рану плохо обработали, у отца произошло заражение крови - сепсис. Промучившись 7 долгих месяцев, перенеся несколько тяжелых операций, 15 ноября 1962 года отец скончался. Его товарищи-шоферы еще несколько лет звонили по телефону и не могли поверить, что Авенир умер. Я вспоминаю его сильные, добрые руки, кулачищи такие, будто на кисти натянуты боксерские перчатки. Вспоминаю его могучий храп по ночам, напоминающий рычание тигра; один из знакомых окрестил его за это Акбаром (в то время шла кинокартина "Тигр Акбар"). Отец рассказывал, что он в 43 году от обкома партии был в командировке в столице, ночевал в гостинице ЦК партии в комнате размером метров 30 и в ней соответствующее число койко-мест. Целый день носился он по городу, зверски устал, пришел, упал на кровать, уснул мгновенно; через некоторое время его разбудили, попросили перевернуться на другой бок. Всю ночь его вертели с боку на бок, установили очередность дежурства и вертели: никто с непривычки не мог спать под могучие звуки его храпа.
Отца любили, не только мы с сестрой и мамой, любила его и вся многочисленная родня, друзья и товарищи и даже некоторое вышестоящее начальство, за его веселость, жизнерадостность, оптимизм, за то, что готов был прийти на помощь любому нуждающемуся в ней и еще за то, что был большим выдумщиком, умел интересно и с юмором рассказывать, обладал сильным красивым голосом и, по моему разумению, неплохо пел. По крайней мере, когда покидал город главный конструктор завода Котин Жозеф Яковлевич, именем которого названа одна из улиц в Киргородке Челябинска, (один из авторов конструкции тяжелого танка КВ), то на проводы пригласил отца и не в последнюю очередь, как веселого рассказчика и громогласного неутомимого певца. Отец и наша победа в Отечественной войне были для меня неразделимы. В день победы отец был дома, вечером мы вместе с ним в первый раз пошли в "город", смотреть салют. "Городом мы называли часть Челябинска отделенную от поселка ЧТЗ болотом и пустырем. Отец был рядом такой большой, добрый, теплый, веселый и надежный, как сама победа.
Победа! Радость неописуемая! Все плачут и смеются сквозь слезы, обнимаются, целуются. Ждали сообщения по радио о капитуляции Германии с утра 8 мая. В школьном вестибюле вокруг черной тарелки репродуктора скапливалось человек по 50, но директор школы, инвалид войны с редкой фамилией Циова, ходил около нас и не разгонял по классам. По моему никто в этот день не был поглощен познавательным процессом. Вот-вот передадут! Не пропустить бы. Не дождались. Оставаясь в томительном ожидании, разошлись по домам.
Ранним утром 9 мая в нашем подъезде раздался крик, разбудивший всех: "Ура, ура! Победа!" - кричал, выскочивший на лестничную площадку в одних кальсонах, живший на предпоследнем этаже, инженер Петров.
Занятия в школе в этот день отменили. Уже к полудню мы, школяры, заканчивали малевать на стенах арки нашего дома надпись: "Ура! Победа за нами". Дворник, прозванный нами Семеном так как воевал в Первой конной армии у Буденного и имел такие же, как у последнего, пышные огромные усы, молча наблюдал за нами. Обычно он, большой аккуратист, гонял и ругал нас за более мелкие провинности. А тут - мы черпаем жидкую грязь из близлежащей лужи, рисуем ею метровые буквы на чистой стене, а он ходит рядом и делает вид, что все так и должно быть. Данное обстоятельство было для нас особенно значимым и усиливало ощущение величия происходящего действа. Года 3-4, перед 9 мая, надпись торжественно обновлялась, но мы выросли, не передав, идущим за нами, эту славную традицию, буквы стерлись, да и радость наша потускнела.
Вечером все население города высыпало на улицы, отовсюду неслись звуки гармоник, баянов, духовых оркестров весь город пел, плясал, и, казалось, веселью этому не будет конца. Перед салютом гвалт притих. И вот грянули первые залпы орудий, земля вздрогнула, небо расцветилось бесчисленными разнообразными ракетами, а из глоток многочисленной толпы, в едином порыве вырвалось: "Ура-а-а"! Как давно это было.
По материнской линии.
Фамилия деда, Николая Егоровича - Карташев - весьма рас-пространенная. И дед и бабушка, Пелагея Гавриловна, оба были круглыми сиротами с той лишь разницей, что бабушка помнила своих родителей, а дед не помнил. Он в младенчестве был подобран чужими людьми, которые дали ему имя, отчество и фамилию, вырастили и успели дать даже какое-то образование. Работая уже машинистом паровоза на железнодорожной станции Довлеканово, дед познакомился с сироткой Полей, жившей у своих родственников. Полюбились они друг другу. Сыграли свадьбу, да и прожили в любви и согласии с народившимися шестью детьми до самой смерти деда. А умер он совершенно неожиданно для всех, заболев сибирской язвой. Коварная эта болезнь затаилась в нитяных отходах - "концах", которыми пользуются для протирки от машинного масла и грязи на производстве. Ими он занес инфекцию на лицо. Дед был на ликвидации последствий железнодорожной катастрофы, повлекшей за собой большое число человеческих жертв. Он шел среди месива тел и железа, заметив подающую признаки жизни маленькую девочку, извлек ее из-под мертвой женщины, видимо матери, взял на руки и понес к медпункту. Она запачкала кровью его щеку, он достал концы из кармана и, утираясь, почувствовал, что царапнул кожу чем-то твердым. К вечеру на щеке появилась небольшое покраснение и припухлость. На следующий день изменения стали уже слишком явными, чтобы не обращать на них внимания и бабушка посоветовала деду пойти к врачу, он только отшучивался: "Что ты Поля, да надо мной даже куры смеяться будут: пришел с какой-то царапинкой". Утром следующего дня он еле-еле поднялся с постели и пошел в больницу, где ему сказали, что пришел он слишком поздно и помочь уже ничем нельзя. А еще через день семья оплакивала кончину кормильца, человека 38 лет от роду, обладавшего огромной физической силой, умершего от "царапинки".
О силе деда мне в детстве рассказала мама, а ей баба Поля. Несколько штрихов к портрету. Когда в поселке по случаю праздников мужики друг перед другом демонстрировали свою силу, то равных Николаю не было. Никто не мог бегать с ломовой лошадью на плечах; сминать пополам в руке медную монету; завязывать кочергу в узел, удерживать зажатое в согнутом локтевом суставе полотенце, сколько бы человек его не тянуло, вплоть до момента порыва. Однажды, на одной из длительных остановок около реки Белой, дед и его помощник решили искупаться. Дед плюхнулся с разбегу в речку и поплыл не торопясь к другому берегу. Он доплыл почти до середины. Вдруг помощник, наскочивший сзади, стал сначала вроде бы понарошку, а потом все настойчивей и яростней его топить. Дед, как любой из обладающих недюжинной силой людей, был человеком спокойным и доброжелательным, но, почувствовав, что намерения у татарина-помощника вполне серьезные, немного рассердился и в сердцах, отведя правую руку назад, схватил нападавшего за бок и отбросил его в сторону. Помощник, издав истошный крик, с воем поплыл к ближайшему берегу. Дед обратил внимание, что за уплывающим тянется, похоже, кровавый след....У помощника почему то оказалась проткнутой большим пальцем дедовской руки кожа живота. Пришлось срочно вести его в больницу. Вскоре он попросился к другому машинисту.
У меня была фотография, на которой дед лежит в гробу, рядом стоят: пятеро ребятишек и беременная бабушка с самой маленькой 10ти месячной крошкой - моей мамой на руках, за ними толпа соседей, знакомых и зевак с ближайших улиц города Златоуста.
Несчастная бабуля осталась одна с грудным ребенком и пятью детьми, да еще и "на сносях". Только благодаря помощи сердобольных, жалевших ее, помогавших, чем могли, соседкам все остались живыми и здоровыми. Правда была еще одна незаменимая помощница - корова "Маня", дававшая до 30ти литров молока в день и поэтому все были, по крайней мере, не голодны. В доме всегда были молочные продукты, излишки молока продавали и покупали крупы, муку, хлеб, соль, сахар. У не верившей в бога бабушки зачастую непроизвольно вырывалось: "Слава господу богу! Пока жить можно". Но все хорошее когда-нибудь кончается. Маня испустила дух при очередном отеле. Семья осталась без средств существования.
Закаленная несчастиями бабушка не пала духом. Пригодились ранее приобретенные, еще в девичью пору, навыки в кройке и шитье. Спасибо растившим ее родственникам! Бабушка обшивала не только своих детишек, но и принимала массу заказов на стороне, трудилась, все дни и прихватывала часть ночи, питалась плохо, оставляя самое вкусное и полезное детям. В результате организм ее ослаб и она заболела туберкулезом легких. Такой же диагноз записан в свидетельстве о смерти, прожившей 57 лет, бабушки Поли.
Бабушка, обладая добрейшим, спокойным характером, рассудительным и трезвым рассудком, сумела создать в семье атмосферу любви, дружбы, взаимовыручки и взаимопомощи. Ни у кого из детей не могла даже возникнуть в голове позорная, подленькая мыслишка о том, чтобы схитрить, обмануть, отлынить от работы. Каждый стремился сделать что-то полезное для всех. Девочки нянчились с младшими сестрами, братья обихаживали корову.
Моя мама, Клавдия Николаевна, родилась 25 декабря 1907 года на станции Довлеканово, рядом с Уфой. Всего было в семье три мальчика и четыре девочки. Сколько помнила себя мать, она ни разу не слышала от своих сестер и братьев ни брани, ни криков - оно и понятно: самым большим ругательством у их матери было слово "поросенок" и уж когда совсем рассердят - "свинья". Мама с детства старалась помочь бабушке по дому. Сначала она стала заменять старших сестер и присматривать за младшей сестренкой Оленькой, выполняла другие мелкие поручения и так втянулась в домашние хозяйственные дела. Незаметно подкатила школа. Училась мама хорошо, но не долго: помешала начавшаяся гражданская война.
Лет с 13ти мама с удовольствием начала ходить за ягодами и грибами. За малиной приходилось топать на Таганай или Откликной гребень километров около двадцати. Ходили с ночевкой, большой компанией, об опасностях не задумывались, хотя они поджидали, чуть ли не на каждом шагу. Всякие случаи были. Как-то пошла мама с подругами за ягодами. Наткнулись на прекрасный малинник: ягод множество, да крупные, чистые, спелые, сладкие. Разбежались по кустам. Увлеклись сбором. Слышит мама, что с другой стороны куста малину тоже кто-то собирает, но внимания не обращает на то, что уж больно шумно дышит сборщик. Поднимает она глаза и видит глядящую на нее медвежью морду с разинутой пастью, поглощающую ягоды; стоит он на задних лапах, а передними ветку придерживает. Оба застыли в испуге. Спустя мгновенье мама, очнувшись от оцепенения, бросила корзину и с криком помчалась прочь. Пробежала она с пол километра, остановилась, прислушалась - тихо погони нет, отдышалась и пошла потихоньку назад: корзина же там с ягодами.
Осторожно подошла к кустам, вот и корзина стоит не тронутая, а топтыгина и след простыл. Испугались, видно, они оба, только мишка на этом месте ничего не оставлял и поэтому возвращаться обратно у него резону не было.
В другой раз маме с подругами пришлось убегать от разъяренной гадюки, гнездо которой они нечаянно, не заметив, потревожили и видимо причинили ей некоторое неудобство. Может быть, конечно, подругам показалось, что она их преследовала с километр, но то, что они бежали не менее того, смертельно напуганные бросившейся на них шипящей грозной змеей, так в это можно и поверить.
Вспоминала мама и такой случай. Пошла она со своей младшей сестрой Олей в лес по грибы. Ушли от лесной дороги далеко-далеко. Идут, грибочки срезают, перекликаются. Тишина, только птички пересвистываются, вокруг ни души. Вдруг, где-то вдали прозвучал выстрел, потом еще. Сестры на всякий случай приблизились друг к другу. А минут через десять, стало слышно, как какой-то большой, сильный зверь ломится через чащу леса. На спине у мамы от страха заползали мурашки, воздух будто погустел. Срывающимся шепотом позвала она сестренку и та тут же примчалась к ней: вдвоем не так страшно. Из кустов вывалился громадный раненный свирепый лось и, решив, что перед ним недруги, кинулся на сестер. Девочки сами не поняли, как очутились на стоящих рядом березах, словно их туда святой дух вознес. Лось секунду постоял и, выставив вперед рога, ринулся к ближайшему дереву. Там, прижавшись к стволу, сидела мама. Удар был так силен, что она едва не свалилась вниз. Сохатый отступил назад и снова боднул березу. Он бился и бился о ствол и, наконец, береза не выдержала, надломилась и медленно стала наваливаться на березу стоящую рядом. Мама, издав дикий вопль, чудом перелетела на дерево тети Оли. А животина, не удовлетворенная произошедшим, решила расправиться и со вторым растением. И, если бы не пули охотников, пришедших по кровавому следу к месту разыгравшейся трагедии, то жизнь сестренок была бы прервана в тот же день. Полумертвые от пережитого страха они даже не могли сообразить в какую сторону им идти. Недели две после этого случая в лес не ходили.
Несколько раз девчата встречали в лесах беглых заключенных, людей смирных, в оборванной одежде и голодных. Никогда они не вели себя агрессивно. Обычно с ними делились съестными продуктами и обещали никому о встрече не рассказывать. Иногда им приносили еду специально в заранее намеченный день, оставляли в условленном месте.
Когда мама подросла, бабушка поведала ей историю своего сиротства. Мои пращуры проживали в большой уральской деревне. Прадед летом занимался землепашеством. Длительной холодной зимой, когда кончались заботы о кормах и дровах, он собирал артель, и они уходили на заработки в город. Пробабка, окруженная многочисленным потомством, едва поспевала кормить ораву детишек и скот. Женщина она была необыкновенной красоты, с длиннющими, густыми волосами, спадающими ниже пояса. Нрав у нее, несмотря ни на что, оставался веселым и приветливым. Прадед страстно ее любил и, не менее страстно, до безумия, ревновал к любому мужику. Вернувшись с очередных заработков, он вместе с членами всей артели сидел в трактире. Выпита была уже не одна четверть смирновской, и как-то незаметно разговор перешел на интересную тему: о женщинах и их грехах. И надо же было какому-то болвану задеть больную струнку прадеда: заговорить о красоте его женушки и в шутку сказать какую-то мерзость. Прадед озверел, дал по морде обидчику и, распаляя себя все больше и больше, собственными, ни на чем не обоснованными, фантазиями и подозрениями, появился возле своего дома. Пробабка, ничего не подозревая, весело напевая, натягивала между столбов веревку для сушки белья. Муж подошел к ней, ни слова не говоря, ухватил за косу, обмотал ее вокруг руки, и потащил к дому. Об угол сруба он бил ее головой до тех пор, пока она не отдала богу душу и перестала подавать признаки жизни. И, вдруг, как-будто очнувшись от чертовского наваждения, дед замер, опомнился и поняв, что сотворил, заорал, стал рыдать над мертвым телом жены, звать ее по имени, потом затих, взял валявшуюся рядом веревку, пошел в сарай и повесился. Вот так и стала бабушка сиротой.
Шестилетнюю бабушку и ее брата Костю, годками менее её, взяли на воспитание дальние родственники и увезли их в город. Остальных пятерых детишек разобрали другие родственники и соседи. С тех пор бабушка ничего о своих братьях и сестрах не слышала и не пыталась их искать: сперва была маленькой, а как выросла да вышла замуж - стало некогда. Связь и транспорт в то время находились в зачаточном состоянии, да и передачи "Жди меня" еще не существовало, как и самого понятия - телевидение. С Костей бабушка поддерживала связь и после замужества. Родственники, у которых воспитывалась бабушка с братом, своих детей не имели и относились к приемышам как к своим: постарались дать им хоть какое-то образование, привили уважение к труду и даже обучили профессиям: Поля - швея, Костя - печатник. Константин, работая наборщиком в типографии, приобщился к печатанию и чтению нелегальной политической литературы, проникся идеями социальной справедливости, вступил в партию социалреволюционеров, затем был арестован, просидел несколько лет в тюрьме. В тюрьмах тогда, как впрочем, и сейчас, большая часть заключенных болела туберкулезом. Не обошла стороной эта зараза и брата.
Бабушка несколько раз посещала его в тюрьме, носила передачки. Последний раз они увиделись с ним на Златоустовском вокзале. Константина и еще около тридцати арестантов должны были перевести куда-то в Сибирь. Об этом, под большим секретом, сообщил знавший бабушку один из надзирателей тюрьмы, сын зажиточного купца. Он же был назначен сопровождающим арестанского вагона. Бабушке, с его разрешения, удалось поговорить с братом. Константин был уверен, что их везут подальше от города на расстрел. Худющий и смертельно бледный он без конца кашлял, вытирал с губ кровь и еле держался на ногах. Простились. У бабушки осталось впечатление, что виделись они в последний раз. Так оно и вышло. Хотя, если бы Костя был не на грани смерти, то они могли, наверное, увидеться и не раз. На одном из перегонов между станциями поезд остановился. Вокруг лесистые горы, глухомань, темень - хоть глаз коли. Дверь вагона заскрежетала, откатилась и сопровождающий, вместе с охранником, предложил временным обитателям быстро покинуть камеру на колесах и разбежаться по сторонам. Долго уговаривать не пришлось. Бесшумно и споро зэки попрыгали на землю и растворились в прохладном ночном воздухе, наполненном ароматом свободы. Когда последний человек покинул вагон, фонарь охранника осветил лежащую на полу скрюченную фигуру Кости. Он не дожил до счастливого мгновенья не более получаса.
Некоторые из беглецов вскоре были выловлены и возвращены на прежнее место. Освободителя, человека сочувствующего революционным настроениям, накануне октября успели расстрелять. К сожалению, я совершенно позабыл его фамилию и имя. Вечная память неизвестному солдату революции. Многие из спасшихся заключенных запомнили его простое русское лицо, уральский говорок, но так никогда и не узнали, кому обязаны спасением.
Бабушка очень любила своего брата, разделяла его взгляды на устройство мира. Уже после революции мама узнала, что ее мама, наша баба Пелагея Гавриловна, одной из первых женщин в городе Златоусте, вступила в ряды РСДРП и была активнейшим членом партии. Так что у истоков моей мятежности, передавшейся с молоком матери, безусловно, стоят прежде всего бабушка Пелагея и ее брат дед Костя.
Начавшаяся после революции и продолжавшаяся почти 4 года, гражданская война, наконец, закончилась. Страна, обескровленная и обессиленная, лежащая в руинах, с людьми, пухнувшими от голода, понемногу стала оживать. Поднимались разгромленные заводы, зашевелилась торговля, крестьяне, вернувшиеся с фронтов, взялись за свои привычные дела. И, несмотря на страшную разруху и голод, партийные и советские органы с первых мирных дней занялись восстановлением и новым строительством школ, библиотек и других объектов соцкультбыта. Открывались разнообразные курсы, кружки, общества содействия и т.п. Всеобщая грамотность - вот один из основных девизов того времени. Каждому здравомыслящему человеку было ясно - с безграмотными людьми нового общества не построить.
Маме, без особого труда, удалось окончить ускоренные курсы начальной школы для переростков. В шестнадцать лет она устроилась ученицей продавца в магазин продовольственных товаров и проработала в нем уже в качестве продавца около четырех лет. В девятнадцатилетнем возрасте она стала встречаться с молодым парнем Михаилом Гацем. Почти год он с завидным упорством ухаживал за мамой, познакомился с бабушкой и со всем семейством. Был он образованным, интеллигентным, отличался от других хорошими мане-рами, короче, всем нравился, а бабушка была им просто очарована и настойчиво рекомендовала дочери выйти за него замуж. Сестры и братья тоже были не против того, чтобы породниться с ухажером. Мама к Михаилу не горела любовью, но он ей очень даже нравился. А раньше в ходу была такая поговорка: "стерпится - слюбится". И действительно, в большинстве своем, молодые шли под венец, едва познакомившись при процедуре смотрин и сватовства. И ничего, жили потом всю жизнь - душа в душу, не разлей вода. Исходя из этого, видимо, неоспоримого постулата маме ничего не оставалось делать, как дать согласие на брак.
Через год у них родился мальчик, записанный в метрики Анатолием. А еще через два года мама, снова работавшая в магазине, впервые увидела отца. Он приходил в магазин и по долгу, устроившись в уголке, никому не мешая, смотрел на маму. Отец, тогда уже отслуживший в армии, окончивший курсы шоферов-механиков, молодой, красивый, стройный, высокий, с черными глазами и черными, с синим отливом, волосами, в кожаной шоферской куртке был, по его собственному разумению, неотразим. Но первая же его попытка завести разговор с симпатичной продавщицей не по теме: купля-продажа, была принята "в штыки". Отец, тем не менее, не потерял желания снова, раз за разом, приходить в магазин и пытаться завязать знакомство. Наконец мать, чтобы навсегда поставить точку в их взаимоотношениях, объяснила ему, что она замужем, имеет сына, а потому встречаться с ним не собирается и желания такового не имеет. Но в интонации произносимого монолога отец уловил что-то обнаде-живающее и продолжал захаживать на "погляделки". И мать, таки, влюбилась в этого настырного, смелого, веселого и так беззаветно любящего ее парня. Влюбилась так, что, несмотря на бесконечные увещевания со стороны матери, сестер и их осуждение, развелась со своим совершенно правильным, но нудноватым мужем и вышла замуж за отца. Отец сразу усыновил двухлетнего Анатолия, дал ему свою фамилию, но пошел навстречу его родному отцу и разрешил им встречаться. Толик был очень привязан к Михаилу и регулярные встречи в течение нескольких лет, естественно, не могли уменьшить этой привязанности. Учась во втором классе, Анатолий, почти перед самой смертью (умер он от страшной тогда болезни - дифтерии), заявил маме, что ему не нравится фамилия Немелков и, когда он вырастет, то возьмет другую фамилию - Раздольный.
Меня на кладбище не взяли: боялись травмировать мою детскую психику. Прекрасно помню толпу людей около подъезда, музыку траурного марша и мать, которую будто бы подменили: она не замечала меня и постоянно плакала. Этот траур растянулся на долгие годы и, мне кажется, в некоторой степени отравлял атмосферу любви и дружбы отца с матерью. Она до конца дней своих считала себя виноватой в смерти первенца: "Это меня бог наказал за мои грехи, за то, что я бросила отца Толи" - мне кажется, часто повторяла мама "про себя". Вслух она никогда о своем первом замужестве не говорила и боялась, что мы с сестрой узнаем об этом.
Через 6 лет после моего пришествия на этот свет, громким криком возвестила о своем появлении волосатенькая малышка - моя сестричка Жанна головка и спинка у нее были покрыты густыми длинными черными волосами, мама сначала даже испугалась.
Во время маминого пребывания в роддоме отец расстарался: купил в подарок маме ручные маленькие часики "звезда", приобрел легковую машину М-1(народное прозвище-"Эмка"). На новой машине с подарками и цветами поехали мы с отцом забирать маму с новорожденной. Отец вошел в помещение роддома, а я, едва не лопающийся от распирающей меня гордости: как же ни у кого нет машины, а у нас есть, да какая большая, красивая, просто прекрасная! - сидел на заднем сидении, с умилением и восторгом гладил дверную ручку, опуская и поднимая дверное стекло, и с нетерпением ждал появления родных. И вот сначала вышла с цветами, бледненькая, как после болезни, но улы-бающаяся мама, а за ней осторожно, не торопясь "выплыл" отец, сияющий от счастья, несущий неуклюже в своих большущих руках маленький сверточек с сестричкой. Я высунулся из открытого окна и закричал: "Мама, смотри какая у нас машина!" - на что отец зашикал, а сверток издал звук, напоминающий крик кошки, которой наступили на хвост.
Мама, после второго замужества, окончила курсы бухгалтеров, работала в торговле до сорокового года, сначала кассиршей, а затем бухгалтером. Но потом у нее обнаружили увеличение зоба - базетову болезнь. К этому заболеванию присоединился целый букет болезней и, по состоянию здоровья, она так и не смогла больше работать. Умерла мама от кровоизлияния в мозг в возрасте 50,5 лет 25 июля 1958 года. На похороны меня вызвали из воинской части, где я проходил срочную службы после исключения из института.
Мама очень сильно переживала из-за меня, она никак не могла понять, за что же выгнали ее сыночка, окончившего техникум с отличием и учившегося без троек. Сына, который был таким внимательным и нежным, который после второго курса на сэкономленные от стипендии деньги, купил стиральную машину, чтобы облегчить маме жизнь. Эта, на ее взгляд, несправедливость, наверняка, не давала ей покоя и укоротило срок пребывания на земле.
Один только друг юности, никогда не унывающий Волька мой политический кульбит оценил без надрыва, по философски: " Слово - не воробей. Поймают - вылетишь". Хотя, если без шуток, он тоже отнесся к этому не без сожаления.
Детство.
"Это было недавно, это было давно" Недаром говорят: из песни слов не выкинешь. Действительно, все, что происходило со мной, было совсем недавно: все воспоминания ярки, живы и свежи, а с другой стороны - как вспомнишь, так вздрогнешь, а вздрогнешь - мороз по коже. Робяты! А ведь 70 лет уже! Неужели? Да, да. Чего я не помню? А не помню я то, как, где и при каких обстоятельствах родился. Обо всем этом мне, спустя некоторое время, после того как, рассказали некоторые очевидцы, при ближайшем рассмотрении оказавшиеся родственниками: отец и мать. Собственно никаких особенных таинств они не раскрыли, о многом я и сам догадывался, а по сему и акцентировать на этом ваше драгоценное внимание и тратить бесценное, в смысле ничегошеньки не стоящее, время не будем. И так, в свидетельстве о рождении, черным по белому на бумаге сомнительного качества, записано, что Немелков Артур Авенирович родился 19 августа 1934 года от рождества Христова в граде Челябинске. Про рождество там естественно не сказано: время было не то что антихристианское, а просто другое. Правда, заповеди Христа выполнялись, за исключением одной: "Непротивление злу насилием", но назывались они моральным кодексом строителя коммунизма. Заповеди - что надо. Честные, нормальные люди их по сей день чтят и соблюдают. Что касается места рождения, то мой любимый город имел одну очень интересную достопримечательность, а именно - главная, центральная улица его носила имя не пролетарского вождя. Она называлась именем человека возглавившего в древнем Риме восстание рабов - Спартака. И не важно, что карл Маркс назвал его самым симпатичным парнем в античной истории, все равно пробил час, и улицу переименовали в улицу имени В.И.Ленина, хотя улица с таким названием в городе была (сейчас это улица Свободы). Мне показалось, что данный акт свидетельствовал о неуважительном отношении к мнению основоположника великого учения. А как было бы здорово, если бы на центральной площади города возвышалась фигура Спартака. Но, увы, история, говорят, не имеет сослагательного наклонения. И вообще это была бы, по-видимому, совсем другая история.
Лет до двух я был, как большинство детей такого возраста, почти не говорящим. Заговорил я сразу большими, длинными фразами. Например: дай, дай; ням, ням; на, на (сначала это последнее заменяло первую фразу) и многое другое. Трудно давалось русское произношение буквы "р", получалось "л". Спустя некоторое время я научился рыкать и, в словах с буквой "л" стал заменять ее на букву "р". Выходило довольно забавно: "Мама, дай мне сроника; папа, дай маренькую рожку и т.п.
Сохранившееся в памяти первое воспоминание (тогда мне было года 3). Большая компания на берегу реки Миасс. Это мои дядьки, тетки с их женами, мужьями и детьми, баба Капа и дед Иван. Все веселые поют песни, громко друг с другом разговаривают; мамы нет, бабушка волнуется потому, что Клава ушла давно и ее долго нет. Кто-то из тетушек говорит, что она ушла на речку с Гутей (младшая сестра отца - Августа) мыть голову; бабушка и, собиравшийся идти искать маму отец, успокаиваются, тревога, охватившая было и меня, тоже ослабевает. Мама появляется с распущенными мокрыми волосами, подсаживается к нам, обнимает меня и прохладные влажные пряди её волос касаются моей щеки и шеи.
Второе воспоминание. Мне года четыре. Лето, мама в комнате строчит на швейной машинке. Я только что получил большую нахлобучку за истертую до дыр пятидесятирублевую ассигнацию - подвела тяга к порядку и чистоте: взял на тумбочке не очень чистую бумажку, спросил у мамы разрешения использовать ее для удаления грязи с любимой игрушки-грузовика. Мама, не глядя, разрешила, а потом, когда от этого мерзкого клочка остались почти одни лохмотья, она принялась меня ругать. Обидно, досадно, да ладно, пойду на балкон. На улице под балконом в песочнице шумят дети. Очень хочется посмотреть, что они там делают, но в нижнюю щель у пола ничего не видно. Беру фанерный ящичек, оказавшийся под рукой, подвигаю его к деревянной наружной стенке балкона, залезаю, Теперь можно попытаться просунуть голову в пространство между перилами и последней перед ними доской. Попытка удается, голова пролезает, все видно, но вдруг ящик вылетает из под ног, затылок упирается в перила, в горло врезается доска. Хочу крикнуть, позвать на помощь, но глотка пережата и нет возможности даже прошептать. Из глаз моих градом катятся слезы, и это замечают дети внизу. Они спрашивают, кто меня обидел и почему я плачу. На мое счастье мама тоже услышала обращенный ко мне вопрос и решила выяснить, почему текут крокодиловы слезы у ее мальчика. С большим трудом маме удалось отодрать мои ручонки от края доски и, развернув сине-лиловую от недостатка кислорода головенку на 90 градусов, вытащить меня из щели. Ругаться мама уже не могла. Она села на балконный пол, прижала меня к себе и у нее из глаз хлынули слезы. Если бы она опоздала на пару минут.....
Вообще ребенком я был весьма своеобразным, мягко говоря, а если точнее, то пакостливым, вредным и даже несносным. Как только я освоил влезание на стул и научился не совсем точно произносить слово нельзя (в моем исполнении это звучало: "изя"), так сразу приступил к охоте за пустыми тарелками и чашками, которые под звуки заклинания "изя" сбрасывались мной на пол. Родители едва поспевали собирать черепки. Но однажды мама, услышав магическое слово и громыхание передвигаемого стула, успела убрать тарелки на печку, а я, не обнаружив вожделенной добычи, с недоумением и разочарованием смотрел на пустой стол. Увидев стоящую полу-полную открытую перечницу с красным перцем, взбодрился, и, набрав побольше воздуха, что есть силы, выпучив глазенки, дунул в нее. Вот вам, вот! Знай наших! Под дикий непрекращающийся вой, мама, сама чуть не плача, вымывала из моих глаз перец. Очень долго вода окрашивалась в красный цвет.
Проучив сам себя, я стал относиться ко всему бьющемуся не так жестко, как прежде, и, если говорили: "Нельзя" - с неохотой подчинялся запрету: условный рефлекс - штука серьезная, хотя сидевший во мне бесенок и сопротивлялся изо всех сил.
Сколько помню себя, я все время лез куда-нибудь наверх, либо в какую-нибудь дыру: тяга к познанию неизведанного, исследовательский зуд побеждали сомнения и боязнь, возникавшие неосознанно, но и не без оснований. Жизнь постоянно преподносила мне уроки, горький и необходимый опыт накапливался. Череда "русского" экстрима, в моем исполнении, была продолжена, когда отец однажды взял меня с собой на работу, чтобы показать различные механизмы и машины, к которым меня тянуло, как магнитом. Пришли в отцовский кабинет, он вышел, оставив меня ненадолго без присмотра. Тут то я и увидел разместившуюся на боковой тумбе стола, на высоте своих глаз электрическую розетку. Я, конечно, помнил, что пальчики в эти дырочки совать не желательно, но почему? Как дырка может убить человека? Не верилось. Чертенок, сидевший внутри меня, подначивал: " Ну, что ты боишься? Сунь!" И я сдался. Один из пальцев, самый тоненький, пролез в дырочку. И - ничего не произошло. Тут же одноименный палец другой руки влетел в пустующее еще отверстие. Мне показалось, что в кабинете погас свет, руки и тело окаменели, сведенные судорогой, хотелось нарушить тишину, но гортань перестала повиноваться. Все это продолжалось очень короткий промежуток времени, секунду не более, но запомнилось навсегда. Отец вовремя выдернул меня из розетки, не дав превратиться в нагревательный прибор, стоял и смотрел на мою искаженную болью и испугом физиономию. У него от потрясения не было слов. Потом, уже в машине, отойдя от встряски, он отвел душу - хорошенько отругав меня. Но и похвалил за то, что не орал, и не плакал.
Летом 38 года мы всем семейством гостили в Москве у маминой младшей сестры Оли. Жили они с мужем Иваном Георгиевичем в большущем доме 7-ми или 8-ми этажном около площади трех вокзалов. Первое потрясное впечатление произвели на меня в столице эскалаторы в метро. Видимо, в таком возрасте сознание не способно удерживать большое количество наслаивающихся друг на друга впечатлений и в памяти остается последнее.
Так, например, спустя много десятков лет, после того как мы несколько часов полюбовавшись, различными представителями животного мира, которые разгуливали в огромных свободных вольерах Берлинского зоопарка, вышли наружу через аллею с орущими попугаями и спросили нашу 3-х летнюю доченьку Диночку: "Кто тебе понравился больше всех?" Она ответила: "Птички".
Восторг, даже больший чем эскалатор, вызвал лифт в подъезде тети Оли, когда мы с отцом мгновенно поднялись на последний этаж. А то, что посмотрев в окно, мы увидели под собой железную дорогу и движущиеся паровозики с вагончиками размером со спичечный коробок, произвело на меня ошеломляющий эффект. Только что, находясь внизу у подъезда, мы не видели ничего подобного, а тут необыкновенный огромный игрушечный городок. Это было совершенно необъяснимо и воспринято мной, как очередной фокус- покус отца, слывшего на этот счет большим мастером.
Однако, самое наиярчайшее, но вместе с тем пренеприятнейшее впечатление оставило событие, произошедшее в предпоследний день во время прощального ужина, когда я, покушав, пошел играть в соседнюю комнату, а родители только начали выпивать и закусывать. Поиграв оловянными солдатиками, подарком дяди Вани, я принялся листать книжку про животных с цветными картинками. Дошел до грозного, обнажившего клыки тигра, сидящего за толстыми прутьями клетки. Представил себя тигром, зарычал и оскалил зубы, захотелось иметь перед собой клетку и вырваться из нее на волю. Кстати, а скорее не кстати, у стены стоял венский стул со спинкой из нескольких гнутых дуг, которая при достаточно развитой фантазии могла запросто сойти за клетку. Стул наклонен, и я с трудом пропихиваю голову в овальное отверстие, образованное внутренними дугами. Вот я - тигр и на свободе! Порычав еще некоторое время и насладившись, отвоеванной у злого рока волей, я, решив превратиться снова в человека и вернуться к просмотру книги, попытался вытащить голову, но уши отгибались в противоположную сторону и никак не позволяли протиснуться ей обратно. Промучившись, минут 10, с красными, распухшими ушами, со стулом на шее я, сначала потихоньку, а потом все громче и громче стал выть. Мама услышала, пришла и попыталась помочь, но безрезультатно. Пригласила отца. Он, посмотрев на эту картинку, сказал совершенно серьезно: "Теперь всю жизнь будешь со стулом ходить. В дверь вагона ты наверно не пройдешь, придется оставить тебя здесь у тети Оли". Услышав такое заключение, я взвыл в полный голос. Заглянувший следом дядя Ваня, вместе с отцом начал гоготать: "На горшок то, как будешь садиться?" Посмеявшись от души, мужчины раздвинули злополучные дуги и освободили меня из "венского" плена.
Помню еще прогулку с мамой и папой по московскому зоопарку, вкуснейшее мороженое и обворожительные горячие пирожки с ливером. А из обитателей зоопарка в памяти остался один говорящий, почти с меня ростом, попугай - ара: "Пейте нарзан, пейте нарзан" - повторял он без конца. Отец неосторожно поинтересовался, хочет ли попка пива, на что получил обескураживающий ответ: "Фу, дуррак, не хочу!" На этом мои детские впечатления о пребывании в столице заканчиваются.
После возвращения в наш тихий и безлюдный городок с пустыми дорогами, размеренной провинциальной жизнью, мама решила отдать меня в детский сад, благо находился он рядом с домом. Но посещать сие удобное заведение мне было не суждено. После первого дня моего пребывания в садике, воспитательницы и нянечки, все как одна, в один голос, заявили, что не желают снова видеть в группе мою особу даже после того, как пройдут синяки и укусы у детей и персонала, с которыми я успел расправиться за столь короткое время.
Мама тоже решила, что полученного количества пинков в живот, пока она несла меня в садик, а я вырывался и орал, вполне достаточно, для того чтобы признать данный эксперимент неудавшимся. Пришлось нанять домработницу и одновременно няню Дусю, с которой я и просидел дома почти до начала войны. В обязанности ее входило приготовление пищи, уборка квартиры и, самое главное, гуляние с ребенком на улице. Деревенская сирота, малограмотная, но исключительно добрая и порядочная, она заменяла мне дома маму и дворовых товарищей; никогда не кричала, не шлепала, не жаловалась на меня родителям. Жили мы с ней дружно и весело. Она была ангелом хранителем. Эти годы прошли, как у Христа за пазухой, не оставив никаких ярких заметок в памяти: настолько все было размеренно, спланировано, без суеты, под зорким внимательным присмотром, без всяких ссор и драк на улице, без ободранных коленей и разбитого носа. Только в выходные дни, когда Дуся отдыхала, я иногда, по крайней мере, на прогулке, был предоставлен сам себе.
Через дом от нас жил мой друг Алька Качановский. Отец его, Вениамин Исаакович, работал вместе с моим отцом и они, также как и наши матери, были в приятельских отношениях - дружили семьями. В 44 году, после смерти жены, тети Зины, дядя Веня вместе с сыном уехал в Москву, работал там начальником транспортного отдела в одном из министерств. Много позднее я узнал, что он принимал деятельное участие во внедрении на автомобили во время войны газогенераторных установок. Это было большое нужное и не простое дело: в стране ощущался острый дефицит бензина. Внедрение ГГУ, работающих на любых более или менее просушенных деревянных чурках, частично снимало эту проблему. Дети войны наверняка помнят "полуторки" и "трехтонки" оборудованные цилиндрическими колонками, закрепленными между кабиной и кузовом. Внизу колонки располагался растопочный узел, чурки загружались сверху, через плотно задраивающуюся затем крышку, а внутри происходил процесс газогенерации - тление чурок без доступа кислорода с образованием окиси углерода, которая потом в смеси с воздухом подавалась к всасывающему коллектору двигателя. Это принцип, который и воплотили в действующий агрегат чудесные руки и головы наших тружеников.
С отъездом Альки, который был на два года старше меня, жизнь несколько потускнела: он был моим заступником, когда мы переехали в новый дом, и в какой-то мере учителем. Дядя Веня несколько раз приезжал в Челябинск, рассказывал, что Алик увлекся историей и историческими памятниками Москвы, изучил все улицы и улочки, площади и переулочки с тупиками и проходами. Он окончил профтехучилище, отслужил армию в погранвойсках, стал высококвалифицированным станочником универсалом, зарабатывал прилично, женился на своей троюродной сестре Юлии, работавшей на телевидении замредактора одной из программ. У них был сын Андрей. Потом что-то помешало ему поступить в техникум или институт, начались ссоры с женой из-за постоянных выпивок с друзьями по работе и дому. Кончилось тем, что с работы его выгнали, жена, забрав ребенка, съехала к матери, квартиру он пропил, как и все имущество, был арестован на Казанском вокзале милицией за кражу чемодана, осужден на 3 года и умер от цирроза печени в одном из сибирских лагерей.
Я был у Алика в Москве на маленькой уютной улице Щусева, расположенной недалеко от центра, два раза. В первый раз со мной были мои жена и сын. У друга, вроде, все было в порядке: дружная семья, любимые жена и сынишка, нормальные по тем временам квартирные условия (большущая, метров 30, комната с потолком теряющемся где-то на высоте 4-х метров, в благоустроенной коммунальной квартире), интересная, можно сказать, творческая работа (он работал в одном из "закрытых" НИИ), планы на продолжение образования и т.п.
Во второй раз я был у Алика в 68 году перед отправкой в загранкоманровку в ГДР. Ночевал одну ночь, а в 16 часов следующего дня отбыл поездом Москва - Берлин в город Айзенхюттенштадт. Билет на поезд был в кармане, деньги на путевые и непредвиденные расходы - в кошельке.
Вечером, накануне дня встречи, я позвонил Алику домой. Без особого энтузиазма он поприветствовал меня, и мое желание прийти к нему домой: "Давай встретимся завтра в 3 дня у памятника Тимирязеву, там поговорим, а что делать далее решим потом. Пока" - сказал он и повесил трубку. Это показалось мне несколько странноватым: встреча у памятника после пятилетнего перерыва представлялась неуместной. Ровно в 15 стою у постамента памятника, жду. Проходит минут 15, появляется мой друг в задрипанном пальтеце явно не с его плеча, в серых подшитых валенках, в шапке-ушанке с опущенными клапанами (на улице было 3-4 градуса мороза), в правой руке старая ободранная дерматиновая сумка. Подошел. Без улыбки сунул мне для рукопожатия левую руку, пошутив: "Ближе к сердцу". Помолчал, безучастно посмотрел сквозь меня куда-то вдаль: "Ну, что? Пойдем. Тут рядышком есть одно прелестное местечко". Метрах в пятидесяти - вывеска "столовая", заходим, Алька, как завсегдатай, просит 3 стаканчика в окне мойки. Удивляюсь: зачем 3? Алька подталкивает меня в зал приема пищи к столу, за которым уже сидит и ждет с нетерпением третий. Друг деловито расставляет стаканы, разливает бутылку "сучка". "Ну, будем!" - говорит незнакомец и они, сделав предварительный выдох, выплескивают содержимое себе в нутро. Я оторопело смотрю на них, не до конца осознавая, что встреча состоялась и близится к финалу. Алька удивленно смотрит на меня: "Ты что? Не хочешь?" Я пожал плечами и не успел ничего ответить. "Не будешь? Ну, как знаешь. Вольному - воля" - с этими словами он разлил, оставшийся нетронутым стакан по двум опустевшим, чокнулся и они, повеселевшие от свалившейся незапланированной порции, осушили стаканы во второй раз. Третий, почувствовав, что распивать больше нечего, как-то неопределенно махнул рукой и ушел. Мы тоже, вроде бы, готовы были разойтись по сторонам. Алька хлопал глазами, смотрел на меня и будто ждал моего заключительного слова: "Так что, может, к тебе пойдем" - робко спросил я, но поначалу поддержки этому предложению не ощутил. Настроение резко изменилось после того, как я предложил купить пару пузырей беленькой, хлеба и колбасы. В ближайшем гастрономе закупили все что нужно, добавив еще банку маринованных огурчиков, кусок сала и пару бутылок лимонада. По дороге Алька вкратце обрисовал обстановку: с Юлькой развелся, она с сыном живет у своей матери. Алька нигде не работает, живет один, поддерживает его отец.
В темном грязном коридоре я наткнулся на валявшуюся кошку. Она вякнула и с шипением отскочила в сторону. Алька гостеприимно распахнул дверь "берлоги", так назвал он свою обитель и я шагнул навстречу пустоте: в одном углу стояла голая без матраца кровать, в другом - круглый ободранный стол и два табурета. По сигналу сбора из темноты коридорных катакомб начали появляться обитатели коммуналки. Их было 5 взрослых и один ребенок- мальчик лет одиннадцати, худенький с прозрачной кожей, сквозь которую просвечивали тоненькие кровеносные сосудики. Все дружно и весело, в предвкушении "халявы", выставили стол на середину комнаты, притащили стулья, моментально все открыли и нарезали, в следующее мгновенье разлили по стаканам спиртное, чокнувшись, выпили за здоровье гостя. Через пять минут была съедена и закусь. Мальчик, стоящий рядом со столом между мной и своей мамой, с неимоверной тоской во взгляде провожал исчезающие во ртах родителей куски еды и жалобно протягивал ручонку. Я успел перехватить для него пару кусочков колбасы и сала, которые голодный парень, кажется, не жуя, проглотил. Когда последний кусок исчез со стола, взаимный интерес, пробудившийся было у соседей, сразу исчез, разговоры прекратились и все уставились на меня, как на бога и спасителя: "Спасешь или дашь пропасть?" - вопрошали их глаза. Я прикинул будущие траты, решил, что денег хватит. В магазин был послан гонец, самый молодой парень из компании.
Минут через 20, разбредшиеся по комнатам жильцы, услышав звук отпирающейся входной двери, мигом собрались снова у стола. Принесенных трех бутылок водки и снеди хватило на чуть более длительный отрезок времени, чем в первый раз. Снова наступила тишина и Алька, почувствовав, что пауза может затянуться надолго, и из меня все равно ничего более выжать не удастся, объявил отбой. Комната опустела.
Кое-как мы с другом уместились на одной односпальной кровати. На сетку он бросил принесенное от соседей грязное драное ватное одеяло, укрылись моим пальто, а его пальто положили под головы. Как только я лег на спину, потолок начал предательски вращаться, к горлу подкатил ком. Мне стало дурно. Хотелось побыстрее оказаться в туалете. Алька придерживал меня, гладил мой живот и приговаривал: "Терпи, терпи, пройдет. Нельзя же чтобы столько добра пропало зря". Но терпеть я больше не мог, сорвался с кровати и пом-чался по темному коридору, натыкаясь на углы и сундуки. Слава богу, донес. Долго мылся под холодной водой и полоскал рот. Зато, придя в комнату облегченным, я заснул на этом прокрустовом ложе, (кровать была коротка для меня) почти мгновенно.
Утром проснулись часов в 9. Друг вскипятил чайник, и мы попили чай с позаимствованной у соседки заваркой. Алька рассказал, как однажды, находясь в безвыходном положении, встретил на улице бывшего председателя правительства СССР Вячеслава Михайловича Молотова, жившего где-то поблизости и частенько прогуливавшегося тут. Поздоровался с ним и попросил денег взаймы до первой получки и тот, давая ему 10 рублей (бутылка московской особой стоила 2 рубля 87 копеек) извинялся за то, что денег у него больше с собой нет. Получив зарплату, отложив десятку в "заначку" Алька долго не мог встретить кредитора, но при встрече Молотов наотрез отказался брать деньги: "Что Вы, что Вы, молодой человек, вы у меня ничего не брали и ничего мне не должны. Нет, нет. Даже и не заикайтесь" - сказал он заикаясь. Было ли это на самом деле? Не знаю, но, судя по рассказанному финалу, могло и быть. После этого рассказа друг попросил у меня 5 рублей в долг: "Ну, очень нужно, сегодня обещал отдать. Во сколько поезд отходит? В 16 ровно? Да? Я принесу пятерку и втолкну тебя в вагон". Не пришел. Может перепутал вокзал и вместо Белорусского искал меня на Казанском? Так мы с ним больше и не встретились.
Больше всего, при посещении Алькиной квартиры, меня поразила семейка с больным голодным заморенным ребенком, который выпрашивал у матери кусочек колбасы, а та, не обращая на него ни малейшего внимания, уплетала за обе щеки. Муж и жена постоянно, по-видимому, нигде не работали, глава семейства - классный радио-любитель, "содержал" семью за счет нерегулярных подачек от случайных клиентов за ремонт радиоаппаратуры. Так и стоит передо мной образ этого мальчугана: глаза полные мольбы и слез, худенькая ручонка, тянущаяся к матери, "собачья" благодарность за то, что я немного прикормил его. Жуть. До чего может довести людей тяга к алкоголю. Они теряют человеческий облик и становятся похожими на диких зверей.
Как упомянуто выше, Алик был старше и я постоянно завидовал ему в детстве: то из-за того, что у него есть противогаз, а у меня нет; то потому, что у него появилось увеличительное стекло-лупа и с помощью его можно, "наведя фокус" , зажечь черную бумажку при солнечной погоде; то из-за того, что он пошел в школу и у него есть портфель; то потому, что он умеет читать. Последняя, "белая" зависть сослужила не плохую службу: я в 6 лет без целенаправленной помощи родителей быстро научился читать. Алик показал несколько букв, сказал, что из них можно составлять слова, например: М-А-М-А или П-А-П-А и т.д. Это мне исключительно понравилось, я стал интересоваться буквами и их произношением у знакомых и незнакомых случайных людей в любой, даже не подходящей для обучения обстановке; запоминал, составлял из них слова. Наступил момент, когда я, встряв в разговор мамы с соседкой, с гордостью заявил, что умею читать. Мама усмехнулась и, как-то обидно, без малейшей веры в мои слова, сказала: "Ну, конечно, умеешь". Я, почувствовав по интонации, что мать мне не поверила, с обидой, распаляясь, все сильнее и сильнее стал повторять: "Умею, умею, умею!" Мама, что бы положить конец этому разговору, могущему перерасти в серьезный локальный конфликт, взяла газету и предложила мне прочесть пару заголовков. Каково же было ее изумление, когда я медленно, но главное правильно, прочел все указанные строки.
Детство вашего ребенка - это период постоянных открытий для вас наличия или отсутствия у него каких-то способностей. В чем-то они могут быть весьма посредственные, в другом просто граничащие с феноменом вундеркизма. Любой первый рассказанный стишок, первая песенка должны восприниматься родителями с восторгом и, если поддерживать все время такую атмосферу, внедрять в сознание ребенка мысль о том, что он талантливый и умный, то в конце концов, он таким и станет.
Когда мне было годика 4, я частенько подпевал патефону. Любимая песня тех дней "бродяга" мне очень нравилась, и я запомнил даже её слова:
Шумит, бушует непогода...
Далек, далек бродяге путь.
Укрой тайга его глухая...
Бродяга хочет отдохнуть.
Детским, слабеньким голосочком я исключительно точно изображал мелодию. Понятные слова вызывали соответствующий отклик в моей душонке, и пение приобретало эмоциональную окраску. Родители, сами умевшие неплохо петь, мои попытки самовыражения одобряли и всячески поддерживали. Как только появлялся очередной гость, заводился патефон и я начинал петь.
Родители и гости умиленно глядели на маленького "ундервуда", устраивали овацию, громко хлопали и хвалили. Восторги взрослых мне были приятны, но все-таки к аплодисментам я относился довольно прохладно, не понимая: что тут особенного, повторять слова с мелодией - это также естественно, как дышать - думать не надо.
Я мог без конца слушать песни в исполнении Виноградова, Козина и Утесова; ровно столько, сколько могли выдержать нервы моих родителей. Ошеломляющее впечатление произвело на меня звучание настоящего духового оркестра, услышанного в 39 или 40 году. Оркестр исполнял популярную тогда песню "Чайка", мужчины, поддерживая правой рукой спины своих партнерш, грациозно неслись в ритме вальса, будто не касаясь пола, а у меня с первыми звуками отпала нижняя челюсть и закрыл ее пальцем отец после последнего аккорда.
Помню, подобное же впечатление на мою доченьку Диночку произвели звуки впервые услышанного настоящего органа в костеле города Пярну, куда мы зашли специально, пропустив даже посещение пляжа.
Запоминал мелодию и ритмический рисунок я почти с первого раза и второй куплет обычно уже мурлыкал без слов. Слова же в песнях иногда казались мне странными, так в известной песне начинающейся словами: "В далекий край товарищ улетает"..., в третьей строчке мне чудились слова: "Любимый город, синий дым в Китае" вместо ....в синей дымке тает и т.п.
Мое отношение к музыке и песням никак не стыковалось с отношением к особам женского пола, в честь которых и благодаря которым и было создано почти все поэтическое и музыкальное. В отличие от героя бульварной песенки, который "женщин уважал еще с пеленок", я, к слабой, но лучшей половине человечества относился с ранних лет весьма сдержанно, прохладно и даже с некоторым отвращением за то, что они часто плачут, ябедничают, врут, похожи на маленьких зверьков ехидн и неприятны, как мокрицы. Такому отношению способствовали разговоры соседок, имеющих девочек, насчет того, что вот дескать (кивок в мою сторону), подрастает для них женишок. Короче, всех особ женского рода, моложе меня и старше лет на 5-6, я терпеть не мог и избегал с ними любых контактов.
В 40 году мы не только нашли в капусте сестренку Жанну, приобрели машину, радиоприемник, но и переехали в новую двух комнатную квартиру в новом доме. Квартира была со всеми удобствами, на втором этаже, с комнатами расположенными на восток. С тех пор я признаю спальни только с окнами, выходящими на сторону рассвета: просыпаешься вместе с солнышком, в первую половину дня купаешься в утренней освежающей прохладе, а после полудня, когда наступает жара, раскаленное светило скрывается за домом. Чудесно!
Рядышком с домом красовалось новое здание школы N48, в которой я скоро, через 2 года, должен был начать учиться. Около школы размещалась спортивная площадка, на которой хоть в футбол, хоть в волейбол играй. Вокруг школы были посажены тополя, кустарники, фруктовые деревья. У дома места тоже хватает: и в лапту поиграть, и в "штандер", и в баши с колдунами. Есть гаражи, по которым, когда все на работе, и никто не ругается, можно попрыгать; за гаражами, правда, идет строительство нескольких домов, ходить туда запрещено. Но, если очень хочется, то можно. Дальше, вдоль дороги в город, с обеих сторон вплоть до железнодорожной насыпи, отживали свой век остатки болота, некогда занимавшего всю площадь 7-го участка ЧТЗ, на котором ранее разрабатывали торф. Болото казалось пристанищем кикимор и всякой другой нечистой силы, поэтому не нужно было уговаривать детей туда не ходить.
Наш дом был последним из серии 15-ти домов ИНОРС на 7 участке. Что за зверь этот "ИНОРС" никто из детишек не знал. Борька Костромин, по кличке "бобон", из подъезда с выходом в арку, по секрету всему двору поведал тайну, что этажом выше их живут какие-то иностранцы и не только в его, но и в других подъездах и остальных 14-ти домах. Поэтому, дескать, название "ИНОРС" расшифровывается как ИНО-странное Рабочее Снабжение. Другие версии не рассматривались: потому, что многие из нас действительно слышали неоднократно разговоры веселых жильцов дома не на нашем языке, да и одевались они тоже не по-нашему. Только лет через десять после окончания войны из статейки в местной газете мы узнали, что в нашем доме временно проживали антифашисты, бежавшие из стран Европы и, в частности, один из организаторов подпольной антифашистской радиостанции "Красная капелла" - Хёслер. До заброски его на территорию Германии, он успел влюбиться и жениться на жившей в соседнем с нашим подъезде Клавдии Семеновне Рубцовой, враче эндокринологе. Но она, бедненькая, так и не дождалась его возвращения: он был арестован и казнен гестапо в 42 году.
На доме, через некоторое время после появления статьи, была закреплена памятная табличка с именем Хёслера, но потом, при очередном ремонте дома, её сняли и какой-то "мудрый" чиновник распорядился её больше не устанавливать. Сейчас на углу дома, со стороны проспекта, красуются два барельефа: Котина и Духова - выдающихся конструкторов тяжелых танков, Героев СоцТруда и Советского Союза, но мне кажется, что имена Зальцмана, Махонина, Трашутина, внесших неоценимый вклад в дело разгрома фашистской Германии, кстати, тоже Героев СоцТруда, так же как и имя Хёслера, героя антифашиста, можно было бы разместить на других еще свободных углах. Все они в разное время проживали здесь. Имена героев не должны придаваться забвению, о них должны знать не только дети и внуки, но и все последующие поколения.
Предвоенный год в новом доме тянулся долго, но не нудно, он был наполнен бесконечными играми, знакомствами с детско-мужской частью обитателей, освоением азбуки и цифр, приобретением навыков в чтении и простейших арифметических действиях: отнять - вычесть и присвоить - прибавить; исследованием всех дыр в подъездах, гаражах и школьном дворе. Продолжалось изучение конструктивных особенностей всяких самодвижущихся и самочакающих механизмов.
Весной 40 года отец купил мне шикарную заводную легковушку, очень похожую на настоящий "форд" уменьшенных размеров. Гоняла она довольно резво и с помощью руля на ней можно было менять радиус описываемой ею окружности. Интересовало до какого-то умопомрачительного зуда, а что же там внутри? В одно из воскресений ко мне пришел поиграть один из моих двоюродных братьев Рудик. Он был на год старше меня, но и его тоже разбирало любопытство и сильно хотелось поближе познакомиться с внутренним устройством игрушечного самодвижущегося агрегата. Мы, прихватив игрушку, пошли гулять на улицу и, с помощью подручного инструмента (камней и железяк), разобрали автомашинку. Произвести же обратный процесс нам почему-то не удалось и, не в полной мере удовлетворенные, мы вернулись домой, предварительно по братски поделив останки: Рудик забрал понравившийся ему агрегат с пружиной и заводным ключом, а я, как хозяин, самое ценное, по моему разумению - все четыре колеса с шинами из резины кремового цвета. Маме на вопрос: "Где машина?" - я ответил: "Сломалась, вот колеса от неё остались". Мама только ахнула и в бессилье всплеснула руками. Отцу, чтобы не расстраивать его, она, по-видимому, ничего об этом не сказала. Тем не менее, я почувствовал её осуждение. Когда вскоре после этой операции, я разбирал новый объект (это был старый, но еще действующий в лежачем положении будильник), то ощущал некоторую неловкость. После сборки остались лишние детали, и он навсегда умолк. Утешало одно, что родители перед этим купили новые часы с будильником.
Время медленно утекало в вечность и неумолимо приближало нас к началу войны. Вечер 21 июня 1941 года. Суббота. Завтра выходной день у отца. Наверно, поедем купаться на озеро Смолино, где у ЧТЗ есть дачи для комсостава. Сегодня был прекрасный летний день: играли в "колдуны", потом в "штандер", а сейчас Герка Мартемьянов, живущий на 4-м этаже, начал пускать мыльные пузыри с балкона, и мы, забросив мяч, носимся, догоняем их и каждый хочет проткнуть пальцем как можно большее количество пузырей, перели-вающихся всеми цветами радуги, отражающих окружающие предметы, в том числе и наши радостные рожицы с невероятно огромными вытянутыми носами. У Герки заканчивается мыльный раствор, о чем он и сообщает нам с некоторым разочарованием. Близится вечер. Скоро придется расходиться по домам. Мама, наверно, уже приготовила ужин и вот-вот покличет с балкона. А пока мы разбрелись небольшими группками "по интересам". Я прогуливаюсь с моим новым другом Толькой Багиным, и он рассказывает мне о последних событиях произошедших в мире. Я, как младший (Толик на год старше меня), слушаю его с разинутым ртом: он так много знает всего - еще бы , осенью идет в школу. Мы со "знанием дела" рассуждаем о силе немецкого оружия, об успехах армии Гитлера, захватившей столько стран, о том, что у нас с ними заключен договор о ненападении, но если бы не это, то мы бы им дали...ведь у нас такая мощная армия, такие самые лучшие самолеты, танки и военный флот! Жаль Чкалов погиб, а то он бы им!!! Ну, да есть еще летчики, герои разных небывалых перелетов. В общем, наше поколение не выбирало PEPSI, мы с малолетства были патриотами, почитателями геройских поступков в боях и труде, мечтали о подвигах, странствиях, открытиях. Мы были достойными детьми своего времени.
Раздается мамин зов и мы вынуждены прервать нашу интереснейшую беседу. Прощаемся и разбегаемся по домам. Мама "колдует" у кухонного стола, нарезает хлеб. Мою руки, сажусь за стол и с удовольствием уплетаю жареную картошку с котлетами и свежими огурчиками, запивая все это сладким чаем. Мама всегда ест последней, после нас: скармливает нам самое вкусненькое. Она стоит у окна, смотрит на облака, застлавшие небо до горизонта и окрашенные в почти красный цвет, и говорит задумчиво тихо: "Никогда не видела такого красного неба. Не к добру это". Я привык верить родительнице: если у нее чесалось внутри уха, то завтра следовало похолодание; если чесалась ладонь левой руки, то непременно отец получит зарплату, а уж если правая, то в скором времени предстоят большие траты. И хотя окраска облаков к зуду отдельных частей организма никакого отношения не имела, я решил, что мать и тут права и этот необыкновенный цвет облаков явно не к добру. После еды я немного поиграл с сестренкой, посмотрел картинки в книжке Сергея Михалкова "Дядя Стёпа", и, еще до прихода задержавшегося на работе отца, отошел ко сну.
А завтра была война.
Жестокая, суровая, кровопролитнейшая война, унесшая несколько десятков миллионов жизней, ставшая величайшей трагедией для половины населения земли, вначале, и не только нам молокососам, но и вполне зрелым взрослым людям, казалось чем-то вроде забавного, героического, увлекательного развлечения. Уверовав в нашу пропаганду, представлявшую Красную Армию, как самую боевую мощную, оснащенную самой передовой военной техникой, "непобедимую и легендарную в боях познавшую радость побед" - как пелось в популярной песне, никто и представить себе не мог, что война затянется на долгие страшные, мучительные 4 года. Все были полны энтузиазмом и верой в скорую неминуемую победу в течение нескольких боевых дней, ну от силы - месяцев. Воевать на территории врага! Вот предвоенный лихой лозунг.
Военкоматы осаждались множеством молодых и уже не очень молодых людей желающих записаться в добровольцы, рвущиеся показать немецким фашистам, вторгшимся к нам без объявления войны, нарушившим пакт о ненападении, "кузькину мать".
В нашей 48 школе разместилась временно, перед отправкой на фронт, какая-то, видимо мотострелковая воинская часть. Все ворота и калитки посему были задраены и мы только сквозь решетку школьного забора могли видеть солдат, военную технику, состоявшую из легких танков - танкеток, каких-то маленьких пушчёнок и пулемётов. С замиранием сердца следил я за построением солдат, происходящим в считанные секунды, выполнением команд - четким, быстрым и красивым.
В моей головёнке созревали и меняли друг друга планы тайного незаметного проникновения на территорию школьного двора, отбытия вместе с воинской частью на фронт, шпионско-деверсионной работе в тылу немецких войск, внедрения во вражеские ряды, покушения на Гитлера и других "Г" (Геринг, Геббельс, Гейдрих, Гесс и др.). В первую очередь нужно было попасть внутрь школьного двора, встретиться с командиром части и потолковать с ним о своих планах. После тщательного обследования дыр в заборе, которые были заделаны с помощью толстой стальной проволоки, я обнаружил щель под воротами напротив арки нашего дома. Кое-как пропихнувшись, через неё, испачканный в пыли, но довольный собой, я перебежал открытое место, спрятался между рядами дикой жимолости (по-нашему "волчья ягода") и стал ждать появления командира. Прошло минут пять, но командный состав воинской части не спешил на встречу с "лазутчиком всех времен и народов" и я стал пробираться сквозь кусты к боковой полуоткрытой запасной двери. Я был близок к цели, как вдруг передо мной внезапно возникли блестящие, наверняка, командирские сапоги и, подняв голову, я увидел перед собой строгое лицо офицера. Он взял меня за шиворот: "Что ты тут потерял, дружок. Ты знаешь, что территория, на которой ты находишься, принадлежит воинской части и твое пребывание является нарушением установленного порядка?" Я сбивчиво, перепрыгивая с одного на другое, стал объяснять ему свои замечательные геройские планы: я маленький, могу пролезть в любую щель незаметно, прокрасться хоть куда, проникнуть даже в штаб Гитлера и убить его. "Вы возьмете меня с собой на фронт?" Лицо командира стало добрым, он улыбнулся:
- Ах ты, малец, ну, конечно, возьмем, только подрасти чуть и возьмем.
- Нет, я хочу сейчас, когда подрасту, уже и война кончится.
- Ну, уговорил, беги домой, пусть мать готовит горшок, смену белья и харчи.
- Есть! - радостно крикнул я и помчался домой, не чувствуя подвоха в словах командира. Когда мама открыла мне дверь, я заявил ей с порога, что меня берут на фронт и нужно собрать вещи, еду и обязательно не забыть горшок.
Вечером отец объяснил мне популярно, что на фронте никто с горшками не бегает и что "командир" пошутил. Это меня сильно огорчило. Я почувствовал свою неполноценность и затаил обиду на веселого "командира". Проснувшись на следующее утро, я обнаружил опустевший школьный двор. Обижаться было не на кого: часть, видимо, отбыла на фронт.
Через некоторое время школу начали заселять эвакуированными из Ленинграда. Ленинградский Кировский, бывший при царе Путиловским, завод перебазировался в Челябинск на ЧТЗ. С вокзала людей, прямо с поездов, везли на временное поселение в здание нашей школы, а затем подселяли на квартиры работников ЧТЗ. Называлось это уплотнением. Никто из уплотняемых не жаловался и не высказывал крайнего неудовольствия: все понимали, что на то есть суровая необходимость и иначе никак не получится, эвакуированным людям надо было обеспечить хотя бы минимальные бытовые условия.
К этому времени "шапкозакидательские" настроения улетучились. Немцы отрезали Ленинград и рвались к Москве. Кроме Кировского в Челябинск эвакуировали и Харьковский дизельный завод. На Кировском в Ленинграде, ещё до войны начали выпускать, правда, в небольшом количестве тяжелые танки КВ (инициалы первого маршала, наркома обороны Клима Ворошилова), а на Украине сконструировали и произвели первые дизели для танков, вместо карбюраторных леграиновых ДВС. ЧТЗ имени Сталина был в октябре переименован в Кировский завод. Директором назначен ленинградец - Зальцман И.М., а главным инженером харьковчанин - Махонин С.Н.
В нашем доме спешно готовили две квартиры для высшего руководства нового Кировского завода. Для этого расселили жильцов четырех 3х комнатных квартир на втором этаже в трех соседних подъездах. Каждая из квартир имела по 7 комнат и по два входа: один из среднего общего подъезда обеих квартир - для "белых", вторые, из крайних подъездов - для "черных".
Семья Зальцмана состояла из 4-х человек: сын, дочь и он с женой, кажется жила у них еще и домработница. У Махонина - из 5-ти: старший сын, дочь, он с женой и родной племянник - ровесник сына, дом работница, видимо, была приходящая. Во дворе каждой семье поставили по гаражу.
Несмотря на свои 7 лет, я был настроен к этим приготовлениям и приезду новых жильцов, весьма критически. Мы, дети страны Советов, воспитанные в лучших традициях равенства и братства, относились к ним просто враждебно: почему большинство людей должно жить в тесноте и нищете, а эти кататься, как сыр в масле и жить в хоромах? Во мне зародилась надежда, что когда-нибудь эти люди за это ответят, если не перед судом, так передо мной, когда я вырасту, стану сильным, ловким и бесстрашным, как любимейший из киногероев "Зорро". До сих пор не могу понять, как эти умные, талантливые, считавшие себя коммунистами, люди могли не осознавать, что в те тяжелейшие годы их некорректность в любом бытовом вопросе выглядела, по меньшей мере, аморально. А может быть, они только называли себя коммунистами, на самом деле ими никогда и не были?
После переезда в наш дом большого начальства вся дворовая ребятня поделилась на маленьких, над которыми взяла шефство дочь Махонина Марина, тут же "открыв" в гараже подготовительные курсы для желающих поступить в первый класс, и полувоенный отряд школьников, под командованием сына Махонина Артема и его двоюродного брата Кости. Маринка была очень красивой девочкой 8-ми классницей, с добрейшим характером, мягкая, доброжелательная, умная и справедливая. Все время из дома главного инженера притаскивалось что-то съедобное и делилось среди голодных малышей. Она сразу же завоевала всеобщую любовь среди детей и уважение среди родителей. Сначала я, как дошкольник попал в подготовишки к Марине, потом перешел в подчинение к её братьям, что больше соответствовало моему "мужскому" началу. Братья, установившие воинскую дисциплину в дворовом отряде подростков, особым уважением не пользовались: все держалось на подчинении и наказании неохотно подчиняющихся или неумело выполняющих командирские приказы. Тем не менее, отряд становился все более и более боеспособным и могущим оказать серьезное сопротивление "банде землянцев", так называли мы пацанов наведывавшихся к нам во двор не с благими намерениями из-за железнодорожных насыпей, живущих в землянках, из так называемого "Порт-Артура". Однажды под руководством братьев была проведена "сложнейшая" операция с наступлением, отходом, нападением с фланга на преследующих наш малочисленный отступающий отряд, неприятелей с захватом пленных, допросами и несколько часовой отсидкой их в запертом гараже. После блестяще проведенной операции авторитет братьев стал почти таким же, как у М.И.Кутузова, нападения на наших ребят не только землянцев, но и отрядов близлежащих домов прекратились. Мы ходили с высоко поднятыми головами, гордые и снисходительные: никогда наши ребята не задирали чужих. Но лето кончилось, и все военные и мирные игры тоже пошли на убыль: надо было учиться, да и погода уже не располагала к длительному пребыванию на свежем воздухе.
Дети Зальцмана были совершенно другими. Сын Леня не принимал никакого участия в наших играх, считая это, по-видимому, ниже своего достоинства. Высокомерный, наглый и жадный - вот его характеристика. Не знаю, как он учился, но никаких восторгов по этому поводу я ни от кого не слышал. Артем смотрел на тринадцатилетнего отпрыска директора, как на пустое место. Правда, младшая дочь Татьяна, как будто была замешана из другого теста. Она дружила со многими своими сверстницами, принимала живейшее участие в детских играх, была добра и непосредственна - нормальный наш советский человечек. Она мне даже нравилась, но после Ирины Балжи, её подружки, тоже жившей в нашем доме, дочери будущего профессора ЧПИ.
Совершенно разными были и жены двух самых больших начальников ЧТЗ. У Зальцмана - ничего не делающая обрюзгшая домохозяйка, на голову выше его и раза в два тяжелей: когда она забиралась на заднее сиденье ЗИС-101, автомобиля который обслуживал директора, бедный скрипел и переваливался на один бок, казалось подвеска не выдержит, и он развалится, не тронувшись с места. У Махонина - женщина плотная, на голову ниже мужа, собранная, живая, со стремительной походкой, деловая работающая и работящая. Уезжала на работу вместе с мужем, возвращалась поздним вечером, почему-то всегда пешком. Общаться с соседями, а тем более с бегемотообразной зальцманихой у нее, по-моему, не было ни времени, ни желания.
Артем с Костей учились в десятом классе. Ближе к новому году, среди жителей нашего дома, прошел слух, что Сергей Нестерович за какие-то полу-криминальные делишки Артема с Костей, забрал их из дневной школы, перевел в школу рабочей молодежи и определил на завод в механический цех в качестве чернорабочих - уборщиков металлической стружки. И действительно, вскоре мы увидели братцев, идущих со смены домой, грязных в рабочих спецовках и почему-то не очень весёленьких. Костя, в скором времени, покинул Махониных, уехав к родителям в какой-то маленький уральский городок. Авторитет Махонина С.Н. у жильцов нашего дома, состоящих в основном из семей начальников цехов, отделов и служб завода, после истории с его сыном стал абсолютно непререкаемым. А Артем, безропотно и честно работая, защитил аттестат зрелости в школе рабочей молодежи, и поступил затем в Челябинский Политехнический Институт.
К директору ЧТЗ, генерал-майору Зальцману И.М. отношение было не однозначным и таким же многогранным, каким он был сам. С одной стороны, вроде бы, человек чуткий, с другой - хам, никого не уважающий, с третьей - беспардонный ловелас, с четвертой - прекрасный руководитель и вместе с тем министр на месяц. Ходило много слухов и рассказов очевидцев о разных забавных и печальных историях связанных с его именем. И.В.Сталину доложили, что Зальцман переспал уже почти со всеми сотрудницами своего министерства. На это, якобы, вождь, усмехнувшись, ответил: "Молодец. Завидую!" И еще через месяц Зальцмана освободили от высокого поста за то, что у себя в кабинете он принимал посетителей не в полированных генеральских сапогах, а в своих домашних тапочках. Так ли это было? Трудно ответить на этот вопрос: с каждым годом очевидцев становится все меньше. Говорят, он знал по имени и отчеству даже рабочих на всех "узких" местах производства, специально появлялся там, где нужно и в нужное время для того, чтобы поздравить какого-то Василия Никаноровича с перевыполнением сменного задания и наградить новыми сапогами или телогрейкой. Однажды он без лишних слов наказал начальника капитального строительства завода: "Приди завтра в лучшем костюме и штиблетах прямо ко мне в кабинет, за пол часа до начала работы". На следующий день, вместе с начальником ОКСа, Исаак Моисеевич на своем ЗИС-101 заехал в самый центр самой глубокой лужи в районе поселка N2, открыл дверцу и выпустил наружу одетого с иголочки бедолагу. Топающие, почти по колено, в грязи рабочие, спешащие на смену, с уважением проводили глазами директорский автомобиль. "Сразу ко мне, без опоздания!" - строго предупредил опешившего "денди" директор. Назавтра рабочие пришли на смену почти чистые в сухой обуви и без опозданий.
Мы, парни, ненавидели Леньку Зальцмана. У каждого были свои причины и свои счеты с этим недалеким и отвратительным типом. Мне, например, он как-то заехал кулаком в нос и разбил его до крови. И главное не в драке, и не со зла, а просто так. Он стоял на крыльце, закреплял с помощью хлебного мякиша на кончик трехгранного напильника капсюль от охотничьего патрона и, закрепив, отпускал "хлопушку" в свободное падение. При столкновении с цементным крыльцом напильник играл роль бойка и капсюль взрывался. Скопилось вокруг обладателя этого устройства человек пять. Каждому хотелось хотя бы раз проделать то же самое, но все стеснялись попросить Леньку об одолжении, зная его жадность. Я решился:
- Леня, дай мне хоть разочек...
- Дать? - деловито поинтересовался он.
- Дай - повторил я.
- На - сказал он и ударил меня кулаком в нос. Головой я шарахнулся о подъездную дверь, но она выдержала, а нос оказался слабей.
Еще об одном эпизоде даже вспоминать противно, но взялся за гуж... Жил в подвале нашего дома паренек с матерью-уборщицей, отец на фронте. Он бедненький, какой-то заморенный, вечно дрожащий, подобно побитой сабоченке, подошел к жрущему печенье Леньке и, срывающимся от боязни голосом, попросил у этого подонка кусочек печенья. Вы ни за что не догадаетесь, каков был ответ: "Съешь кусок моего говна, тогда дам целую". Разве это не подонок?
Я думаю это запомнили все, кто был поблизости и услышал. К отцу Леньки после этого высказывания его сыночка отношение стало соответствующее. Конечно, сын за отца не отвечает, но вот с отца за воспитание его отпрыска, по нашему разумению, ответственность не снимается.
Один раз мы привязали к бамперу его ЗИСа пустой ржавый таз, который при выезде машины из арки на булыжную мостовую страшно загрохотал и дядя Леня, шофёр Зальцмана, вынужден был экстренно затормозить авто и с матом отцеплять тазик. Другой раз мы просто примотали буксирный крюк проволокой к телефонному столбу и двигатель несколько раз глох, прежде чем все тот же дядя Леня не сообразил вылезти из-за руля и отцепить проволоку. В следующий раз нам уже не захотелось подводить шофера, ни в чем собственно не виноватого, и мы вечером закинули на директорский балкон дохлую крысу размером с маленькую кошку. Затем мы намазали солидолом дверную ручку директорской квартиры. А потом решилили, что надо мстить самому виновнику и объявили ему бойкот. Мне кажется Ленька, хотя и не блистал умом, но все понял и перестал выходить на улицу: что толку выходить - никто не подходит, не разговаривает. По-моему наша тактика отмщения была правильной и не слишком жестокой.
Мне до школы оставался еще целый год. Шла война. Немцы рвались к Москве. Ленинград был охвачен кольцом блокады. Ползли слухи, что как в1812 году придется оставить столицу. Иногда мелькали и обнадеживающие сообщения, в частности, о появлении на фронте бутылок с какой-то зажигательной смесью, от которой фашистские танки сгорали подобно сухой тонкой сосновой доске. Единственное неудобство заключалось в том, что эти бутылки должен был кто-то швырять в эти двигающиеся и извергающие смертоносный огонь махины, но на этом внимания никто не заострял.
Если отец приходил домой пораньше, то после передачи сводки Совинформ бюро он подходил к карте Европейской части СССР и черными крестами отмечал оставленные города. Потом, когда "власть переменилась" на той же карте отвоеванные города отмечались красной звездой. Эта памятная карта до сих пор лежит на антресоли моего шкафа. Изредка я достаю её, разворачиваю и вспоминаю порой тревожные, а порой радостные события военных лет.
Единственным утешением в тяжелую, суровую, снежную зиму 41- 42 годов для нас тыловиков уральцев было то, что мы не голодали. В первую военную осень урожай картошки и капусты превзошел все ожидания: он был просто фантастическим. Верующие поговаривали, что, дескать, боженька правду видит и нам помогает. Отец с братьями в ту осень накапали столько мешков картошки с 10 соток, что они едва уместились в пятитонку. Были снабжены этим продуктом в необходимом количестве все наши родственники и кое-кто из товарищей отца. У большинства наших соседей в коридорах были сооружены и заполнены картошкой большущие лари, и, поскольку отопление почти нигде не работало, основной продукт питания хранился хорошо. Хлеба было мало, доставался он тяжело. Стояли за пайкой по ночам. Зато картошки с капустой было предостаточно. Больше всего мне нравилось запекать тоненькие ломтики картошки на раскаленной верхней железяке кухонной печи. Все квартиры нашего дома были оборудованы такими печами. Эти подрумяненные с двух сторон хрустящие кругляши, чуть подсоленные, казались самым изысканным блюдом после "драников" - так назывались почему-то оладьи из молотой картошки, поджаренные на комбижире или маргогусалине.
После отъезда в Москву Суминых, в маленькую комнату въехала пожилая пара, вырвавшаяся из блокадного Ленинграда. Странная какая-то пара: они складировали у нас массу меховых изделий, вывезенных из осажденного города, а сами жили где-то в другом месте. Но ими таки заинтересовались органы и через пару месяцев они исчезли вместе с массой шуб и других ценных вещей..
Мы остались в квартире одни, и это было очень кстати. Очередная наступившая зима грозила крепкими морозами. Радиаторы центрального отопления чуть теплились, и в комнатах стояла бодрящая температура, близкая к нулю. За то на кухне, где топилась весь день печка, было тепло, как у Христа за пазухой и это благодатное место мы приспособили для сна мамы с Жанной.
Размещение их на ночлег требовало серьезных приготовлений: вода во встроенном баке-аккумуляторе печи нагревалась едва не до кипения, остаток углей прогорал, закрывалась заслонка на дымовой трубе. Некоторое время печь естественно остывала, затем на горячий верх клали асбоцементные плиты, а на них большущую спинку от разборного дивана, потом следовал матрац и дополнительные тряпки. Благодаря такому устройству постели мама с Жанной до утра спали в тепле и не простывали. Мы с отцом устраивались в комнате на большой высокой кровати с узорными спинками, укрывались одним теплым ватным одеялом и тоже прекрасно ночевали на свежем воздухе. Правда, надо сказать, что отец, как человек полнокровный, никогда не мерз, и от него тепла шло не меньше чем от печки. Отец очень редко носил варежки или перчатки, и никогда не укутывал шею шерстяным шарфом, а болел только "птичьей" болезнью "перепил", что случалось не часто.
Мы уже и ждать перестали новых поселенцев. Рассыпали в маленькой комнате для просушки остатки картошки. Но в один прекрасный день, отец был на работе, а мать кормила сестренку, раздался звонок и я открыл дверь работнице ЖЭКа. За ней следом вошли двое мужчин. Один из них военный, судя по ромбикам, как минимум командир роты. Нас поставили в известность, что к нам подселяют заместителя начальника цеха - Чичельницкого Бориса Давидовича с женой - Ревекой Рувимовной и сыном - годовалым Сашей. Представитель жилконторы ушла, а офицер, поигрывая пистолетом, в наглой форме потребовал сдать комнату для вселения немедленно. Меня настоящее оружие сначала привело в некоторый испуг, смешанный с любопытством, но по реакции потенциального жильца, я понял, что он к "дипломатическим" потугам своего товарища относится неодобрительно. Осмелев, я предложил вполне приемлемый вариант: они, т.е. оба мужика, вместе со мной собирают картошку, засыпают её обратно в ларь, а мама присоединяется к нам после того, как уложит спать мою сестренку. Новый хозяин с готовностью, а друг с неохотой быстренько опустошили комнату. Я едва успевал нагружать ведра. Мама, уложив сытую и спокойную сестру, вымела грязь и вымыла пол в отторгаемой от нас снова комнате. В чистую комнату внесли скромные пожитки: две железные кровати, маленький стол, тумбочку, пару табуретов, два тюка и одну оцинкованную детскую ванночку. Вскоре пришла с ребенком и новая хозяйка. Борис Давидович, повеселевший, потирал руки: ему явно пришелся по душе процесс вселения. Близость праздника-новоселья вдохновила даже не очень довольного отсутствием скандала друга-офицера, а появление на столе бутылки "московской", проявило на его устах подобие улыбки.
Чичельницкие прожили у нас до конца войны. Потом им дали двухкомнатную квартиру в нашем же подъезде этажом ниже. Борис Давидович- мужчина немногословный, тихий, малообщительный, спокойный, с мягким голосом и, можно сказать, незаметный - с моим отцом особенно не контачил. Пожалуй, утренние приветствия и пожелания спокойной ночи - это основные их диалоги. Тетя Рая, так мы называли Ревеку Рувимовну, была женщиной намного моложе мужа, жизнерадостной и общительной. Наша мама относилась к ней как к младшей, несмышленой сестре, которая мало что знает и почти ничего не умеет делать, но теплые дружеские отношения не сложились. Причиной тому был разный подход к воспитанию маленького Саши. У его матери основной инструмент - битие, у нашей мамы - доброе слово и ласка. Никогда не забуду как тетя Рая била малыша потому, что он не съел полную тарелку пшенной комкообразной сухой каши. Била наотмашь то справа, то слева и головенка Сашки моталась из стороны в сторону. А мамаша, все больше и больше распаляясь, вошла в раж и готова была забить ребенка до смерти. Хорошо, что наша мама оттолкнула тетю Раю, загородила собой мальчишку, с трудом уговорила соседку опомниться и успокоиться. Подобные происшествия бывали неоднократно.
Сашка - паренек, за которым нужен был "глаз да глаз". Что бы ни делал он, почему-то без злого умысла, но с удивительным постоянством превращалось в дело пакостливое, с причинением ущерба домашнему хозяйству, иногда очень смешное, а заканчивалось все громкими криками разъяренной тети Раи и "мордобитием" маленького шкодника. Однажды захожу в комнату соседей, вижу картинку: Сашка сидит на столе, около него стоит открытая большая кастрюля из коей он не торопясь, пригоршнями черпает сухой порошок какао и посыпает себе голову. На голове, на носу и на ушах торчат острые холмики какао, напротив Сашки приоткрыта створка внутреннего окна, в которой видно его отражение, он им явно доволен и беззаботно улыбается. Мне кажется, не нужно объяснять, что было, когда в комнату вошла его мать.
Вообще, если становилось вдруг тихо и на некоторое время не слышно Сашиного голоса, значит что-то произошло не ординарное, значит свершилось! Однажды Сашка проснулся, покричал, поплакал и замолк. Тут бы матери и зайти в комнату, проведать сыночка. Но, увы и ах! Когда в комнату вошла тетя Рая, её окутал плотный запах Сашкиных испражнений. Злясь и ругаясь, она подошла к нему, ощупала штаны, но там ничего не было. Придя в полное недоумение, она еще и еще раз осматривает и ощупывает сына и тут взгляд её останавливается на большой солдатской кружке, стоящей на краю стола, придвинутого вплотную к кровати. Она берет её и разражается страшной руганью: кружка полна... Сашка, не докричавшись матери, дотянулся до стоящей на столе кружки и, использовав её в качестве "ночной вазы", вернул на место, и натянул штанишки...
Сашка просит мать дать ему водички. Она не обращает на него никакого внимания, жарит картошку - ей некогда. Он поскулил, замолк и отправился в туалет. Спустя некоторое время тетя Рая находит его там за весьма неблаговидным занятием: он опускает в унитаз руку, поднимает её к раскрытому рту и обсасывает мокрые пальцы.
А сколько убытков принес этот шалопай. Взять хотя бы расколотый молотком унитаз или отломанный при помощи того же молотка кран у бака-аккумулятора кухонной печки. И так почти каждый день: то что-нибудь сломано, то порвано, то ключи потеряны, то кольцо матери в унитаз брошено.
Когда Сашка подрос и пошел в школу, мать его вызывали туда почти каждую неделю. Учился он "с тройки на двойку". Когда же кто-то интересовался его оценками, он бодро отвечал, что учится на слабые пятерки. Усадить его за выполнение домашнего задания было под силу только отцу, которого он боялся, несмотря на то, что тот его никогда не бил. О Сашке можно было бы писать очень много. Но это не основная цель моего повествования и поэтому ограничусь еще только одним замечанием: несмотря на жестокое отношение к нему матери, он до конца её дней сохранил к ней сыновью любовь и иначе чем "мамочкой" не называл.
ТАЙМ - АУТ.
Прошел почти целый год с тех пор, как я последний раз сидел и печатал свои воспоминания. Начался весенний сезон посадок, перекапывания, внесения удобрений и других садово-огородных дел. Кроме того, нужно было срочно подремонтировать, застраховать машину и пройти техосмотр. Времени на что-либо другое практически не оставалось и я со спокойной душой "ушел на отдых" от прошлого, окунувшись в неособенно приятное настоящее. Мне казалось, что я вот-вот снова сяду за компьютер и продолжу путешествие по обратному направлению вектора времени. Но дни летели за днями, и я барахтался в паутине мелочных дел, а они все с большей силой засасывали меня словно щепку в воронку водоворота утекающих дней. Чем дольше я оставался в этом состоянии, тем сильнее на меня наваливалась мысль-сомнение: зачем собственно и кому, кроме меня интересно будет ковыряться в старом хламе? Давно уже была сварена последняя порция варенья, съедены дождавшиеся своей очереди фрукты, рассосались мозоли, скоро нужно будет сызнова сеять помидоры, т.е. процесс подошел к точке повторения прежних забот и работ. Настроение в корне изменилось несколько дней назад после того, как я, ковыряясь от нечего делать в Интернете, натолкнулся на рассказ бывшего студента физико-технического факультета УПИ им. С.М. Кирова, который, углубляясь в описание событий 1956 года, вытащил на свет мою фамилию и переврал все, что касается того времени и меня лично. Меня эта беспардонная ложь задела и, даже в какой-то степени, покоробила. Захотелось вернуться к воспоминаниям и описать с максимально возможной правдивостью, основанной на еще не утраченной памяти, всё что и как происходило. Мне вдруг стало казаться, что свидетелей происходившего, а их по крайней мере наберется тысяч десять, заинтересует ретроспектива октября-ноября 56 года, а по сему воспоминаниям быть! Кто же, как не я - один из главных действующих лиц, что называется живой свидетель, обязан это сделать.
Итак, не торопясь и особенно не зарываясь в детские, юношеские годы и годы отрочества продолжим жизнеописание вашего покорного слуги .