Назван он был ангельским именем Серафим. Как ему в дальнейшем объяснили, уж больно походил он в младенчестве на ангелочка, разве что крылышек не хватало для полного совпадения с небожителями. Люди говорят, что имя человека фактически предопределяет его судьбу. Собственно говоря, своей пожизненной судьбой Серафим Асафович достаточно убедительно в аллегорической форме подтвердил правдивость народной премудрости. В детстве ему всегда казалось, что его тело отлично от плотности земного пространства, почти физически ощущая, что оно разуплотнено до состояния призрачной прозрачности мифических Нибелунгов. Такое телесное ощущение пониженной плотности своего физического тела воспринималось им в виде прямого соотнесения с воздушным потоком, который хоть и невидим, но зачастую представляет собой невероятно мощную стихию, за которой в детско-отроческие годы он с замиранием сердца любил наблюдать на берегу Тихого океана, укрывшись в своём потаённом убежище в прибрежных скалах.
Так и отправился он в завлекательное путешествие по жизни с воздушно-ангелическим образом своего существа. В течение многих лет и зим первой половины своей довольно цветастой жизни сие идиллическое восприятие собственной биоплоти поспособствовало возникновению у него некой возвышенной осознанности того факта, что если он сориентируется заниматься в зрелом возрасте физически тяжёлой работой, то быстро покинет этот мир юдоли и печали, как будто его ангелическое имя поставило для него непреодолимый запрет на обретение подобных профессий, сподвигнув его на интеллектуальную сферу деятельности с сопутствующей духовной компонентой.
Долго ли, коротко ли, близко ли, далеко ли продолжалось это его жизнесущее путешествие - и вот уж Серафим Асафович предстаёт пред сонмом зимних духов в облике седого, до крайности утомлённого своими жизненными скитаниями старого-престарого человека, давным-давно позабывшего о юношеском воздушно-ангелическом ощущении своего тела, в гордом одиночестве восседающим за столом, сервированным на одну персону для празднования в соответствии с общенародной традицией Старого Нового года, в своей скромной квартире посреди громадного города, ныне прозываемого мегаполисом...
Тёмная ночь... Тишина гробовая... Ощущение такое, что находишься на дне бездны: ни единого звука не доносится ни с улицы, ни изнутри дома, в котором несколько сотен квартир... Только преданные тебе ходики мерно чеканят мгновения жизни, беспрерывно перелицовывая их из настоящего в прошлое... И всё было бы вполне обыденно, без каких-либо серьёзных нарушений мерного проистекания потока времени, если бы эта ночь не была новогодней, когда по народным обычаям должно` весело и с размахом праздновать Новый год по старому стилю...
И ведь что интересно, ещё лет пятнадцать-двадцать назад Старый Новый год широко и восторженно праздновался повсеместно в нашей стране, жители которой неимоверно гордились, что у нас два праздника Нового года, чего и в помине не могло быть в чопорной Европе или в напыщенной Америке. И как бы официоз ни приучал русских людей к празднованию Нового года исключительно по новому стилю, в народной среде Старый Новый год всегда имел более важное значение для людей: празднование Нового года по новому стилю 31 декабря воспринималось исключительно как ездушное официально-календарное событие, а вот Старый Новый год являлся едва ли не самым задушевным праздником, к которому исстари были приурочены самые разные обряды и обычаи... Однако после миллениума праздник Старого Нового года стал постепенно уходить вместе с массированным отходом в мир иной старшего поколения, для которого этот праздник был одной из прочнейших скреп народной самобытности.
Время шло своим чередом, а в ночь с 13 на 14 января звуки празднества всё реже и тише стали доноситься со дворового пространства, согласно градостроительной концепции объединённого для нескольких высотных домов. А в последние несколько лет этот праздник как-то чересчур быстро вообще исчез из обыденной жизни горожан. Дошло до того, что при искренних поздравлениях каким-нибудь пожилым человеком молодых людей с этим праздником, те удивлённо поднимают брови, мол, вот выдумал же старик какой-то липовый праздник и носится с ним в пику нормальным людям. Ведь Новый год-то отпраздновали две недели назад с весьма затратной кампанией по закупке массы ширпотребовских подарков знакомым, друзьям и родственникам, с недешевыми праздничными столами, со всякими финансово-расточительными развлечениями и праздничными гуляниями по городу. Так какой ещё Новый год, пусть и Старый, предлагается отмечать? Это же форменное разорение для семейного бюджета. Нет уж, увольте! И одного новогоднего праздника хватает сверх всякой меры.
Вот так. Сегодня - Старый Новый год, а вокруг всё тихо, все крепко спят, видят, наверное, десятые сны, и вообще - жизнь как будто бы остановилась: всё замерло, хотя так и хочется сказать - всё вокруг вымерло. Таким вот образом и умирают старые праздники - просто, обыденно и неотвратимо. Ведь и празднование Рождества Христова по православному канону так же, как и Старый Новый год, имеет все шансы кануть в Лету, поскольку его отмечают всё скромнее и всё более кулуарно в церковно-православных общинах, а вот Рождество в католической традиции празднуется 25 декабря на западный манер шикарно и капитально.
Ну а в общем всем всё понятно - исчезновение из народного обихода национальных праздников неприкрыто свидетельствует о всемирной нивелировке культурных традиций различных народов мира, которые подгоняются под единый шаблон празднования всего лишь нескольких общемировых праздников - никакой национальной самобытности и самоидентификации через культуру и традиции не должно существовать и в помине.
С такими невесёлыми мыслями Серафим Асафович пребывал один на один со своей растревоженной душой в пустой квартире посреди ночной мертвящей тишины, явно ощущая себя в состоянии патологического душевного дискомфорта из-за фатально погибшего старостильного новогоднего праздника. В этой тягостной обстановке, далёкой от искромётной радости жизни, дабы хоть как-то отвлечься от тяжёлых мыслей о насущном всем напастям наперекор, он всё-таки решил отметить, пусть и один-одинёшенек, этот праздник, который для него, равно как и для многих его современников, с детства был едва ли не самым светлым в году жизненно искромётным торжеством. Открыл шампанское, наполнил фужер пенящимся напитком, встал, открыл фрамугу на улицу, громко произнёс праздничное славословие и опорожнил фужер. Затем сел за стол, отломил дольку от плитки шоколада, машинально откусил от неё кусочек, рассосал его, снова наполнил фужер шампанским, отпил половину... А дальше-то что делать? Сидя за столом, задумался, опустив голову на грудь, из-за чего его длинные седые лохмы полностью закрыли лицо... И такая печаль накатила на него, что совершенно неожиданно непрошеная слеза скатилась по его морщинистой щеке.
А дальше-то - и ничего. "Всё прошло, всё умчалося в непроглядную даль, ничего не осталося - лишь тоска да печаль...", как поётся в некогда популярной ещё с царских времён песне. Серафим Асафович понимал только одно - у него остались мысли и больше ничего. И уж чего-чего, а их-то никто у него не сможет отнять. И как только он вспомнил о них, так они сразу же привычно зароились в его голове. И это принесло ему некую удовлетворённость самим собой: у него есть хоть что-то стоящее в отсутствии чего-либо другого. Рой его мыслей стал для него в последние годы настоящим спасением, ибо без них его бы уже наверняка не было на белом свете, поскольку с их помощью он в текущей повседневности отсекал от себя изуверские реалии действительности, ставшей для него чужеродной ввиду повсеместно доминирующей в ней широкомасштабной практики ликвидации человечности в любых её проявлениях.
И хотя, как правило, он никогда особо не сопротивлялся наскокам своих мыслей, тем не менее обычно ему приходилось жёстко держать в узде их поток, дабы они не сотворили с ним ничего непоправимого. Сейчас же по случаю праздника, который, как ему представлялось в его разгорячённом воображении, он праздновал, будучи последним во всём мегаполисе стойким приверженцем этой старинной праздничной традиции, ему вдруг захотелось рискнуть и, не блокируя их рой, отпустить их на вольный выпас, отдавшись им по полной - авось пронесёт, и они сжалятся над ним, не повредив здравости его рассудка суровой правдой жизни, на которую они всегда были особо падки.
С благодарностью за предоставленную им возможность вволю насладиться стремительным полётом по мирам и пространствам мысли подхватили сознание Серафима Асафовича и бережно понесли его над бурунами штормового моря воспоминаний о прошедших временах личной жизни своего властителя, насыщая пройденный им Путь от рождения до текущего момента праведной светозарностью. Его роящиеся мысли имели очень правильное понятие о том, что без воспоминаний личность человека разрушается, поскольку в этом случае человек быстро или чуть помедленней превращается в машинизированно мыслящее существо, имитирующее жизнь при безжизненности своего существования в реале. Воспоминания же у человека тесно связаны с его воображением, а игра воображения - это базовая основа личности человека как такового. Поэтому, в связи с означенным мысли, очевидно, и решили подарить ему воспоминания в качестве бальзама для его израненной души.
И они не ошиблись - его сознание с восторгом стало резвиться вместе с роем мыслей среди пенных бурунов круто штормящего моря его насыщенных самыми разными мыслеформами воспоминаний, ассоциация которых со штормовой стихией морских просторов как нельзя лучше в символической форме отражала для него сам процесс припоминания им тех или иных страниц из своей книги жизни, поскольку само воспоминание о чём-либо соотносилось с вознесением мыслительного потока на гребень волны бурлящей поверхности моря, а сваливание в межволновую впадину - с осмыслением этого воспоминания с позиций разнообразного жизненного опыта, который он зачем-то в изобилии накопил к своим старческим годам.
На эту тему недавно его до дрожи души потрясло случайно промелькнувшее в информационной ленте изречение кого-то из великих о том, что большая часть современных человеческих особей - это примитивные серые людишки, которые не способны по жизни оставить хоть какие-то следы, значимые после их смерти не только для общества в целом, но и для отдельно взятого человека. После завершения их никчёмных жизней в этом мире равнодушных и безразличных друг к другу людей о них быстро забывают даже родные и близкие, в последующем никогда ни по какому поводу не вспоминая о прижизненном существовании упокоенных со отцами. Навскидку прочитав это изречение, тут же бесследно затерявшееся в информационных дебрях компьютерной среды, Серафим Асафович ошалелым внутренним взглядом окинул свою прошедшую жизнь, которая ему досталась от владык судьбы, с горечью сознавая, что он сам с большой долей вероятности является одной из множества крохотных частиц той громадной серой человеческой массы, которая как раз и имелась в виду в том изречении о ничтожестве людей, кому-то когда-то выгодно уступивших свою разумность, вследствие чего в личном плане превратившихся из Человека с большой буквы в жалкое человекоподобное животное.
Без каких-либо существенных возражений Серафим Асафович признавал, что он, как и все остальные вокруг него, в молодости простодушно оправлял естественные потребности своего организма, отжигал на пустопорожних тусовках, чему-то долго и нудно учился, затем - активно толкался в толпе, суетился без меры по мелочам, бесконечно разглагольствовал на кажущиеся умными темы, удовлетворял честными и нечестными способами свои многочисленные плотские желания, а далее - повзрослел, заматерел, состарился и всё - finita la commedia. Да и вообще - скоро предстоит встреча со смертью, а его следы на жизненной тропе, хотя он ещё не помер, уже очень быстро исчезают: их заносит грязью, смывает дождями, засыпает песком, запорашивает снегом, сокрывает подо льдом. Ничего не остаётся после него даже вопреки тому, что он, как какой-нибудь греческий раб на галерах, всё дееспособное время жизни трудился не покладая рук, - в реалии же все бывшие коллеги уже успешно забыли его, вычеркнули память о нём из своих жизней. Да и чем, собственно говоря, он мог запомниться сослуживцам и знакомым? Всю жизнь копошился, как муравей, до изнеможения занимаясь выполнением шаблонных работ, ничем особым не отличавшихся от тех, что выполняли окружающие. Никаких значимых достижений, что достойны памяти потомков, за ним не числится. Вот потому-то он, ещё живя, уже почти исчез из жизни своего когда-то привычного окружения: что он был в этой жизни, что не был - никому до сего факта нет никакого интереса. И, что весьма прискорбно, такими же ничтожными для толпы серятины стали буквально все его знакомые и приятели, жизни которых в соответствии с установлениями современной идеологии общества оказались бессмысленным пустозвонством.
И снова вполне уместна ассоциация с морской стихией, когда на песчаный берег одна за другой набегают волны. Каждая такая волна подобна отдельной человеческой жизни; набег волны на песок олицетворяет собой рождение, рост, зрелость человека, а также его максимально полезные достижения по жизни, ну а стадия оттока волны с берега - осознание невозможности продолжать творить, реальную утрату способности что-либо создавать, потерю сил и здоровья с умножением всяческих болезней, беспомощную старость, предсмертные стенания по своей никчёмной житухе и закономерную смерть с полным обнулением памяти по усопшему...
Такие вот негации наполнили душу Серафима Асафовича. А он-то надеялся, что отпущенные на вольный выпас мысли из благодарности не станут терзать его подобным смысловым самоуничижением, понадеялся, что они вынесут его сознание в светлую и радостную умозрительную долину личного счастья. И что же теперь? Эти негодные своевольные мыслишки окончательно добьют его? Сил по отлову их в тот загон, где они обычно обретаются, нынче у него как-то совсем не наблюдалось по случаю праздничного настроения. Оставалось ждать, гадая о том, куда далее эти негодники перенесут его сознание.
Серафим Асафович плеснул в фужер ещё немного шампанского и замер в ожидании следующего переброса своей сознанки невесть куда. А, главное, непонятно - зачем? Долго ждать, однако, не пришлось: рой его мыслей видимо решил одарить своего номинального владыку ностальгическими чувствами, для чего перебросил его сознание в библиотеку Дома культуры той воинской части, в которой его отец служил в офицерском звании. Таким образом, Серафим Асафович обнаружил себя в одиннадцатилетнем возрасте перед массивными книжными шкафами, доверху заполненными книгами приключенческой тематики. И ведь что интересно - именно в этом возрасте у него как раз и сформировалось благоговейное отношение к книгам, которые он до сих пор воспринимает в качестве бесценных кладезей всего самого ценного и важного, что только может существовать в нашем мире.
В этот возрастной период он здорово надоедал библиотекарше, поскольку по несколько часов зависал перед этими книжными шкафами. Книг различных авторов и направлений было очень много, а ему так хотелось перечитать их все, чтобы познать, что, как и когда происходило, происходит или произойдёт в различных географических точках планеты. К своему великому сожалению, читал он очень медленно, поскольку в годы, соответствующие времени обучения в начальной школе, их семья проживала в крайне отдалённых от какой-либо цивилизации глухих местах по причине того, что служба его отца, которому не дозволялось перечить своей офицерской судьбе, проходила именно в такой дикой глуши. Естественно, в тех местах о каком-то серьёзном обучении приходилось только мечтать, а поскольку ни школы, ни учителей в этих первобытных местах не было, то командование части в приказном порядке вменяло образованным солдатам срочной службы учительствовать среди детей офицерского состава, то Серафим Асафович в своём малолетстве пытался хоть что-то самостоятельно освоить по учебникам - правописание, элементарную арифметику да чтение с великим трудом каких-нибудь книжек, типа, сказок братьев Гримм. Реально же он нормально не учился фактически до четвёртого класса школы.
И когда отца наконец-то перевели из тех Богом забытых мест Дальневосточного военного округа в центр страны, а именно - в Подмосковье, Серафим Асафович был буквально раздавлен всем тем объёмом знаний, которым были обучены его одноклассники и о которых он даже не догадывался в свои десять лет. Учителя при его зачислении в четвёртый класс проверили уровень его знаний, после чего выразили родителям сомнения в том, то он сможет освоить учебную программу четвёртого класса. Родители, зная его настырный характер, поручились за него, хорошо понимая, что он не перенёс бы из-за своей гордости участи второгодника третьего класса. Они не ошиблись в понимании своего сына: этот слабо обученный мальчишка, напрягая всю свою волю, учился как никто другой, и к концу четвёртого класса показал вполне приемлемый уровень знаний на твёрдую четвёрку. Вот только медлительность чтения ему так и не удалось преодолеть.
Однако же книги так притягивали его, что он всеми силами стремился по мере своих физических возможностей начитать как можно больше интересных книг, необычайно мощно пробуждавших в нём блиставшее всеми цветами полнокровной жизни воображение. Зная, что много книг он чисто физически не сможет прочесть, его гордость тем не менее не позволяла ему уйти из библиотеки, записав на себя только одну какую-нибудь книгу - список единовременно набранных им книг включал как минимум пять-семь книг, которые он, гордо вышагивая по улочкам военного городка, крепко прижимал к груди, оглаживая их как самых верных друзей, при этом явственно ощущая, как в него вливается мудрость веков, заключённая в силе печатного слова книг. И, конечно, через месяц, когда наступал срок возврата книг в библиотеку, ему ничего не оставалось, как возвращать эту кипу книг, их которых удавалось полностью прочитать всего лишь пару томиков, но непрочитанные книги он неоднократно тщательно перелистывал, разглаживая страницы, разглядывая иллюстрации и выхватывая из текста отдельные абзацы, фразы, географические наименования, названия городов, имена героев повествования. К своему немалому удивлению именно эти случайные фрагменты текстов книг почему-то наиболее прочно запоминались ему, и в последующем при всяких-разных разговорах он почти автоматически упоминал их, чем нежданно-негаданно заслужил славу замечательно начитанного человека.
Серафим Асафович обо всём этом никогда никому не говорил, ибо был достаточно скрытен и умел держать своё сокровенное в тайне от пустомель. Правда, перед самим собой ему было несколько стыдно, но он ничего не мог поделать с этим пристрастным обстоятельством, настолько магически книги действовали на него. Когда же он обнаружил в библиотеке массу интереснейших книг, которые библиотекарша не выставляла на открытые полки книжных шкафов, а сложила за плотно прикрытыми фанерными дверками в их нижних отделах ввиду того, что эти книги были в той или иной степени подпорчены читателями или просто сильно потрепались, потеряв привлекательный вид, кипа книг, разово берущихся им для домашнего чтения, возросла до восьми-десяти экземпляров.
Боже правый, с каким наслаждением он в отрешённом от сего мира состоянии сидел на полу перед книжными шкафами с раскрытыми дверками нижних полок и к явному неудовольствию библиотекарши перебирал сокрытые ею книги, прикасаясь к ним как к самым драгоценным сокровищам. Теперь-то он прекрасно понимает, что испытывала библиотекарша, наблюдая, как этот щуплый невзрачный подросток с особым пиететом одну за другой выгружал провинившиеся своей потрёпанностью книги из отделов шкафов, сокрытых от посетителей библиотеки, бережно перелистывая каждую из них от корки до корки, погружаясь в своём воображении в иллюстративные вставки, во что-то вчитываясь без особого разбора сюжета книги, а то и спрашивая библиотекаршу о непонятных словах или описанных явлениях, на что она частенько не могла дать вразумительного ответа, что ещё больше накаляло её раздражение этим несносным мальчишкой, блаженно копающимся в залежалых книжных завалах в то время, как другие нормальные ребята гоняли в футбол, купались в озере, осваивали спортивные снаряды на общедоступных физкультурных площадках, играли в хоккей или катались с гор на лыжах.
Эдаким образом он года два изводил бедную библиотекаршу, пока её мужа не перевели служить в другую военную часть, вследствие чего она взяла расчёт. Ну а новый библиотекарь, за которым не водились всякие интеллигентские комплексы, быстро навёл в библиотеке свои жёсткие порядки. Шкафы, которые обычно были завалены всякими будоражащими воображение книгами, сходу были списаны в утиль, а на их место встали новенькие стальные стеллажи. Потрепанные книги тоже безжалостно были списаны в макулатуру. Ну а вместе с их исчезновением пропал и мистический дух библиотеки: она стала похожа на стандартный книжный склад, где всё было с холодной расчётливостью рассортировано, царил ярый формализм, и находиться в такой библиотеке уже стало неприятно и отталкивающе. А непосредственно сами книги в этой официозной библиотеке стали напоминать сидящих в своих камерах арестантов, которым запрещён выход за стены этого аналога пенитенциарного учреждения. С того самого библиотечного переворота Серафим Асафович начал собирать и формировать свою личную библиотеку, в которой книги имели такие же широкие права, как и в старой библиотеке.
Наверняка многим людям нашего насквозь материалистического мира вряд ли может быть близка мотивация поступков того одиннадцатилетнего мальчугана из прошлого времени, а также манера его поведения по жизни. Собственно говоря, и ему самому многое было непонятно в окружавшей его жизни середины шестидесятых годов. При всей своей вроде бы "дикости", которую он должен был бы обрести в той отчаянно далёкой глуши неокультуренных окраин Советского Союза, ему каким-то трансцедентальным образом всегда и повсеместно был свойственен буквально рвавшийся из него градиент на культурное развитие через созидательную деятельность, конкретную направленность своей призванности к которой при отсутствии в жизни рядом с ним хоть кого-нибудь, кто мог бы помочь в этом вопросе, ему, как оказалось, предстояло определить исключительно собственным разумением.
Вообще этого впечатлительного мальчика многое удивляло в реалиях подмосковного существования. Казалось бы, только закончилось время "хрущевской оттепели", всколыхнувшей всё население Союза, сподвигнув массы на культурный рывок в прекрасное будущее: советские люди обрели возможность читать великолепные произведения литераторов, о чём ранее они и помыслить не могли, повсеместно обсуждались авангардные театральные постановки, создавались театры прорывной культурной инициативы типа "Современника" или "Театра на Таганке", на экраны кинотеатров выходили шедевры кинематографического творчества, приоритетно осваивались передовые рубежи науки, в частности, на космическом направлении и т.д. И на фоне всего этого общенародного подъёма вокруг точно ощущавшего пульс эпохи мальчика почему-то господствовала затхлость бескультурности, когда трудно было переносить одержимость окружающих людей идеей безудержного накопительства, обогащением без разбора средств и методов, потребительским подходом к культурным явлениям, значимость которых определялась толпой только с позиции монетарной выгоды.
Он никак не мог понять, почему они в ребячьих ватагах на окраинах советской ойкумены буквально гонялись за интересными книгами, чтобы запоем их прочитать, а затем, сойдясь с другарями в каком-нибудь заброшенном здании, у костра в лесу или, к примеру, залезши на высокое дерево, живо, красочно, не без талантливого привирания с помощью развитого воображения рассказывать друг другу о прочитанных в книгах историях. Здесь же, в Подмосковье, все говорили только на темы о материальных приобретениях, напрочь вычеркнув книги из своих интересов. Особо поражало, что подобным образом вели себя и взрослые, и дети, включая его товарищей, для которых вещизм имел первостепенное значение, вслед за чем у них по популярности следовали активные занятия чем-то типа футбола во всё свободное время, рыбалка, велосипедные гонки, ну и, конечно же, откровенное хулиганство. Именно поэтому у пацана стала развиваться скрытность, поскольку всё, что выходило за рамки материальных интересов и грубых нравов, всеми, в том числе и родственниками, подвергалось обидным издёвкам, оскорблениям и осмеянию с навешиванием ярлыка убогости.
Книгочеи также относились воинствующими материалистами к убогим - людям не от мира сего, что заставляло молодого Серафима Асафовича всемерно замалчивать своё увлечение книгами. Хотя однажды во время прогулки по лесу со своим дружком-соседом он невзначай стал рассказывать тому о приключениях героя книги Максима Горького "Мои университеты". Дружок, который к тому времени уже познал всю подноготную уличной жизни подростков, так был восхищён услышанным, что потом частенько просил продолжить рассказ. То есть тогда ещё в ребятах не остыл интерес ко всему интересному, написанному в книгах, в отличие от взрослых, которые подавляли этот интерес в своих детях, сами прозябая либо в угаре пьянства и бытового насилия, либо в качестве "культурных" деградантов, поскольку в своих квартирах на фоне множества ковров, залежей хрустальной посуды, цветных телевизоров, мебельных гарнитуров, сверкающих пошлых люстр и красивых книжных обложек собраний сочинений различных писателей, в качестве предметов интерьера сокрытых за стёклами книжных шкафов не для чтения, а ради фарса, все эти приобретатели материальных благ выглядели не иначе как доисторическими питекантропами, одетыми в современную одёжку, модную своей ширпотребностью.
В молодые годы Серафиму Асафовичу удавалось так хорошо скрывать свой интерес к книгам, что никто из людей его окружения не догадывался о его стремлении к литературному творчеству. Он даже дневник стал писать, который, дабы избежать издёвок домашних, приходилось прятать от них в чемоданчике с фотоувеличителем. За все школьные годы только учительница литературы старших классов, студенчество которой в Московском государственном университете (МГУ) пришлось аккурат на "хрущевскую оттепель" начала шестидесятых годов, сумела быстро распознать наличие у него способностей к писательству всего по одному написанному им сочинению по теме "Преступления и наказания" Ф.М. Достоевского, при раздаче проверенных сочинений высказав перед всем классом своё мнение о его призвании быть писателем. Эти её слова навек впечатались ему в память, став для него путеводной звёздочкой по жизни. Он отчётливо помнил о них всю свою жизнь, приступив, наконец-то, к писательскому труду только во второй половине пятого десятка лет своей жизни, когда неожиданно подвернулась возможность заняться журналистикой.
Шёл же он к своей призванности, в которую долго не мог окончательно поверить, очень извилистыми тропами и дорожками, часто упиравшимися в бездонные пропасти, перебираться через которые ему стоило неимоверных по напряжению усилий и забот, для чего приходилось не единожды ломать себя через колено. Лихое было время, смутное и тёмное, из мрачных сумерек которого ему долго не удавалось выбраться к солнцу и чистому небу. Но вот ведь что было странно - чем больше тягот сваливалось на него во все эти лихоимные годы, тем ярче светились перед его внутренним взором слова мудрой в своей душевной проникновенности учительницы литературы. И когда он всё-таки добрёл до священнодействия по наполнению чистого листа бумаги своими мыслями, чувствами, энергиями, образностью своего восприятия мира людей, эти слова просто запылали в его сознании ярчайшим светом, полыхнув жаром очистительного огня.
Буйные мысли Серафима Асафовича теперь кучно стали роиться вокруг неких философических вопросов, которые и после четверти века его писательских трудов, до сих пор продолжали напрягать его разум. Более всего его мучил вопрос, любой вариант ответа на который быстро рассыпался в прах под давлением многозначности непосредственно самого вопроса, который, на первый взгляд, кажется простеньким и незамысловатым, поскольку обычный среднестатистический человек именно так и отнесётся к этому вопросу: "Какое качество его характера позволило ему не только выжить в мертвящие годы смены общественно-политического строя страны, но и. подобно птице Феникс восставать из пепла после очередного своего падения в тартарары в процессе нескончаемого поиска своего призвания?" Поиск этот длился почти тридцать лет, в течение которых он сменил двенадцать профессий. В рамках некоторых из них ему удавалось добиваться значимых результатов, но всё это было преходяще: все его достижения, как оказывалось в последующем, ничего не стоили, никому не были нужны, быстро теряли свою новаторскую значимость и забывались его временными коллегами и сотрудниками. От этих тридцати лет не осталось никаких долгоиграющих свершений, которые было бы достойно объявить своими сущностными жизненными достижениями. Только писательский труд до сих пор не потерял жизненной актуальности, в связи с чем претендует на ту самую суть его жизни, ради которой он и проявился на Земле.
Сегодня, в праздник Старого Нового года, рой никем и ничем не обуздываемых мыслей Серафима Асафовича подарил ему уникальную возможность взглянуть на почти прошедшую жизнь незамыленным взглядом. Раскачиваясь на штормовых бурунах моря воспоминаний, его вдруг осенило, что единственное качество собственного характера, которое только-то и может быть ответом на поставленный вопрос, является творческий подход ко всему, чем ему приходилось заниматься на протяжении всей своей перекрученной нелицеприятными вервями жизни, что, без сомнения, являлось основной причиной всех его проблем с различными работодателями, которые требовали от него исключительно исполнительской дисциплины и наказывали за любые творческие отступления от установленных ими правил, инструкций и их личных приказов. Да иного и быть не может: только фанатическое стремление к творчеству позволило ему в конце концов добраться до писательского стола, где он был полноценно вольным творцом в сообществе только с ручкой и чистым листом бумаги. В душе Серафима Асафовича разлилось приятнейшее тепло от неожиданного разрешения застарелой мучительной проблемы мировоззренческой сферы, из-за чего у него возникло страстное желание пофилософствовать на эту трепетную для него тему.
Внутренний мир культурно развитого человека никогда не бывает ненаселённым самыми разными образами. Если это образы из окружающей реальности, то значит человек находится в русле объективных жизненных процессов с конкретно существующими людьми. Ну а если его как-либо изгоняют из жизненного потока на маргинальные обочины, он сотворяет нереальные образы с помощью своего воображения. И, что самое важное, эти сотворённые образы для объективного пространства так же реальны, как и образы конкретных людей реала, и они, после своего сотворения, живут и здравствуют во внешнем мире вне зависимости от воли своего создателя. Так можно насытить окружающее пространство различными энергообразами, создав с их помощью мир новой реальности. Поэтому рядом с культурным человеком, у которого хорошо развито воображение, люди ощущают себя совершенно необычным образом, при этом не подозревая, что на подсознательном уровне они плотно общаются с энергообразами этого человека, что происходит помимо их сознания.
Аналогичным образом человек с развитым воображением способен по своему желанию "заместить" в своей памяти реальные события и прообразы людей или на выдуманные им самим явления и фантомы, или персонажами и игровыми сценками из различных фильмов, книг, компьютерных игр и т.д. Эти измышления могут стать в его сознании самыми дорогими воспоминаниями о нереальной, но очень притягательной для него жизни. Если он эти иллюзорные картинки воображаемого мира насыщает к тому же энергией своих чувств при стойком нежелании внимать фактам и персонам реальных жизненных процессов (к примеру, по причине подлого предательства, одиночества, аутизма, отсутствия взаимопонимания с родными, неумения дружить...), то с этим ничего нельзя поделать кроме как применить специальные психотерапевтические методы воздействия. Надо ожидать, что он до последнего будет сражаться за свой идеалистический мир, созданный им самим как радостная, светлая и душевно комфортная альтернатива жестокому миру действительности. Часто такие люди при лицедейской видимости нормальной жизни в реале на самом деле никогда не отказываются от своего мира иллюзий, тщательно скрывая его от окружающих, наслаждаясь пребыванием в нём, пронося его в своём сознании в течение всей жизни.
Так и многие родители, с примитивной истовостью практикующие жёсткие методы воспитания своих детей, даже не догадываются по причине своей гипертрофированной материалистичности, что их ребёнок создаёт себе свой тёплый и приятный внутренний мир, куда он постоянно перемещается своим сознанием от всяческих сложностей, гадостей, насилия, трудностей, проблемных ситуаций, становясь абсолютно безразличным к происходящему вокруг него. Человеческое воображение нельзя ничем связывать при использовании его в качестве инструментария созидания культурных свершений. Так, к примеру, сегодня в молодёжной среде особо востребована "живая культура", что означает деятельное соучастие человека в культурном явлении (для примера: консервативный подход - пассивное слушание пения, а современный - участие каким-либо образом, возможно - и виртуально, в процессе пения). Поэтому противоестественно жестко заформализовывать ценностные основы культурного развития, в том числе и литературное творчество: на культурном поле всё должно быть творчески раскованным.
Творческий человек в своей созидательной деятельности по большому счёту никому ничего не должен. Творит он по вдохновению, а не по плану или любой другой форме личностного принуждения. Каждый творец по-своему, по-особому ощущает нисходящее на него благостное состояние вдохновения. К примеру, его голова в такие моменты может наполняться серебряным звоном колокольчика, что является зовом к творчеству, когда человек, не страшась никаких последствий, бросает всё, чем он бы ни занимался в это время, чтобы тот же час приступить к творчеству на той стезе, к которой призван свыше.
Однако у каждой творческой личности наличествует громадная проблема, связанная с невозможностью объяснить человеку, пренебрегающему в своей жизни творчеством, что без вдохновения творить не получается никоим образом, поскольку творение - это нечто совершенно другое по сравнению с ремеслом или формалистикой однообразной типовой работы, которую можно делать в любом состоянии. Для такого нетворческого человека вдохновение - это пустой звук, интеллигентские слюни, глупость несусветная. И, что поражает, он гордится собой в том, что избавлен от подобных глупостей всяких отрешённых от мира умников. Так было всегда - трудяги пахали себе на прибыль без всякого вдохновения, штамповали продукцию или натаскано управляли какими-нибудь техническими агрегатами и не задумывались ни о чём из тех самых интеллигентских глупостей: чем больше наштамповал, тем больше и получил деньжат за свою работу. Собственно такое состояние работных людей всегда поддерживала и государственная пропаганда, поскольку под установки плана или заказа требуются больше продукции при соответствии их определённым техусловиям или госстандартам, а не каким-то неясным творческим изыскам.
Но всё имеет свой предел и сроки: наступил период ненужности стандартных вещей во многом числе. В ходовом популяре теперь - немногочисленные авторские работы или уникальные изделия, то есть стали востребованы творческие навыки человека труда. А тут такой облом - массовые люди не приучены к творческой работе, не знают, что это за зверь такой, а посему начались массовые увольнения при невозможности найти работу прежнего нетворческого качества, которая ныне в ускоренном порядке автоматизируется с исключением необходимости в человеческой рабсиле. Так стал формироваться класс ненужных людей - прекариат, куда теперь причисляют всех, кто не способен творить. А далее ситуация будет только усугубляться, ибо всех не способных к творчеству людей поголовно сменят на роботов и прикладные интеллектуальные программы, ведь уже сейчас цифровизация наступает на пятки даже ограниченно творческим работникам, которые вскоре тоже пополнят ряды прекариата. Научить зрелых людей творчеству на рабочем месте нельзя, поскольку они напрочь утеряли все свои творческие позывы ещё в детстве. Поэтому сегодня так остро в специализированной сфере прикладной науки обсуждается проблема прекариата, причём всё больше профессиональных социологов приходят к выводу о необходимости утилизации прекариата в той или иной форме, поскольку составляющие его нетворческие особи уже сейчас ни на что из приоритетов Национальной технологической инициативы не годны, и, тем более, будут бесполезны в будущем, что обрекает их на неминуемое превращение в социальный балласт, который обществу надо скинуть для своего безостановочного развития в пользу пока ещё нужных людей.
Если же говорить о вдохновении творческого человека, то это такая же пугливая и неуловимая птица, как и мифическая синяя птица счастья. К примеру, писатель без вдохновения не может создавать даже мало мальски значимые произведения, ибо тогда вместо неординарного талантливого текста у него будут выходить отписки типа "постов в чате". Когда вдохновение исчезает, его чрезвычайно трудно обрести вновь, для чего может потребоваться даже кардинальное изменение образа жизни писателя, например, отправиться в далёкое путешествие, сменить место жительства, взять какой-нибудь псевдоним, найти новых друзей, устроиться чернорабочим на какую-нибудь стройку и т.д. Ну, и если в подобных обстоятельствах вдохновение соизволит вновь посетить писателя, то это, по обыкновению, происходит кратковременно: оно как бы разведывает обстановку. При этом ежели в это посещение вдруг спугнуть его каким-либо образом, оно может покинуть писателя окончательно, что часто и происходит как с начинающими писателями, так и с маститыми. Тогда начинающий бросает писательство, а маститый или долго изобретает всякие обстоятельства, якобы не позволяющие ему сесть за написание очередного шедевра, или удаляется в безвестность, или просто умирает от безысходности.
В плане отпугивания вдохновения от писателя особо нужно отметить мерзостное поведение его паразитического окружения. Присосавшимся к нему паразитам все его письмена абсолютно до "балды", ибо им важна тусовка вокруг него, а не те смыслы, которые он творит. Эта их тусовня при нём приводит к тому, что они, словно запрограммированные кем-то или чем-то, всеми способами отваживают вдохновение от писателя на веки вечные, даже не сознавая, что вытворяют. Но если писатель представляет из себя хоть что-то серьёзное и способен на создание крайне необходимых людям произведений, то при любом посещении вдохновения он безжалостно разгоняет всех окружающих его паразитов и, несмотря на то, что сие может очень дорого ему обойтись, без всяких сожалений бросает все свои повседневные дела, относя их к второстепенным, чтобы полностью сосредоточиться на своем творении, гостеприимно приняв вдохновение в свою душу. Тогда у него что-то получится, а иначе ему светит удел простого заштатного писаки каких-нибудь типовых некрологов...
Означенные философические изыски на тему писательского творчества вполне закономерно подвели Серафима Асафовича к другому вопросу из ряда тех, что длительное время безжалостно атакуют его когнитивную сферу жизнедеятельности. "А зачем вообще нужны литературные творения, если есть реальная жизнь, в которой уже есть все сценарии, сюжеты, типы и формы искусственных литературных изысканий?" - именно так формулировался этот вопрос. Находясь в эйфории сущностного прорыва в суть творческого процесса, Серафим Асафович на какое-то время несколько стушевался перед этим всплывшим из глубин его сознания вопросом. И в самом деле, а зачем оно всё надо? Все эти мытарства души? Все мучительные поиски вариантов одоления бесконечной цепочки творческих задач? Все тревоги и метания духа, скрытые от постороннего внимания якобы елейным погружением в процесс творения очередной литературной или похожей на неё текстовки? Да, конечно, многие относятся к литературному труду как к ремеслу, позволяющему зарабатывать средства на жизнь, тешить себя популярностью у читателей, убегать от жестокостей реальной жизни в душевный комфорт сотворённого самим литератором мира, взращивать свою гордыню интеллектуально-эмоционального превосходства над посредственными людьми. Помимо этого, немалая часть литераторов исповедует принцип "искусство ради искусства", поселяясь на всю оставшуюся жизнь в идиллическом литературном мире, порывая все связи с действительностью кроме физиологического обеспечения жизненных процессов своей биоплоти, которую они пока ещё не могут перебазировать в свой нематериальный мир.
Однако для Серафима Асафовича подобные обоснования своей литературной деятельности были неприемлемы и антипатичны. После продолжительных размышлений по этому поводу, в которые он непроизвольно впал как-то уж неестественно кривобоко, рой его беспокойных мыслей накоротко примкнул к обоснованию занятия литературой в мотивировке Льва Николаевича Толстого, который утверждал, что пишет книги лишь для того, чтобы поправить мир, где грубо уничтожаются любые проявления человечности людей. Если судить о состоянии нравов современных людей, то книги этого великого по мировым меркам писателя не выполнили связанных с ними ожиданий, что подтверждается фактом того, что аудитория читателей его книг ныне сократилась до мизерных размеров, а из современной школьной программы его книги вообще изымаются в полном объёме. Вот и спрашивается тогда, зачем он так тяжело и упорно трудился всю жизнь на писательской ниве, если всё в итоге привело к полному забвению результатов всех его трудов? И это при том, что гениальное чувство писательского прозрения грядущих времён, которым он безусловно обладал в совершенстве наверняка предрекало его книгам безусловный провал в отношении реализации тех идей, которые он в них закладывал.
При всём при этом необходимо заметить, что творчество Л.Н. Толстого всегда имело наиважнейшее значение для Серафима Асафовича, что в первую очередь касается толстовского стиля изложения мыслей, фактов и суждений, который он ещё в школе принимал как особо близкий ему при написании школьных сочинений, за что неоднократно подвергался критике от своей любимой учительницы литературы: однажды она просто взорвалась на уроке литературы, требуя от него упрощения в написании им текстов, открыто упрекнув его в том, что он, видимо, вообразил себя самим Львом Толстым, если пишет в той же манере, что и величайший писатель с мировым именем. А он натурально не мог писать в другом ключе, ибо толстовский стиль был для него органично-естественным.
Собственно говоря, в этом стиле он пишет свои книги до сих пор. Да, это сложные тексты, рассчитанные на интеллектуально развитых читателей. Опущенные ниже всяких пределов современные потребители, из которых нынешняя образовательная система сформировала откровенных дебилов, читать эти тексты в принципе не способны, не говоря уже о том, чтобы им было доступно восприятие и осмысление содержащихся в этих текстах идей. Время, когда нужно было упрощать тексты, чтобы их читали как можно больше людей, что наблюдалось в тридцатые и послевоенные годы ХХ века, давно и безвозвратно прошло, поскольку в обществе зафиксировалось стойкое разделение на сохранивших разумность людей и деградантов, число которых, к сожалению, ускоренно возрастает.
При этом Серафим Асафович всегда был полностью солидарен со Львом Николаевичем Толстым в том, что книги могут основательно изменить мир. Более того, до него окольными путями дошло высказывание одного из самых авторитетных ныне действующих персонажей Круглого стола хозяев истории, в котором этот авторитет утверждал, что тот, кто читает книги - управляет ходом истории, в чём Серафим Асафович никогда ни на секунду не сомневался. Касательно действенности высказывания графа Толстого и утверждения авторитета Круглого стола проблема состоит лишь в жизненном качестве смыслов, изложенных в книгах, которые могут изменять реальность и которые вооружают читающего инструментарием по управлению историей человечества. Безусловно, книги Толстого являли собой для своего времени фактически Библию нового времени, что позволило через них существенно оздоровить межличностные отношения людей и в какой-то степени гуманизировать международную обстановку в глобальном масштабе. Если бы литературное творчество графа Толстого вообще не состоялось, то, вполне возможно, остатки людей бродили бы сейчас среди ветхих развалин цивилизованного мира. Про книги Круглого стола говорить и вовсе не приходится, поскольку нет никаких оснований сомневаться в том, что его участники читают книги со смысловой нагрузкой, основывающейся на многомиллионном цивилизационном опыте, простирающемся как минимум до эпохи Белых Богов, то есть настольные книги Круглого стола - это высокоэффективный инструментальный свод неявного управления мировыми общественными процессами, а те, кто имеет доступ к их чтению, прекрасно осведомлены, что упование только на финансово-материальные способы в попытках управления историей - это прерогатива исключительно ограниченных, малоэффективных правителей.
В связи с вышеотмеченным Серафим Асафович взял за основу "Опыты" Мишеля Монтеня в качестве смыслового маяка для своих сложных текстов. Конечно же, множащиеся деграданты, то есть представители низших каст в трактовке Олдоса Хаксли в его концептуальном романе-антиутопии "О дивный новый мир", не смогут не то чтобы осмыслить "Опыты", но даже просто взять в руки книгу Монтеня, ибо данное действо является для них непосильной задачей. К месту будет сказано, что с каждым новым эссе в смысловом поле идеологемы "Опытов", написанным и опубликованным Серафимом Асафовичем в ключе Оксфордских эссеистов, у него на душе становится всё оптимистичнее, здоровье его укрепляется и он ощущает в себе мощнейший прилив созидательных сил и энергий. Неправильно думать, что его душу при этом согревает какая-то дешевая популярность: всё дело в безмерной радости от того, что его очередное эссе с изложенными в нём мыслями Серафима Асафовича после опубликования начинает незримое самостоятельное путешествие по просторам информационного океана с целью оказания кому-то, попавшему в мировоззренческую беду, доброй помощи. Кроме того, он, впадая в состояние смышлёного отрока из своих детских лет, получает ни с чем не сравнимое искреннее удовольствие от того, что ему удалось сотворить ещё один фрагментик громадной мозаики общемирового культурного достояния человечества.
Разумные люди нисколько не сомневаются, что всё в мире относительно и преходяще. И на литературном поприще каждая книга имеет относительную полезность, и, естественно, её актуальность и действенность преходящи. Это абсолютный закон, действующий без оглядки на гениальность или посредственность авторов книг: рано или поздно сегодняшние шедевры литературного творчества станут всего лишь архивными артефактами эпохи их создания и популярности. Поэтому может показаться, что литература вообще не имеет никакого смысла в своём существовании. Если к ней подходить исключительно с потребительскими мерками, то именно так всё и есть в мире воинствующего материализма. Однако же мироздание Вселенной многомерно и многогранно, из чего следует, что созидательные энергии литературного творчества, сконцентрированные в текстовых письменах благостных авторов, будут вечно созидать добро, ибо энергетический отпечаток таких книг навечно сохранится в пространствах различных измерений, незримо подпитывая созидательные процессы в самых разных мирах. Именно в такой интерпретации надо воспринимать смысл фразы "Рукописи не горят" ...
За всеми этими раздумьями над очень важными для него темами Серафим Асафович как-то незаметно подзабыл, что сегодняшней ночью он празднует Старый Новый год. Вспомнил он о своём уединённом праздновании этого древнего праздника только тогда, когда в его фужере закончилось шампанское и он потянулся к бутылке, чтобы вновь наполнить фужер этим праздничным пенным напитком. Вспомнив о празднике, он подумал о том, что Дед Мороз приготовил ему на этот праздник весьма ценный подарок - прояснение сознания для разрешения его многолетних проблем, чтобы завтра утром он проснулся в беспроблемном состоянии с приподнято-оптимистическим просветлённым настроением, которое не должно в последующем затеняться тяжёлыми проблемами прошлых лет. Чтобы успеть до утра избавится от давящей длани таких проблем он начал рыться в памяти, чтобы вытащить из неё оставшиеся наиболее болезненные занозы, как ему представлялись эти тягомотные проблемы, ежедневно отравлявшие ему душевное самоощущение. Ему посчастливилось оперативно найти ещё одну такую занозу, которую он тут же начал усиленно вытаскивать из своей психики, а касалась эта проблемная заноза бытовых взаимоотношений человека, в полной мере погружённого в литературное творчество, чужеродное всему его окружению родных и близких людей, знакомых и друзей, соседей и работников организаций, в которых писатель вынужденно подрабатывает на хлеб насущный.
Четверть века Серафим Асафович пытался безрезультатно объяснить своё "писательство" окружающим его по жизни людям неписательских профессий и образа жизни, кардинально далёким от какого бы то ни было представления о жизни писателей, людям, не просто не понимающим сути писательского творчества, но и агрессивно отвергающим эту, по их мнению, блажь лодырей, не желающих вкалывать у станка, в шахте или на тракторе в поле. Как объяснить людям, включая своих домашних, что писательство - это крайне тяжёлый и наряжённый интеллектуальный труд, аналогичный труду учёного или композитора? Что состоявшийся писатель, о чём можно говорить уже при первых публикациях его произведений, вполне сносно способен зарабатывать на жизнь своим писательским трудом? Как убедить людей, хорошо знавших тебя в прежнее время в совершенно ином профессиональном амплуа, что ты стал писателем? Ведь даже предъявление тобой своих напечатанных книг не убеждает их в том, что ты теперь другой человек из незнакомой им профессиональной сферы деятельности?
Писательский труд для людей практического склада ума, утилитарных занятий, способных только на выполнение конкретных действий и исполнение на рабочем месте функций, строго определённых в должностных инструкциях, неприемлем из-за своей слабой структурированности и непонятной, на первый взгляд, аморфности, ибо в силу своего творчески-интеллектуального характера осуществляется на условиях фриланса без утверждённого рабочего распорядка, поскольку ум писателя включён в рабочий процесс постоянно на протяжении всего времени суток и повсюду, где бы сам писатель ни находился. Как таким людям объяснить, что результативность его труда зависит от тишины, уединённости для возможности сосредоточения на сюжете книги, отсутствия суеты вокруг него, спокойствия и творческого настроя душевного состояния, недопущения постоянного громогласья мелочных претензий к нему по бытовым проблемам и, главное, - от вдохновения, которое посещает писателя в случайном порядке, которое в любой момент может надолго беспричинно исчезнуть, оставив его у разбитого корыта, и которое можно спугнуть любым шумом, окриком или просто язвительной репликой, короче говоря, - любым внешним вторжением в пространство творческого процесса писателя? В подтверждение необходимости создания писателю комфортной для него среды, в которой он сможет результативно трудиться над созданием своих произведений, следует привести примеры А.П. Чехова, в доме которого в то время, когда он писал, было строжайше запрещено даже громко говорить или с шумом перемещаться по коридорам, или Л.Н. Толстого, который писал в ранние утренние часы, когда строго-настрого не дозволялось никому даже приближаться к его кабинету или шуметь перед окнами. Как всё это донести до сознания людей непосредственно физической или формалистической работы? Тем более, если такой человек уже забыл, когда последний раз брал в руки книгу и прочитал хотя бы несколько строк из неё?
За время своих занятий писательским трудом Серафим Асафович что только ни придумывал для решения такой задачи по отношению к близким ему людям. Добиться каких-либо успехов на этом направлении ему не удалось, поскольку им трудно было понять, что не писать он не мог, иначе - гибель сначала духовная, а затем - и физическая. Все близкие чуть ли не в ультимативной форме требовали от него возврата в чисто практическое русло жизни без всяких писательских заскоков. Но это было выше его сил - писательство было смыслом его жизни, а без него жизнь теряла всякое значение, какие бы пряники перед ним ни вешали. В результате его семья распалась, причём все её члены, включая детей, стали по своему мировоззрению чуждыми ему, прекратив общаться с ним по каким-либо жизненно важным вопросам, не испытывая особого желания к взаимным разговорам, без крайней надобности не звоня ему, поскольку перестали воспринимать его в качестве полноценного человека, а их жизненные интересы никоим образом не соприкасались с его жизненными устремлениями. Друзья тоже отдалились из-за того, что пропал взаимный интерес из-за различных подходов к жизни. Знакомые просто разбежались ввиду его теперешней невыгодности для них ни по каким утилитарным вопросам. На самом деле все эти потери были для него очень болезненны вплоть до сегодняшнего дня. Честно говоря, лет десять назад он не раз подумывал даже о прекращении своей писательской деятельности, чтобы заняться сугубо практическими делами и работами, в том числе стать примерным ревнителем быта, что, возможно, помогло бы восстановить семейные отношения, но какой-то очень мощный энергоимпульс внутри него не позволил этим мыслишкам осуществиться в реале.
И вот сегодня - волшебная праздничная ночь. Что она может наколдовать ему по данному вопросу? Серафим Асафович неподвижно сидел, уперев взгляд в тёмное окно, при этом внутренне надеясь на то, что рой его мыслей подтянет его сознание до ситуации разрешения всех этих неприятностей... Сидел... Ждал... И ведь дождался-таки...
Рой его мыслей теперь никуда не унёс его сознание, оставив его при нём, а сами же при этом плотно облепили сферу его сознания, в результате чего из неё вырвалась целая словесная тирада, которая включала в себя и ответ на поставленный вопрос: "Знакомства, пусть и массовые, как оказывается, не спасают от одиночества. Теперь жизнь подходит к концу, и уже можно говорить о многом из пережитого как об истине от практики. Так вот, близких людей в моей жизни не было, таких, кто понимал бы меня с полувзгляда, кто мог бы читать книгу моего сердца, кто радовался бы моим даже ничтожным достижениям как своим собственным, кто не побоялся бы и мне открыть свою душу, не оставляя в ней тёмных закоулков. Был на Земле только один человек, который обогревал всё моё существо своей безусловной любовью - это мама. Вот рядом с ней я не чувствовал себя одиноким. Собственно обо всём этом я открыто описал в недавно опубликованной моей крайней книге. Почему я не побоялся так открыться перед миром? Да потому, что уверен во всеобщем безразличии к этой самой моей открытости. Те из якобы близких (ещё с молодых лет) людей, которых я настоятельно просил её прочесть и хоть что-то сказать мне о моих откровениях, или не читали её под разными предлогами, или пролистали поверхностно и отделались дежурными фразами, или искали только себя в тексте книги, хотя знали о цели её написания. То есть эта книга стала своеобразным тестом на душевную близость со мной. И пока никто из друзей-товарищей не прошёл этот тест. Внешне приятельские отношения, а в душе холод и расчёт: как бы этого недотёпу повыгоднее поиспользовать. Поэтому-то они всю жизнь меня осуждали, винили в чем-то, давили на психику, держали для всяких просьб и поручений на побегушках. Сплошная формалистика. Поэтому одиночество к концу жизни не ушло, а, наоборот, усилилось. Ведь даже родным детям не близок мой душевный строй, мои духовные подвижки, мои жизненные занятия. Они меня жалеют, мол, чудачит отец, ну и пусть себе чудит, лишь бы не доставлял им неприятностей и ресурсных растрат от своей деятельности, но и с внуками всё же не дозволяют общаться по душам, дабы не заразил их своим чудачеством. Так-то вот..."
Конкретизируя ответ на вопрос, Серафим Асафович постарался сжать его до пары фраз: "Между творящим писателем и обыденной средой лежит непреодолимая пропасть сущностного непонимания, в результате чего при любых попытках общения обыденных людей с писателем этот процесс нельзя затягивать, стремясь быстрее завершить его во избежание всяких напрягов, обид и раздражений. Писатель в неписательской среде - неисправимый изгой, которому тем не менее поклоняются всякие прилипалы в случае его писательского успеха - популярности и больших тиражей изданий его произведений, и, напротив, - презирают, насмехаются, всячески оскорбляют, задевая за живое, что часто бывает в начале его писательской карьеры или при утрате популярности, прекращения издаваемости его книг, отсутствия гонораров". То есть то положение, которое он сейчас имеет по жизни, - это естественное состояние дееспособности писателя, делающего основную ставку на своё творчество литературной стези. Поэтому ему следует успокоиться, произвести переоценку жизненных ценностей с писательской точки зрения, осознать новое мировоззрение и полностью отдаться творческому процессу, по возможности не отвлекаясь ни на какие внешние события, если они только не грозят ему погибелью.
Писатель с таким обновлённым мировоззрением во избежание больших и малых межличностных конфликтов, способных исказить, нарушить или вообще заблокировать процесс творения его произведений, должен взять себе за правило по максимуму возможного избегать находиться в социальном окружении, где отсутствуют энергии творчества. Творческий человек в принципе не может заниматься писательской деятельностью в среде, где стерилизовано всё, что так или иначе катализирует созидательные устремления творца, к чему, к примеру, относится обустройство пространства, гармонично сочетающегося с привычными для него условиями деятельности при размещении в нём предметов обстановки, стимулирующих его творящую энергетику. То есть в безжизненно блестящей искусственной среде обитания, где клининговые службы без конца что-то трут, убирают, моют, пылесосят, обрабатывают чистящими средствами, ароматизируют воздух и т.д. и т.п., творчество невозможно в принципе, разве что создание жалких псевдохудожественных поделок.
А вот посредственный человек, абсолютно не способный к творчеству, именно к такой среде и стремится, чувствуя в ней свой идеал пространственного существования. При этом все предметы интерьера, насыщенные энергетическими отпечатками творческих порывов какого-нибудь созидателя нового качества жизни, вызывают у посредственностей приступы раздражения, ярости, негодования, плохого самочувствия, а то и откровенной ненависти. Поэтому они всеми правдами и неправдами пытаются побыстрее избавиться от таких объектов обстановки. Другой их характерной чертой является желание постоянной модернизации пространства, подгоняя его интерьер под размещаемые в интернете ширпотребовские стандарты, популярные на данный момент времени в толпе продвинутых потребителей. И они не успокоятся в своей новаторской суете до тех пор, пока вся обстановка вокруг них не будет соответствовать передовым рубежам стандартности, шаблонности и примитивизации культурного уровня, что вызывает у них безумную гордыню, по сути, являющуюся производной от их серого мещанства. Кроме того, они пребывают наверху блаженства от восторженной похвалы перестроенной ими среды обитания со стороны таких же, как и они сами, особей из толпы непроходимых посредственностей.
При всём при том такие посредственности строго следят за рынком: как только толпа черни переходит на новый стандарт искусственности своей среды обитания "правильных" людей, так они без какого-либо сожаления выбрасывают всё, что уже вышло из моды низкокастовых слоёв общества, чтобы тут же втридорога купить брендовые вещи в качестве элементов новомодной среды проживания, затеяв при этом очередной ремонт для оперативной подгонки обстановки своего жилья под установившийся в низах общества современный стандарт существования. И, конечно, их нисколько не интересует, что и кто вбрасывает в толпу всё новые и новые стандарты обустройства жилья обывателей, хотя это уже не имеет какого-то значения для продвинутых в потребительском отношении слоёв общества. Ранее каждое новое кардинальное обновление стандартного состава элементов окружающего пространства являлось очередным шагом по массовому оболваниванию охлоса. Ныне же уровень такого оболванивания уже превысил тот предел, за которым происходит процесс необратимого превращения черни в новый вид существ животного мира Земли.
Никогда нельзя забывать и о том, что посредственные примитивизированные особи испытывают непереносимое состояние дискомфорта, когда в их жизненном пространстве появляется отличный от них человек творческого склада личности, классический пример чего описан у А.С. Грибоедова в комедии "Горе от ума". Конечно же, при таком раскладе они стремятся избавиться от него всеми доступными им способами. В этом своём нутряном желании серятину не останавливает даже тот факт, что этот человек может быть близким родственником, другом или приятелем, поскольку нахождение вблизи творческого человека - это сущностный вызов, заключающийся в наглядной демонстрации особям охлоса их нарастающей примитивизации. Присутствие творческих личностей в толпе примитивов инстинктивно вызывает у черни ощущение откровенной опасности своему до крайности опрощённому образу существования, поскольку созидательная энергетика творцов способна дестабилизировать отлаженные внешними кодировщиками жизненные процессы этих деградантов. Если же говорить в образном стиле, то творческие люди для любой особи из охлоса представляют собой некое мистическое зерцало, в котором отражается вся степень расчеловечивания посредственностей из толпы, у которых, при этом, в полной мере уничтожены все творческие способности без остатка...
Часы напротив Серафима Асафовича пробили два часа ночи. В голове у него от всего того, что ему в этот праздник устроили его же собственные мысли, ощущалась какая-то обширная прострация. Очевидно, надо было ещё подзаправиться шампанским, тем более, что это было Абрау-Дюрсо. Фужер пополнен. Глоток чудесного пенящегося напитка ликвидировал головную прострацию, которой сегодня не к месту и не ко времени нокаутировать его разум. Мысли вновь оживились и выкатили из памяти ещё одну очень болевую занозу, боль от которой исходила при любой мысли о его старинных друзьях - тех нескольких друзьях, что оставались в таком качестве ещё со школьно-студенческих времён.
Этими несколькими человеками он особо дорожил, всегда стараясь глубоко не погружать их в массу своих неприятных текущих проблем и проблемок. Всё более реже случавшиеся встречи с ними он стремился окрашивать в бравурные позитивные тона - для него главным было сохранить всё то жизненное богатство, что было их общим достоянием. Однако же в последние годы, лет с десяток назад, у него во взаимоотношениях с ними начались какие-то непонятки. При всём дружелюбном отношении Серафима Асафовича к своим закадычным другарям и его стойком нежелании нагружать кого-либо из этих другарей случающимися с ним жизненными неурядицами, дабы не спровоцировать их на какое бы то ни было личное участие в разрешении таких неурядиц, уже очень редкие встречи стали проходить почему-то в нарочито агрессивном ключе. Причём объектом агрессии неизменно становился именно он сам. И как он ни старался менять настрой этих встреч - мало что получалось: при вполне безобидном, внеличностном обмене мнениями по вопросам жизни общества или людей в их обобщённом понимании у его визави в какой-то момент просто сносило крышу, после чего начинался переход на личности вплоть до серьёзных оскорблений. При этом Серафим Асафович не понимал, из-за чего вдруг ни с того ни с сего разгорался такой сыр-бор, ведь в достаточно нейтральных темах происходившего общения напрочь отсутствовали какие-то оскорбительные поводы к такой агрессии. Часто ему казалось, что они сами себя зачем-то распаляют на ровном месте. Только много позже он понял, что в связи с изменением их общественного статуса они прореживали и своё окружение, без разбора избавляясь от всех тех, кто уже не соответствовал им по статусному положению, находясь в более низких слоях общества. Очевидно, Серафим Асафович теперь как раз и не соответствовал их общественному статусу.
Впервые подобное случилось при совместной поездке с другом, единственным оставшимся со школы, и его сожительницей на дачные владения друга, когда Серафим Асафович неожиданно подвергся с его стороны при откровенно недвусмысленной поддержке сожительницы такой унизительной процедуре втаптывания в грязь, что в дальнейшем даже при всём своём прекрасном отношении к своему дружку он не мог даже помыслить о новой встрече, тем более, что и сам школьный друг не проявлял никакого желания встретиться вновь. Так был потерян самый старинный друг. В последующие годы примерно таким же образом были утеряны ещё два друга молодости: один всякий раз при встречах презрительно насмехался над нищебродством Серафима Асафовича, а другой на полном серьёзе требовал под угрозой полного разрыва отношений признать свою персону гением с безропотным поклонением ему, на что Серафим Асафович, конечно же, не был способен по своей сути. Таким образом, на сегодня в старинных друзьях у него состоят всего четыре человека, с двумя из которых у него имеются только телефонные контакты не более двух раз в течение года, ибо договариваться о реальной встрече боязно из страха лишиться и этих двух друзей.
Одной из числа оставшихся друзей является дама - приятельница со студенчества, длившегося почти шесть лет, после чего прошло ещё более сорока лет. В связи с мировоззренческим совпадением им поначалу всегда было интересно совместно проводить время, подолгу общаясь между собой. Между ними сложились весьма уважительные дружеские взаимоотношения, свидетельством чему был тот факт, что они серьёзно воспринимали суждения друг друга по самым разным вопросам жизни. Часто новые знакомцы, не осведомлённые с реальным положением дел, относились к ним как к сестре и брату, над чем почти полвека неизменно юморили в их постстуденческой компании. После образования у них семей более двадцати лет они дружили и семьями вплоть до той поры, пока семья Серафима Асафовича однозначно и окончательно не разрушилась. Однако же, несмотря ни на что, они, как и прежде, неизменно были рады встречам.
Но вот в возрасте середины шестого десятка лет в их отношениях начали мелькать первые помрачения, когда на встречах они рьяно отстаивали правоту собственных убеждений, не находя общих моментов с позицией визави, правда, при этом никоим образом не оскорбляя друг друга на личностном уровне. Тревожась за приятельницу, Серафим Асафович связывал такие расхождения убеждений с её западническим образом мышления, при том, что сам он проповедовал патриотизм в древнерусской интерпретации. К сожалению, процесс взаимонепонимания со временем усилился до того, что любой нейтральный разговор между ними переходил в резкую форму с раздражением и оскорбительными тонами. Как и прежде, Серафим Асафович со своим миролюбием неизменно оказывался обороняющейся стороной, а его высказывания воспринимались ею, остепенённым научным работником и преподавателем одного из ведущих ВУЗов страны, как глупые и невежественные. Дело принимало драматичный характер, хотя Серафим Асафович всё ещё надеялся на позитивную развязку. Как всегда, надежда умирает последней. И вот на последней их встрече надежда была безвозвратно похоронена, когда с однозначной ясностью выяснилось, что по своим убеждениям они полностью чужие люди, которые могут остаться всего лишь в ранге хороших знакомых, могущих оказать друг другу какие-то услуги при форс-мажорных обстоятельствах. Она развивает свою деятельность в одной из предмасонских организаций, а он - на писательской ниве, и эти две сферы деятельности не имеют никаких шансов к взаимному пересечению. В реалии остался только официоз телефонных поздравлений с днями рождения. Вышеизложенное, конечно, важно с информационной точки зрения, но острую душевную боль Серафиму Асафовичу доставляет другое - полнейшее равнодушие его приятельницы к идеалам их почти полувековой дружбы и, как оказалось, нулевая значимость для неё его самого в качестве самобытной личности.
Когда-то, сразу после окончания института, эта его суперэнергичная приятельница опрашивала всех своих знакомых на предмет наличия у них в жизни путеводной звёздочки, которая ведёт человека к какой-то важной для него цели. Когда дошла очередь до него, он честно признался, что у него есть такая звёздочка (уже тогда он чувствовал зов писательского призвания), но назвать её прилюдно отказался ввиду преждевременности её публичного раскрытия. Его ответ впечатлил её, и она сказала, что завидует ему в этом вопросе, поскольку сама ещё не определилась со своей звёздочкой. Надо отметить, что дома у неё с мужем была печатная машинка, которая настолько завораживала его, что ему просто до дрожи в руках хотелось заправить в неё чистый лист бумаги и печатать какой-нибудь текст из головы. По этой причине он часто заезжал к ним в гости, не упуская случая потрещать на печатной машинке, что, правда, не мешало общению с приятельницей на различные темы, о чём у Серафима Асафовича сохранились самые светлые воспоминания.
...На той последней приснопамятной встрече после бестолкового и эмоционального обмена никому не нужными мнениями по вопросу оставшегося у их поколения времени жизни она в присутствии своего мужа без какого бы то ни было смущения предъявила ему обвинение в полном ничтожестве его как человека, заявив буквально следующее: "Ты ничего не достиг в жизни. За чтобы ни брался, у тебя ничего не получилось. Ты ничего не довёл до конца, ничего не добился. В жизни ты - полный неудачник. Поэтому тебе положено сидеть и не вякать без спроса, а права голоса по высказыванию своих мнений в приличной компании ты не имеешь из-за своей полнейшей жизненной несостоятельности, поскольку твои суждения ущербны сами по себе".
Что на это можно было ответить? Ничего, поскольку этот приговор ему прозвучал из уст человека, который очень много знал о его жизненном пути. Если бы подобную тираду произнёс сторонний человек, который всего лишь шапочно был знаком с ним, то над его словами можно было бы посмеяться и тут же забыть о них. Но когда такие уничижительные формулировки исходят от близкого друга, то каждое слово навек впечатывается в память, чтобы в последующем каким-либо образом определять поведение по жизни адресата такого обвинения.
Сколько уже времени прошло с той встречи, а озвученные ею словеса ежедневно отравляют жизнь Серафиму Асафовичу. Что особо неприятно - эта его другиня знала, что в подобном его обвиняли и другие его знакомцы и даже родственники, о чём он весело рассказывал в её семье при их давнишних, тогда ещё благожелательных встречах. Правда, он периодически сообщал и о том, что многие его обличители, которые на самом деле были способны только-то на какую-нибудь шаблонную ремеслуху, терпели в жизни жёсткие поражения, а некоторым из них даже хватало наглости обращаться к нему за помощью в устройстве их на какую-нибудь работу. Уместно заметить, что при всех таких стараниях со стороны кого бы то ни было унизить или даже попросту уничтожить его за то, что он смеет своей природной сутью раздражать многое число умеющих правильно жить привилегированных членов общества, его всегда подмывало вступить с подобными "жизненными умельцами" в полемику о том, что конкретно они сами представляют собой по жизни, что важного для людей они свершили в своей жизненной суете, какими личными достижениями они смогут похвастаться на склоне своих лет и, пожалуй, самое главное, - есть ли у них уверенность, что они сами и все их достижения по жизни не будут преданы забвению уже после сорока дней после их кончины?! Однако в реале он старался не реагировать на подобные выпады недоброжелателей, всячески избегая таких споров, поскольку интуитивно понимал, что они бесполезны и бессмысленны: в таких вопросах лишь время может расставить все точки над i.
В отличие от всех означенных липовых крутяков, которые бездарно болтались по жизни как слепые котята, Серафим Асафович всю свою сознательную жизнь шёл за своей писательской "звёздочкой", не сомневаясь в том, что рано или поздно она выведет его на писательскую стезю. Да, его путь был нелёгким, как говорят в таких случаях, тернистым, но он следовал своей стезёй вопреки всяким препятствиям и всем пустобрёхам, падая, поднимаясь, почти умирая и вновь восставая к жизни. Наверное, так и нужно было, чтобы постигать жизнь в её различных ипостасях - и в хороших, и в плохих, ибо без таких знаний жизни писатель не сможет состояться. Конечно, при этом было и много отвлечений от Пути, поскольку часто высвечивались ложные цели, до которых можно было быстро дотянуться, что каждый раз оказывалось иллюзией или дьявольским соблазном, сопровождавшимся жутким разочарованием, драмой, а то и трагедией.
Истинная же суть писательского призвания открылась Серафиму Асафовичу уже на закате его земных дней, в связи с чем он поклялся, что приложит все оставшиеся у него силы на то, чтобы донести до людей это своё понимание сути горной вести о прекрасном мире праведной жизни человека разумного. Во исполнение своей клятвы он вот уже несколько лет подобно легендарным летописцам занимается в аскетическом режиме за своим письменным столом писательским трудом, прерываясь лишь на неотложные нужды или под воздействием чрезвычайных обстоятельств, в том числе и связанных с состоянием здоровья. И с каждым завершённым и опубликованным произведением у него становится светлее на душе, поскольку он с великой радостью отдаёт всё, что выходит у него из-под пера, всем людям чистых помыслов. Таким образом в реальной жизни Серафим Асафович состоялся в качестве писателя, творческого человека, несущего думающим людям высокого уровня духовности свои мысли открытого сердца.
А что же теперь представляют собой все его громогласные гонители, которые в дурмане своей непомерной гордыни изничтожали его в угоду своему сладострастному самолюбованию? Неподкупная в своей объективной суровости жизнь всё расставила по своим местам. Вчерашние обличители-крикуны, суть которых - холопство до мозга костей, сегодня стали уже не нужны своим хозяевам от чёрной аристократии и ввиду своей полномасштабной бездарности и духовной слепоты при полном атрофировании способностей к творчеству и принятию самостоятельных решений по жизненно важным направлениям деятельности превратились в никому не нужный хозяйский хлам, уже списанный в утильсырьё. Другими словами, эти особи, когда-то бывшие нормальными людьми, за годы рабской службы у своих хозяев были перекодированы в биороботов, имевших стого ограниченный срок годности. Ныне срок их годности истёк, в результате чего они оказались на мусорной свалке отходов жизни своих господ. В переводе на обиходный сленг - сегодня они превратились в биомусор, подлежащий утилизации посредством переработки в гумус, то есть в итоге жизни они стали неудачниками с ничтожной по рыночным понятиям собственной себестоимостью. Такие отбросы общества теперь не допускаются даже к лобызанию каблуков хозяев денег, к чему они имели периодический доступ в то время, когда числились на службе у этих современных рабовладельцев в статусе безвольных и бесправных рабов-лакеев.
Вот такая судьба постигла человекоподобных особей, фактически - биороботов, которые в запале своего холопского самолюбования с искренним убеждением в том, что им в числе особо избранных удалось на постоянной основе дорваться до хозяйской кормушки, выказывали Серафиму Асафовичу своё надменное уничижительное отношение и к нему самому, и к осуществлённым им жизненным трудам. Его осведомлённости о планах и методах действий сил мировой закулисы было достаточно для предсказания завершающего этапа их холопской судьбы, которое содержит откровенно трагичные аспекты ввиду того, что хозяевам истории не свойственно допускать сверх определённого срока длительности жизни своих бывших слуг, владеющих в связи с их прежней служебной осведомлённостью информацией, способной каким-либо образом навредить власть имущим...
И хотя от таких размышлений Серафим Асафович в сегодняшнюю праздничную ночь впал в несколько возбуждённое состояние, душевная боль по поводу своих старинных друзей впервые за много лет неожиданно утихла, а сами друзья как будто бы преобразовались в образную форму бытия: они вроде бы где-то существуют по жизни, а дотянуться до них и прикоснуться к ним - уже невозможно. Наверное, это был ещё один подарок ему от Деда Мороза, поскольку его сознание заполонила мысль о том, что всякие развлекухи со старинными друзьями остались в прошлом, а теперь они стали всего лишь блестящими символами полувековых дружеских отношений, которым как бы то ни было будут искренне завидовать молодые поколения, начиная с альфовиков.
Часы пробили ещё час. Серафим Асафович выплеснул в свой фужер остатки шампанского и вдруг понял, что магическими средствами праздничной ночи разрулены практически все его застарелые проблемы за исключением одной, с каждым новым днём становящейся всё более актуальной. Проблема эта относится к одной из наиважнейших коллизий на жизненном пути любого человека, ибо состоит в исконно человеческом переходе из нашего мира в мир иной.
Некоторые люди уходят из нашего мира в теле света. Несомненно, было бы замечательно осуществить переход в таком виде! Обратившись своими неугомонными мыслями к этой теме, на него вдруг нахлынуло то самое ощущение из его детства, когда ему казалось, что его тело отличается от плотности земного пространства, что оно разуплотнено до состояния призрачной прозрачности. Вслед за этим ощущением пониженной плотности своего физического тела к нему пришло припоминание об уже совсем недавних ощущениях подобного.
С некоторых пор в людных местах, например, во время передвижения по тротуарам улиц, с Серафимом Асафовичем стала приключаться некая настораживающая странность, заключавшаяся в необъяснимом с точки зрения элементарной логики поведении встречных и поперечных людей. Всё чаще люди, идущие впереди него, двигающиеся во встречном направлении или просто стоящие без движения, как будто бы не замечая его, передвигающего по улице в определённом темпе и направлении, вдруг неожиданно меняли линию своего движения или срывались с места наперерез ему, из-за чего, дабы не врезаться в них на полном ходу, ему приходилось резко останавливаться либо шарахаться в сторону. Они проносились мимо почти впритирку к нему без какой-либо реакции на едва не произошедшее столкновение, очевидно, в упор не видя его присутствия рядом с собой. Причём такие неприятные ситуации происходили не только в оживлённых местах, но и на практически пустых улицах, где редко можно было встретить даже единичных пешеходов.
После всех подобных случаев он не мог отделаться от мысли о том факте, что находится уже не во плоти, а шастает по улицам в фантомном состоянии. Реально же причиной этого могло быть несовпадение его основных жизненных частот со стандартными частотами человека толпы из-за начавшейся подготовки к его переходу в мир более высокочастотного спектра жизнедеятельности, в результате чего у таких индивидов каналы чувственного восприятия реальности, настроенные на низкий спектр частот жизни обыденных людей, не позволяли идентифицировать те явления, предметы и живые организмы, вибрационный уровень функционирования которых находится вне частотного диапазона сферы их существования.
Как раз к таким живым организмам, очевидно, относился и сам Серафим Асафович. В этом смысле по мере приближения срока его перехода даже мысли у него стали видоизменяться до всё менее реалистичной субстанциональности, становясь всё более бессознательными. Однако же ему, как писателю, однозначно не грозило уйти из нашего мира в теле света ввиду того, что подобное может случиться только с ангелически безгрешными индивидами. Любой же писатель, дабы быть убедительным в своих произведениях, как правило, проходит жестокую школу жизни, чреватую массой личных прегрешений с его стороны. Достаточно вспомнить, что творили по молодости лет и буйству характеров те же Толстой и Достоевский, чтобы мечты об уходе в мир иной в теле света любой писатель оставил людям каких-нибудь других профессиональных занятий, не предполагающих изрядной доли греховодства.
Вместе с тем человеку писательского труда после его физической смерти в качестве приза обычно предоставляется уникальная возможность взаимодействия с миром живых, чего категорически лишены представители почти всех других профессиональных групп со слабо выраженной творческой компонентой. Люди писательской стези жизни, созидающие те или иные произведения духовно-смысловой тематики, после своего развоплощения в реальности земного бытия продолжают взаимодействовать с миром живых людей через свои творения. Так, ушедший к праотцам писатель плотно контактирует с каждым читателем своих письменных произведений. Особо интенсивно он общается с теми, кто постоянно перечитывает его письмена пусть даже частично и в случайном порядке. Такой читатель, постоянно держащий под рукой какое-нибудь произведение этого писателя, очередной раз перечитывая тот или иной фрагмент текста, может на сознательном уровне отмечать, что некие слова, предложения, абзацы и даже страницы вибрируют по-новому, более того, он ощущает, что от них исходит более мощная энергетика, нежели от других фрагментов. Причём каждый раз "энергетически звучат" вполне определённые слова, из которых складываются осмысленные фразы. Таким специфическим образом писатель, находясь в тонком мире, выделяет определённые части текста, тем самым донося до сознания читателя смысл, который через него он хотел бы передать живым людям. Подобным способом человек, мысленно задавая вопрос образу писателя, может получать ответ на этот вопрос. Таким же методом развоплотившийся писатель может предупреждать людей и о катастрофических событиях ближайшего будущего.
Должно быть понятным, что далеко не каждый писатель из своего посмертия выходит на контакт с миром живых людей. Это прерогатива лишь тех писателей, которые всё своё прижизненное творчество посвятили прекрасному будущему земного человечества, которым не была безразлична судьба страны их крайнего воплощения, её народа, конкретных людей и, прежде всех - своих земных родичей, своих потомков. Писатели, для которых наиважнейшее значение имели продаваемость их книг и почести толпы, в том числе и посмертные, тем самым категорически лишают себя возможности в своём посмертии заниматься подобной тонкоматериальной практикой, тем более, что тематика их книг, как правило, ограничена мелодрамами, сексуальной сферой, детективами, триллерами, хоррором, обогащением и т.п. Такие писатели не работают со смыслами, ибо всё у них базируется на action с отрывистыми разговорами на сленге. Кстати, и читателям, интересующимся лишь подобной тематикой, контакты с ушедшими в мир иной писателями не требуются, поскольку они живут только текущим моментом, и для них имеет значение исключительно то, что находится под рукой или в шаговой доступности.
Поэтому читатели, нацеленные на получение весточек из тонкого мира, в реальном мире строго ориентированы на смысловые произведения писателей, занимавшихся в своём пожизненном творчестве осмыслением настоящего и прошлого человечества Земли ради осознания путей развития землян в будущем. Посмертные контакты с ними чрезвычайно важны таким людям в силу того, что тонкоматериальные вести от них несут в себе истину, ибо земные выводы и изречения этих писателей мыслительного профиля уже прошли проверку вселенским сознанием небес, когда в их прижизненных смыслах что-то поправлено, что-то отброшено, что-то добавлено. Ну, и, естественно, тот человек, который хочет через образ какого-то писателя приобщиться к истинному вселенскому знанию, должен иметь при себе значимое для него произведение данного писателя, с помощью текста которого осуществляется связь с его энергообразом, в данном ракурсе выступающим в роли духовного проводника в мир вселенской истины.
Если же чувственный аппарат у читателя плохо развит, что не позволяет ему выделять в тексте при его прочтении "энергетически звучащие" позиции, то уровень энергетической ёмкости фрагмента текста он может оценить и другими способами. К примеру, он может читать текст вслух, а при произнесении определённых слов тембр его голоса будет меняться (здесь главное - отключить мозг и полностью довериться процессу). К сожалению, сегодня всё меньше людей способны читать книги, предпочитая пассивно внимать видеороликам. В связи с этой тенденцией у писателей остаётся всё меньше возможностей доносить до живых людей вести из тонкого мира. Силы зла навязали людям жизнь во тьме незнания, по причине чего те утратили способность к познанию чего-либо необычного, о чём даже не догадываются ввиду своего пребывания в состоянии искусственно установленного невежества...
За окном забрезжило. Ночь мистических прозрений заканчивалась. Шампанское тоже закончилось. Наверное, и Дед Мороз после праведных трудов удалился в свой ледяной терем. В голове у Серафима Асафовича звучала тихая приятная музыка, наверное, что-то из репертуарного ряда музыки сфер, из-за чего его ненавязчиво повлекло в страну грёз и сновидений. Ему даже показалось, что у изголовья дивана появился Оле Лукойле, призывая его отдаться в объятия Дрёмы, чтобы она перенесла его в царство Сна под эгиду Гипноса. Особо не мешкая, Серафим Асафович, быстро умиротворив рой своих мыслей, без промедления последовал призывам Оле Лукойле, к своему вящему удовольствию забывшись безмятежными сновидениями.
Снилась же ему уже близкая Велесова Среча - праздник избавления от зимнего морока и пробуждения природы от ледяного сна, пик которого приходится как раз на таинственное и опасливое время середины января. Снились волховские обряды магического времени преддверия могущественных волчьих святок, когда верховенство переходит к волчьему свату Велесу - хранителю небесных врат междумирья, хозяину земных богатств, повелителю подземного царства, владыке всего живого, покровителю всей дикой природы, мудрости, искусств и книжности. Снилось, как Велес бродил от дома к дому, жалуя своими дарами тех, кто справно оборонял свои Роды, земли Отцов и Дедов, а также древнюю Веру, кто не щадя себя трудился ради процветания своих Родов, кто от чистого сердца выполнял два исконных завета русского образа жизни - свято чтить Предков своих и жить по совести в гармонии с матушкой-природой...
Вот на такой благостной ноте завершилось необычайно удивительное празднование Старого Нового года Серафимом Асафовичем!..