За мной приехала мамка. Привезла школьный костюм, белую выглаженную рубашку, сандалии и носки. Пока я переодевался, всё торопила: скорей, да скорей! Наверно, куда-то опаздывала. Пижаму я стопкой сложил на кровати, поверх одеяла, а сверху оставил свою форменную фуражку. Пусть остаётся преемнику.
Пацаны откровенно завидовали, особенно мелкие Вовчики. А Чапы уже не было. Его после завтрака опять увезли на процедуры.
Прощаясь, Сашка сказал:
- Наверно уже не свидимся. А если свидимся, буду рад.
Больше всех удивил Ваня Деев. Вынул из тумбочки связанную им сетку авоську и протянул мне:
- На! - сказал. - Когда ты себе ещё свяжешь? А так будет тебе память.
Подарок пришёлся как нельзя кстати. Я в него положил три пол литровые банки из своей тумбочки. Стеклянная тара у бабушки всегда на учёте.
В костюмчике было жарко. Мамка взяла меня за руку и вела за собой до самой автобусной остановки, на ходу успевая задать кучу ненужных вопросов: как себя чувствую, не болит ли живот, что ел и т.д. и т.п. Я отвечал односложно, чтобы не сбить дыхалку.
Сели на единичку, идущую в сторону центра. Пахло бензином и потом. Со свободным пространством в автобусах марки "ЛиАЗ" всегда было туго. Особенно перед "конечной". Слишком много сидячих мест и узкий проход между креслами.
- Граждане, передняя площадочка, передавайте на билетики! - Мне иногда казалось, что кондукторы это кричат даже во сне.
Я думал, мы едем домой, но оказалось, что нет. У остановки "Родина" мамка взяла меня на руку и потащила к выходу.
Бедный Витёк, думал я, истекая потом, вот уже кто все глаза проглядел, меня дожидаючи!
Около КБО, рядом с пунктом заправки шариковых авторучек, продавали мороженое. Здесь, к своему удивлению, я увидел Ивана Кирилловича. Ещё сильней удивился, когда он меня окликнул:
- Саша! Денисов! С выздоровлением!
На оживлённой улице только мы двое были сейчас в пиджаках. И надо ж, столкнулись!
- Здравствуйте! - отозвался я. - Знакомьтесь, это моя мама, Надежда Степановна.
- Очень приятно! Главный редактор "Ленинского знамени" Клочко. Мне нужно серьёзно с вами поговорить.
Взрослые обменялись приветствиями, отошли в сторону, чтоб не мешать пешеходам. Кириллыч, естественно, принялся втюхивать про мой стихотворческий дар, который нужно лелеять и всячески развивать. Для мамки его слова стали настоящим открытием. Нет, она знала, что её младшенький не обделён способностями. Может спеть, сочинение написать. А если поручат стенгазету нарисовать, будет сидеть до утра, пока не сделает так, чтобы нравилось самому. Но вот насчёт стихов? Выучить наизусть это да, а чтоб сочинить, в этом таланте замечен не был.
Стою я короче, забыв про жару. Интересно же, чем разговор закончится. А мамка глянула на часы:
- Вы, - говорит, - извините, но мне сейчас очень некогда. Через пятнадцать минут нужно быть в РАЙОНО.
Думала, отвязалась, да только не на того нарвалась:
- А давайте я вас провожу? По дороге поговорим.
Мамка вообще-то с незнакомыми мужиками рядом не ходит. И Кириллович по сравнению с ней сопляк сопляком. Это я о возрасте, если что. Но порода, куда от неё? Всем вышел главный редактор: и умом, и лицом, и одеждой. "Знак Союз журналистов СССР" на лацкане пиджака, да и сам он такой по рабочему озабоченный, что как тут не согласиться?
Я дэцл отстал, пуговицы расстегнул, лафа! А они идут впереди, солидные люди шляпы приподнимают и с мамкой раскланиваются.
Приятно, чёрт побери! Жаль, что Сонька Гусейнова не увидела, как шли мы по центру города. Ну как по центру? По сравнению с тем, что будет, обычная улица. Напротив кинотеатра "Родина" частный жилой дом. Окна открыты, всё что внутри, скрыто за занавесками. И на самой Красной много старинных казачьих хат, где со своего крылечка можно приветствовать первомайскую демонстрацию. Собственников не щемили. Чай тоталитаризм, не какая-то сраная демократия.
В общем, только обилие лозунгов намекало на то, что это и есть сердце города. "Планы партии - планы народа" - огромные буквы, казалось, навечно закреплены над крышей райкома ВЛКСМ. "50 лет власти Советов" - напоминало с фасада кинотеатра.
О чём говорили взрослые я, честно сказать, не подслушивал. Не то чтоб неинтересно. Просто уже знал, что Кириллович от меня уже не отвянет, пока не заставит прочесть ещё что-нибудь авторское. А что? Поди, подбери! Этот человек, как никто, мог отличить слово от фальши. Меня, помнится, приняли на работу корреспондентом с испытательным сроком. Зашёл я к нему за редакционным заданием, а он:
- Походи по городу, сам поищи.
Вышел в двор, а у здания БТИ мусор, битые кирпичи, ржавая бетономешалка. Иду дальше, глядь: у обочины новый фундамент, тоже превращённый в помойку. Ещё пару таких же точек нашёл. Выяснил в районной администрации, кто, где хозяин, переписал адреса. Дома сидел до утра, ваял материал, чтобы живенько было и с диалогами. Типа хожу по начальственным кабинетам, а они мне наколки дают, где непорядок.
Главный редактор глянул, убрал пару запятых.
- Всё, - сказал. - Испытательный срок закончился. Иди, оформляйся.
За памятником дедушке Ленину, простёршему правую руку в сторону ресторана "Лаба", мы повернули налево, вдоль тенистой аллеи, тянущейся до самого клуба консервного завода. Впрочем, так далеко идти не пришлось. Напротив одноэтажного кирпичного здания с табличкой "Районный отдел народного образования", мы с Иваном Кирилловичем присели на лавочку. Мамка ушла на приём.
- Ну что Саша, - запросто спросил он, - есть у тебя ещё какие-нибудь стихи?
- Есть, - говорю:
По утрам уже не жарко.
Ниже, ниже, над долиной
Опускаются Стожары
Стройным клином журавлиным.
Звезды катятся по травам
И в росе, шипя, сгорают.
Воробьиные оравы
Расшумелись за сараем.
Сквозь открытое окошко
Просыпаясь, я услышал,
Как луна, домашней кошкой,
Соскользнула с мокрой крыши.
- Строгим. - поправил Иван Кириллович. - Клин скорей строгий, чем стройный. Исправь, лучше будет.
Этот стих он уже редактировал и указал на ошибку как тогда, слово в слово.
- Действительно лучше, - в том же духе поддакнул я.
И мысленно затаился. Сейчас, думаю, скажет, что написано пополам с Есениным. Тот же стиль, одушевление неживого. Но Кириллович поломал правила игры:
- Слушай, Саша, как ты смотришь на то, чтобы съездить со мной в Краснодар? - неожиданно предложил он. - Вернее, не только со мной. Будут ещё наши поэты, кого с работы отпустят.
- Не знаю. Как мамка, - осторожно ответил я.
Если честно, ехать никуда не хотелось. Верней, не входило в мои ближайшие планы. Матч реванш на носу, Витька Григорьев стоит над душой, его бы беду разгрести...
- А мамка сказала, как ты, - усмехнулся Иван Кириллович. - Учись, Саша, принимать ответственные решения. Бывают такие дни, от которых зависит твоё будущее. Их очень легко не заметить и пропустить. Тебе сколько?
- Двенадцать.
- Читал "Кондуит и Швамбранию"?
- Конечно читал!
- Тогда я тебе скажу: не каждому доводилось в таком юном возрасте стать участником литературного семинара, который будет вести сам Лев Абрамович Кассиль.
- Кассиль?! Тогда я согласен!
- И не только он. Приедут ещё прозаики и поэты из Москвы, Ленинграда, Воронежа: Евгений Агранович, Лев Куклин, Евгений Титаренко, Марк Кабаков. О них что-нибудь слышал?
- Нет! - поспешно соврал я.
Как минимум, с троими их перечисленных я в прошлой жизни пил водку или выступал на одной сцене. А вот о Евгении Титаренко так и не смог ничего вспомнить, хоть фамилия точно когда-то была на слуху. Мне показалось, что она просто ассоциируется с главным героем фильма "В бой идут одни старики", которого когда-то будет играть Леонид Быков...
Мамка вышла совершенно в другом настроении. Как тогда, на перроне, в синих глазах зажглись золотые звёздочки.
- Вас можно поздравить? - догадался Иван Кириллович.
- Да, всё хорошо.
- Так что мы будем решать по поводу вашего мальчика? Он говорит, что согласен.
Мамка всплеснула руками и с вызовом глянула прямо в лицо моего будущего работодателя:
- Послушайте, - с сарказмом сказала она, - неужели вы думаете, что у него это серьёзно?!
- Это очень серьёзно, - грустно ответил главный редактор Клочко. - В его возрасте такие стихи не пишут.
Мне кажется, это была самая долгая пауза в моей жизни. Где-то за углом на Садовой, где компактно селилось высшее городское начальство, громыхала телега. Над крышею главпочтамта нарезал мёртвые петли мохноногий турман. Я насчитал десять, пока дело не сдвинулось с мёртвой точки:
- Ну, хорошо, - наконец-то сдалась мамка. - Я согласна, но под вашу ответственность. Значит, завтра в восемь утра?
- Да! - просиял Кириллович.
По пути к автобусной остановке, взрослые решали технические вопросы. Что с собой брать? Как одеться? В этом плане детство - золотая пора, когда обо всём думают за тебя.
На том распрощались. Довольный собой, редактор закосолапил назад, туда, где мы его подобрали. Толпа разомкнулась, сомкнулась и только синяя шляпа, как поплавок, который ведёт крупная рыба, какое-то время обозначала его нахождение.
Близился обеденный час. Очередь на остановке была такой, что не протолкнуться. Старушки, расторговавшиеся на рынке, старики с сабельными шрамами на лице. Здесь же толкалась дурочка Рая в сатиновых шароварах и красной цветастой рубашке с закатанными рукавами. Наверное, ходила в кино на "Кавказскую пленницу".
Мамка глянула на всё это буйство красок:
- Пойдём-ка, сынок, пешком, - как я успел заметить, она уже не хромала.
Проезжая часть была отгорожена от автобусной остановки высокими поручнями из железных дюймовых труб, окрашенных в жёлтый цвет. Пришлось возвращаться назад к перекрёстку, откуда до нашего дома всё прямо и прямо.
Шли по проезжей части. С правой стороны от дороги рабочие клали тротуарную плитку. По цвету она мало чем отличалась от тех образцов, что показывал дядька Петро, но была более крупной и явно фабричной, с рисунком в тетрадную клеточку. Да столько ему и за месяц не наскирдовать! Пыхтел бензиновый генератор. Гулко стучала электротрамбовка, очень похожая на мою, но не моя.
Мамка больше не держала меня за руку, не ускоряла шаг. И я за ней поспевал без перехода на короткие перебежки. Всё порывался спросить, не попадались ли ей книги писателя или поэта Евгения Титаренко, но так и не смог вставить никакой отсебятины в долгом потоке встречных вопросов. Началось, как обычно, с наезда:
- Почему я должна узнавать последней, что мой сын пишет стихи?
- Так все сейчас пишут, - не моргнув глазом, ответил я. - Вон Олька Печорина поэму про Ленина сочинила. 22 апреля всей школой стояли, слушали. Откуда мне было знать, что получается хорошо?
- А матери своей ты мог бы что-нибудь прочитать?
- Когда?!
- Да хоть сейчас! А мог бы и раньше в письме выслать.
Тут я конечно неправ. Мамка бережно относилась к детским удачам своих сыновей. Хранила рисунки, школьные дневники и тетрадки, поделки, что мы с Серёгой дарили ей на 8 марта. Если б не за плечами взрослая жизнь, у меня бы и в мыслях не было утаить от неё хоть что-нибудь из написанного. Сам бы прибежал и принёс.
К моему удивлению, про зайца ей очень понравилось. Она даже засмеялась:
- Не ездил ты на коляске. На руках приходилось носить. Было кому. Ты в два годика уже пел: "Тамино, тамино, кто-то свистнул бутылкой в окно". То ли придумал сам, то ли у кого-то подслушал? Песня тогда была модная "Домино"...
Потом потихонечку, исподволь, мамка переключилась на нашу школу. Её интересовало всё, что я знаю о преподавателях, учебном процессе и конкретно Илье Григорьевиче.
Я перешёл к его личности, когда мы уже подошли к магазину при Тарном заводе. Только хотел сказать что он "тоже когда-то был лётчиком", но бог миловал, не успел, а то бы мамка расстроилась. Смотрю, по ступенькам спускается наш Небуло и на меня смотрит. Лёгок блин на помине. Он тут недалеко в двухэтажном доме живёт. Шёл, наверное, на обед, а по пути заглянул за хлебом. Нас увидел, образовался. На моё "здрасьте" кивнул головой, а перед мамкой
приподнял шляпу:
- А это, как я понимаю, наш новый преподаватель истории? Документы с собой?
***
Так и не довелось Илье Григорьевичу во время пообедать. Взял он мамку под ручку и попылили они по своим школьным делам. А я на другую сторону перешёл. Своих дел полно.
Иду, а навстречу тот самый снайпер, что Витьке Григорьеву из рогатки в лоб закатил. Куда-то падла целенаправленно чешет. Это метрах в двадцати от того места, где я последний раз видел Лепёху. Там большие акации вдоль тропинки растут, а на нижних ветвях воробьи прячутся во время жары. Хоть бы переоделся. Глядишь, я бы его не угадал. Тропинка узкая, двоим можно разойтись только впритирку, если кто-то из них повернётся бочком. Кругом мочаки свекольным соком воняют. Нескоро укладчики плитки сюда доберутся.
Скользнул снайпер по мне оценивающим взглядом. Мол, много вас по улицам ходят. Может, в кого стрелял, всех разве запомнишь? Но вижу по роже, что не в жилу ему подрывать свой авторитет, под хмыря в костюмчике прогибаться.
А мы люди не гордые. Посторонился чуток, руки опустил, жду.
Вот честно скажу, не было у меня злости на этого пацана за то, что Витька проучил. Вёл бы себя по-человечески, отделался бы парой подсрачников. Так нет, увидел, что я пасанул, по блатному зачимчиковал, типа больше никуда не торопится. Лыбится, падла, упивается своим превосходством. А чтоб я его ещё больше боялся и уважал, напевает себе под нос: "Канает мент, с досады ливеруя, как щипачи втыкают на ремне, он хочет фреера подкремзать наментуя, да кабы шнифт не выстеклили мне..."
Не стал я ему говорить "защищайтесь, сударь!" Он ведь Витька без предупреждения сделал. Подкремзал ему с разворота под дых, а когда задохнулся, левым хуком отправил на лежбище в мочаки. А чтобы спокойно спал по ночам и сомненья его не мучили, коротко пояснил:
- Это тебе, сука, за то, что кенту моему на железнодорожном вокзале гулю подвесил. Ещё раз такое увижу, выстеклю шнифт. -
И рогатку забрал.
***
Пришёл домой, бабушка ох да ах: "Да бедный ты мой внучок! Да как похудел! Да чем тебя там кормили?!" Как будто вчера о том же самом не спрашивала.
Нормально кормили! Во всяком случае, лучше того, что я себе сам на старости лет готовил. Вслух конечно этого не сказал. Сел за стол, вчерашний борщец мечу, сопаткою шмыгаю. Типа да, бедный я и несчастный. Повару возражать, последнее дело.
Второе и третье было диетическим: мой любимый молочный суп с настоящими макаронами и бабушкина "закваска" с корочкой белого хлеба, густо намазанного топлёным сливочным маслом. Мамка с Камчатки трёхлитровый баллон привезла. У нас это дело только на рынке у частников можно купить, и то самодельное.
- Витька Григорьев раза четыре уже приходил, - только Елена Акимовна это произнесла, мой корефан в голос зауркал.
Подхватился я и к нему. Она было дело, "а-а", только я уже за калиткой. Смотрю, грустный какой-то Витёк, будто бы шалабан мне уже проиграл. Ни тетрадки при нём, ни авторучки, будто бы не на почту собрался. И репу свою мне подставляет.
- На, - говорит, - бей!
Я ему:
- Что за дела?!
А он:
- Нет у меня рубля!
- Как нет?!
- А так. С вечера был. Вместе с конвертом лежал в кармане штанов. Я перед сном проверял. А утром уже нет. Танька наверно подглядела и свистнула, сучка такая!
Хотел я ему сказать, что Таньку зовут Петром, да не решился. Всё равно б не поверил и в драку полез. Он тогда старшего брата выше Ленина чтил за то, что достал его из Невольки, когда Витька уже начинал пускать пузыри.
Вот так, думаю, неделю назад не мог для себя решить, кому юбилейный рубль будет нужней, мамке или Гагарину. А оказалось, Витьку. Кто ему больше поможет, если не старший друг? Достал из кармана рогатку:
- На, зацени подарок, а я пока за книжкой схожу. Как вернусь, буду отпускать шалабан.
Не хотела меня бабушка отпускать, но увидела по глазам, что действительно надо. Спрятал я под рубашку "Республику ШКИД" и тетрадку, а рубль с авторучкой сунул в карман. Обернулся за пару минут. Смотрю, мой друган вертит в руках рогатку, а мысли у него не о том. Чуть не плачет. Так его жалко стало!
- Ладно, - сказал, - дам я тебе рубль. Погнали на почту, там и письмо напишем. Конверт у тебя с собой?
Не поверил Витёк. Да и кто б на его месте поверил, что пацан пацану так вот, запросто рубль отдаст? Скажите ещё сто!
- Брешешь!!!
- Брешут собаки и свиньи и ты вместе с ними!
- Ну, покажь тогда! Если есть у тебя рупь, покажь!
Отдал я ему свой блестящий юбилейный кругляш:
- Подставляй клешню! - и с размаху. - На, дарю, только не потеряй!
Рубль упал кверху солдатом освободителем. Полыхнул на ладони чёткими гранями. Григорьев опять не поверил:
- Это ты мне? И не жалко?
- Жалко конечно. Но мы же с тобой спорили на шалабан? Надо чтоб всё было по-честному.
- Не, я так не могу.
- Можешь! - жёстко сказал я. - Из-за какого-то сраного рубля ты можешь лишиться Наташки. Деньги, Витёк, это всего лишь деньги. На них счастье не купишь. Но если для тебя это так принципиально, считай, что ты взял у меня в долг. Отдашь, когда заработаешь. И вообще, скоро мамка придёт, загонит домой и хрен куда больше отпустит. Сидишь тут, распитюкиваешь: могу, не могу...
А тут и она. Выруливает из-за вагонов. Мы с Витькой по-над забором, мимо смолы - и дальше по улице. Ругал я его до самой кладки. Он вообще-то нотаций не любит, особенно на каникулах, а тут промолчал.
Когда мы уже к перрону начали подходить, Витёк про рогатку вспомнил. Достал её из кармана и у меня тот расстрельный день в памяти всплыл. Будто бы пелена с глаз. Смотрю, на скамье у входа в вокзал два пацана семечки лузгают и по сторонам озираются. Ещё несколько сопляков, разбившись на пары, по площади дефилируют.
- Стоять! - говорю и с насыпи Витьку тащу за собой. - Кажется, нас с тобой здесь пасут.
Он:
- Чё-ё-ё?!
Я:
- Через плечо! Ловят нас. Оттырить хотят. Видишь, разведку выставили?
Выглянул Витька из кушерей:
- Гля, точно! Может, не нас?
- А кого?!
Рассказал я ему как пару часов назад того снайпера встретил и вывалял в мочаках.
Не скажу, чтобы эта новость Григорьева сильно обрадовала. С одной стороны месть это сладкая штука, а с другой не вовремя как-то, да и не своими руками. Поскучнел он:
- То я и смотрю, рогатка уж больно приметная. Где, думаю, я её видел? Чё делать то будем, Санёк?
- Сегодня или вообще? Если сегодня, то мы с тобой можем и в город на почту сходить. А вот за хлебом и молоком... не завтра, так послезавтра как пить дать попадёмся. Их территория. Но раз уж мы с тобой здесь и нас ещё не увидели, есть предложение сходить на разведку. Чуть что, убежим.
Сказано сделано. Витька всё порывался подползти вдоль кустов к тыльной стене хозяйственного магазина, что слева от площади, но я его убедил сделать пешком крюк и оценить обстановку с другой стороны, откуда не ждут.
Если не считать дошколят, которые стояли на васаре, пацанов было не меньше семи. Одни уходили в одиночку и парами, другие возвращались с обеда, а оставшиеся играли в козла: прыгали друг через друга от жирной черты, за которую нельзя заступать. Метра три по воздуху пролетали. Спорили, но не дрались. Берегли силы для нас.
Место они выбрали не очень удачное, вдоль реденького забора, чисто формально огораживающего территорию барачных построек. Только там и была земля. Остальная площадь выложена булыгой, на нём не попрыгаешь.
- Ну и где он?
Я тоже, как ни присматривался, а виновника торжества среди пацанов не приметил. Только хотел сказать, что должен быть где-то тут, как вдруг открывается дверь сортира и выходит оттуда этот кнутяра. Везучий падла! Метрах в пяти от этих дверей мы только что были, оттуда и ушли на разведку. Штаны и рубашка, понятное дело, другие, но рожу-то не переоденешь!
- Слабенько ты его! - критикнул Витёк, будто бы с тридцати метров мог что-нибудь как следует разглядеть.
В качестве оправдания, я показал ему левый кулак со сбитыми костяшками пальцев и сделал отмашку. Типа того что погнали, есть у меня план.
Отступили в сторону парикмахерской.
- Сегодняшний шанс мы упустили, - подосадовал я. - Но зато получили подсказку. Он нас будет ловить около магазина, а мы его в это же время возле сортира.
- Сейчас? - уточнил Витёк.
- Круглосуточно, - съёрничал я. - Рубль не потерял?
- Не, вот он, в конверте.
- Ну, погнали тогда в город. На обратном пути сюда заглянём.
Памятуя о завтрашней поездке на семинар, я двигался скорым шагом. Хотелось покончить хотя бы с одним обязательством из тех, что успел взвалить на себя. Григорьев за мной едва поспевал, как ни размахивал своими клешнями. Ему очень хотелось поговорить, а мне вспомнить Евгения Титаренко или название хотя бы одной его книги. Почему-то казалось, что это важно.
Чтобы задать очередной вопрос, Витька делал короткий рывок, оборачивался ко мне и какое-то время двигался спиною вперёд. Я отвечал короткими фразами, иногда невпопад.
- Слышь, Санёк, а откуда у тебя рубль?
- Оттуда, откуда и у тебя.
- Так я заработал.
- И я.
- Где это ты смог рубль заработать, если в больнице лежал?
Гм-м... а действительно, где? Вот докопался!
- Стишок написал! - брякнул я от балды. - Его скоро в "Ленинском знамени" напечатают, а пока заплатили мне гонорар.
- Ка-аво-о?! - взвился Витёк.
- Гонорар, - пояснил я. - Так называются деньги, которые платят писателям и поэтам.
- Каво ты хочешь в лапти обуть, поэтичная твоя рожа?! -
Вишнёвые зенки моего корефана стали похожи на две амбразуры из которых ведётся огонь. Костяшки на кулаках побелели. Вернуть его в рамки мирного разговора можно было только одним способом:
- Спорим на шалабан?
Витька с готовностью разбил сцепившиеся ладони, но всё ещё не выпустил пар:
- Ну, брехло... ну брехло... - повторял он, как заведённый.
- Между прочим, завтра меня дома не будет, - с прохладцей сказал я. - В восемь часов из редакции приедет машина и отвезёт меня в Краснодар. Спорим на шалабан?
Григорьев конкретно завис, а я продолжал его добивать:
- В автобусе со мною поедет тот самый поэт Михаил Рязанов. Спорим ещё на один? А в Краснодаре я буду встречаться...
- Иди-ка ты в жопу! - отмахнулся Витёк и повернул направо, в сторону нашего бывшего школьного филиала.
Здесь мы учились до пятого класса. И был в коллективе один никчемный пацан Сашка Рязанов. Из тех, что ни петь, ни рисовать. Даже ушами шевелить не умел. И вот, чтобы придать себе какой-никакой вес, назвался тот Сашка сыном поэта Михаила Рязанова, чьи стихи частенько печатались в районной газете. На девяносто процентов ему поверили. И стал тот носитель знаменитой фамилии очень авторитетным товарищем. Отца кстати, в школу не приводил, как его ни просили. Отнекивался, типа тому некогда. Но однажды принёс тетрадный листок, мелко исписанный взрослым почерком. Там был стишок про войну, фрица и дождь. С матами или нет, то память не сохранила. Помню только, что каждое четверостишье заканчивалось строфой: "Потому что моросит дождик, дождик". Уж слишком раскатисто Сашка читал слово "моросит", не хуже чем Витька Григорьев.
После того случая поверили мы ему окончательно. А врал ведь, падла! Встречался я с Михаилом Варламовичем по редакционным делам. Домой к нему неоднократно захаживал. Записывал передачу на телевидении о жизни его и творчестве. За двадцать лет не забыл, спросил его насчёт Сашки.
- Не знаю такого, - прозвучало в ответ, - и никогда не знал.
Бездетным был Михаил Рязанов. Природа такая у человека. Стихов его Витька Григорьев, скорее всего, никогда не читал. Но то, что такой есть, стопудово знал благодаря самозваному сыну. Сейчас не пойму, то ли завидовал, то ли настолько не верил, что спорить не захотел. На ходу он передёргивал шеей, как обиженный кот хвостом.
- А спорить-то засцалО! - сказал я в пространство.
И Витька опять обернулся всем телом:
- Санёк, - сказал он, - а я ведь приду и проверю! И бедная будет твоя голова!
- Мы можем поспорить и на что-то другое.
- На деньги?
- Нет, на учёбу. Если, к примеру, я проиграю, буду стараться закончить шестой класс круглым отличником, ты - хорошистом.
- Тю на тебя! - отшатнулся Витёк. - Зачем оно мне?
- Лишним не будет, - сказал я. - Тебе ведь Наташка нужна не письма писать? Подумываешь, наверно, жениться на ней, когда станешь взрослым, а как, то само собой когда-нибудь образуется? Так я тебе подскажу. Чаще всего это бывает, когда люди учатся в одном институте, или хотя бы в одном городе. За счастье, Витёк, нужно бороться уже сейчас. Так что готовься: она на физмат или в юридический - и ты на приёмных экзаменах не обосрись.
Григорьев сначала краснел, потом приуныл.
- Знаешь, Санёк, - сказал он после некоторых раздумий, - ты с виду пацан пацаном, а мысли у тебя как у древнего старика.
- Ну, спорим тогда на шалабан! - делая вид что ничего такого не слышал, с горячностью выпалил я.
- Говорю ж, твою голову жалко.
- А насчёт учёбы приссыкиваешь?
Витька долго и с подозрением смотрел мне в глаза, будто бы там у меня припрятан козырный туз. Наконец, сделал отмашку:
- Санёк, я же знаю, что не проиграю. Ну, если хочешь, давай! Хочу посмотреть, как ты станешь круглым отличником!
Вот наивняк! Точно ведь знаю, что не потянет на хорошиста. Условия в доме не те.
- Может, всё-таки на шалабан? - осторожно спросил я, дав, тем самым, своему корефану последнюю возможность одуматься.
- Что, падла, засцало?! - возвопил он торжествующим тоном.
Ну и кто после этого ему виноват? Ударили по рукам.
Мы вышли на Красную по улице Пушкина со стороны зубной поликлиники. Дальше кинотеатра "Родина" я этом времени ещё не заходил. Новые старые пейзажи и ориентиры накладывались на те, что лежали глубоко в памяти. Я многое узнавал каким-то шестым чувством, с внезапно нахлынувшим приступом ностальгической боли.
Справа от городской поликлиники, которая, судя по вывеске, ещё и не собиралась становиться зубной, магазин "Культтовары". Здесь через месяц мамка мне купит настоящий футбольный мяч и бело-голубые "динамовские" гетры. Я часто сюда заходил, просто "на посмотреть". А где-то напротив должен быть...
- Ты куда?! - возмутился Витёк, - почта в другой стороне!
И действительно. Совсем ошалел! Я приобнял своего корефана и, глядя ему в глаза, попросил:
- Давай заскочим в библиотеку? Ну, очень надо!
Отсюда и до самого парка центральная улица утопала в зелени. Молодые каштаны ещё не пошли в рост и были заботливо спрятаны с обеих сторон за двойным палисадом из бочечной клёпки. От кого, непонятно. По этой улице нельзя было ездить даже на велосипедах.
Первый встречный милиционер или дружинник сразу же выкрутит ниппеля. Тут рядом штаб ДНД, сразу магазином.
Мы с Витькой почесали по мостовой. Так принято. Горожане по вечерам выходят на Красную такими большими семьями, что не вместит тротуар. А на проезжей части, если они и сталкивались так чтобы не разойтись, то лишь для того, чтобы поздороваться.
***
- Здравствуй, Денисов, - сказала Елизавета Фёдоровна (она хоть и соседка, на работе зовёт меня исключительно по фамилии), - что, "Рамаяну" принёс? Скоро месяц, как должен вернуть. А ты, Григорьев, записываться надумал к шестому-то классу?
Пока Витька такал, отнекивался протискиваясь ближе к столу, чтобы не было видно его грязных ног, я лихорадочно вспоминал, куда же могла подеваться библиотечная книга. Это для тёти Лизы я брал её месяц назад, а для меня... более полувека прошло!
Дождавшись, когда библиотекарский взгляд снова обратится ко мне, я уже выдумал уважительную причину, которую назову. Начал издалека:
- Нет, Елизавета Фёдоровна, я по другому вопросу. Мне надо что-нибудь из творчества Евгения Титаренко. А "Рамаяну" я смогу принести не раньше чем через неделю. Её сейчас бабушка читает. Медленно, по слогам, перед сном.
- Сам-то хоть открывал? - строго спросила она, прежде чем скрыться за книжными стеллажами.
- А как же! Проглотил залпом! - не моргнув глазом, выпалил я. - Древнеиндийский эпос, летучий слог, яркие иллюстрации! Не случайно Елена Акимовна так зачиталась!
Как говаривал Петр Васильевич, "молодые мозги, оборотистые". В старости такие сравнения мне давались ценою долгих раздумий и двух-трёх выкуренных сигарет.
Книгу, которую вынесла тётя Лиза, я никогда раньше не видел. Но для того чтобы вспомнить автора, мне хватило беглого взгляда на титульный лист картонной обложки. Она была столь же чёрной, как жизнь человека, добрая треть которой пройдёт в психушке. Ну, конечно же! Евгений Титаренко - родной брат Раисы Максимовны Горбачёвой, а повесть "Открытия, войны, странствия адмирал - генералиссимуса и его начальника штаба на воде, на земле и под землей" первая из его изданных книг, не считая "Обвала", который забраковала цензура.
Елизавета Фёдоровна заполняла читательский формуляр, а я освежал в памяти всё, что слышал о нём в шоу Андрея Малахова "Пусть говорят" и читал в интернете. Оно ведь как: пока первого президента СССР с высокого поста не пошарили, народ и слыхом не слыхивал, что у его супруги такой знаменитый брат. Иное дело, враги. Только стал Горбачёв членом ЦК КПСС - его родственные связи стали предметом пристального изучения для иностранных спецслужб. И самым слабым звеном в этой цепочке все посчитали Евгения Титаренко. Нет, любовь к Родине была у него в крови, но имелся один недостаток. Пил человек.
Ну, как пил? Книжки-то он писал. С периодичностью в два-три года они выходили в свет. В лечебнице для душевнобольных, куда он впервые попал в 1973 году, была у него двухкомнатная палата, пишущая машинка и запасы бумаги. Только нагрянут в Воронеж представители Запада с предложением снять фильм по его книге - писателя раз! - и туда!
За долгую жизнь я встречал многих людей, бросивших пить. Но даже не слышал о тех, кто был излечен в стационаре против своей воли. Становится только хуже. После месяцев воздержания, стоит хоть капле спиртного попасть на язык, и организм выбирает то что не допито в кратчайшие сроки.
Не каждой творческой личности понравится навязчивая опека. Отстоит человек в очереди за водкой с четырнадцати часов и до позднего вечера. Кажется вот он, прилавок. Но подходят к нему две серые тени:
- А вам, Евгений Максимович, мы не рекомендуем...
Все писатели пьют. Больше них употребляют только поэты. Тот же классик ненецкой литературы Василий Ледков - он по этому делу костер из паркета в гостиничном номере разводил. И ничего, никто его в психушку даже не пытался определить. Ему можно, а вот родственнику Горбачёва нельзя!
Пытался, конечно, Титаренко постоять за себя. Ездил в Москву, поговорить с зятем. Что там было, никто не знает. Но только нашли его на окраине города с многочисленными травмами головы. Месяц потом отходил в клинике Склифосовского. Когда надо, КГБ рядом не оказалось. Или наоборот. Зато было теперь что лечить. А всего у него было более двадцати сотрясений мозга. Какому милиционеру понравятся крамольные речи у водочных магазинов?
В 1985 году, в Центрально-Чернозёмном издательстве тиражом 30000 экземпляров вышла последняя книга автора "На маленьком кусочке вселенной". Через 4 года он окончательно прописался в пятиместной палате "Орловки", ещё через 3 окончательно признан недееспособным, со всеми вытекающими отсюда последствиями. И опять, когда надо, родственников, чтобы взять под опеку, у него не нашлось. Кому же тогда он всю жизнь мешал?
"Мой брат - одаренный, талантливый человек, - говорила Раиса Максимовна в интервью того времени. - Но его дарованиям не суждено было сбыться. Его талант оказался невостребованным и погубленным. Брат пьет и по многу месяцев проводит в больнице. Его судьба - это драма матери и отца. Это моя постоянная боль, которую я ношу в сердце уже больше 30 лет. Я горько переживаю его трагедию, тем более что в детстве мы были очень близки, между нами всегда была особая душевная связь и привязанность. Тяжело и больно..."
"Все земное интересовало его лишь тогда, когда затрагивало буквально, как пенек на дороге, о который можно споткнуться..." - отвечал Евгений Максимович в одной из своих книг...
Витька толкнул меня локтем в бок, кивнул головой в сторону выхода. Типа того, что погнали, чего ждём? Действительно, что это я? "Адмирал - генералиссимус" лежит на краю стола. Осталось лишь расписаться в читательском формуляре...
Библиотека у нас в парке, к центральному входу наискосок, под широкий квадратный портал с надписью "Городской сад". Слева от раскрытых ворот располагалась касса (по вечерам вход сюда был платным), с другой стороны продавали мороженое и лимонад.
Увидев, что Витька притормозил, я это дело пресёк:
- Погнали, погнали! Бандероль штука дорогая. Рубля может и не хватить.
И ведь как в воду смотрел, падла! Само отправление что? - до пятидесяти грамм, двенадцать копеек в любой конец. Ну, плюс ещё какой-то почтовый сбор потянул на десюнчик. А книжка-то весит почти шестьсот тридцать! И как начали с нас лупить по полторы копейки за каждый грамм перевеса! Витёк-то сейчас в математике шарит не лучше, но быстрее меня. Он сразу, как только пакет сняли с весов, озвучил наш приговор: девяносто семь с половиной копеек! Самую малость ошибся: дали на сдачу двушку одной монетой.
Хорошо, что письмо не очень длинное сочинили. А то бы точно стали банкротами. Коротко перечислили кто из подружек что. Я добавил немного лирики и настоял на решении написать Наташке о том, что Витёк у нас собирается стать хорошистом. Он, понятное дело протестовал, но я ему напомнил про наш уговор в больничном дворе:
- Спорил на шалабан? - будешь писать то, что я продиктую.
Сошлись на том, что глагол "собираюсь" заменили на "буду стараться" и всё равно мой корефан был недоволен. Выносил мне мозги до самого памятника Ленину. А у меня и без него перегруз по всем трём фазам. Нет, зря я до этого не удосужился выбраться в сторону парка. Хоть чуть бы разгрузил впечатления. Столько всего увидел и оживил в памяти! А ещё судьба Титаренко не выходит из головы. Ну, знаю я его будущее, а что толку? Мало знать, надо ещё и уметь этим знанием верно распорядиться...
Ладно, думаю, приедем в Краснодар, там будет видно, что это за человек. Если такой же, как Лев Куклин, не стану я ни о чём его предупреждать. Пусть сам выкручивается. Как бы иной ни скрывал своё гнилое нутро, оно всё равно вылезет наружу. С тем же Львом Куклиным мы были знакомы всего-то часа четыре, а он за такое короткое время успел всех против себя восстановить.
Все-то что, сплюнули и забыли. А мне он жизнь испохабил. Это ж из-за него я тогда так рано женился. В итоге ни семьи, ни поэзии, одна пьянка.
***
Было мне двадцать четыре. Вполне самостоятельный человек, начальник радиостанции ледокола "Капитан Мелехов", участник первой в истории порта Архангельск круглогодичной арктической навигации. А ещё подающий надежды поэт, известный не только в литературных кругах. Матерные стихи и поэмы, особенно "Конёк горбунок", расходились на магнитофонных кассетах по всему Северу. Ну и поклонницы, как же без них? На любой вкус: и для постели, и для души. Умишка, правда, как у ребёнка. Зато самомнения на троих.
Встречи с читателями считались тогда идеологически важным делом и входили в ежеквартальные планы областной писательской организации, которую возглавлял Николай Журавлёв. Маститых профессиональных авторов по таким мелочам не беспокоили. Это всё люди семейные. В прорыв посылали молодую честолюбивую поросль из литобъединения "Поморье": Николая Антонова, Вовку Ревенчука, Алексея Трапезникова, Александра Роскова. Случалось что и меня, когда позволяла работа.
Задолго до мероприятия в писательской организации знали с кем нам, молодым, придётся работать на одной сцене. Из уважения к одному из авторов песни о голубых городах, группу усилили. В качестве строго дядьки над нами поставили Василия Николаевича Ледкова (чтобы чуть что, нам меньше водки досталось) и включили в неё Ираиду Потехину. Ту самую: