Православный священник решил открыть двери своего дома всем нуждающимся. Много лет там жили несчастные. Он любил их по мере сил и всем обеспечивал, старался всегда поступать по-евангельски. Люди отмечали, что в церкви при этом доме царила особая благодать и умиротворение, а атмосфера, создаваемая священником, была доброй и ласковой.
Многие полюбили этот дом. Туда приезжали не только несчастные, но и те, кто хотел им помочь. Жили вместе, весело и уютно. Конечно, случались и эксцессы, но в основном этот уголок был успешной попыткой жить по заветам Христа.
Даже те, кто не бывал в этом доме, слышал о том, как много людей он принимает и как щедро получают в нём те, кто, вероятно, уже и не надеялся на человеческое отношение к себе. Дом, способный впустить и приютить самых разных людей: от интеллигенции, писателей, паломников до тех, кого люди редко подпускают к себе, -- больных, обездоленных, никому порой не нужных. И это радовало и удивляло всякое христианское сердце. То, что христиане носят в сердце как некий неисполнимый идеал, в этом доме было воплощено в реальность. Вот где живое христианство, действенное, очевидное и непревзойдённое. Это не игра в христиан, не мимикрия под благочестие.
Цепь гонений не смогла разрушить этот дом и храм. Но оказалось, что разрушение таилось внутри дома.
Дом и храм были разрушены. Не ведая истинных причин, батюшка подал прошение о снятии сана .
Звучит совершенно невероятно. Потеря такого дома, --безусловно, трагедия, однако доброе сердце осталось, а значит, и впредь оно будет всеми возможными путями помогать всякому, кто обратится за помощью. Но настоящая трагедия -- это потерять такое сердце, возненавидеть людей и Бога; истинное несчастье -- обессмыслить всё, что было в прошлом, всё, что было сделано с огромным трудом, ибо такой подвиг созвучен Христу, а значит, усилия прошлого наполнены самым высоким смыслом. Можно спросить у всех тех людей, что согрелись и получили любовь и пищу в этом доме: были ли они спасены и обрели ли надежду? Все они в один голос благословят того, кто окружил их заботой и неравнодушием.
Батюшка, узнав истинную причину произошедшего, покаялся в своём отходе от веры, вернулся в церковь обычным прихожанином. Всех потрясли события, описанные в этом романе.
ПРОКЛЯТИЕ
"Будь ты проклята за то, что ты наделала!". Слова имеют силу яда. Хорошо настоянного, крепкого. Но чем ещё отплатить за разрушение всего? Взорваться раскатом грома, испариться, рассыпаться прахом?
В канун Рождества бывший православный священник, вернувший себе мирское имя Герберт, не хотел ехать на встречу с младшим сыном. Жена оставила его, забрав ребёнка. Герберт не понимал причин происходящего. Супруга обвиняла его в том, что он любил чужих людей больше, чем родную семью, и во многих других вещах. Однако Герберт чувствовал, что есть какая-то другая причина, но не мог её понять.
Десятилетний сын материл Герберта по телефону, обвиняя во всём случившемся и упражняясь в словах, не свойственных десятилетним детям. Мать его не сдерживала и этим лишь явно поощряла.
Но Рождество -- особый случай. Герберт выбрал игрушку -- коробку с каким-то пластиковым трансформером -- и явился на место встречи в затрапезный "Макдоналдс".
Сначала Герберт заметил её. Она была совершенно чужой, внешне невозмутимой, но всё равно как-то неприятно взволнованной. На некотором расстоянии он увидел и остальных членов семьи. Повзрослевший двадцатитрёхлетний Джейк играл кислой усмешкой на самодовольной физиономии, рядом вилась его подружка. Через минуту Герберт заметил новоиспечённого мужа своей старшей приёмной дочери Энжелы. Отцом зятя был инспектор местного муниципалитета -- официальный разрушитель приюта и церкви. Все члены семьи источали мощные волны неприязни, и Герберт не решился подойти к ним, невольно бросив со своего места: "Вся банда в сборе". Ему не ответили.
Вдруг появился Патрик -- лебединая песня, последняя любовь Герберта, его милый сынишка, на которого он с самого рождения смотрел с умилением. Герберт никогда не сердился на мальчика, не ругал его всерьёз. Любил он сына неимоверно и, как оказалось, обречённо.
Патрик заметно волновался. Сначала мальчик не решался сесть и как бы покачивался в нерешительности, словно неспелый пшеничный колос. Его светлые волосики только подчёркивали это сходство.
-- Боже, как я его люблю, -- Герберт щурился от головной боли, -- как же я скучаю по моему малышу!
Эти мысли вызвали у Герберта вязкую боль в левом виске. Он потёр лоб и висок и с трудом снова взглянул на Патрика. Сын мялся в нерешительности, словно собирался дать пощёчину, но никак не мог собраться с духом.
Герберт написал сыну стихотворение:
Малыш! Коль стал б я королём, то отдал б королевство,
Карету, скипетр, народ и царский свой наряд!
Корону я б свою отдал и царское наследство,
Чтоб только тихо наблюдать, как длится твоё детство,
И за один твой взгляд.
А если стал бы Богом я, то небеса и землю
Отдал бы, ангелов, чертей, потоки райских струй,
Пространство, время и людей, которым я не внемлю,
За то, чтоб просто рядом быть, и счастлив был бы тем я;
За твой лишь поцелуй!
Герберт пододвинул мальчику подарок. Патрик неуверенно осмотрел коробку, из которой выглядывал трансформер; было видно, что игрушка ему понравилась. В век электроники Патрик очень любил осязаемые игрушки и мог подолгу разглядывать и ощупывать их в магазине, не решаясь остановить свой выбор на чём-то конкретном, -- скорее, он получал удовольствие от самого процесса.
Патрик несмело отодвинул подарок и посмотрел на мать.
-- Не смей ни в чём обвинять маму! -- внезапно резко, не по-детски чётко произнёс сын. -- Если ты посмеешь её обвинять, то я... я не знаю, что!.. тогда я вообще!.. Понятно? -- продолжил он сумбурно. -- Это я сам решил. Я не хочу, чтобы ты со мной виделся, и не звони мне. Никогда!
-- Хорошо, не буду, -- резко ответил Герберт, словно бы ждал этого демарша.
-- Я не хочу с тобой...
-- Я тоже не хочу, -- добавил Герберт. Сначала его охватила непривычная злоба на сына, но потом он вдруг поперхнулся гамбургером и зарыдал. Продолжая жевать ненавистный фарш, Герберт застрочил пульками горьких слов.
-- Не ожидал от вас такого предательства. Вышвырнули меня из своей жизни, ластиком стёрли! Что мне, помереть теперь? Исчезнуть?
-- Ну, прости, не плачь! -- испуганно произнёс Патрик и погладил своей совсем ещё детской ручонкой большую папину руку, беспомощно лежащую на грязном столе. Другой рукой Герберт, бросив гамбургер, интенсивно тёр глаза, как будто в них что-то попало. Патрик не помнил отца плачущим.
-- Герберт, не надо так говорить, -- вмешалась Эльза.
-- Я сам решаю, как и что мне говорить! -- взвился Герберт. Слёзы внезапно сменились едва приглушённой яростью. -- Иди, погуляй!
Эльза приподнялась, но сразу передумала.
-- Ты хочешь, чтобы я ушла? -- притворно мягко спросила она Патрика. Тот на мгновенье задумался и пробормотал "нет". Эльза тут же села на место.
-- Что я вам сделал? Я тридцать лет жил только для вас. А тебе, чем я досадил тебе? Разве я не любил тебя больше всех на свете? Не принял тебя на руки, когда ты родился? Не провёл бок о бок с тобой всю твою жизнь? Не баловал тебя? Не покупал всего, чего тебе хотелось?
Патрик задумался и упрямо повторил "нет".
-- Что нет? Что я тебе сделал?
-- Ты приводил в дом жить наркоманов и алкоголиков!
Герберту эта фраза, вырвавшаяся из детского ротика, показалась какой-то неестественной, вызубренной. Неужели Эльза дала мальцу подробные инструкции о том, как надо себя вести?
-- Ну и зачем тогда надо было увлекаться христианством? -- Герберт проигнорировал слова о женщине, ответив только на обвинение в открытии приюта в собственном доме. -- Всё это прежде всего было инициативой твоей мамы. Мы должны были помогать тем, кто нуждается, и сейчас у нас дома живут несчастные. Мне выгнать их на улицу?
-- А там всё ещё кто-то живёт? -- вдруг с неподдельным интересом и уже вполне мирно спросил Патрик.
-- Да, в твоей спальне живёт женщина с ребёнком, которой мы собирали деньги на кесарево сечение.
-- Ой, она родила? -- Патрик явно радовался, что разговор потихоньку поворачивал в примирительное русло.
-- Да, -- улыбнулся Герберт.
-- И ты за всё платишь?
-- Конечно! -- соврал он, хотя давно уже не мог делать взносы по ипотеке, а сумма неоплаченных счетов за электричество достигла угрожающих размеров. По его расчётам, дом не успеют продать через публичные торги до весны и ещё не отключат свет -- гуманное общество! Появился закон, согласно которому нельзя отключать электроэнергию до конца марта.
-- Почему все твои дети тебя ненавидят? -- вдруг дерзко спросил Патрик.
-- Это надо спросить у мамы! Мама со мной развелась.
-- Ты первый начал и ты ведь больше уже не священник! У тебя уже всё хорошо! -- обиженно сказал Патрик.
-- Неправда! Она начала первая. Если от священника уходит жена, то он должен снять сан -- это очень древняя традиция. Твоя мама заставила меня подписать бумаги на развод в мой день рождения! И там указала, что я не могу даже привести тебя в наш дом, не могу с тобой никуда поехать!
-- Это правда? -- спросил мальчик маму. Та молчала.
-- Ну, скажи, что это не так, -- настаивал Герберт, надеясь, что Эльза хоть как-то отреагирует.
Но женщина лишь подала Патрику еле заметный знак. Малыш сначала не понял, но потом догадался. "Наверное, Эльза имеет в виду, что, если ребёнок хочет уйти, пусть скажет, и свидание немедленно прекратится", -- подумал Герберт. Однако сын не торопился.
-- Почему ты не продашь дом? -- было видно, что Патрик любил дом, в котором родился и где прошло его детство. А вот Эльза этот дом ненавидела, поэтому Патрик спросил о продаже, с опаской поглядывая на мать. Та неодобрительно хмыкнула. "Как бы не так, продаст он!" -- читалось на её лице.
-- Да кому он нужен, кто его купит? Цена меньше долга, -- промямлил Герберт и быстро сменил тему. -- А вы всё ещё живёте в другом приюте?
-- Нет, нам дали дешёвую государственную квартиру, -- опять совсем не своими словами ответил Патрик.
-- Я даже не знаю, где вы живёте...
-- Не знаешь? -- вдруг оживился Патрик и неожиданно для Герберта отрезал:
-- Вот и не ходи к нам и не звони. Никогда. Ты ведь тоже неплохо устроился с новой женщиной.
Патрик резко вскочил и убежал. Мать облегчённо вздохнула и поднялась. Тут, неожиданно для всех, мальчик вернулся и посмотрел отцу в глаза; до сих пор он постоянно отводил взгляд.
Герберт пододвинул к нему игрушку, хотя чувствовал, какая будет реакция.
-- Засунь её себе в задницу, -- тихо прошипел мальчик и удалился. За ним поднялась и ушла мать, встали и быстро исчезли наблюдавшие за происходящим остальные члены семьи.
Герберт остался сидеть один. Головная боль прошла. Он резко поднялся, оставив игрушку и недоеденный гамбургер на столе, вышел на морозный воздух, надеясь ещё раз увидеть своих близких, уже ставших чужими. Но они словно растворились в морозной дымке.
Герберт достал мобильный телефон и внезапно написал Эльзе сообщение: "Будь ты проклята за то, что ты наделала!".
Если Я свидетельствую Сам о Себе, то свидетельство Моё не есть истинно. Есть другой, свидетельствующий о Мне; и Я знаю, что истинно то свидетельство.
Евангелие от Иоанна 5:31
ДОМ У ОСЕННЕГО ЛЕСА
Одна писательница часто вспоминала своё сумбурное путешествие в гости к Герберту Адлеру. В те годы он ещё был священником, и этот сан ему необычайно шёл. Герберт выглядел как огромный и добродушный хозяин большого дома, эдакий плюшевый медведь.
Она, честно говоря, не ожидала, что священник, у которого было небольшое издательство, заберётся в такие далёкие места, где иногда на подворье приходит из леса медведица. Ехать пришлось несколько часов. Дом стоял у дороги, в пристройке располагалась церковь, а рядом раскинулся роскошный осенний лес.
Писательница ехала к совершенно незнакомым людям. Надо же было вдруг собраться туда, где никогда не была и куда лететь больше одиннадцати часов! Да, там её книгу выбрали для издания, потом решили провести презентацию, но прежде люди друг друга никогда не видели. Да и сами Адлеры в её лице могли получить особу с какой-нибудь жуткой придурью. Но почему-то женщина была уверена, что всё будет нормально, и не ошиблась.
В аэропорту её встречали двое -- Хелен и Димка. Но приезд оказался на грани срыва, потому что сотрудники паспортного контроля долго и дотошно выясняли, зачем она приехала, куда именно, к кому и на какой срок. Когда гостья уже почти утратила надежду, ей всё-таки разрешили пройти в зал встречающих. Но к тому времени там осталась лишь жалкая кучка людей, среди которых не было никого с нужной табличкой. Писательница растерянно прошлась туда-сюда, обдумывая ситуацию, как вдруг её заметили, и она тотчас же попала в эпицентр какого-то конфликта.
-- Ох, простите, а мы тут! -- воскликнула Хелен, уничтожающе глянув на Димку. -- Это всё твоё ротозейство!
-- Конечно, я во всём виноват! Это я, что ли, уходил отдохнуть, потому что табличку держать спина болит?!
-- А ты где был?! Сравнил меня, пожилую женщину, с собой, молодым мужиком!
-- Вот именно, я бы и один справился, хоть никто бы настроение не портил!
-- Уже видели, как ты справился! Со своими-то проблемами не справляешься!
-- Гос-с-поди, а это-то тут при чём?! -- Димка в отчаянии закатил глаза.
-- Ещё как при том! Когда безответственность -- жизненное кредо...
В ответ Димка скорчил кислую гримасу и тяжко вздохнул.
Не требовалось много времени, чтобы понять: эти двое -- гремучая смесь, и за время ожидания их взаимная неприязнь достигла критической точки.
-- Надеюсь, этот тип довезёт вас в целости и сохранности, -- произнесла на прощанье Хелен, бросив в сторону Димки испепеляющий взгляд. -- Не вздумай лихачить! Батюшка доверил тебе машину!
Ох, если бы Хелен не вышла у своего дома, гостье пришлось бы всю длинную дорогу находиться между двух несовместимых миров.
Хелен -- друг семьи, ну а Димка -- безалаберное существо, прозевавшее срок подачи документов для продления визы и рискующее вот-вот оказаться в нелегальном положении. Батюшка обещал помочь, и Димка уже не впервые оказался под его опекой.
-- Уф, вот мегера! С ней живым уж точно не доедешь, заклюёт! -- фыркнул Димка с облегчением.
Весёлая же компания собралась вокруг батюшки! Однако Димка оказался хорошим водителем и по дороге успел изложить свою жизненную позицию, политические взгляды, презрение к масонам и много другой интересной информации, из которой, например, следовало, что от Северной Америки вскоре может ничего не остаться, потому что крупнейшему в мире вулкану в национальном парке "Йеллоустон" пришла пора просыпаться. Следовательно, надо жить на всю катушку, пока живётся. Или спасаться бегством. Описывая ужасы предстоящего апокалипсиса, Димка без приключений довёз гостью до места.
Это был восторг: дом окружала природа и именно то, что писательница в ней больше всего любила, -- лесная тишина. Стоял разгар золотой осени, самое поэтическое время. Правда, с желтеющей листвой в эти края приходят и дожди. Классическая осень, навевающая грусть! Конечно, не сразу, но женщина заметила, что к невинной грусти примешивается какая-то другая, вовсе не поэтическая, больше похожая на уныние. С чего бы?..
Может быть, не очень радовало отсутствие прихожан в церкви? Куда приятнее, теплее, когда служба проходит при хоть каком-то скоплении народа. Но кто придёт в такой-то глуши? Тут и там -- редко разбросанные дома, частная собственность, разделённая лесными угодьями. Похоже, здесь не принято по-соседски общаться. Полное безлюдье.
Добротный дом верно хранил тепло недавно ушедшего лета, поэтому камин в главной и самой просторной комнате пока пустовал без огня. Комната эта служила гостиной, но все её стены, как в заправской библиотеке, заполняли книги. Ими были забиты и многие другие места, и сама библиотека -- смежная комната с письменным столом. Гостье вспомнилась её российская квартира, где книги простирались по стенам до самой прихожей. Да, были времена!.. Но тут было ясно, что этот дом, подобно старому интеллигенту, расставаться со своей обширной коллекцией книг не намерен, несмотря на повсеместный Интернет и прочие возможности тотальной компьютеризации. Ну и хорошо.
Гостиная казалась какой-то сумрачной, может быть, из-за пасмурной погоды, Не спасали и огромные окна, перед которыми раскинулся заброшенный бассейн, внося в лесной пейзаж досадный фрагмент запустения. А тут ещё Димка успел поведать, что жизнь в стране тяжёлая, местные -- сволочи, а иммигранты все неустроенные и несчастные. Правда, он и в других странах успел пожить, но там тоже плохо.
Такие разговоры как-то не способствовали безмятежности. Да ещё молодая женщина, которую тоже временно приютили в этом доме, рассказала свою невесёлую историю о неудачном замужестве и скандальном разводе. Теперь она вынуждена хвататься здесь за любую работу, даже самую непристойную, чтобы содержать ребёнка, которого успела вывезти за границу от отца, грозящего лишить её родительских прав и заточить в психушку. "Надо же, как кругом всё плохо! -- думала гостья. -- И дом почему-то кажется пустым. Где все?".
Однако дом, производивший впечатление почти пустого, был вполне себе наполнен людьми. Они изредка мелькали в кухне, тихо спускаясь с верхнего этажа, а потом надолго исчезали в своих небольших комнатах и затихали. Как выяснилось, это бездомные, которым некуда деться. Чем они живут, что делают целыми днями?
Как часто бывает в гостях, свободного времени оказалось с избытком, и писательница, помимо прогулок, иногда праздно слонялась по дому и двору. Но не она одна предавалась такому занятию. Ещё слонялись две кошки, собака и мальчик по имени Патрик, сын Герберта и Эльзы. Он находился на домашнем обучении, и каждый вечер Эльза добросовестно отрабатывала с ним школьную программу. Чем ребёнок занимался всё остальное время, было непонятно. Его гостья видела чаще других. Они с мальчиком о чём-то беседовали и даже пытались декламировать какие-то стихи, но...
-- Было время, когда мы ни в чём не нуждались, имели достаточно денег, чтобы позволить себе такой большой дом, -- объяснил гостье Герберт. -- А теперь, можно сказать, отрабатываем это наше былое чрезмерное материальное благополучие и разделяем свой дом с теми, кто оказался в бедственном положении. Для моей семьи из трёх человек такое жильё слишком велико. А старшие дети, Энжела и Джейк, уже живут отдельно.
Ясно, что перед гостьей был человек неординарный, склонный глубоко погружаться во всё, за что бы ни взялся. Он принял сан священника и решил реально творить добро. Вот только добро это оборачивается неприятностями. По законам предоставить свою жилплощадь совершенно посторонним людям и остаться безнаказанным не так-то просто. Посыпались административные письма, потом начались суды и даже аресты. Одно из писем пришло как раз в то время, когда писательница гостила у Адлеров:
"На какие средства живут в вашем так называемом приюте эти бомжи? Если на выделяемое им государственное пособие, то как знать, не сдаёте ли вы часть жилплощади этим людям в аренду и не уклоняетесь ли таким образом от налогов? А если они проживают у вас на ваши средства и вы содержите их сами, то не является ли это основанием для прекращения выплаты пособия данным лицам?".
-- Вы видите, какая логика? -- возмущался батюшка. -- Да, мы действительно из личных средств оплачиваем все коммунальные услуги, закупаем продукты для этих бедолаг, потому что с них взять нечего. Нет бы поощрить, помочь в нашей деятельности, так вот вам, пожалуйста!
Гостья была поражена: человек из благих побуждений взвалил на себя такую миссию, а его травят. Если сдавать жильё внаём ради бизнеса, то уж, конечно, не каким-то неблагополучным и подозрительным лицам, среди которых попадаются и пьяницы, и наркоманы, и ещё неизвестно кто. Какой здравомыслящий пойдёт на это ради наживы? Первое, что приходит в голову, что в таком роскошном поместье можно было сделать пансион для людей с достатком, желающих отдохнуть на природе, попариться в баньке, (благо, она в этом доме имелась) и поплавать в бассейне. А тут ведь, оказывается, и бассейн не без причины заброшен -- на эту роскошь уже нет средств.
Но настоящий служитель церкви должен быть далёк от суеты с целью набить себе карманы, и батюшка увлечённо следовал этому принципу.
Матушка, радушно встретив гостью в день приезда, даже не присела со всеми за стол, похлопотала на кухне и исчезла. Как вскоре выяснилось, каждый здесь мог обслужить себя сам, залезть в холодильник, достать... Вот тут вопрос! Что достать, своё или общее? Оказалось, что своего там не было, всё было общим. И это загадка. Если каждый из постояльцев что-то возьмёт из холодильника или положит туда, как планируется приготовление еды? Впрочем, гостья как-то не замечала строго отведённого времени на завтрак, обед и ужин. Она решила не вдаваться в подробности существования обитателей такого необычного дома.
Батюшка всегда оставался приветливым, невозмутимым, с неизменным чувством юмора:
-- В этом доме не всякий день встретишь всех, кто тут есть, но попадётесь мне на глаза -- получите душеспасительную беседу.
Наверное, это нормальная семья, они живут так, как считают нужным, ведь состоят в браке с самой юности. Значит, ладят. И всё-таки сохраняется странное чувство какой-то недосказанности. На фоне видимого благополучия гостья совершенно бессознательно, поневоле проникалась истинным настроением семьи. Угадывалось какое-то неуловимое беспокойство, невидимая щель, куда потихоньку ускользала радость бытия.
Писательнице отвели прекрасную комнату, и было заметно, что самой хозяйке приятно доставить гостье удовольствие. Лишь в это время удалось застать матушку в состоянии оживления, и то на какой-то миг. А в основном ей была свойственна замкнутая озабоченность, если не сказать подавленность.
Такое лицо гостья уже где-то видела. Да, видела -- у жены одного раввина, как-то пригласившего её к себе на субботнее застолье. Скромная квартира, просто тесная для такой большой семьи с пятью детьми, по всей видимости, родившихся друг за другом. Странная для неё кухня, разделённая на две части -- молочную и мясную -- по всей строгости Галахи. Углы, заваленные тряпьём, до которого у многодетной матери не доходят руки... Но главное -- какое-то тусклое настроение хозяйки дома. Она молчит, раздаёт еду, но не хватает чего-то в человеке, и всё тут. Может, раввин на самом деле муж-диктатор? Или виной всему хронически однообразная жизнь? Если однообразно счастливая, тогда ладно, но тут, похоже, с однообразием всё в порядке, а вот со счастьем туго. Почему? Ну, в случае с женой раввина можно допустить, что причина -- бытовая замороченность, когда жизнь как движение робота, чётко и бесконечно производящего одни и те же действия. Так живут многие, но не все это осознают, а вот для творческих натур подобный образ жизни губителен. Так может быть, в матушке подавлено творческое начало, которому некогда голову поднять в вечных заботах о таком большом и многолюдном доме? Гостья слышала, что матушка пишет стихи, любит рукодельничать.
Наступил День благодарения с традиционной индейкой. Среди постояльцев дома один оказался бывшим поваром, и его чрезвычайно увлекал процесс приготовления этой птицы. Когда откормленную великаншу разморозили, жилец буквально вцепился в неё, так что индейка сейчас же попала в опытные, жадные до привычного дела руки. Приятно смотреть, а главное -- забота с плеч. Но в матушке почему-то не замечалось никакого праздничного подъёма:
-- Ох, батюшка меня просто задолбал этой индейкой! Можно подумать, без неё конец света настанет.
Но хозяин просто хотел раз в год сделать своим постояльцам приятное на праздник.
Индейка получилась превосходная. Вечером гостья впервые увидела всех жильцов одновременно за большим кухонным столом, и у неё отлегло от сердца. Нет, всё в этом доме нормально, просто что-то показалось. Наверное, и правда всего лишь осень, дожди...
В дальнейшем писательница с сожалением узнала, что тревожное предчувствие её не обмануло. На этот дом всё-таки свалились большие неприятности. Но самое печальное, что утверждалось, якобы благотворительная деятельность батюшки довела семью до распада, в то время как реальная причина крылась совсем в другом. И вовсе не благими намерениями устлана дорога в ад; ад пожирает всякие благие намерения.
ПЛЮШЕВЫЙ МЕДВЕДЬ
Всякий человек, наверное, должен представлять или хотя бы догадываться, кто он такой на самом деле. Из всех многочисленных ролей есть одна самая главная, глубинная, неподдельная. Тут уж и правда не имеет значения чужое мнение. Раз говорит человек, что он видит себя так, а не иначе -- значит, так и есть!
Герберт не хотел взрослеть. Помните, как было в "Маленьком принце" у Экзюпери? "Я долго жил среди взрослых. Я видел их совсем близко. И от этого, признаться, не стал думать о них лучше".
Ему не нравился этот мир разводов и браков, шантажа и лести, заводов и фабрик, тюрем, больниц, кладбищ, притонов, парламентов, а также районных игральных домов.
Он говорил: "Я плюшевый медведь". Конечно, при этом за свою жизнь он успел побывать многим. Кем бы он ни был -- подлецом ли, хоть и не чуждым щедрости и благородства; лицемером ли, хоть и откровенным до основания; священником, хоть и отчасти безбожником; бесом, святым, бизнесменом, учёным, профаном, специалистом, шарлатаном, философом, выскочкой, писателем, плагиатором, поэтом, графоманом и много, много ещё кем, но сам-то он считал и верил, что прежде всего он плюшевый медведь. Грязнуля, обжора, но милый и ласковый, как Винни-Пух.
На этом и зиждился величайший диссонанс его бытия. Потому что плюшевый медведь не может быть ни подлецом, ни лицемером, ни святым, ни священником -- да вообще никем, кроме себя самого. Плюшевый медведь может быть только плюшевым медведем и никем другим.
Но мир не соглашался с таким определением Герберта, и поэтому тот был обречён на неразрешимый и вечный конфликт.
Никто не мог сказать Герберту, что он не плюшевый медведь -- ласковый, наивный, милый. Потому что он сам видел себя именно таким.
Конечно, ему никто не верил. В реальном мире нет места плюшевым медведям.
Он превратил свою избранницу Эльзу в плюшевого зайчонка и любил её так, как не может любить человек. Он боготворил её, создал из неё себе кумира и поплатился за это.
И в этом была самая страшная, самая пронзительная трагедия его жизни.
ЕВАНГЕЛИЕ НЕ ДЛЯ ТЕБЯ
Эльза вполне внятно выражала своё недовольство:
-- Послушай, Герберт, что ты от меня хочешь? Ты даже блядью меня назвал (совершенно непонятно, за что) и мокрицей, и плесенью, и ничтожеством, что вообще являлось и является твоим самым откровенным мнением обо мне.
-- Прости меня, но ты сказала, что хочешь найти себе другого мужа.
-- И вся эпопея с твоим священством -- в том же ключе: жажда власти, жажда руководить во что бы то ни стало и всех нас держать в кулаке. И ещё как можно больше народа туда засунуть. Только кроме нас никто не торопился -- приход твой был пуст.
-- Приход -- не бизнес и не должен славиться количеством прихожан. И власти я никакой не хочу. Нас многие знают, и с тобой не согласятся.
-- То, что у тебя четыре тысячи друзей в "Фейсбуке", ничего не говорит, кроме плохого. Виртуально морочить людям голову гораздо легче. Ну, несколько лет попритворялся и хватит.
-- О чём ты? За эти годы у нас побывало более тысячи человек, и жили у нас в доме совсем не виртуально. Уж они бы точно заметили, что я хочу власти, и говорили бы об этом. Но так говоришь только ты!
-- Как ты мне сказал? Религия была создана, чтобы держать народ (то есть меня, видимо) в узде.
-- Я говорил об этом с сожалением... И вовсе не хотел держать тебя в узде.
-- Не получилось с уздой -- в помойку её. Всё забыл, что от священства поимел когда-то: и чудеса, и возможности бесов гнать в самом начале "карьеры". Всё прекратилось, когда другой священник, который помог тебе принять сан, стал врагом номер один. Даже уже вспомнить не могу, за что ты с ним поссорился.
-- Он не стал врагом. Просто по своей прихоти решил развалить приход, наживался на всём что можно, а когда я возразил, подмётными письмами пытался лишить меня сана.
-- С ним ты не сохранил отношений даже после примирения в алтаре, через митрополита.
-- Да я бы рад, но он и сам не пожелал со мной общаться. Украл у нас двенадцать томов богослужебных книг! Пришлось их покупать заново.
-- Какой бы он ни был человек и священник, он твой брат во Христе. Но для тебя это пустой, ничего не значащий звук. Евангелие написано для других, чтобы ты им растолковывал. Когда оно касается тебя, ты находишь себе тысячу оправданий, можно даже отказаться от венчанной жены.
-- Я не отказывался от тебя. Ты сама ушла!
-- И ты не постыдишься сказать это в церкви другому священнику, которому так или иначе исповедовался несколько лет. Вернее, писал списки своих грехов мелким почерком на нескольких страницах.
-- Я старался как мог.
-- Может, для Патрика и особенно для Джейка ты создал вокруг себя духовную атмосферу?
-- Но Джейк сам вёл себя ужасающе, приводил пьяные компании в наш дом при храме, а я только тихо возражал, не гнал его. Как тут создать духовную атмосферу?
-- Ты очень любишь Патрика. Что ты сделал для сына в его интересах? Построил ли дом, где он может спокойно жить, чтобы к нему никто не приставал ежеминутно, чтобы он не наблюдал пьяные драки и разборки день за днём?
-- Если бы ты не провоцировала постояльцев, у нас бы и драк не было. Эльза, ты сводила жильцов с ума своей желчностью.
-- Тебя интересовал только уровень твоей жизни, свобода для авантюр, ширина твоей аудитории и глубина власти. Ты жил, исходя исключительно из этих параметров. И требовал, чтобы все мы -- и я, и дети -- слепо и покорно шли за тобой. Потому что ты -- капитан. У матросов права голоса нет и быть не может. И уволиться с твоего корабля нельзя -- это предательство. А то, что ты творил, -- это не предательство?
-- Я всегда предлагал снять отдельную квартиру для семьи. Но тебе эта идея не нравилась. Почему-то тебе обязательно нужно было разрушить приют и храм вместо того, чтобы просто тихо отойти в сторону, жить отдельно со мной нашей обычной семейной жизнью. А в приют я ходил бы как на работу, а ты вообще могла бы там не появляться. И теперь ты меня лишаешь возможности общаться с сыном. За что?
-- С Патриком ты будешь общаться, только если он захочет. Его отчуждение -- дело твоих собственных рук, я говорила тебе это давным-давно, ещё когда мы вместе жили в твоём доме, когда ты заходил в его комнату и орал на меня и на него заодно часами.
-- Если я и говорил что-то резким тоном, то от отчаяния. Я не мог понять, почему всё, что бы я ни делал, ты считала неверным. Сама же ничего делать не желала, только возмущалась и критиковала.
-- Патрик пытался что-то сделать, чтобы прекратить твои наставления и этот кошмар, но ты был на коне, тебе было не до нас. Ты точно знал, как надо жить: кого приводить в дом, как я должна угождать тебе и всем бродягам под чёткую дробь твоих распоряжений. И после того как мы ушли, ты не сделал ни одного движения, чтобы договориться. Ты поехал в монастырь, наверное, становиться игуменом, ведь для простого монаха корона великовата. С игуменством не прошло, там сами все игумены. Альтернативой были только проститутки.
-- Я не спал с проститутками! У меня вообще никогда не было женщин, кроме тебя! Я пытался спасти падших женщин, и многих отвратил от этих занятий.
-- Вернуться обратно, служить на месте, попытаться всё сохранить и вернуть -- невозможно. Ничего ведь не произошло, всё можно было восстановить. Я у тебя под мышкой, дом твой не унесла. Даже если бы там проживало мало людей, тебе бы продолжали помогать.
-- Дом был разрушен тобой, о чём ты говоришь!
-- А со мной договариваться -- гордыня из ушей лезет: как это я, твоё домашнее животное, мокрица и ничтожество, поломойка и доярка, смела тебя, такого талантливого и неотразимого, бросить. Я должна была ниже грязи сидеть и ждать, когда ты себя и меня окончательно засадишь в тюрьму своими авантюрами, а Патрика -- в приют. Или свечку держать тебе с какой-нибудь бабой, а сын будет это наблюдать. Или на улицу вышвырнешь -- ты ведь хозяин всех и вся и всегда делал только то, что хотел.
-- Ну, странно так говорить при твоём сегодняшнем образе жизни. Сама рассказывала, как ты с тремя разными мужчинами, без любви, только по воли похоти...
-- Потрахалась, получила свою дозу счастья и живу дальше. Не так, как ты, с твоим лицемерием. С одной стороны, ты всех заглаживал и задаривал, чтобы они были довольны. Потом меня и старших детей посадил на антидепрессанты и держал так много лет, хотя препараты изначально выписывали тебе, когда ты уже ходить не мог от внутренних противоречий.
-- Да, но оказалось, что эти лекарства снижали твоё либидо и хоть как-то сдерживали развратную страсть. Ты ведь обманывала меня, что интим тебя не интересует!
-- Интим с тобой меня не интересовал.
-- Ты отказалась от таблеток и слетела с катушек.
-- Но и тебе тоже прикрывать уже нечего, ты чётко выбрал свой любимый шаблон поведения а-ля твоя мама -- всех материть и требовать любви, послушания и благодарности. Так что не только моя семья такая страшная: они, мой отец и дед, хотя бы разошлись по разным углам и не тиранили друг друга всю оставшуюся жизнь. Твои же ненавидели друг друга на близком расстоянии. Одной ненависти твоей мамы к свекрови или собственному брату хватило бы на небольшой город, не говоря уже о ненависти между ней и твоим отцом. Ей, как и тебе, всё время необходим был враг, она никогда не брала на себя ответственности за свои взбрыки, всех колотила и физически, и словесно без остановки. Я думаю, диагноз у вас общий, и факт, что я столько лет прожила в мире с вами обоими, не говорит об его отсутствии. Когда власть оказывается не такой сладкой или вовсе ускользает из рук, вы сжираете всех вокруг без разбора. Она -- своих детей и мужа, ты -- своих детей и меня. Отец твой ещё у нас в доме орал со слезами, что ему надо было с ней сорок лет назад развестись. Так что у тебя наследственность тоже ещё та, есть чем похвастаться.
-- С этим я не спорю, родители у меня были сложные. Но я, ей-богу, не ищу себе врагов!
-- Ты говоришь мне, чтобы я не питала иллюзий, что ни о каком восстановлении супружеских отношений со мной не может быть и речи.
-- А ты предлагаешь мне стать твоим четвёртым мужчиной?
-- Ты говоришь о том, что желаешь добра и о восстановлении отношений если не со старшими детьми, то хотя бы с Патриком.
-- А что же в этом плохого? Я не думаю, что твоё влияние пойдёт сыну на пользу, особенно учитывая твою личную жизнь.
-- Моя личная жизнь -- совершенно не твоё дело. И уж тем более никак не дело десятилетнего мальчика, которому вообще рано знать о близких отношениях между мужчинами и женщинами. Ты говоришь, что я манипулирую системой, детьми, твоим братом, общими знакомыми, чтобы манипулировать тобой. Послушай, что я тебе отвечу. У меня никогда не было к тебе ревности, включая твою женщину, с которой ты живёшь сейчас. Наличие или отсутствие у вас интима никак не меняет дела. Я охотно поверю, что вы живёте как брат и сестра. Хотелось просто понаблюдать, как ты будешь себя вести и чего от меня требовать в случае восстановления отношений. Все вокруг мне говорили, что будет намного хуже, чем было до разрыва. Я не верила. Думала, что в тебе есть что-то хорошее, что-то доброе и справедливое, остатки если не любви, то милости. Но их нет! И видимо, и не было никогда. Одно враньё длиной в двадцать написанных тобой томов и тридцать лет.
-- Враньём занималась как раз ты все эти годы.
-- То, что ты пытаешься создать сейчас -- это новая аудитория из твоей женщины и Патрика. Так вот, Патрику морочить голову тридцать лет, как мне, у тебя не получится. Он будет видеть тебя таким, какой ты есть, сразу. Остановись на варианте аудитории поклонников из одной твоей женщины, насколько у неё терпения хватит, конечно. А теперь можешь вредить и мстить мне, сколько тебе заблагорассудится.
-- Я вовсе не собираюсь тебе мстить.
ТЫ РАЗРУШИЛА НАШ МИР
-- Эльза, ты разрушила наш мир, мой мир до основания и невосстановимо. Ты разрушила меня, словно с дулом у виска принудила рухнуть в бездну. Придала кислый, тошнотный вкус всему, что было до сих пор в моей жизни. О, лучше б ты меня убила, отравила или как угодно!
Наш ласковый лес опустел и обуглился.
Не знаю, какая дьявольская сила могла подвигнуть тебя на такую безжалостную подлость, настоящее насилие. Ты лишила меня дома, семьи, детей, смысла жизни -- всего, чего только можно было меня лишить. Ты меня лишила меня самого. Меня больше нет. Ты не просто уничтожила семью, ты стёрла саму идею меня, сам принцип, саму мою первооснову.
Все самые страшные преступления, самые отвратительные гнусности оправдываются самозащитой -- например, как комитет общественного спасения, как высшая мера социальной защиты. И это неудивительно.
С чего ты взяла, что я собираюсь причинить вам какой-нибудь вред? С самого начала истории я ничем не выказывал таких намерений, я послушно подписывал документы и выполнял все твои просьбы. Пока что вред причиняла мне только ты. Зачем так жестоко, так неотвратимо поступать с человеком? Особенно если учесть, что воображаемые тобой действия, от которых ты себя защищаешь, никогда не произойдут.
С чего ты взяла, что я собираюсь вам мстить? Ведь вы -- мои кровинушки. Как же я могу желать вам вреда?
Но ты не веришь и оправдываешь этим свою жестокость, применяя ко мне высшую меру социальной защиты, практически уничтожая меня. И самое обидное -- я не помню, чтобы за тридцать лет ты была настолько жестока с кем-либо ещё.
Да, твои опасения можно понять. Стоит допустить меня, дать мне возможность говорить, как все твои доводы рассыплются, словно карточный домик. Поэтому нужно заставить меня молчать. Но недаром говорят: если любишь -- отпусти. Значит, таким образом я проявляю наивысшую степень своей любви к тебе. Я тебя отпускаю.
Ты имеешь дело с выдуманным тобой фантомом. Более того, что бы сейчас ни случилось в твоей жизни, ты будешь подозревать, что это результат моих злых намерений или проклятий. Ты глуха на своём пьедестале самозащиты.
Конечно, в молодые годы я был довольно мстительным человеком, безжалостным в бизнесе, преследующим своих обидчиков и конкурентов. И теперь ты предположила, что, отойдя от Церкви, я вернусь к своим старым взглядам. Но к вам это не относится! Впрочем, для меня в любом случае не будет возврата к прежнему: идея мести мне опротивела, хотя твоя клика во главе с вашим новым родственником -- инспектором, разрушившим нашу церковь и жизнь, -- более чем заслуживает отмщения. И всё же вам нечего опасаться.
Ты приняла мою веру за слабость, как это часто бывает. Тебе было плевать, что людям, жившим у нас в доме, наша помощь была нужна как воздух; в свою очередь, люди, жившие у нас в доме, сами были необходимы мне как воздух. Потому что увлекаясь бедами чужих, я забывал собственные несчастья. Теперь мне этого сильно не хватает, хотя и кажется, что многое сделанное нами было абсолютным безумием. И действительно, без крепкой веры всё совершённое не имеет никакого смысла. Даже больше: как оказалось, это не имеет смысла и с верой.
В прежние годы я прилагал максимум усилий, чтобы обеспечить родных всем, в чём они только могли нуждаться, исполнять их самые сложные фантазии. Но что бы ни делалось, что бы ни происходило, всё оказывалось ненужным, излишним, невостребованным. Стоило чему-нибудь пойти не так, и я всегда оказывался в этом виноват. Впрочем, вы были недовольны, даже когда дела шли как надо.
По твоей логике получается, что в своей новой прихоти обратиться к церковной жизни я вновь попытался дойти до некоего безумия и, соответственно, опять оказался неправ, теперь уже навсегда.
Но главным обвинением против меня можно считать утверждение, что я не способен на любовь, что всё испытываемое мною по отношению к жене и детям -- не глубокое чувство, а холодный расчёт или некая иллюзия. Однако утверждать такие вещи нельзя, потому что у любви нет стандарта. Конечно, есть Божественная любовь, но о ней мы сейчас говорить не будем (потому что она требует добровольного самораспятия и настолько граничит с оголтелым садизмом по отношению к тем, кого любит Бог, что тут недалеко и до ереси).
Я говорю о любви обыкновенной. Заявление, что человек не может и не умеет любить, мне кажется бессмысленным. Только сам человек может сказать, что в его понимании есть любовь, испытывает он это чувство или нет. Я верю, что любил всецело, всепоглощающе. Я отдавал себя всего, испытывал самую ласковую нежность, какую только возможно вообразить. Я придумывал чудные названия своим домочадцам, всячески баловал их, ласково внимал каждому их слову. В чём ещё должна проявляться любовь?
В свою очередь, члены семьи тоже заявляли, что любят меня. Любят, но ненавидят всё, что связано со мной, -- моё священство, моё творчество, мой дом, библиотеку, моих друзей, бизнес, моё прошлое, настоящее и будущее -- всю мою жизнь.
В этой ситуации взаимные обвинения в нелюбви не имеют никакого смысла. Конечно, если применить светские мерки, я кажусь безумным фанатиком: пустил к себе наркоманов, разрушил дом. А если оценивать по меркам христианства, то как же поступать иначе? Разве можно проповедовать одно, а совершать другое? Как может уживаться любовь к ближнему вместе с лютой ненавистью к нему?
В этом и есть наше с тобой различие, Эльза: я не могу жить, когда меня раздирают противоречия, а ты даже не замечаешь этих расхождений и несоответствий.
По твоему мнению, я сделал всё это, чтобы довести ситуацию до абсурда и тем самым сбросить с себя бремя семьи. По твоим словам, я использовал христианство, чтобы наносить им удары тебе по голове, доводя все предписания до буквального исполнения: "Раздай всё, возьми крест и следуй за мной". Я создал для тебя невыносимые условия существования, приводил в дом наркоманов, алкоголиков, сумасшедших, подвергал тебя и ребёнка опасности. Я будто сошёл с ума; но в действительности совершал эти действия намеренно и целенаправленно, чтобы избавиться от жены.
Конечно, можно принять к рассмотрению и такой вариант. По твоему мнению, во мне никогда не было веры, я просто уцепился за православие как за средство освобождения себя. Но зачем нужно было выбирать такой сложный, долгий путь длиной в девять лет? Путь страданий, лишений, ощущения себя абсолютным идиотом? Наверное, это всё-таки была настоящая вера.
Не зря апостол Павел говорил, что вера наша для эллинов -- безумие, а для иудеев -- соблазн. Наша вера -- безумие. Нужно либо придерживаться её, либо вообще не ступать на этот путь.
Но что тут можно поделать? Трудно представить себе более пошлого положения, чем то, в котором оказался я. Наверное, поэтому католическим священникам запрещено жениться. Ведь семья -- это всегда своеобразная группка людей, тянущая всё себе в коробочку, откладывающая только для себя, неспособная на самопожертвование. И как бы православные ни клеймили и ни ругали католиков, видимо, те приняли правильное решение о безбрачии своего священства.
Теперь ты освободилась от меня и теперь ты -- солнце в своей вселенной. Если говорить о власти, то ты её получила сполна. Отныне всё исходит и возвращается к тебе. Сейчас ничто не мешает тебе жить так, как ты считаешь верным. И я не буду критиковать плоды этой жизни, хотя они весьма очевидны. Младший сынишка увлекается играми, где чудовища вырывают друг другу сердца, а старший посещает психиатров, и живёте вы в таком же районе среди наркоманов и их детей -- мало что изменилось! И это только то, что мне известно. О том же, что от меня сокрыто, мне остаётся только догадываться.
Казалось, что между нами никогда в полной мере не было понятия "вместе", понятия "мы". Другие пары переживали войны, голод, тюрьмы, концлагеря, эпидемии, нашествия инопланетян -- что угодно и при этом оставались вместе. Тебя же сломила обыкновенная зависть к тому, что другим незаслуженно хорошо в твоём доме. Ты сама говорила о себе в минуты прозрения: "Я разрушила нашу церковь! Я старая завистливая дура!".
Для меня ты и дети составляли стержень моего существования. И когда я лишился его, жизнь потеряла всякий смысл.
А ты всегда блюла некий собственный интерес, мало мне доступный, непонятный. Богомолочка! Не зря ту пакостную козявку назвали самкой богомола. Вот ты и загрызла своего самца.
Ты вышла победителем в войне, которую я не вёл. Я не боролся и не жаждал власти. Просто кто-то должен был что-то делать. И этим кем-то всегда оказывался я. Я делал всё, но только не воевал с тобой. Нетрудно выиграть, когда противник не нападает и не оказывает сопротивления. За исключением нескольких приступов бешенства, которые можно пересчитать по пальцам, я не сделал ничего дурного -- так, немного покричал в телефонную трубку да написал дюжину сердитых стихов. Произошло это в момент, когда твои действия и слова стали настолько вопиющими, что никакое ангельское терпение не помогло бы их выдержать. Даже когда я тщетно пытался спасти церковь и нужна была твоя подпись, ты по-прежнему блюла свою пользу.
Впрочем, всё равно, после того как ты переступила порог нашего дома и ушла, уже ничего нельзя было изменить. Все мои усилия были напрасны. Также я отчётливо понимал, что и остановить тебя мне не удастся.
Договариваться с тобой было бесполезно. Ты бы обманула меня и, приблизив, добила бы окончательно. И ты это знаешь.
Вера и любовь несовместимы с лицемерием. Ты обвиняешь меня во лжи, но я говорю то, что думаю, -- до самой подноготной, самой правдивой сути. Я же не обвиняю тебя ни в чём и не надеюсь на суд Божий. Тот, кто так несправедливо поступил со мной при жизни, вряд ли рассудит лучше после смерти. Да, и хороша ложка к обеду.
Любовь делает человека слабым, но в то же время и сильным; беззащитным и в то же время защищённым.
Беззащитным -- оттого, что человеку всегда есть о чём беспокоиться -- о предмете своей любви. Любящему человеку всегда есть что потерять. Защищённым -- потому что у человека всегда есть тот, кто все свои молитвы и заботы обращает ему на благо.
![Обложка []](/img/b/boris_j_k/wbezdne/v_bezdne.png)