Формирование новой поэтики в огне споров артистов с публикой.
( Прим. переводчика. Я пользуюсь термином " артисты" согласно автору, когда это слово понимается расширительно, как "сообщество писателей, поэтов и художников")
Когда тридцатилетний Данте Габриэль Россетти собирался со своими новыми друзьями и группой неизвестных студентов в Оксфорд для выполнения фресок, он, несмотря на видимую успешность, был человеком разочарованным и одиноким.
Вечная дружба, заключённая десять лет тому назад, когда создавалось братство прерафаэлитов, оказалась недолгой, а само братство поглотил поток жизни, в которой братство не вызвало особенных перемен. Личная жизнь Россетти тоже не складывалась соответственно его мечтам. Популярность не устранила его сомнений в ценности собственной живописи, а в своих стихах и переводах, над которыми работал годы, он был тоже не уверен, и не мог отважиться на публикацию. Не исполнились и сны о великой любви : Лиззи, "серая голубка", Лиззи - " Беатриче", которую он хотел любить как настоящий Данте, превратилась в выцветшую, сварливую женщину, которая и хворала, возможно, оттого, что знала, - единственной нитью, которая привязывала его к ней, были муки совести. Как раз в то время, когда они изготавливали фрески, Лиззи ещё раз оказалась на пороге смерти.
Милле, его давний друг, посылал Ханту, бывшему в это время на Ближнем Востоке, письма, полные возмущения, как это коварный Россетти набрался наглости и выдаёт себя за основателя братства прерафаэлитов, отчего весь Оксфорд лежит у его ног, и ,несомненно, всё это делишки Рёскина , извращённость которого не знает границ. Хант был этим огорчён, а вернувшись в Англию, огорчился ещё сильнее, когда узнал, что Габриэль увёл у неголюбовницу и натурщицу, красавицу Анну Миллер, которую простодушно оставил под его опекой. Это было тем более непорядочно со стороны Россетти, что он знал о намерении Ханта взять Анну в жёны, и свадьба откладывалась только для того, чтобы Анна, найденная им на улице " среди грязи и вшей" , отесалась как-нибудь, и для этой цели он доверил её опеке одной дамы, которая специализировалась в окультуривании подобных девушек, и Хант попросил Россетти, чтобы тот присматривал за честью Анны. В защиту Габриэля надо сказать, что соблазнение её не было слишком трудным, ей давно уже наскучил серьёзный Хант, и по случаю его отсутствия она закрутила любовь с лордом Ranelaugh. Не вышла она за Ханта замуж, но зато выгодно вышла за племянника своего любовника Thomas'aRanelaugh'aJones'aThompson'a.
Все эти дрязги свидетельствовали о непрочности " братской" любви.
Даже во время самой тесной дружеской связи в братстве фантазия Россетти не могла выразиться вполне. Это были романтические фантазии, одновременно чувственные, направленные скорее в прошлое, чем вперёд, полные мечтаний о минувших веках, рыцарях, кастелянахи трубадурах . Воспитанный на итальянской поэзии, но противясь мистическим настроениям отца, он вместо Божественной комедии переводил сонеты Данте, и его VitaNuova.
Cavalkanti, CinodaPistoia, CeccoAngolieridaSiena, и другие менее известные итальянские поэты оказались на его столе. Его любимым английским поэтом был Китс с его " религией прекрасного", для которой, по мнению Россетти, не было места на этом ужасном свете. Позднее он воспылал такой же любовью к Робайяту Омара Хайяма, переведённого ФитцДжеральдом и изданного им, который лежал по книжным лавкам в отделах дешёвой макулатуры, никем не читаемый. Россетти случайно открыл этот том афоризмов и так горячо его рекламировал, что Хайям скоро стал модным.
У Россетти было итальянское отношение к действительности и католическое безучастие к моральным тонкостям, которые способны стать источникомтерзаний для настоящего протестанта, - поэтому прилежный натурализм и морализирующие тенденции его товарищей были ему в сущности чуждыми, хотя он некоторое время старался принимать их всерьёз.
Мир Рёскина,не менее страстный, был построен на совсем других основах, поэтому несмотря на старания обеих сторон, не могло быть и речи о действительном взаимопонимании.
Семья Россетти, к которой он был сердечно привязан, сурово осуждала его жизнь и даже не пыталась его понять.
Так сложилось, что хотя и окружённый людьми, желающими ему добра , он не имел никого, с кем он мог бы делится мечтами и сомнениями, и только в трёх молодых людях, с которыми он подружился в Оксфорде, он - по крайней мере на некоторое время - нашёл " братские души".
Вильям Моррис родился в 1834 году в семье богатого биржевого маклёра, которому неожиданно необыкновенно повезло : 242 акции медных рудников, купленные им по случаю, выросли в течение нескольких лет до 200 000 фунтов. Очевидно, тех, кто занимался добычей этой меди, вовсе не обогатил такой оборот событий : в тот самый год, когда родился Моррис, шестеро горняков были приговорены к высылке в Австралию, потому что просили повышения дневной платы с шести до десяти шиллингов. Конечно, винить в этом Вильяма невозможно, тем более, что в позднейшие годы он посвятил немало времени, энергии и денег на безуспешные усилия добиться в своей стране большей справедливости.
Его друг Эдвард Джонс был сыном бедного переплётчика. Моррис был рыжеволосым порывистым силачом, Джонс щуплым мечтательным слабачком, оба не были удовлетворены окружающей их действительностью и тосковали по красоте прошлых времён, хотя мечтания у каждого из них были своими. Моррис представлял себя то рыцарем, то мастером какого-то цеха, Джонс довольствовался ролью певца либо пажа. Их любимым чтением был"Король Артур" Мэллори. Оба намеревались стать священниками и оба презирали беззаботный и вульгарный образ жизни студентов. Эта рассеянная мечтательность вдруг кристаллизовалась, когда им в руки попал экземпляр старого издания прерафаэлитов "TheGerm". Они почувствовали себя так, будто пробудившись от приятного сна, убедились, что этот сон - действительность.
Паломничество к Россетти окончательно определило цель их жизни : они решили стать художниками.
Россетти, хотя сам боролся с техническими трудностями и сомневался, удастся ли ему когда-нибудь выразить то, чему он пытается дать образное воплощение, вместе с тем с очаровательной непоследовательностью верил, что каждый человек, если только попросту захочет потрудиться,сможет стать художником.
Джонс, более внушаемый, полюбил Россетти почти как идолопоклонник : "Не хочу иметь других мыслей, кроме тех, что исходят от него",- решил он, и, бросив университет, стал учеником Габриеля. Моррис, более независимый, тоже принял этот его вердикт, однако сначала закончил обучение. Он так обосновал своё решение: " Россетти утверждает,, что я должен рисовать, говорит, что наверняка получится. А поскольку он такой большой человек и говорит с позиции авторитета, а не как пустой писака, я должен попробовать. Постараюсь сделать всё, что будет в моих силах, хотя и не обещаю себе слишком многого. Он сам даст мне практические указания".
Так велика была сила личности Россетти, что оба молодых человека нарушили свои первоначальные планы и стали - каждый по- своему - великими, по крайней мере знаменитыми, художниками, влияние которых был много лет заметно в целой Европе. В собственной стране им удалось почти целиком перестроить принципы эстетического восприятия.
Я писала о трудностях, с которыми встречаемся, когда стараемся в литературе чужого языка после первого очарования величайшими её достижениями проникнуться и духом её во всех частностях : ( надо много узнать о польском народе, чтобы поддаться чарам версета : "Tatoniewraca; rankiiwiezcory" , "Отец не вернулся утром и вечером" , польск.) .
Но говорить о живописи какой-либо страны, которая в этой области не опередила другие, ещё труднее. Живопись поистине искусство сверхнациональное - глаза отдельных наций не создали себе собственного языка - но каким-то образом, как и другие искусства, она выражает дух народа и не может быть оторвана от своей основы. По крайней мере, так было до сих пор. Сегодня действительно неизвестно, была ли некая картина выполнена в Токио, Париже или в Касабланке, и трудно сказать, причина этогов упадке старейшего искусства, или оно выполняет в наше время некую грозную пророческую роль и становится угрюмым видением завтрашнего мира.
Может быть, будет понятней, если я сразу задекларирую, что за небольшими исключениями я считаю английское изобразительное искусство посредственным от начала до конца. А в XIX веке оно было особенно слабым. Как академическое, так и разные "школы" , включая прерафаэлитов, были подвержены двум ужасным английским чертам : сыроватому сентиментализму и вульгарности ( может быть, это одно и то же). Поэтому мне трудно писать с энтузиазмом о фалангах ангелиц
Берн-Джонса с пустыми глазами, шествующих в голубоватом полумраке в непонятные дали, могу только подтвердить, что они сделали мировую карьеру.
Берн-Джонс был прирождённым художником и отличался особым очарованием, которое сохранил несмотря на все жизненные невзгоды. Почти сразу он выработал свой собственный стиль, которого держался до конца без видимых изменений, и которым сразу покорил рынок. Критика относилась к нему с необыкновенной мягкостью. На каждый промах или ошибку Ханта, Милле или Россетти немедленно указывали, но даже самые глупые картины Берн-Джонса обезоруживали зрителей, они никогда не подозревали его в нечестности или дешёвых эффектах : он писал то, что видел " глазами души", и все соглашались с таким видением. Для справедливости добавлю, что он был одним из первых викторианских художников, которые вернули акт английскому искусству, и что боролся он за это с большой отвагой. Был он неслыханно отзывчивым и добрым человеком, счастливым в браке, и будто бы незаметно заработал большое состояние и дворянство. Даже когда в процессе Уистлера против Рёскина ему пришлось стать свидетелем защиты и против собственного убеждения атаковать коллегу по профессии, все сочувствовали ему . Он оказал большое влияние в целой Европе не только на живопись, но и на литературу, орнамент, рисунок, и другие отрасли искусства. Даже поляки воспевали короля Кофетуа и его несчастную любовь.
Вильям Моррис был человеком совсем иного покроя. После нескольких безрезультатных попыток он отказался от живописи, но открыл в себе множество других талантов. Он делал всё : мебель, обои, витражи, ткани, вышивки, книги, посуду, одежду, и мог нескончаемо рифмовать. Его энергия была неисчерпаема. Он поставил себе целью переоформить жизнь всей страны и переменить все эстетические критерии. И кое-что ему удалось. Он не навязал, очевидно, свой вкус всем, - можно без труда усомниться в качестве его вкуса, - но подорвал основы викторианского обыкновения оценивать красоту каждого предмета по его весу и количеству украшений, причёмидеалом состоятельности были бурые или темнозелёные комнаты, заполненные громоздкой мебелью и тучными диванами. Моррис начал революцию вкуса, поддержанную потом Уистлером, Уайлдом, и другими "эстетами".
В некотором смысле можно сравнивать его с Выспянским, хотя это не вполне справедливо, поскольку Выспянский был гениальным художником и поэтом , а Моррис только несколько маниакальным декоратором с неутомимой энергией, большим капиталом и железным здоровьем. Его заслуги надо рассматривать на фоне эпохи, в которой он действовал.
Оба, то есть Моррис и Джонс ( приставку "Берн" он добавил к фамилии позднее, вызвав этим большое удивление и много шуток, но во всех источниках он выступает как просто Джонс) - оба участвовали в работе над фресками в Оксфорде и там вместе с Россетти приобщили к своей группе одного из помогающих им студентов, Алджернона Суинберна. Уже одного факта, что у него была огненно рыжая шевелюра, было бы достаточно, чтобы им заинтересовался Россетти, который любил такой цвет волос, но кроме того , Суинберн обладал ещё целым рядом необычных черт.
Он родился в 1837 году в состоятельной и высококультурной семье. Он один из их компании был выходцем из класса, поставлявшего Англии художников и поэтов. Его отец был адмиралом, теперь в отставке, мать, леди Джейн, была дочерью графа Эшберна. Родители были двуязычными, и делили время между Англией и Францией, такчто молодой Алджернон с детства был знаком с обеими культурами, что определённым образом повлияло на его творчество. Кроме того, это были исключительно умные люди, которые с тактом и добротой помогали своему гениальному сыну , когда эта помощь была ему необходима, и не вмешивались в его жизнь в другое время, хотя необходимость в этом была, ибо насколько поэзия Суинберна отличалась великолепием и блеском, настолько жизнь его была убогой и гротескной до такой степени, что дошло до того, что с согласия матери и без его возражений он оказался практически заключённым под сочувственным, но внимательным наблюдением надёжного приятеля.
Но это произошло значительно позднее, а в тот раз он внёс в мир Россетти размах, интеллигентность и широту горизонтов, большую, чем у всех остальных прерафаэлитов вместе взятых. Гениальный Суинберн отличался при этом особенностью, без которой гений часто перерождается в чудака, как это стало с Блейком, или в меньшей степени с Норвидом: умениемабсорбировать и отбирать материал, способностью удерживаться в главном потоке культурных явлений. Мне вспоминается только один поэт, который сумел пограничный опыт цивилизации превратить в большую поэзию : таким был Йейтс, и в его случае я подозреваю, что если бы его поэтическим материалом не был оккультизм и другие " тайные знания", его поэзия может быть, не была бы столь великой, но наверное более открытой для читателя.
Суинберн дождался редкого отличия : его выгнали и из Итона, и из Оксфорда, но это не имело в его случае большого значения, он самостоятельно ( при помощи нанятых отцом учителей) приобрёл такие познания, что профессор Jowett , который , собственно, и выгнал его из университета, охотно пользовался его помощью при своих переводах Платона. Суинберн не только основательно знал античность, он был в то время практически единственным в Англии, кто знал новейшую французскую литературу и старался познакомить с ней земляков, особенно с поэзией Бодлера, чтовпоследствии оказалось для него небезопасным. Непокорный и насмешливый, он разделял пренебрежение своего класса к морали и системе ценностей, которые тогда господствовали в Англии, а будучи финансово независимым, не должен был считаться с мнениями своих читателей, тем более, что поддразнивание филистеров доставляло ему удовольствие. Издёвки свои он довёл до такой степени, что будучи рецензентом в солидномSpectator'e , придумал двух " декадентских" французских поэтов : Фелисьена Коссю и Эрнеста Клюэ, "чьи" порнографические стихи обильно цитировал , потешаясь над французской развращённостью. Эта шутка стоила ему потери места.
Таким вот образом стареющий уже Россетти оказался неожиданно во главе новой группы энтузиастов, с которыми, несмотря на их молодость, у него возникло истинное взаимопонимание . Но и это ещё не всё, что случилось с ним в Оксфорде. Познакомился он там с очень красивой дочкой конюшего, Джейн Бэрден, на которой женился Моррис, но которая стала самой сильной любовью в жизни Россетти.
Поскольку в жизни и самая лучшая забава когда-то заканчивается, работа над фресками , хотя и с опозданием, пришла к завершению, и все вернулись к обычной жизни. Суинберн остался в Оксфорде до 1860 года, пока его оттуда не исключили, Берн-Джонс без трудностей начал свою долгую карьеру, Россетти и далее воевал с Лиззи и кредиторами, а Моррис, женившись, стал обустраивать свой дом, поскольку его семья холодно приняла дочку конюшего, хотя и такую красивую.
В процессе устройства жилища Моррис убедился, насколькобезобразна мебель и другие предметы фабричного производства, и насколько скучна и бездушна работа людей, которые это производят. Чтобы противостоять этому, он решил делать всё своими руками и научить этому других.
Так возникла славная фирма "Моррис, Маршалл, Фолкнер & Ко", которая производила буквально всё, и которая десятки лет старалась поправить британский вкус. Им это отлично удалось, но в другом смысле, чем предполагал Моррис : ремесленниками, творящими прекрасные и полезные предметы, все не стали , фабричная продукция не исчезла, и предприятие Морриса поставляло предметы роскоши состоятельным горожанам. Это расхождение с начальными намерениями толкнуло Морриса в сторону радикальной левизны, и в 1883 году он стал членом Социал-Демократической федерации. Бедный Моррис! Его видение идеального мира и взгляды его товарищей по партии были совершенно разными. Несколько лет,проведённых на канительной партийной работе убедили его, что рабочий Лондона или Ливерпуля мечтает вовсе не о возврате к строгому счастью средних веков, а о возможно большем участии в прибылях и влиянии на действующий уклад отношений. Так же непонятны были ему партийные споры и микроскопические разбирательства в разных вариантах ортодоксии. Воспаление суставов, которое он заполучил , проводя партийную агитацию на холодных улицах английских городов,отбили у него охоту к участию в революции, и в последующие годы он уже сотрудничал с лейбористским Фабианским обществом.
Россетти тоже вначале участвовал в фирме Морриса и изготовил некоторое количество витражей, но систематическая ремесленная работа не годилась для его темперамента, и после довольно неприятного судебного процесса он вышел из фирмы в 1875 году. Он был совладельцем наиболее показательного дома Морриса "KelmscottManor ", сейчас он в собственности Оксфорда и открыт для туристов.Всех, кто посещает Англию, и имеет на это время, настоятельно приглашаю поехать туда и увидеть, в чём заключалась местная революция стиля второй половины XIX века, чтобы сравнить, как это отразилось в подобных усилиях в других странах Европы.
Ещё во время пребывания в Оксфорде Моррис обнаружил, что может без труда рифмовать, и что эти стишки нравятся его товарищам : " Если это и есть поэзия,- решил он, - то это совсем нетрудно". Всю жизнь он сочинял стихи и всегда считал это занятие забавой. Уже зрелым мужчиной он сказал как-то гостю, который задержался было на пороге : " Вы не помешаете, я только сочиняю стихи". Его первый томTheDefenceofGuenewereбыл несомненно наилучшим. Составлен он был в основном из лирических обработок разных подробностей легенды о короле Артуре и рыцарях Круглого стола и разных мечтаний о рыцарских временах. Хорошее владение техникой - Моррис пользовался большим разнообразием размеров и строф, - свежесть, искренность, и какая-то юношеская мудрость наполняют эту книгу, изданную в 1858 году. В отличие от нескончаемого цикла Теннисоновских Легенд Артура, в которых суровый мир средневековья он перекроил по узкой мерке викторианских читателей, Моррис сумел с большим пониманием прочувствовать романтику и жестокость тех времён. Его стихи более жёстки, и одновремённо более лиричны, эмоции проще и правдивей, чем в стихах Теннисона. Мне кажется, ему уже никогда не удалось повторить того первого достижения. Написал он очень много, и у всего его литературного творчестваесть особенность : прежде всего оно полностью безлично, никогда душа автора или его переживания не становились предметом его произведений, как в поэзии, так и в прозе. Почти всё, что он написал , кроме переводов Гомера и исландских саг, которые, впрочем, говорят о более простом и более нашего героическом мире, - это мечтания или фантазии об идеальном мире гармонии, красоты и добра. Он так, впрочем, это и обозначал, как на то указывают первые строфыTheEarthlyParadise (Земного Рая):
Forget six counties overhung with smoke,
Forget the snorting steam and piston stroke,
Forget the spreading of the hideous town;
Think rather of the pack-horse on the down,
And dream of London, small and white and clean,
The clear Thames bordered by its gardens green.
(Забудь о шести графствах, которые заслоняет дым, Забудь о прыскающем в бегущие толпы паре, Забудь, как расползается мерзкий город, Продумай лучше о коне с поклажей в долине и помечтай о маленьком Лондоне, белом, чистом, и о прозрачной Темзе в зелени садов.)
Потому что, как он писал далее :
Dreamer of dreams, born out of my due time,
Why should I strive to set the crooked straight?
Let it suffice me that my murmuring rhyme
Beats with light wing against the ivory gate,
Telling a tale not to importunate
To those who in the sleepy region stay,
Lulled by the singer of the empty day.
( Мечтатель, сновидец, рождённый не в своё время, Зачем нам бороться, чтобы выпрямить то, что криво? Пусть мой шепчущий стих Лёгким крылом коснётся ворот из слоновой кости, рассказывая истории, не слишком скучные для тех, кто Играет в стране снов , усыпляемые певцом пустого дня).
Моррис, тем не менее, всю свою жизнь не оставлял усилий, чтобы " выпрямлять то, что криво", но весь этот огромный труд должен был постоянно ранить его чувства, и не исключено, что он считал поэзию областью, в которой можно было укрыться от жизни. Он принадлежал к тем, каждое действие которых было протестом против жестокой и, по его мнению, излишней уродливости промышленного мира. Борьбу эту он вёл неустрашимо, не щадя ни здоровья, ни сил, ни денег. Несмотря на свою горячность, он был человеком деликатным и скрытным. Его биографы жалуются, что так мало удалось о нём разузнать. Трудности с партнёрами, споры с клиентами, борьба с официальными властями, партийные недоразумения, многолетняя связь Россетти с его женой, которую он искренне любил, болезнь любимой дочери, - ничто не смогло выжать из Морриса слов жалобы, никогда не доходил он до личных откровенностей, он был слишком прямым и благородным человеком, чтобы обвинять кого-то, а зло видел не в людях, но в системе, которая порождала это зло. Только в своей поэзии он позволял себе роскошь детских мечтаний и радостно строил в ней мир, о котором, как и мы, знал, что он недостижим, но по которому, подобно нам, тайно тосковал.
Если для Морриса поэзия была убежищем, в котором он скрывался и от себя самого, и от действительности, то Россетти в своих стихах выражал себя целиком. Моррис приглашал в свой "земной рай" любого, кто бы ни пожелал туда войти, Россетти годами не мог решиться на контакт с читателем.
Вскоре по возвращении из Оксфорда, весной 1860 года он женился на Лиззи, но было уже поздно, неполных два года спустя Лиззи покончила с собой. Вначале горе Россетти не знало границ. В приступе мелодраматической печали он сложил свои стихи в гроб жены, но достаточно скоро об этом пожалел. Популярная легенда концентрируется на его несчастной связи с Лиззи, таинственных обстоятельствах её смерти, странном погребении рукописей и не менее странном их откапывании. Запутанность увеличивается ещё и фактом, что Вильям Россетти, желая скрыть, что большая часть любовных сонетов Габриэля были написаны позднее и адресовались жене Морриса, скрыл датировку и переработал стихи так, что ещё сейчас учёные пытаются установить порядок и обстоятельства их написания. Если, однако, присмотреться ко всей жизни поэта, придём к выводу, что эпизод с Лиззи, хотя и несомненно травматический, не был тем не менее ключевым переживанием для его линии развития. Некоторое время его романтическое воображение действительно было сосредоточено на Лиззи, но в его жизни было много женщин, наибольшим же, и самым поэтически плодотворным чувством была любовь к Джейн Моррис, это чувство открыло в нём богатейший источник поэзии. И напротив, женщина, с которой он жил долго и в согласии , сказала бы - буднично, была простая, вульгарная и весёлая Фанни Корнфорт. Она была его натурщицей ещё при жизни Лиззи и продержалась почти до конца как хозяйка.
Шестидесятые годы стали наиболее творческим периодом в жизни Россетти : за это время он написал наилучшие свои эротические стихи и самые знаменитые картины. Это был период его наибольшей популярности и состоятельности - всё это произошло уже после смерти Лиззи.
Тогда же стабилизировалась окончательно прерафаэлитская легенда и определился образ жизни, которому будут по-разному следовать будущие "декаденты" в своём "эстетском" воплощении. После смерти Лиззи Росссетти купил в Челси дом, где поселился вместе со Суинберном. Скоро этот дом стал одним из артистических центров, около него собралась группа писателей, художников и почитателей, и... начали кружить вокруг него невероятные слухи. Уже сам зверинец Россетти превышал границы английской слабости к животным: сурки, бобры, еноты, белки, вомбаты, лемуры, совы, павлины, огромные южноамериканские саламандры заселили небольшой сад, подтверждая легенду, что Россетти в доме держит дьявола.
Бывали там многочисленные новые друзья : писатель Джордж Мередит, который собирался там поселиться, но не понравились ему обычаи Суинберна, Браунинг'и, Ричард Бартон, путешественник и переводчик, Эдмунд Госсе, историк литературы и в будущем биограф Суинберна, Джеймс МакНейл Уистлер, ученик Курбе, приятель Мане и целой парижской школы, рассказывающий беспрерывно об удивительном направлении в живописи, называемом импрессионизмом, и полный французского презрения к " филистерам", элегантный Тургенев, французский художник Легро, пробующий счастья в Англии, и много других.
Бывали там и старые друзья. Форд Мэдокс Браун покинул периферию и тоже устроил собственный двор, недалеко на Хаммерсмит жил Вильям Моррис в одном из своих идеальных домов, охотно посещаемом любопытными, тут же рядом осел Уистлер и живо взялся за устройство своего помещения с тем, чтобы оно само было рекламой таланта и оригинальности хозяина.
Ничего удивительного, что к Россетти, Моррису, Уистлеру началось паломничество почитателей, недоброжелатерей, и обычных зевак, и никто не выходил разочарованным : интерьер, одежды, обычаи - целый мир, который они построили около себя, был обдуманным протестом против существующих условностей, вызовом, брошенным " обществу".
" Искусство" стало чем-то отличным от жизни и превратилось в ритуал для посвящённых. При таком положении вещей не имело значения, исходило ли это из темперамента артиста, как в случае Россетти,или из сознательного намерения, или из чисто рекламных побуждений, как в случае Уистлера. Не стоит доискиваться, что правда, а что легенда : действительно ли Суинберн съезжал голым по поручням лестницы к завтраку и в одежде Адама скакал по саду за своим другом Симеоном Соломоном, еврейским художником и гомосексуалистом, переходящим любимчиком всех, который вскоре был арестован за какие-то сексуальные преступления и исчез в лондонском полусвете, - множество подобных анекдотов были обычными сплетнями. Важнее правды - легенда, потому что она формирует мнение, и она определяла реакцию общества.
Однако этот замечательный период продолжался только несколько лет. Большинство артистов, неосмотрительных и не склонных к компромиссам, было тем или иным способом сломано, хотя следующее поколение снова приняло вызов, чтобы снова потерпеть поражение. Однако факт, что некоторое время стиль Россетти, Морриса, Уистлера, Берн-Джонса и их товарищей был принят за образец различными " новобранцами" искусств как " артистический", способ жизни, которым опротивела буржуазная nobless, и это отзывалось в обществе гораздо дольше, чем кратковремённые карьеры инициаторов.
Романтические поэты верили, что человек- это существо, потенциально способное к достижению совершенства, и что искусство может указать ему дорогу к нему. Это убеждение было причиной того, что их поэзия заряжена энергией, взрывается гневом, пылает яростью, волнует образами будущего счастья. В середине XIX века романтик ещё более понимал свою отверженность, чем его предшественники, но уже не приписывал себе возможности преобразования мира, поскольку не верил, что его слушатели вообще могут его понимать. Он отказывается от деятельного участия в жизни и устраивает вокруг себя собственное идеальное окружение, свой микромир, приспособленный к своим представлениям о гармонии и красоте. До этого времени артисты пытались поучать, показывать, призывать, и независимо от того, насколько личным было их побуждение, они привносили его вобщий фон, на канву опыта, общего для всех. Романтический же поэт XIX века ограничивается почти полностью выражением своих внутренних переживаний. Это, безусловно, и есть наибольшее его достоинство. Поэзия, которую создало поколение Россетти, несомненно, уступает поэзии первых романтиков. " Дворец искусства", который согласно своему представлению они унаследовали от Китса, не был дворцом, в котором бы жил Китс. Его концепция прекрасного не противостоит жизни, она была её частью, поскольку была утверждением целостности. Но установка викторианских романтиков позволяла им рассматривать фрагмент жизненного опыта так, как никто до этого не делал.
Чтобы объяснить неистовство, с которым была атакована поэзия Суинберна и Россетти, надо остановиться на викторианских эротических обычаях, поскольку ни в какой области жизни фикция и действительность не расходились так , как на этом поле. Написаны солидные библиотеки в попытках более или менее понятно объяснить, почему именно эта сторона жизни казалась викторианам такой пугающей, и почему требовала таких оборонительных мер, и для раскрытия тайных связей между полом, деньгами, властью, империалистической агрессивностью, и т.д.
Безусловно, во всех этих интерпретациях есть элемент правды, и уж наверняка это интересное интеллектуальное упражнение, в действительности мы не отличаемся честностью при выяснении собственных отклонений, потому и копаемся только в чудачествах наших предков, не видя своих.
Одолевает нас также большой соблазн, чтобы - когда мы говорим о викторианских обычаях в той области - цитировать их бесконечно, удивляться и высмеивать их, потому что действительно , много абсурдного и глупого они написали на эту тему. Однако, чтобы не повторять ещё раз эту распространённую забаву, мы вкратце изложим их взгляды и приведём небольшую цитату из доктора Вильяма Эктона, весьма известного тогдашнего сексолога, который среди моря глупости отличался некоторой умеренностью.
По мере того, как формировался викторианский этос, женщины, путём каких-то таинственных преображений - ( и тут добавим, что только женщины из среднего класса) - " расчеловечивались" всё сильнее. Их избавляли систематически от тела и мозга, так что они превращались в глазах мужчин в эфирных идиоток, роль которых была в их абсолютной покорности, верности и послушании, потому что сами по себе они не были способны что-нибудь понимать, не могли ничего совершить и также ничего не могли испытывать. Слепые и безвольные, должны были слушаться мужчины, потому что только он мог иметь какие-то познания о свете и его ценностях. Как-то ускользало от внимания мужчин, что нежные ангелицы что ни год рожали детей, и что их убогие сёстры по двенадцать - четырнадцать часов работали на фабриках и рудниках, а также что большой отряд женщин был предназначен исключительно для удовлетворения " грешных" мужских страстей, которые, ясное дело, не были присущи их жёнам, матерям и сёстрам. Надо сказать, что англичанки, по натуре деятельные и интеллигентные, решительно протестовали против этого идиотского образа и история их героической борьбы составляет целый раздел истории XIXвека.
Умеренный и рассудительный доктор Эктон, один из наибольших тогдашних авторитетов в области сексуальных обычаев , который долгое время служил гарнизонным лекарем и обладал кое-каким знанием истинной человеческой натуры, разделял общую веру в невероятный вред эротических " излишеств" и поэтому предписывал мужчинам брак как наилучший способ достижения сексуального воздержания. Объяснял он это так:
Могу с полной уверенностью утверждать, что большинство женщин ( к их счастью) не мучают никакие сексуальные тревоги. Правда, случается, - как это показывают разводные процессы - что у некоторых женщин бывают сексуальные потребности такие, что даже превышают потребности мужчин... Признаю, что женщина может испытыватьтакое сексуальное возбуждение, что оно переходит иногда в нимфоманию, форму безумия, знакомую каждому, кто посещал когда-нибудь заведение для душевнобольных, но кроме таких грустных исключений, сексуальные чувства женщин существуют в состоянии сна, и даже разбуженные ( что во многих случаях даже невозможно), в сравнении с мужскими очень умеренны. Много мужчин, особенно в молодости, составляют себе мнение о женщинах на основе связей с распутницами, по крайней мере с женщинами низкого происхождения и вульгарных обычаев, что создаёт фальшивый образ предполагаемых сексуальных чувств и у нормальных женщин. Наилучшие матери, жёны, хозяйки дома не знают ничего, или почти ничего о сексуальных удовольствиях. Любовь к дому, детям, родительским обязанностям - вот единственно знакомые им страсти. Женщина по природе скромна, и сама по себе редко желает сексуального удовлетворения . Она подчиняется мужу, но только для того, чтобы сделать ему приятное, и если бы не жажда материнства, желала бы вообще уклониться от этого типа мужского внимания.
И наконец главный аргумент :
Замужняя женщина не хочет, чтобы к ней относились как к содержанке.
Последнее справедливо, хотя и не в том смысле, который имел в виду Эктон.
Это был, как я уже указывала, один из наиболее умеренных голосов : не призывал ни Бога, ни сатану, не разбирал никаких моральных сторон вопроса, попросту представляя " научную" точку зрения. ( Некоторые сегодняшние "научные" исследования по части абсурдности, по крайней мере, ему не уступают). Так что при подобных верованиях количество необходимых недомолвок и табу было таким, что даже наиболее примирившиеся с этим писатели следовали им с трудом, и никто из них не избежал обвинений в непристойности. Критика признала "Повесть о двух городах" Диккенса за вздор, "Джейн Эйр" Шарлоты Бронтё аморальной, языческой, и плохого стиля, "Адама Беде" пера Джордж Элиот как вульгарную, а "Ярмарку тщеславия" Теккерея за вещь, развращающую нравы. После смерти Байрона поэзия не казалась уже серьёзной угрозой публичной морали, хотя "Мод" , поэма Теннисона, в которой он позволил себе высказать неудовольствие существующим порядком вещей, несколько обеспокоила его поклонников, и Теннисон скоро испугался и далее держался только " безопасных" тем. Определённое беспокойство пробуждал Браунинг, но читали его только немногие. Лишь только томик лирики Джорджа Мередита под названием " Современная любовь", изданный в 1862 году, вызвал бурную реакцию. Суинберн выступил в его защиту и пытаясь подорвать убеждение, что целью поэзии есть присмотр за нравственностью, писал :
Существует предрассудок, что все школы поэзии следует подравнивать к единственной, сейчас общепринятой, поле зрения которой замыкается стенами детской комнаты, и все музы должны поклоняться этой единственной, сюсюкающей, у которой ещё молоко материнское на губах не обсохло, и которая тянет ручонки за детской погремушкой... Есть много писателей, способных заняться темами, подходящими для взрослого человека.
Он опубликовал ещё и статью о Бодлере, но поскольку полный перевод его стихов появился только в 1894 году, это не вызвало особенного интереса.
Суинберн писал и издавался с ранней молодости, но первым важным его произведением, вышедшим в 1865 году, стала драма " Аталанта в Каледонии", встреченная немедленным и заслуженным признанием, ,к сожалению, полностью не переведённая на польский, хотя судя по отрывку в переводе Конопницкой, может быть, это и к лучшему. Нет никакой связи её перевода с текстом Суинберна :
When the hounds of spring are on winter traces,
The mother of months in meadow or plain
Fills the shadows and windy places
With lisp of leaves and ripple of rain;
And the brown bright nightingale amorous
Is half assuaged for Ityllus,
For the Thracian ships and the foreign faces,
The tongueless vigil, and all the pain.
( Когда гончие весны бегут по следам зимы, Мать месяцев в долинах и равнинах Наполняет тени и ветреные места Лепетом листьев и плеском дождя, И смуглый блистающий любовью соловей Наполовину уменьшает тоску по Итилю, по Тракийским кораблям и чужим лицам, Безмолвном бдении и всем страданиям).
...У Конопницкой же происходит полная замена сути произведения, так что трагический стих о преступлении и страдании становится приятным приветствием весны, и это прежде всего потому, что не удалось ей передать тонкость и сложность ритма Суинберна. Выглядит это так, будто першерон пытается повторить танец араба.
Этот знаменитый хор, открывающий драму, до сих пор занимает почётное место в любой антологии английской поэзии как пример мастерства ритма и глубины содержания стиха. Уже в этой первой драме прозвучала нота будущего Суинберновского неприятия мира, но она не была замечена в общем очаровании порывистой мелодией его стиха. Когда, однако, годом позднее он подготавливал к печати том стихотворений, леди Тревельян, большая его приятельница, писала :
Постарайся, хотя бы для опровержения разных сплетен, быть мудрым в выборе стихов, которые намерен опубликовать. Постарайся, чтобы получилась книга, которую можно будет любить, к которой можно будет возвращаться и заучивать на память, чтобы она стала составной частью английского языка, и можно было бы найти её на столе в каждом доме, не вызывая протестов скромных людей. Наверное, где-то есть те, кто ждёт случая, чтобы закричать, что она не годится для чтения. Не стоит рисковать вероятной популярностью книги ради двух или трёх стихотворений.
Предупреждения леди Тревельян , - и не только , много знакомых его предостерегало, - были разумными, хотя не удивительно, что Суинберн не захотел пожертвовать своими лучшими творениями только потому, что они могли оскорбить " скромных". Хлопоты начались уже во время публикации. Английское право касается в таком случае всех : ответственность за "возмутительную" публикацию несёт не только автор, но и издатель, печатник, наборщик, даже переплётчик, так что Эдвард Моксон, которыйнесколько лет тому назад был в ответе за переиздание "Королевы Мэб" Шелли, поступил очень осторожно. Перед выходом книги были выпущены пробные оттиски одного стихотворения LausVeneris (Хвала Венере). Трюк не удался, на стихотворение никто не обратил внимания, но сразу после выхода книги в"SaturdayReview" появилась рецензия Джона Морли, в которой он назвал Суинберна " сладострастным предводителем стада сатиров", и утверждал между прочим:
Самых убедительных слов не хватит, чтобы осудить эту мешанину развязности и инфантилизма, которая служит для выражения фальшивых страстей, рождённых в гноящемся воображении пресыщенных развратом людей, - и это делается таким образом, как будто воздаётся действительная хвала жизни людской.
И это не самое крепкое высказывание из той рецензии, я выбрала его наудачу, вся она выдержана в тоне крайнего возмущения. В результате Моксон вообще не отважился выпустить книгу на рынок, и только сложные усилия лорда Хафтона и других друзей Суинберна склонили другого издателя рискнуть. Это был некий Хоттен, известный уже Суинберну, но он издавал одну только порнографию. Благодаря этому Суинберн получил ещё одного шантажиста, и только скорая смерть разностороннего предпринимателя спасла поэта из его когтей.
Стихи и баллады стали бы сенсацией для любого времени, но в середине викторианской эры книга стала бомбой для читателей. Несравненное поэтическое мастерство служило в ней апофеозом любви, но не любви традиционной, а тёмной и жестокой, и вместе с тем осуждением христианства. Суинберн - поэт превосходный, под его пером английский язык блестит и искрится как расплавленный металл. Он сумел свои страсти и аномалии ввести в поэзию так, что они добавляют ей глубины и блеска и открывают перед читателем неожиданные горизонты. Без этого творчество Суинберна не перешло бы никогда границ, впоследствии определённых поэту его стражем Теодором Уоттс-Дантоном. Во всяком случае, ему уже никогда не удалось вернуться к юношеской дерзости, которая высвободила в нём поэзию совершенную и ужасающую, и вместе с тем радостную, поэзию утверждения любви, страдания, греха и смерти. Его антихристианство совсем не такое, как у Шелли : Шелли полагал, что освобождение человека от цепей церкви, обратит его в настоящую веру, Суинберн, наоборот, бунтовал против религии во имя ничем не сдерживаемых анархических страстей. Он в некотором смысле более ницшеанец, чем романтик, и опережает автора " Заратустры", хотя здесь мы имеем дело с влиянием Бодлера, как он сам его понимал.Anactoria, Dolores, Faustine, TheGardenofProserpine,- всё это любовные стихи, но в каждом из них речь идёт о любви порочной, извращённой и грешной, на пути которой стоит стерильное христианское божество.
Lo, she was thus when her clear limbs enticed
All lips that now grow sad with kissing Crist
(Смотри, какой была она, когда её чистое тело соблазняло Губы потускнели от целования Христа), - писал он. Такова судьба Венеры, уверовавшей в Христа.
Атака "SaturdayReview" открыла серию нападок на Суинберна, который не испугался, а с горячностью бросился в круговорот споров, ловко парируя обвинения и защищая свою позицию, тем более, что у него не было недостатка в сторонниках. Одним из них, что удивительно, стал Рёскин, реакций которого никогда нельзя было предугадать. Рёскин в то самое время рассорился, и на этот раз окончательно, с Россетти. Одним из поводов для разрыва была новая, чувственная, а по мнению Рёскина- грубая, дерзкая фаза в живописи Россетти. Со времени развода врождённый сексуальный пуританизм Рёскина всё явственней проявлялся в его взглядах. И однако, когда попытались втянуть его в травлю Суинберна, он заявил:
Он превышает меня бесконечно знаниями и силой таланта, и равно не пришло бы мне в голову ни что-то ему советовать, ни за что-то его критиковать, как я не посмел бы поступить так в отношении к Тёрнеру, если бы тот ещё жил.. Я более него с п р а в е д л и в, так же, как справедливы ягнята и ласточки, но происходит это в другом измерении.
Здесь надо добавить, что этот самый Рёскин, который, видимо, (потому что этот вопрос до сих пор окончательно не решён,) уничтожил эротические рисунки Тёрнера.
Споры, которые возбуждали личность и творчество Суинберна, обеспокоили его друзей и родных, я имею в виду здесь не людей из окружения Россетти, а разных аристократических родственников и протекторов из профессуры.. Ситуация Суинберна затруднялась и тем, что его приватная жизнь действительно была достаточно
странной. Прежде всего, он был пьяницей, и притом абсолютным и безрассудным, к тому же его сексуальные наклонности были такими особыми, что требовали строжайшей конспирации, что порождало очередные фантастические домыслы. Он был слишком неосторожным в переписке и связях, вследствие чего много времени потратил потом на отыскивание и выкуп своих писем. Одним из способов " спасения" его, предложенным проф. Джоветтом, была попытка обратить его вниманиена темы более "возвышенные", чем сексуальные отклонения, и с этой целью молодого поэта представили Маззини. Мятежник Суинберн попытался всерьёз увлечься вопросом независимости Италии, посвятив ему следующий том своих стихов SongbeforeSunrise ( Песнь перед восходом солнца), вышедший в 1871 году.
Многие в Англии считают его за наилучший сборник, но я не согласна с этим мнением. Суинберн обладал необыкновенной способностью к версификации и сохранил её до конца своей долгой жизни. Даже глупейшие стихи для детей, написанные в поздние восьмидесятые годы, сохраняют чудесную мелодичность его ранних творений, но одна только мелодия не составляет ещё поэзию, и приходится констатировать, что усилия для вступления на дорогу приличий отняли у его поэзии жар, хотя и не лишили её блеска. Можно соболезновать, что наилучшие его стихи порождены были именно извращениями : мазохизмом и, вероятно, гомосексуализмом, но не следует притворяться, что " обращение" Суинберна не повредило его поэзии. Можно также подозревать, что усилия, предпринятые для этого его близкими, исходили не только из заботы о его таланте, но и от страха перед возможным скандалом. Пока жил отец Суинберна, он контролировал сына, по крайней мере временами наезжал в Лондон и забирал его в деревню к семье, где Суинберн понемногу трезвел и приходил в некоторое равновесие, хотя подобная идиллия быстро ему надоедала и он возвращался к своим прежним привычкам. После смерти отца в 1877 году общение с Суинберном стало ещё более трудным, а его поведение всё более безответственным, общество артистов он поменял на пустые связи с группой подозрительных бродяг. Два года позднее отыскал его в какой-то трущобе почти умирающего от истощения Уолтер Теодор Уоттс-Дантон, адвокат и писатель, приятель Россетти и всей его группы, и с согласия матери Суинберна и его самого поселился с ним в Putney, пригороде южного Лондона, где они и жили до смерти поэта в 1903 году.
Личность Уоттса, позднее Уоттса-Дантона, представляет до сих пор предмет спора, и трудно решить, был ли он бескорыстным другом артистов, которым помогал, представлял в судах их интересы, чтобы наконец спасти одного из наибольших поэтов Англии от преждевременной печальной смерти, или был он человеком злонамеренным, который использовал свою власть над беспомощным поэтом , чтобы уничтожить его талант, направив его в русло благонравия. Так выглядит этот спор в глазах английских историков, но лично мне кажется, что ошибаются и одни, и другие, и то, что обозначается как " процесс разрушения таланта Суинберна" начался задолго до вмешательства Уоттса, уже в то время, когда все старались деликатно отвлечь воображение поэта от " негодных" тем и направить его к возвышенным. Если бы Суинберн родился в незнатной семье, возможно, погиб бы, как Вийон, но имел бы, как и автор Большого Завещания, полную свободу выражения своей - достаточно патологической - личности.