Летом 1198 года от Рождества Христова на побережье Северного моря, вдали от крупных торговых путей и интересов феодальной знати ютилась небольшая датская деревушка. Она могла со временем разрастись до крупного города, обезлюдеть от эпидемии чумы или остаться крохотным, малоизвестным населенным пунктом. Но всё произошло иначе - однажды деревня привлекла внимание вооруженных всадников, и с этого момента ей ждала совсем иная, необычная судьба.
Селяне выбежали посмотреть на неожиданных гостей, высыпали на центральную площадь, где было главное сокровище деревни, пресный колодец. Люди в латаных из года в год лохмотьях стояли, галдели и недоумевали, когда с холма рысью спустилась дюжина коротконогих боевых жеребцов, осёдланных людьми в кольчугах и плащах с орифламмой. Рыцари его Величества не обратили ни малейшего внимания на крестьян простолюдинов, а те почтительно сторонились. Всадники остановили коней, спешились у колодца, чтобы напоить скакунов и по-хозяйски посетили придорожные кусты. Затем они снова забрались в сёдла и ускакали в сторону моря.
Оно темнело и шумело, совсем рядом, едва ли в четверти мили от крайней крестьянской хаты.
- Это и есть то самое место, о котором говорил проводник? - спросил второй человек в построении. Он ехал по левую руку от предводителя отряда, нервно осматривался по сторонам, и подобострастно улыбался.
- Оно самое. Глухая провинция, - отозвался всадник во главе отряда. Лицо человека, давно изувеченное оспой, было скорее лицом придворного, а не рыцаря. Из-под шлема на мир смотрели спокойные, прозрачные как изумруд глаза. Такие глаза бывают не только у людей, способных одолевать преграды и упорно достигать выбранной цели, их обладатель может быть всего лишь усталым человеком. На вид он не был силачом, и не легко было представить его в ратном деле. Но по какому-то необъяснимому отличию в манере держаться и двигаться, рядом с ним лучшие рыцари отряда, широкоплечие высокие французы, казались нескладными мальчишками.
- Из всего нами виденного, это место подходит лучше всего, - проговорил и кивнул своим мыслям зеленоглазый, - Даже мне Бог иногда приносит удачу, - последние слова он произнёс на выдохе, шёпотом.
- Что вы сказали, синьор?
- Я сказал, Мартин, что мы славно потрудились. Но хватит ли дерева?
- Должно хватить, - отозвался спутник, - Тут никогда не валили много леса. Но стволы крепкие, смола здоровая.
Мартин протянул вперёд руку, перепачканную липким янтарным соком: дерево колодезной постройки оставило на пальцах темный след. Не надо быть умелым столяром, чтобы узнать здоровую смолу могучих северных сосен.
Остальные рыцари отряда, все как один рослые и тренированные войны, слышали разговор, но не вмешивались. И поступали так не только из почтения. Собеседники вели разговор на латыни, а кроме них никто в отряде не знал священной речи.
- Если дерево подходит, тогда лучше места не придумать, - глава отряда пришпорил коня и отдалился в сторону прибоя, где тяжелые серые волны шуршали прибрежными камнями.
Конь осторожничал, не решался приблизиться к холодной, своенравной силе, но всадник ткнул его шпорами, и скакун подчинился.
Зеленоглазого рыцаря звали Иоанн де Руж. Он лично был знаком с людьми из разных сословий и мест, немало удалённых друг от друга. Для каждого из них имя Иоанна значило что-то особое. Одни с почтением и страхом вспоминали папских храмовников, другие мрачнели, отворачивались, претворялись, будто впервые слышат это имя. Когда-то к его дворянской фамилии и к нему самому относились с должным почтением. Но самое важное: честь и славу, верных друзей, братьев по оружию, неумолимое время оставило в прошлом. В земле Палестины.
Пограничная крепость госпитальеров оказалась в осаде. Вторую неделю рыцари держали оборону, и на спасение надежды не было. Но христиане верили: Господь испытывает их на прочность, вливает в тех, кто твёрд, новые силы, наделяет непоколебимым воинским духом.
Иоанн и не думал сдаваться, предпочитал держаться до конца и пасть в бою. Он сидел в тени ровных каменных стен, ждал своей вахты - стоять на страже у бойниц. От нечего делать госпитальер наблюдал колебания знойного воздуха и старался не шевелиться: при любом движении кольчуга, нагретая солнцем, обжигала кожу. Рыцарь ждал порции лошадиной крови, последнего источника влаги, и лениво гадал, вырвет его на этот раз, или нет. Наперекор простым и грубым мыслям он старался пробудить в себе радость от близкой встречи с Иисусом, но так и не добился успеха. Непреклонный дух в теле двадцатилетнего воина отчаянно держался за жизнь. Не помогали ни увещевания капеллана, ни хриплые стоны братьев, чьими последними словами перед смертью были слова о Христе. Рыцари умирали с улыбками на лицах, и чёрные провалы ртов, обезображенных зноем и кровавым питьём, оставляли незабываемое впечатление.
Пройдут годы, и он будет просыпаться в кошмарах, как наяву слышать сквозь сон шелест песка, тяжелый топот, отчаянный крик:
- Сарацины!
Иоанн вздрогнул и повернулся головой на голос. Один из братьев медленно спускался по ступеням сторожевой башни. Казалось, крик отнял у него последние силы. Воин тяжело передвигал ногами в походных сапогах, амуниция скрежетала песком при ходьбе.
Проклятый песок Палестины проникал повсюду.
Каждый шаг по нестерпимому зною причинял острую боль, но брат продолжал идти.
Одинокая стрела чиркнула о камни где-то над головой часового, пролетела мимо и звучно врезалась в повозку ломкого сена. Этого добра теперь вдоволь, подумал Иоанн. В крепости остались только два коня, но завтра их тоже пустят под нож.
Брат из башни сделал два шага и рухнул на пыльные белые камни.
- Пить!
Иоанн собрался с духом и приподнялся на коленях. Тело отозвалось жжением и болью. От голода и недугов распухли суставы, а мысли о воде мутили разум. Иоанн лгал самому себе, убеждал - если не думать, жажда утихнет. В дозоре под ослепительным жжением белого неба только так и можно, а в тени и того легче. Надо думать о чём-то другом, о камнях, о сене, об Иисусе. Только не о воде.
Чтобы защитить лицо от зноя, де Руж замотался рваными остатками накидки. Бурая ткань и еле заметный серый рисунок лишь отдалённо напоминали чёрный сюрко с белым крестом. Едва он покинул тень, солнце ударило наотмашь, как раскалённый хлыст, кольчуга моментально накалились. Но Иоанн не сдавался, он полз по камням и волок за собой грязную глиняную плошку. Там осталось немного конской крови, и она не успела свернуться. Мысль о том, что придётся пить её снова, вызывала спазм, от которого госпитальер едва не потерял сознания. Он стиснул зубы, напряг всю свою волю. Нельзя останавливаться, шептал Иоанн, стоит упасть, и он уже не сможет подняться.
- Пить, - шептал брат-госпитальер. Руки дозорного безумно шарили по сторонам, натыкались на горячие камни и судорожно дёргались. Рыцарь утратил разум и власть над телом.
- Сейчас, брат, - прошептал Иоанн и подобрался ближе. Попробовал приподнять беднягу на руках, чтобы положить его голову себе на колени, но кожа под раскалённым доспехом кровоточила и отслаивалась. Брат-госпитальер застонал, и тогда Иоанн оставил попытки приподнять обречённого. Поднес ему ко рту глиняную плошку, но не сумел удержать равновесие, выронил. Глиняный сосуд ударил по губам, сухим и белым от зноя. Кожа треснула, окрасилась кровью. Она потекла в чёрный провал измученного рта.
- Спасибо, Иоанн, - прохрипел госпитальер, последним усилием повернул лицо к солнцу, - Я иду к тебе, Иисус.
Умер.
Иоанн прошептал короткую молитву и перекрестился.
Он услышал за спиной шарканье ног.
- Прими, Господи, душу раба твоего.
- Брат Гильом, - перебил капеллана Иоанн, - Сейчас не время, Его душа уже с Иисусом. Давай оттащим в тень, к остальным телам. Нельзя, чтобы стервятники клевали.
Духовник хмурой тенью навис над Иоанном. Грозный и непреклонный воин не привык, чтобы младшие рыцари перечили. Тем более, если дело касалось духовных обрядов. Но замечание было уместным, да и не время сейчас мерятся рангами.
- Давай, брат, понесли, - капеллан приподнял мертвеца за ноги, а Иоанн подхватил под локти. Солнечный свет слепил глаза, кровь гулко стучала в голове, а тело, измученное жаждой, не могло выдавить ни капли пота.
Мир вокруг плавился и рокотал кровавым пульсом, и всё же Иоанн расслышал крики, дробный топот десятков ног. Он удивился, что у кого-то хватило сил бежать на стены, кричать и призывать на последнюю битву.
- Они сдаются, - с кривой усмешкой прошептал капеллан, и обратил лицо небесному жару, - Мало сильных духом, мало.
Но Иоанн этих слов не услышал. Сознание утратило контроль над телом, и живой воин в беспамятстве упал рядом с мертвым. Он не увидел, как отважный капеллан пробежал несколько шагов и рухнул, пронзённый стрелами, как многие складывали к ногам мечи, молили о воде, и лишь потом о пощаде. Иоанн не мог и не смел их судить.
Единицы оказывали последнее, отчаянное сопротивление в глубине построек. Прохлада и тень прибавили сил, но люди сражались на последнем издыхании. Когда полуденное солнце умерило пыл, и приблизились вечерние часы, крепость сдалась. Тех, кто не посмел расстаться с жизнью во имя Иисуса, вынудили признать единовластие Аллаха и заковали в рабские кандалы.
- Этот ещё жив, - сарацин ткнул палкой Иоанна, - Вроде бы.
Госпитальер хрипло стонал и выглядел ничуть не лучше мертвецов, сложенных в тени под плетёным навесом. В том месте, куда он пытался дотащить мёртвого брата, кучно вились жирные мухи, и стоял невообразимый смрад разложения. Обессиленные защитники крепости давно перестали копать могилы. Офицер нахмурился в сторону наблюдательного воина, но тут подъехал всадник, старший по званию: человек в богато украшенной броне. Он указал на Иоанна властным жестом.
- Этот варвар хотел уберечь мёртвого брата от грифов? Да он сам похож не мертвеца! Возьмите его под стражу, приведите в чувство, но смотрите, не напоите до смерти.
- Как прикажете, господин, - поклонился офицер-пехотинец.
- Благородный и преданный. Такой раб мне пригодится.
Сарацины подняли бесчувственного Иоанна и вынесли за крепостные стены.
В тот день де Руж чудом избежал смерти и позорной дороги на рынок невольников.
Госпитальера передали на руки заботливых невольниц. Измученное тело омыли, натёрли живительным бальзамом и положили на низкой восточной кровати. Время шло, а пленник никак не приходил в сознание. Военачальник, который приказал пощадить полумёртвого рыцаря, не раз приподнимал полы шатра, где лежал Иоанн, и недовольно хмурился.
- Он умрёт, - недовольно твердил сарацин.
- Нет, мой господин, он поправится, - твердила бабка-знахарка, пленная иудейка.
На третий день Иоанн пришёл в себя. Он сразу понял, где находится, и что кругом одни враги. Ему оставили жизнь? Значит, с какой-то целью. Пока темнокожая служанка с лицом, прикрытым тканью, помогала ему встать, принять туалет и облачиться в сарацинский кафтан, рыцарь думал. Просто так сарацины не милуют, и надо держать ухо востро. Иоанн должен был умереть там, на белых от солнца камнях. Но Господь решил иначе. Как знать, а не ждут ли впереди испытания, суровее, страшнее пережитой осады?
Когда ему указали на выход из шатра, а на выходе оградили пространство сталью настороженных копий, Иоанн смирился. Сейчас у него одна дорога - та, которой прикажут идти. Что ж, подчиняться он умеет, орден приучил его к железной дисциплине.
Иоанна подвели к богато украшенному шатру. Воины в искусно свитых кольчугах и пластинчатых доспехах расступились, а конвоиры подтолкнули госпитальера в спину.
- А я всё беспокоился, что не выживешь, - приветствовал госпитальера старый сарацин, укутанный в одеяние из пёстрой ткани. Иоанн посмотрел на вытянутое, иссушенное пустыней лицо, встретился с горячим, затемнённым взглядом из-под густых бровей. Посередине шатра стоял низкий походный стол, в пиале дымился чай, но рядом не было подушки кроме той, на которой сидел хозяин. Придётся стоять босиком на песке. В шатре не жарит солнце, так почему бы и нет?
- Я готов умереть с оружием в руках.
- Знаю, госпитальер. На всё воля Аллаха.
Рыцарь усмехнулся. Известное дело, есть вопросы, в которых христианин и сарацин никогда не договорятся. Удивительное дело, они тоже молятся единому Богу, но не хотят признавать истинную веру.
- Я не хочу твоей смерти, христианин. Будь ты кем-то ещё, например, тамплиером, я не стал бы разговаривать. Они - непримиримые враги, с ними бессмысленно вести переговоры.
- А кто тебе сказал, что я уполномочен вести переговоры, сарацин? - нагло перебил его речь Иоанн, - И неужели ты думаешь, что меня распирает от желания вести переговоры с нечистым? Лучше убей меня.
- Это я нечистый? - усмехнулся восточный воин, - Да, война дело грязное. Но в отличие от тебя я пять раз в день омываю тело. Ладно, этот диспут мы оставим на другой случай. Будет случай, хорошо, не будет - ещё лучше. А сейчас я скажу тебе вот что, и ты запомни, но можешь ничего не говорить. Поклянись, что запомнишь.
Иоанн презрительно фыркнул.
- Настанет время, когда эта земля будет принадлежать Востоку. Эта древняя пустыня пропитана кровью людей Востока. Так было всегда, так будет и впредь. Но здесь места святы и для мусульман, и для христиан. В будущем мирные пилигримы смогут беспрепятственно приходить сюда со всех концов света. Ты ведь сам знаешь - так и будет.
- Мы не оставим сарацинам Гроб Господний, никогда! - отозвался госпитальер.
- Рыцарь, ты упрямец. Я о госпитальерах был лучшего мнения.
- Да, я госпитальер, иоаннит. И меня самого зовут Иоанн. Вот потому
- Велик Аллах, это и, правда, чудо, - сарацинский воин даже привстал с подушек, - Знак. Это мне знак, да и тебе, если ты можешь видеть знаки. Впрочем, не важно. Земли и люди хотят мира. Донеси это до любого христианина, которого встретишь. Я стар, и скоро умру. На северо-востоке сунниты, на юго-западе, в Каире, шииты, и нет единства у людей Востока. Но придёт время, и появится предводитель, который объединит всех, и тогда крестоносцев сбросят в море. На этом побережье вы гости.
- Ты можешь меня убить. Это будет проще и полезней. Мне не зачем слушать твои лживые речи, - непреклонно твердил Иоанн, но что-то дрогнуло в душе. Не страх, и вряд ли негодование. Он услышал правду в словах старого воина. Однажды понятая правда просто так не забывается, сколько бы он не пытался убедить себя, что речи врага насквозь лживы.
- Я - Нур ад-Дин, эмир Дамаска, и Ты будешь служить мне, столько, сколько я сочту нужным. А потом посмотрим. Я хорошо разбираюсь в людях.
Госпитальер не стал с ним спорить. Жизнь ему оставили, не принуждали принять ислам, и то и другое казалось необъяснимым. Вдруг, он и вправду чем-то особенно ценен? Сейчас это не важно. Он рыцарь, а перед ним враг Королевства. Даже если у рыцаря скованы руки и ноги, язык пока при нём.
- Сарацин, я должен тебе жизнь. Но не надейся купить мою преданность. Я христианин, а ты нет. Поэтому, мы враги.
- Ты глупец, и говоришь как тамплиер.
- Да неужели?
- Дерзишь, мальчишка. Признаюсь, я ожидал большего. Госпитальеры служили на Святой земле до начала ваших экспедиций. Помогали пилигримам-христианам, но и мусульманам не отказывали, если тех прижимала нужда. Неужели я ошибся в тебе, и ты простой безмозглый варвар?
- В людях, говоришь, разбираешься? Не знаю, не знаю. Откуда ты так хорошо знаешь наш язык?
- Меня научил один латинянин, рыцарь ордена. Когда-то мы были друзьями.
Рыцаря одолевало внутренне противоречие, он жаждал и дальше поспорить с врагом, но последние слова смутили. Оказывается, сарацин дружил с госпитальером, или это какая-то уловка? Иоанн знал, что никогда не подружится с восточным воином, да и не может быть дружбы между рабом и хозяином. Так говорили мудрые древние люди.
Иоанн стоял и ждал приказа. Дисциплина, выкованная кодексом, годилась не только для поля боя. Послушный раб живёт дольше, рассуждал Иоанн. А чем дольше живёт, тем вернее шансы на побег.
- Тебя отвезут в одно моё имение. Там поселишься у грека Леонида, и будешь помогать ему по хозяйству. Сбежать не удастся, кругом пустыня. Вы, франки, не умеете жить в пустыне. Когда будет нужно, я позову тебя.
- Как прикажешь, - госпитальер сдержанно поклонился. Пылки взгляд зелёных глаз мало соответствовал поклону. Сарацин перехватил этот взгляд и усмехнулся. Другого он и не ждал. Иоанн попробует сбежать при первой же возможности. Но сарацин действительно неплохо разбирался в людях. Прежде, чем рыцарь решится на побег, изучит пути и подготовится к походу в пустыню, он многое обдумает и поймёт. А в Европе его встретят как героя, окажут почести. Ни под какими пытками он не выдаст того, чего не было. И легче умрёт на костре, чем очернит себя клеветой.
Слишком гордый, слишком умный. Он будет действовать правильно. Поймёт, что правда на стороне сарацин. Часть правды, озвученная в разговоре. Латиняне верят, что когда-нибудь весь мир поклонится кресту. На всё воля Аллаха.
Пленников везли с небольшим торговым караваном. На телегах лежали строительные принадлежности, разноцветные ткани и какая-то острая местная пища. Многие вещи имели диковинный вид, но были отлично приспособлены для жизни в пустыне. Рабов кормили вяленым мясом и грубыми лепёшками. В начале организм не принимал восточную еду. Иоанну казалось, что она состоит из одних только специй. Но голод быстро отучил быть привередой.
После мучительной осады дорога через пустыню казалась госпитальеру лёгкой прогулкой: воды давали вдоволь. Иоанн смотрел на сарацин и удивлялся, как бессмысленно они расходуют драгоценную влагу. Не только на питьё, но и на омовение.
Среди рабов де Руж оказался единственным франком, и поговорить было не с кем. Вместо разговоров госпитальер думал, вспоминал слова сарацина и заново переживал дни в крепости. Довоенное прошлое, времена и настроение до роковой осады поблёкли в памяти. Всё выжгло солнцем, перечеркнуло остротой впечатлений, полученных на палестинском пекле. Временами ему казалось, будто вся жизнь прошла на Святой Земле, а прошлого никогда и не было.
Путешествие в пустыне растянулось на несколько дней. Холодные ночи пугали незнакомым, выпуклым рисунком созвездий. В отличие от рыцарских тентов и накидок, шатры и шерстяные покрывала бедуинов облегчали жгучий зной днем, а ночью помогали согреться.
В конце пути караван оказался у небольшого оазиса, или вади, как называли его местные жители. Поселение состояло из нескольких убогих лачуг, со стенами, сложенными необожженным кирпичом. Дома с плоскими крышами стояли в тени высоких пальм.
С первого взгляда оазис произвёл впечатление бедности. Иоанн разглядел делянки под незнакомые овощи-злаки, а поле дикой травы служило пастбищем стаду грязных и худых коз. Госпитальер решил, что этот вади - никчёмное, жалкое поместье. В родной земле, во Францией, таким поместьем пренебрёг бы самый скромный феодал. А здесь, среди пустыни, в испепелённой солнцем земле это был целый остров жизни, и люди тут привыкли довольствоваться малым.
Владелец оазиса, невысокий пожилой грек, принял из рук посыльного пергамент и стал разбирать арабскую вязь. Для Иоанна что арабы, что турки, все были на одно лицо: хмурые чужаки с густыми чёрными бородами. Грек Леонид гораздо больше походил на европейца. При внешнем сходстве легче добиваться понимания, сочувствия. Как знать, а вдруг грек поможет ему удрать из плена?
Иоанн попробовал поймать его на взгляд, встретил в глазах особую, восточную твёрдость, характерную всем местным жителям. И подавил свой стихийный порыв открыться незнакомцу, поговорить с ним по душам.
В мимолётном переживании особенно остро вспыхнуло одиночество. Раньше, в другой жизни и на её изломе, в разгар знойной осады, он никогда не был один. Рядом всегда оказывался кто-то из братьев-госпитальеров. Теперь, когда орденская жизнь осталась в прошлом, где-то внутри зашевелился неприятный холод, и жаркое южное солнце было не в силах согреть его душу.
Позже, когда дни Иоанна заполнились тяжёлыми крестьянскими заботами, внутренний холод немного оттаял. Рядом трудились такие же, как он, обречённые на рабство люди. Они не понимали слов друг друга, но их руки одинаково грубели мозолями, по спинам одинаково струился солёный пот. Изнурительный труд, томительная жажда и общие трапезы сближали точно так же, как когда-то орденский кодекс сближал рыцарей. Здесь никого не волновало, богам или идолам молятся невольники, и поначалу это казалось Иоанну непривычным, неправильным.
Рабы проводили ночи в тесных пыльных бараках, питались острой пищей и мечтали о побеге. Со временем мечты тускнели. В пустыне не выжить без припасов, легко заблудиться без проводника, а европейцу, вроде Иоанна, уйти в пустыню в одиночку - верная смерть.
Грек, хозяин поместья, оказался христианином. Иоанн открыл этот факт совершенно случайно во время торжеств по поводу какого-то местного праздника. Для рабов это был обычный день, и никого не из них не звали к праздничным столам. Хозяин позволял им смотреть со стороны, думать и мечтать, как за хороший труд воздастся хозяйской милостью. Но в лучшем случае их ждали объедки с хозяйского стола.
На празднике семья во главе с Леонидом обедала в тени высоких пальм. Греки пили разбавленное вино, смеялись и закусывали лакомствами с широких блюд, расписанных тонкой глазурью. Ветер распахнул ворот рубашки Леонида, и на груди грека госпитальер заметил крест.
Иоанн задумался над тем, что увидел, и тут же вспомнил разговор с Нур ад-Дином. На Святой Земле давно жили христиане. И будь на то воля Господа, они давно могли завладеть Гробом Господним и поквитаться с иноверцами. Но этого не произошло, на протяжении столетий люди разных вероисповеданий жили в Иерусалиме в мире, и если верно говорят, так было со времён Великого Рима.
Иоанн давно всё это знал, но долг воевать с сарацинами занимал целиком его мысли. Он был госпитальером, а миссия ордена в Святой Земле началась ещё до объявленного папой похода. Иоанн с мистическим ужасом начал понимать, как неоднозначна действительность. Убитые во имя Господа "язычники" и "иноверцы" вполне могли быть христианами. Греками, армянами, абиссинцам. Как много христианской крови на его собственном мече?
Но много ли стоит его понимание? Он здесь, а там, на побережье продолжается война, и гибнут христиане.
Не в пример другим рабам, Иоанн смотрел на греческий праздник без интереса. Госпитальера не занимало слушать болтовню на незнакомом языке, а к виду яств он относился равнодушно. Сказалась суровая орденская выучка.
Вместо того, чтобы смотреть, Де Руж впал в странное, горячее оцепенение.
Он глубоко погрузился в мысли, отгородился от мира и вздрогнул, от неожиданности, едва зазвучала музыка.
Точно разбуженный в ночи, посередине сна, Иоанн в недоумении смотрел перед собой и видел нечто такое, чего никак не ожидал увидеть. Образ, подобно магниту алхимика, притянул к себе внимание госпитальера. Пленил, сильнее, чужеземного рабства.
Она сидела на возвышении, но не во главе стола, а чуть дальше, в глубине, под полосатыми тенями пальмовых листьев. Незнакомка была одета в простое светлое платье с бесстыдно открытым вырезом. Лёгкая ткань не скрывала тонкого очарования юного тела. Высокая причёска, непривычная европейскому взгляду, не прятала роскошные кудри, а собирала их под тонкой тесьмой.
Иоанн не видел глаз незнакомки, она сидела к нему боком. Длинный прямой нос, упрямые и по-детски пухлые губы гречанки придавали её профилю необычайный шарм. Теперь понятно, от чего античные скульптуры так притягивают взгляд, подумал рыцарь. Только в отличие от древних мраморных фигур, незнакомка была живая.
Раскованная юность цвела в стройном девичьем теле, обласканным солнцем до бронзового цвета. Девушку вряд ли сочли бы красавицей во Франции или в Иерусалиме, но было в ней что-то такое, от чего Иоанна переполнили самые разные чувства. Многих из них он набожно устыдился.
В руках незнакомка держала китару. Госпитальер узнал инструмент, он видел такой же на прилавке у купца-испанца. Но прежде ни разу не слышал звучания китары.
Струны, послушные пальцам, украшенным серебряными кольцами, всколыхнули воздух и наполнили его звуком. Возникло чувство, будто зной вокруг прогнулся, посторонился, подпустил поближе шелест морских волн, монетный шёпот тополей и томный запах кипарисов. От звуков мир почудился наполненным соленым вкусом брызг прибоя, прохладным касанием лозы дикого винограда.
Она пела.
Слов Иоанн не понимал, но вслушивался в ритмичные, гортанные звуки. Ему хотелось узнать, о чём она поёт, проведать все смыслы слов стихов на древнем языке, но он не мог, и слышал в песне что-то своё.
Он замер, поражённый, заколдованный звуками.
А потом она посмотрела в его сторону.
Дальше всё было так, как случается в жизни. Без особенных чудес или тайн. Иоанн мог бы сказать, что оказался самым счастливым мужчиной на свете, и был бы прав. И дева могла признаться, как покорил её сердце странный незнакомец. Пленил бесхитростным умением слушать и слышать её музыку.
Нашлись лазейки, пригодились всевозможные уловки. По-братски верно, смело помогали те, кто знать не знал ни слова на языке франков, не удивлялся, понимал отвагу пленного рыцаря.
Были молчаливые встречи и взгляды. Пальцы касались пальцев под монотонным шелестом пальм на окраине вади. Звёзды смотрели и слушали шёпот на двух языках, но двое собеседников понимали друг друга без слов. Тела и души соединялись вопреки всем условностям и принятым законам. И так продолжалось какое-то время.
Но тайное счастье редко бывает продолжительным.
В глубине души госпитальер давно ко всему приготовился. Решил, что большего желать и нельзя. За короткую жизнь Иоанн повидал немного радости, и если орденская клятва - это верный путь до райских врат, то он давно и безвозвратно отвернул предписанных путей. Дело даже не в отчаянной, болезненно быстрой, безоглядной любви. Иоанн постоянно вспоминал, как от его меча могли погибнуть невинные христиане. Так или нет, ему не узнать до самого Последнего суда.
Здравый рассудок не покидал закалённого воина не на миг, его порыв не был беспечной влюблённостью. Он был готов платить любую цену за краткое счастье.
Иоанн смело сделал шаг.
Конвоиры остались позади, а Леонид хмуро осмотрел гостя. Без осуждения, без затаённого зла. Иоанну достался тяжёлый взгляд человека, который многое знает, понимает без слов и обладает властью. Леонид давно всё для себя решил, но решение не было ему по сердцу.
- Садись, - приказал он госпитальеру.
Иоанн вздрогнул. Грек знал латынь? Воистину, мир полон чудес. Есть шанс договориться, ведь они оба христиане.
Рыцарь сел на скамью за простым столом. Веранда Леонида была не так роскошна, как, можно было ожидать в жилище землевладельца. И всё же в тенистом саду появилось давно забытое чувство уюта.
- Я всё знаю про тебя и про мою дочь, Антигони. С ней я говорил, и мы сошлись во мнениях. Ты хорошо понимаешь латынь?
- Да, Леонид.
- Так и думал. Она взрослая женщина, хотя многие видят в ней только ребёнка. Я не могу винить её за чувства, так же как не могу призвать тебя к ответу за взаимность. Любовь принимает разнее формы, и в память о её матери я просто не имею права лишать бедняжку счастья. Но дела зашли слишком далеко.
- Что?
- Она ждёт ребёнка.
Госпитальер сглотнул и растерялся. Чем это ему грозит, он не знал, но смутно понимал, что дело и приняло очень непростой оборот.
- Да можешь не оправдываться. Как мужчина я тебя понимаю, дочь моя красавица. Вот ещё что. Я наблюдал за тобой. Ты не дурак, рыцарь-госпитальер. Может не очень решительный, даже слишком послушный, но голова у тебя работает как надо. Это Нур ад-Дин подметил верно.
Грек положил руку на свиток. С тех пор, как Иоанн приехал сюда с караваном, прошло много месяцев. Неужели это тот самый приказ? Знать бы, что там написано.
- И как на духу скажу тебе, госпитальер, оставил бы я тебя тут. Жених ты невесть какой знатный, но Антигони уже почти семнадцать лет. Она отдала тебе сердце, и было бы бесчеловечно разбить счастье лишь потому, что ты чужак на этом побережье, а я её отец. Но всё не так просто. Родится дочь, хорошо. Красивой девушке нетрудно найти мужика. А вот если родится мальчик, это другое дело. Кто он будет? Сын раба? Полукровка? В Дамаск его не пустят, образования он не получит, будет неприкаянным. Просто воином в пустыне, пойдёт воевать с христианами? Нет, этого я не хочу, да только кто же меня спросит? Как Нур ад-Дин прикажет, так и будет. А тебе тут не место. И он хотел, чтобы ты бежал. Прямо так в письме и написано.
Он сказал это так, будто Иоанн мог разобрать арабскую вязь. Но в голосе Леонида не пряталась ложь, рыцарь поверил ему сразу. Поэтому заранее со всем согласился.
- До срока будешь тут. Живи, как живёшь. Часто видеться вам не позволю, оазису нужен труд каждого. А там посмотрим. Родит, тогда и решим, что делать дальше.
В завершении разговора Леонид налил гостю кружку вина и дозволил приходить раз в неделю к нему в гости, помолиться на образа.
- Я же католик, - насторожился Иоанн.
- Веруешь в Господа нашего, веруешь в Иисуса, значит, христианин. О схизме пусть думают прелаты на соборах.
- Не знаю почему, но я иногда считал вас, греков, язычниками, - смущённо добавил Иоанн.
- А я считал всех крестоносцев идиотами, - усмехнулся Леонид, - Ступай работать, госпитальер. Ты и так получил больше гостеприимства, чем заслуживаешь.
Жизнь продолжалась, и после разговора с Леонидом изменилось немногое. Он проявил немалое сочувствие и разрешил рыцарю открыто видеться с дочерью, даже позволил им оставаться наедине в сарайной пристройке.
Вооружённых людей в оазисе почти не было, тут действовало простое правило - кто работает, тот ест. А иногда для острастки упоминали свирепый нрав Нур ад-Дина. Эмир был скор на расправы за вольные выходки.
Леонид не знал, что будет, если Нур ад-Дин проведает о распутстве в поместье, посмотрит ли он в сторону рыцаря с прежним снисхождением. Грек не собирался наживать себе проблем, старался сохранить всё в тайне, и много воли влюблённым не давал.
Время шло, и оба понимали близость расставания. Девушка успела выучить его язык настолько, чтобы хоть как-то вести разговор, но ей не хватало практики. К тому времени, когда большой живот начал опускаться, и детское лицо Антигони осунулось от тяжести живого бремени, они уже общались на одном языке.
- Ты очень красивая и добрая, - говорил Иоанн.
- Да, но далеко. Потом. Навсегда далеко. Осталось мало.
- Мы что-нибудь придумаем.
- Нет, Иоанн. Плохо будет. Ты помни. Там, во Франции.
- Добраться ещё надо.
- Надо. Получится.
Иоанн положил руку на живот возлюбленной. Там не рождённый малыш во всю стучался в мир. Он и не знал, что так бывает. А она смеялась. Грустно и честно, только слёз не показывала. Все слёзы отдавала подушке тогда, когда его не было рядом. Пусть редкие встречи не помнят слёз.
Настал день, и это произошло. Ранним утром люди Леонида разбудили рыцаря и привели в дом хозяина. Он стоял под иконами и молился.
- Мальчик, - просто сказал грек.
На дорогу ему дали выпить вина, и Леонид по-своему благословил госпитальера. Рыцарь был в седле, когда Антигони вышла и вынесла крошечный свёрток.
- Служанка Тея поедет с тобой, и будет его кормить. А пока Антигони, покормит её дочь - пояснил Леонид.
Девушка молчала. До боли сжимала зубы и хмурилась, она не хотела слёз на прощание.
- Может, и к лучшему, - кивнул сам себе грек, - Крестить будешь там, у себя. Отсюда до Тарса проводят мои люди, а там Бог в помощь. На парусах дойдёшь до Константинополя, а то и дальше, Как-нибудь справишься. Вообще-то я не очень рад такой затее, но она - мать, имеет право решать, - грек с грустью посмотрел на дочь.
Антигони стояла бледная, измученная родами, и в каждом её вздохе рыцарь слышал слово "навсегда".
- Прощайте, - коротко сказал Иоанн.
Через час пути оазис скрылся из вида.
Двадцать пять лет назад Иоанн также стоял на побережье. В тот раз с младенцем на руках. Потом были недели и месяцы нелёгкого пути, госпитальер нашёл попутчицу-кормилицу. Из города в город, из порта в порт. Иоанн с ребёнком на какое-то время оказались в гостях у Сицилийского монарха, и тот с интересом выслушал рассказ о приключениях в Святой Земле.
Франция встретила Иоанна как героя. Но между соотечественников были такие, в ком подозрения пересилили другие чувства. Иоанн боялся за судьбу ребенка, но удивительное, дело, ему сохранили жизнь. В день крещения мальчик получил имя Саймон.
А потом были допросы и пытки. Храмовники выжали всё что могли, но Господь над ним сжалился. Да и не могли судить брата госпитальера тем же судом, каким судили других подозреваемых. Орден был под покровительством папы, и формально рыцаря ордена не нельзя было скомпрометировать. Так хочет Бог, шептал Иоанн, и это всё, что было в его власти.
Иными словами, Святая Католическая церковь не знала, как с ним поступить. Прошли месяцы, годы, и только тогда его оставили в покое, но продолжали неотступно наблюдать и запретили видеться с ребенком. Иоанн знал, что мальчика взяли на воспитание в Гластонберийское аббатство, где-то в британских владениях.
До похода в Святую Землю его фамилия, далеко не последняя в феодальной иерархии, чего-то значила, а после возвращения на родину всё изменилась. По приказу Его Величества были конфискованы все фамильные земли Иоанна и назначена скромная пенсия.
- Мы можем поехать и посмотреть, что на северо-востоке, - сказал Иоанн.
- Никак нет, сеньор, - откликнулся Мартин, - У нас приказ строго следовать маршруту.
- Да, конечно, - спокойно кивнул Иоанн. Он давно научился прятать уныние под маской безразличия.
Формально он был предводителем отряда, но Мартин носил под мантией придворного регалии храмовника. Гвардейцы папы стояли вне орденов, над королевскими законами.
2007-2009 гг