Аннотация: Переписал наново. Хотел стереть комментарии, да рука не поднялась.
Тропа долго юлила по заросшей осинником гари. Идти было трудно и неприятно. Наконец, очевидно тоже устав, наша тропинка выбралась в сосняк. Здесь она спрямилась, стала чуть-по-чуть забирать вверх. Солнце опускалось в распадок - мы шли по нему целый день, - раскрашивало тайгу бронзовым блеском.
Мы порядком утомились и, не сговариваясь, на первой же просторной поляне скинули рюкзаки. Я взялся ставить палатку, он - разводить костёр.
Ужинали по-простому, тушенкой. Он всякий раз коротко заглядывал в банку и только потом опускал вилку. Я ел без аппетита, и больше половины тушенки оставил на завтрак. Было душно, и хотя солнце опустилось к деревьям, дневная жара не отпускала.
В костре лениво тлела дубовая коряжка, невесть откуда взявшаяся в хвойном лесу. Я, подложив под голову рюкзак, листал справочник Фридмана по минералам. Эта давнишняя, ещё с университетских времен привычка - заполнять паузы чтением - не покидала меня. Скоро совсем потемнело; от костра остались одни только угли, и я повернулся боком, чтобы неяркий их свет-жар попадал на страницу. Этого было достаточно - книгу я знал почти наизусть. Мой спутник протянул к углям еловую веточку; мгновение она молчала, потом, ожила: стала изгибаться, коротко и звонко пискнула, запузырилась смолой и вспыхнула.
- Хороший сегодня закат. Кровавый. Значит завтра опять будет жарко. - Он заговорил так, будто мы проговорили весь вечер и только за мгновение до этого умолкли перевести дух. - Мне показалось, мы сбились с пути и шли кругом... нет?
Я посмотрел на него поверх книги. Небольшого роста, нахохлившийся, с жиденькими волосенками на большой голове, в изношенном пиджачке, он напоминал осеннего, прибитого первым крепким морозцем, голубя.
- Нет, Федор Исаевич, это исключено. - Тем не менее, я раскрыл карту. - Вот, от ключа мы взяли правее и шли практически строго на восток. Вечером солнце светило в затылок. Ведь так?
- Да-да, конечно. - Он слишком поспешил согласиться, и я не уверился, что убедил его. Впрочем, это было неважно.
- А вы почему ничего не читаете?
Этот человек - я хорошо это помню - вызывал во мне тогда неприятные чувства. Липкую смесь небрежения и снисходительности. Такие чувства вызывает порой соседская собачонка; ласковая и милая, но глупая и беспородная. Я тщательно скрывал свои антипатии, старался судить о Соберзоне объективно, по его поступкам. Он, конечно, обо всём догадывался, хотя и оставался искренно-дружелюбным.
На мой вопрос Федор Исаевич смутился:
- Я... знаете, много читал в своё время... в тво... вашем возрасте.
Он упорно говорил мне "вы". Несмотря на преимущество в возрасте, несмотря на мои настойчивые просьбы. Видимо была у него непреодолимая необходимость говорить людям "вы". Меня это почему-то очень раздражало.
- Я очень много читал. А потом как-то... что-то изменилось. Во мне или во внешнем мире? - не знаю. Быть может в моём восприятии?.. Маленькая ложь рождает большое недоверие. Так говорят. - Он смолк. Достал из мятой пачки папиросу раскурил.
- Что вы имеете в виду?
- Да вот хотя бы облако. Видите? - У горизонта висело полупрозрачное золотого цвета облако. - Понаблюдайте за ним, и вы увидите, как оно растёт, или исчезает, или вдруг быстро движется, после долгого покоя.
- Что в этом странного? - Я несколько удивился предмету внимания. - Воздушные потоки плюс разница давлений воздуха. Всё это подробно и популярно описано современной метеорологией. Можете прочесть, если хотите.
Облачко, действительно, резво увеличивалось в размерах. Оно не делалось крупнее или плотнее, а как бы растекалось по горизонту. Оставаясь золотистым и почти прозрачным. Будто впитывало в себя другие, совсем невидимые облака.
- Вы думаете это можно описать разницей в давлении?
- Конечно! - Я не понимал, как этого можно не понимать. - На разной высоте, разное давление и фронты воздуха...
- Давайте упростим. - Он ласково перебил меня. - Давайте спустимся на землю. Исключим разницу высот и давлений.
- Так.
- Вы можете... - Он задумался. - Или мы можем - как будет угодно - можем достоверно описать пассаты - мощные стабильные ветры. Можем оправдать муссоны и бризы. В этих случаях видны причины и следствия. Но опишите мне, Бога ради, ветерок, который посреди ясного жаркого дня пробегает в поле. Неизвестно откуда берется и невесть куда исчезает. Сможете?
- Конечно! - Задачка мне показалась букварной. - Будем плясать от солнца. Солнечная радиация неравномерно нагревает поверхность...
Я принялся развивать свою мысль. Факты легко вытекали один из другого, укладываясь в красивую картинку. Так мне казалось. Он слушал не очень внимательно, будто много раз слышанную затёртую пластинку.
- Вы думаете? - Спросил он, когда я закончил. - Мне бы вашу уверенность, Никита. А я как-то на этом спотыкнулся. На этой маленькой лжи. Теперь читаю только одну книгу, да и ту, признаться, изредка.
Он замолчал, папироса почти истлела. Он затянулся окурком, закашлялся, бросил его к углям. В неверном свете я разглядел, что он внимательно смотрит на меня.
- Скажите, - Соберзон чуть спотыкнулся, - вы никогда не задумывались, отчего камень попадает точно в центр кругов? Если бросить его в воду.
- Как? - Я отложил книгу, нахмурился. Показалось, что он шутит, разыгрывает меня. Это разозлило, и я переспросил невпопад: - Как вы себе это представляете?
- Вот послушайте, Никита: в деревне, откуда я родом, жил мужчина. Мужик, как принято говорить. Крепкий такой человек, Адолий. Деревенские звали Адошкой.
Соберзон заговорил торопливо, опасаясь, очевидно, что я прерву его. Как будто даже извиняясь:
- Этот мужик, он в болоте тонул. На моих глазах всё происходило. Минут двадцать под водой пробыл, и выплыл далеко-далеко, шагах в тридцати-сорока, может дальше.
- И что тут удивительного? Подводным течением протащило.
- В болоте? И как не задохнулся?
- Хм... нет, ну всякое бывает... хотя не знаю...
- Адошка после этого случая умом ослаб. Юродивым стал. Понимаете? С деревьями разговаривал, коров на скотобойне успокаивал. Чудил, одним словом, хотя и серьёзно. В том смысле, сам к этому серьёзно относился.
А ещё стал судьбу пророчить. Но тоже чудно: не всё рассказывал, и не всем. "Имеющий уши да услышит". - Твердил.
Цыганки из табора, те всё прямо говорили. Мол, будет то и то, с бедой столкнешься или с радостью там... богатство пророчили. А Адошка не так. Он будто подсказывал или намекал. Как картину рисовал крупными мазками, так что не знаешь, что нарисовано и не поймешь. А если знаешь - залюбуешься.
Да не всё у него ладно получалось. Как-то старушке Ильинихе сказал, что дочь из её рук смерть примет. А единственная дочка Ильинихи в городе жила, на выходные только приезжала. Изредка, может, раза четыре в год. Бабка перепугалась, старая уже была бестолковая. Да и то сказать, шутка ли, родное дитя своими руками погубить? Решила Ильиниха в следующий дочкин приезд в погребе спрятаться. Дочка, мол, приедет, матери дома нет, покукует часок и назад поедет. А погреб у них на двор лазом выходил. Вошла старушка, только дверь за собой прикрыла - её удар и хватил. Так на кадушку и села, к стене привалилась. Дочь приехала, как обычно, туда-сюда помыкалась - изба заперта, внутри никого. Соседи ничего не знают. Она, конечно, в погреб, а там мертвая мать сидит с распростёртыми руками. Девка рядом и бухнулась. Врачи потом сказали порок сердца. Адошка решил, что это он виноват, что это он подтолкнул...
Федор Исаевич замолчал, не закончив фразу. Он бросил на угли горсть хвои, та густо задымила, вспыхнула. Я с сожалением посмотрел на отложенный справочник. "Бред какой-то. Юродивые, цыганки, бабки мертвые... чушь. Почитать не дал. Бестолковый человек". - Раздражение вновь разгорелось. Заложив сосновой иглой страницу, я захлопнул книгу.
Солнце уж совсем-совсем опустилось. Деревья смотрелись черно-угольными контурами, сливаясь в могучую стену. Откуда-то из-за этой стены долетел слабый крик, краткий шум борьбы и пронзительный стон. От него, негромкого, похолодела спина. Настолько очевидно проявилась грань между жизнью и смертью. Насколько краток миг между этими понятиями.
- Что это, Федор Исаевич?
- Куница мышкует. - Соберзон покачал головой. - Поймает мышку или барсука - сразу не душит, этого ей мало, хочет насладиться. Клыки вынет из жертвы, хватку ослабит и пьёт предсмертные страдания. Слышишь?
В чаще кто-то тоскливо и тихо заплакал. Застонал.
- Будем спать? - не дожидаясь ответа, я повернулся на бок.
- Да-да, конечно, - Он охнул. - Заговорил я вас совсем. Завтра трудный день.
Он принялся укладываться на ночлег, со своей обычной обстоятельной неторопливостью. Эту неспешность многие принимали за медлительность. Это потом я понял, - когда всё случилось, когда прошло время, - просто он не торопился жить. А правильнее сказать стремился избежать ошибок, и даже просто не делать лишнего. Того, чего делать не нужно.
- А к чему вы вообще вспомнили про юродивого? - Я вдруг сообразил, что за длинным рассказом упустил суть.
- Ах, да. Дело вот в чём. Когда Адолий в болото упал, совсем не было кругов на воде. И брызг не было. Будто в вату провалился. Или в кисель.
Я обернулся, глянул через плечо - он смотрел мне в глаза. "Нет, это не дело. В следующий раз попрошу другого напарника, - от его взгляда мне сделалось неприятно. - С катушек, что ли слетел?" Я опять отвернулся. "Бесполезный человек, - думал я, - уж далеко за сорок, а так... не уму не сердцу. Ни дома, ни семьи, и на работе ничего особого не достиг... и уже наверняка не достигнет. Перекати-поле".
Рассказ Соберзона мигом выветрился из головы - ныли натертые рюкзаком плечи, от долгой ходьбы разболелось колено. Хотя и не в этом было дело. Просто очень приятно было лежать расслабившись, думая, что завтра опять будет тёплый солнечный день, а значит, идти будет легко, и скоро мы выйдем к лагерю. Может быть даже первыми. А черно-фиолетовое небо сверкало звёздами высоко-высоко... Через минуту я забылся дремотою.
Снилась наша поляна с высоченной лохматой елью посредине - шишки на ветках, - снился распадок, вдоль которого мы шли. И будто опять я шагал по нему - тихо и сахарно шуршали листья под сапогами. Всё настолько естественно, обычно, что казалось, будто я и не сплю вовсе. Только видел и слышал я не из тела, а как бы сверху, извне - такое бывает в дрёме... Ан, в то же самое время, спиною чувствовал тепло углей от костра.
Ночная темнота поредела, поддаваясь какому-то новому источнику света. Я смотрел в глубь леса и теперь совершенно явно различал стволы деревьев, и даже отдельные ветви, а, небо при этом, оставалось по ночному чёрным.
Ветер принес из леса звук. Едва различимый, он чем-то зацепил сознание. Шорох?.. Крик?.. Я напрягся. Звук повторился. Это был смех; детский смех. Он журчал и переливался, как горный ручей. Таким озвучивают смех в мультиках или рисуют на картинах - настолько он показался мне рафинированным.
"Рафинированным. Странное определение для детского смеха. - Подумал я, и сразу же прогудела тревожная струна: - Этого не может быть. Живой ребенок не может так смеяться". Сонный мозг пытался анализировать.
- Проснитесь, Никита! - Соберзон тряс меня за плечо, взволнованно шептал в самое ухо: - Проснитесь же! Вы слышите?
Я, всё ещё не отделяя сон от реальности, замотал головой.
- Вы слышите? - Он, видимо от возбуждения, сильно сдавил мне плечо. От боли я окончательно проснулся.
- Что? - Я оторвал от себя его пальцы. В это мгновение опять рассыпался изумрудными хрусталиками смех. Теперь, даже более удивительный, чем во сне. - Что это, Фёдор Исаевич?
- Это там!! - Федор махнул рукой в сторону леса. - Там... Нужно торопиться.
Его нервная дрожь передалась и мне. Не могу сказать, как это произошло. Не от его слов, и не от мысленного осознания - обдумать просто не было времени, но ясное физическое ощущение чего-то уникального - большого и важного - вспыхнуло в душе. Намеренно говорю "в душе" - потому, как мозг всё же требует большей ясности. Понимательности. В тот миг в сознании даже не было слов "большое", "важное". Просто ощущение удивительного и диковинного, с чем можешь встретиться только раз в жизни.
Но вместе с этим чувством - уже в голове, в мозгу, - родился страх. Страх перед неизвестностью: - Зачем? Зачем нам туда?
Соберзон не ответил; выражение жалости мелькнуло на его лице. "Э-эх!" - Он махнул рукой, развернулся и побежал. Одно мгновение я поколебался, стремясь подавить инстинкт самосохранения, и бросился вслед.
Он бежал очень быстро, с неожиданной звериной ловкостью огибая деревья и перепрыгивая кочки. Его белая майка мелькала впереди как призрак. Я мчался изо всех сил, спотыкался - ноги скользили по хвое, - чертыхаясь, отмахивался от веток, но отставал всё значительнее. И если бы не майка-маяк я, наверное, потерял бы его.
Сразу за хребтом бок сопки круто обрывался. Склон, покрытый мхом, спускался к седловине. И тут в кольце багульника, блестело озеро. Я едва не влетел в него с ходу - поскользнувшись сухой ветке, - настолько неожиданно озеро врезалось в тайгу.
Вода подсвечивалась изнутри желтоватым фосфорическим светом (вероятно, это свечение мы и видели со своей поляны), и водная гладь лежала неподвижно.
Соберзон стоял у воды. Согнувшись, уперев руки в колени, он тяжело дышал. И лицо его было едва ли не бледнее майки.
- Это здесь. - Глухо выдохнул он. Сглотнул - кадык судорожно дёрнулся на худой шее.
Потом он достал из кармана кисет. Я и раньше замечал у него этот цветастый мешочек, и всякий раз удивлялся, относя этот предмет к чудачествам Соберзона - он редко курил. Посему, курил всегда мятые папиросы - они успевали измяться ещё пачке от долгого ношения. При этом он плохо переносил табачный дым. Соберзон развязал тесёмки и высыпал на ладонь горсть белых камушков. С четверть минуты он перекатывал их по ладони, рассматривал-раздумывал. Я думаю, он сомневался: стоит ли пытаться? нужно ли? А может боялся, останется ли потом дорога назад? Точно не знаю. Наконец он взял один камушек и осторожно, с ладони, как кидают игральные кости, бросил в воду.
Вода приняла кусочек белого мрамора. Именно приняла - ни звуков, ни волнения, ни малейших кругов. Соберзон стоял, наклонив голову на бок, и ждал. Ждал напряженно, я видел, как проступают капельки пота у него на лбу.
Круги пошли далеко, почти от другого берега. От этого и получилась пауза. Федор облегченно выдохнул, повернулся ко мне:
- Вы видели?
Я зачем-то кивнул, хоть ничего толком не понял.
Он бросил ещё один камешек - теперь круги пошли почти мгновенно, но метрах в двух от точки падения. Бросил ещё раз.
Я поднял палку и уже замахнулся - он перехватил мою руку.
- Возьмите. - И всыпал мне в ладонь несколько камушков.
Это была своего рода игра - попасть камушком в центр кругов. Чрезвычайно интересная игра. Мы бросали, не попадали, бросали опять. И снова бросали, и снова...
А изумрудный смех дрожал и переливался в такт волнению воды.
- Дай ещё! - Я протянул ладонь, Федор тряхнул мешочком - тот был пуст. - Может я кину... - я кивнул на палку.
- Нет. - Он снял нательный крест. Обычный серебряный крестик на длинном шелковом шнурке. Маленький потемневший от пота.
Федор стал раскачивать его. Медлил. Ждал какого-то знака или сигнала, так мне показалось. Я засмотрелся на озеро - на его мягкое свечение, - и пропустил бросок. Зато я отчетливо видел, как крест чуть блеснул серебром и вошел в центр кругов. Точно в центр - волны мелко разбежались по сторонам. Шелковая лента медленно уходила под воду, как хвост кометы.
Озеро переменилось; теперь оно светилось неравномерно. Я обернулся, стараясь что-то сказать - эмоции переполняли, но слов не находилось. Федор приложил к губам палец.
Из середины озера, в остром пучке голубого света показался кончик шелковой ленты. Он не поплыл по воде, а стал подниматься над поверхностью. Голубой свет расширился и запульсировал. Лента раздвоилась, потом разделилась ещё раз и ещё, образуя листья тропического растения. Вслед за листьями показался желтый восковой цветок.
Я никогда до этого не видел орхидей. Но это точно была орхидея. Я уверен.
- Стой! Федор! Не ходи!! - Я не знал, что мне делать. - Это безумие. Не выплывешь! Сгинешь!
- Это как лес решит. Озеро.
- Какой нахрен лес!? - Тупой животный ужас - дитя инстинкта самосохранения смёл остатки моего разума. Я вцепился в него двумя руками. - При чём тут лес?
Он стоял абсолютно нагой, закрывая ладонями причинное место. Потом он пошел в воду - потащил меня за собой.
- Стой, Фёдор! А дочка? Как же твоя дочка? - О его семье я не знал ничего. Не знал, даже, есть ли она.
Судорога пробежала через лицо Фёдора. Он остановился. Растеряно посмотрел на меня. Я понял, что угадал. Случайно ткнул в больное место.
- Кто о ней позаботится? - Кричал я. - Кто?.. А мама? Твоя мама? Что с ней будет?
- Мать давно умерла. - Маска растерянности сползла, уступив место твёрдой решимости.
Когда Федор зашел по пояс, я не стал его больше удерживать. Глупо было сопротивляться очевидной неизбежной гибели. Он поднял правую руку и медленно перекрестился.
Дальнейшее я помню плохо. Обрывки нескольких дней, какие-то несвязные всполохи. Запомнилась боль - я задыхался, потом стало тепло... но ничего внятного. Федор Соберзон нырнул - это определённо. Чётко помню его бледное тело и круги на воде... минуту спустя, я бросился за ним в воду... как будто?.. а дальше... стена.
****
- Я, наверное, нырнул за ним... - Силясь вспомнить, Никита тёр ладонью лоб. Почти физически ощущалось его напряжение. - Скорее всего, нырнул.
Бронзовые часы на секретере пропели полдень: распахнулись маленькие дверцы, и по металлической тропинке поскакал джигит. Он размахивал миниатюрной шашкой, поднимал скакуна на дыбы, горячился.
- Да не волнуйтесь, Никита. - Доктор поиграл карандашиком, постучал резинкой на его попке по лаковой столешнице. - Детали не столь важны для нас. Для нас с вами. Заметьте, я намеренно не говорю слов "терапия" и "больница". Вы не больной и у нас не больница. Скорее санаторий или дом отдыха, если хотите. И нам с вами просто нужно избавиться от некоторых... фантазий. Для этого нужно разобраться в сути произошедшего. Смысл уловить.
Никита кивнул.
Доктор Леонид Фридрихович сидел за письменным столом в бежевой чуть мятой (это тоже имело смысл - долей неряшливости приблизиться к пациенту) рубашке. В углублении стола лежала папка с коричневыми тесемками и неровными буквами на обложке "Никита Андреевич Карабаев; 28 лет; образование высшее". Леонид Фридрихович потянул за тесёмку, незаметно для Никиты раскрыл папку. Скользнула фотография: над лесным озером распустился дивный цветок. "Чудны дела твои господи". - Доктор видел эту фотографию много раз. - "Хорошо бы рассмотреть в лупу... Да, обязательно нужно".
- Это большое везение, что вас нашли геодезисты.
Никита ещё раз рассеяно кивнул.
"Однако надо с чего-то начинать. - Леонид Фридрихович листал папку. - Лечение".
За медицинской картой в папке было приклеено письмо начальника геодезической партии. Леонид Фридрихович в который раз скользнул по нему взглядом: "...найден в бессознательном состоянии... истощен... порывался спасать Федора Соберзона, бредил, метался по берегу озера... бросал в воду палки... твердил о кругах на воде. - Доктор быстро взглянул на Никиту и снова опустил глаза в папку. - Береговая полоса и мелководье озера тщательно обследовано. Тело второго участника экспедиции не обнаружено".
- Уловить смысл. - Повторил доктор. - Для этого давайте по-рассуждаем логически. Как трезвомыслящие люди.
Когда Никита поступил в клинику и Леонид Фридрихович в первый раз осмотрел его, диагноз "Шизофрения в острой фазе" как нельзя лучше описывал состояние больного. От длительного одиночества неокрепшая психика дала трещину, и в эту лазейку - от сильного испуга, от истощения ли?- проскользнула мания. Яркая фантазия услужливо нарисовала Никите спутника - Фёдора Исаевича Соберзона. А уж после этого, расхлябанное сознание могло натворить чего угодно; могло убить свою придумку или размножить в виде неизвестно откуда появившегося нового спутника. Да мало ли вариантов? "Как возможно посылать такого молодого человека, в сущности, мальчишку, - думал Леонид Фридрихович, - одного в тайгу? Чего они там себе думают?" Однако вскоре появилась справка с места работы. Её приклеили к последнему листу папки: "...направлена экспедиция в составе двух человек: Н.А. Карабаева и Ф.И. Соберзона..."
Леонид Фридрихович повертел справку, зачем-то взглянул на её оборотную сторону:
- Ведь вы уже в состоянии проанализировать случившееся? - В ответ Никита опять кивнул. Теперь осмысленно. - Скорее всего, с Федором Исаевичем произошел несчастный случай, что-то сильно поразившее вашу психику. И не более того. А уже эта яркая вспышка трансформировалась в ваши дальнейшие э-э-э... фантазии.
- Наверное. - Никита избегал взгляда доктора.
- Не согласны?
- Не совсем. Я прекрасно себя чувствовал, занимался спортом...
- Ну-ну! - Перебил Леонид Фридрихович. - Не всё так просто. Если бы занятия спортом излечивали психические заболевания, я бы остался без работы. Но и ничего сверхъестественного в вашем случае я не вижу.
Нежданное сопротивление больного раздражило. Доктор посмотрел на часы. Время приёма почти вышло.
- А что там с кругами на воде? - Леонид Фридрихович нарочно ждал окончания приёма. Теперь на ответ оставалось немного времени. Первый, своего рода, пробный камень.
- Что?
- Вы искали круги на воде, когда вас нашли, Никита.
- Да. - Больной как будто съёжился. Замолчал, сомневаясь нужно ли рассказать. - Нет, я не круги искал.
- Разве?
- П-просто камень не всегда попадает в центр кругов.
- Ну, знаете!
- Да-да, я сам это видел! - Никита встрепенулся. - В это трудно поверить...
- В это невозможно поверить, Никита! - Трезвым, ясным голосом отрезал доктор. - И уж человеку вашей образованности нелепо рассуждать об этом! Никита, ай-яй-яй! Вам прекрасно известно, что причина кругов - камень, он не может промахнуться. В принципе.
- Это я знаю. - Нехотя согласился Никита.
- Я бы сравнил это явление с зеркалом. - Аналогия понравилась Леониду Фридриховичу. - Зеркало отражает то, что находится перед ним. И никак иначе. Ведь не думаете же вы, что предмет может не отразиться в зеркале или отразиться не в том месте? - Доктор хохотнул. - Исключая, конечно вампиров.
- В зеркале? - Никита задумался. Нехорошо задумался, доктор это почувствовал и поспешил исправиться.
- Тогда что же с кругами?
- С кругами?.. всё правильно. В столовой течет кран... я наблюдаю иногда. Капли всегда попадают в центр кругов. Не знаю, почему на озере было иначе.
- Вот и хорошо. - Леонид Фридрихович внутренне поморщился. - Давайте сегодня остановимся на каплях из крана, а к озеру вернёмся в другой раз. Степан вас проводит.
Вошел Степан, среднего роста мужчина с жесткими сильными руками. Маленькие выпуклые его глазки смотрели на больных с состраданием. И сочувствием. Кто-то из санитарок проговорился, что он и сам когда-то был пациентом этого заведения.
"Н-да, - Леонид Фридрихович отбил резинкой дробь, когда закрылись двери. - Пытается себя убедить, и не верит. Не верит сам себе. Неловко получилось с зеркалом... А почему? Чего он нашел общего?.. Здесь может быть ключик. Н-да, работать ещё и работать".
По длинному выкрашенному бежевой краской коридору Никита и Степан шли молча. Санитару очень хотелось что-то сказать, ободрить Никиту, но он ещё не представлял, чем и как можно порадовать новичка.
Уже у комнаты шагах в пяти от двери Никита сбавил ход, схватил Степана за руку. Пол, стены, потолок едва ощутимо вибрировали. Хаотичные на первый взгляд вибрации складывались в подобие ритма. Если прислушаться. Через пару шагов, Никита уже слухом различил затейливую мелодию флейты.
- Вы слышите? - Возбужденно прошептал Никита.
- Ничего не слышу. - Замотал головой Степан. - А вы?
- Нет-нет, показалось. - Никита конфузливо улыбнулся и вошел в свою комнату.
Флейта пела до вечера.
Пролетел август, миновал сентябрь, октябрь разменял вторую декаду. Яркая, щедро-разбитная баба-осень незаметно превратилась в мокрую холодную старуху, непрерывно ворчащую и хмурящуюся. Из всех "постояльцев" санатория только Никита по-прежнему ежедневно, прогуливался по парку, всегда одним и тем же маршрутом - ясеневая аллея, фонтан, скамейка у каменного бюста, назад по тропинке к парадному. Вообще эти два с половиною месяца текли по монотонному, строго размеченному расписанию. Беседы с Леонидом Фридриховичем, к большому удовольствию последнего, часто оканчивались шахматной партией. Врач исподволь расспрашивал, незаметно делал какие-то пометки в тетрадь. Поначалу Никиту это раздражало, потом перестало волновать.
И только каждый день перед обедом, он подходил в столовой к умывальнику, стараясь отвести взгляд, чтобы потом, подойдя уже вплотную, резко взглянуть, как вода капает в маленькую лужицу. И сердце при этом замирало в груди глупой надеждой.
Но капля неизменно попадала в цель.
Один только случай вошел в историю болезни Никиты Карабаева. Небольшое происшествие с большим восклицательным знаком на полях.
Леонид Фридрихович, обычным порядком, вёл приём больного, когда в кабинет вбежал Степан. Уже один этот факт говорил о чрезвычайности ситуации:
- Карабаев пропал!
Леонид Фридрихович густо покраснел, вскочил, большим усилием взял себя в руки.
- Кто-то ещё? - Спросил уже в коридоре, зачем-то накидывая халат. - Кто-то или что-то ещё пропало?
- Н-нет, как будто. - Промямлил Степан.
- Как будто! - Взревел доктор. - Моментально всё проверить! Всё! Каждый угол! Каждую щель!
Впрочем, неприятность быстро разъяснилась. Уже через полчаса поисков, Никиту нашли в кастелянской. Дальняя комната имела одно небольшое окно, выходящее на север, потому была сыра и сумеречна. Никита седел перед зеркалом, взятым из душа. Тут же стояла зажженная свеча, лежал коробок спичек и горелая спичка. Все предметы располагались в порядке, очевидно для чего-то так разложенные.
В кастелянскую вбежал Степан, тут же выскочил, громко прокричал "Сюда! Он здесь!", снова вбежал. Следом, задыхаясь, ввалился Леонид Фридрихович и два санитара. По растерянности Никиты было видно, что он не ожидал такого шума:
- Я просто, - он показал на зеркало, - вот. Вы же сами, Леонид Фридрихович говорили...
Доктор опустился на стул, вытер платком лицо.
- Степан, видимо, напрасно поднял панику, но, согласись, Никита твоё поведение не назовешь ординарным.
Степан и санитары вышли. Стало тихо. Тихо плавился воск.
- Ты где взял восковую свечу? - Спросил доктор, чтобы что-то спросить.
- Не знаю. Была у меня. Я же вот, как вы про зеркало сказали, целую ночь не спал. Думал.
- Успешно? - Мысль ясная и прозрачная мелькнула в голове доктора: "А ведь мне его не вылечить". Мелькнула и растворилась.
- Не совсем. Вот послушайте. - Доктор и больной сидели перед зеркалом. Электричества не зажигали, от этого лица и предметы казались несколько размытыми. Только свеча делала вокруг себя резкие контуры. - Мы сидим перед зеркалом. Всякое наше движение, даже малейшее, или выражение лиц отражается с удивительной точностью.
- Абсолютной точностью.
- Именно! Абсолютной точностью! И тогда я подумал, а что если не я, а моё отражение первично? Что если оно первым рождает в себе движение, а уж потом это движение сообщается мне?
- Утверждаете, что первично отражение?
- Почему нет?
- Хотя бы потому, что мы сидим с вами и беседуем, и делали бы это вне зависимости есть в тут зеркало или нет. Или, допустим, вы входите в комнату, переодеваетесь, что-то делаете. Потом замечаете зеркало. Оно всё время отражало вас, даже когда вы не знали о нём!
- Вот и я так решил! - Никита просиял. - Мы не можем утверждать наверняка, что зеркало отражает нас, пока мы в него не смотрим, но я принял это на веру. И зажег свечу.
- Зачем?
- Для человека, душа является началом его действий и поступков. Не отражение. То как быть со свечой? Отражение столь же совершенно, как и физическая свеча. Почему оно не может управлять пламенем? Светом? Ведь это явления столь же призрачны, как и отраженье?
- Блики и колебания пламени подчиняются движению воздуха, Никита. - Леонид Фридрихович с жалостью покачал головой. - Это вполне материальное воздействие.
- И это я готов принять на веру, милый доктор. - Никита дунул, пламя заметалось. - Но ответьте мне на главный вопрос: что произойдёт в нашем материальном мире, если в зеркале появится отражение?
- Вы допускаете, что отражение может появиться отдельно? Без... без оригинала?
- Нет доктор. Вы не поняли. Предмет и его отраженье неразлучны. В этом суть. И если мы сумеем, каким-либо образом, составить в зеркале отражение, в тот же самый миг в нашем мире появится его оригинал.
- Боюсь, мне этого не понять.
- И не нужно. Просто поверьте.
В последний четверг октября Никита вышел на прогулку позже обычного. Прошел по стылой аллее, обогнул фонтан. Уже спустились лёгкие сумерки, и Никита не сразу разглядел его. Вернее, сперва он решил, что листок повис на паутинке и махнул над ним рукой, но нет. Кленовый лист отлетел в сторону, но не упал. Никита шагнул ближе и листок, будто ожидая этого, плавно полетел к земле. Он упал в фонтан. Никита наклонился к воде и ясно, будто в киноэкране, увидел падение кленового листа. Только с отставанием в несколько секунд.
В воде, в отражении упал ещё один лист, и только через минуту он упал физически. Но уже без всякого отраженья.
"Неужели? - Подумал Никита. - Неужели мне дадут второй шанс? Или это иллюзия, последствие моей болезни?"
Дыхание перехватило. Что-то нужно было делать, как-то проверить. "Соберзон стал кидать кумушки". - Живо припомнился лес и озеро. И белые камушки из кисета.
Никита поднял с земли камушек, отпустил его над водой. Камень прошел сквозь воду, не поколебав поверхности. От волнения Никита не сообразил хорошо это или плохо, он кинул второй камень. Круги пошли в стороне. Близко, но очевидно в стороне. Следующего камня Никита бросать не стал. Испугался.
"Э... всё ...о. Пора ...жать". - Ветер принёс обрывок чьей-то фразы. Слов Никита не разобрал, да и не об этом он сейчас думал. После камушков Соберзон бросил крест. Креста Никита не носил.
- Это всё равно. Пора бежать. - Произнес он вслух. Слова подхватил ветерок.
"Сего...я же. ...ямо сей...ас". - Эхо носилось в прозрачном, чистом воздухе по голым ветвям.
- Сегодня же. Прямо сейчас.
Никита глубже запахнул пальто и прямиком, через парк, направился к задней проходной. Эта проходная считалась грузовой - через неё проходили машины. Здесь дежурил старик Федул - милый человек, к которому Никита заходил изредка во время прогулки.
Старичок хитро кивнул на руку за спиной Никиты. Никита быстро шагнул к вахтёру и, резко выпластав руку, ударил старика палкой по шее.
- Извини, дядя Федул. - Никита подхватил обмякшее тело, оттащил его на диван позади комнатки.
В окне мелькнуло перекошенное лицо санитарки. Она подсмотрела преступление Никиты и, слабо вскрикнув, бросилась к зданию "санатория".
Никита же побежал в другую сторону. Он точно знал куда ему нужно: за парком, в лесу лежало Лебединое озеро. Сразу же за воротами, Никита сбросил пальто и, словно освободившись вместе с ним от всяческих пут, побежал легко и свободно, вдыхая осенний воздух полной грудью. У озера, когда он уже снял с себя больничную одежду, на тропинке показался Леонид Фридрихович; он что-то кричал, махал на ходу руками и ежесекундно хватался за грудь, задыхаясь. Его обогнал Степан.
Бросать камушки было некогда. Да и камушков никаких не было. Никита перекрестился и, разбежавшись, прыгнул с высокого берега. Перед самой водой, на мгновение, он увидел впереди ладоней круги и, с блаженной радостью, понял, что попадает в их середину.
Тело легко вошло в воду, и холода Никита не почувствовал.
****
- А, это ты Никита. - Соберзон удил рыбу. Узкая, не больше метра шириной полоска гальки окружала озеро. Вслед за ней, бахромой, рос багульник, плавно перетекая в еловый лес. - Долго ты.
- Не страшно.
Федор согласно кивнул. Он сидел у самой кромки воды на раскладном брезентовом стульчике. Поплавок стоял неподвижно, не тревожа поверхности.
Никита опустился на корточки рядом - галька сдобно хрустнула - засмотрелся на воду. Далеко, у горизонта синий лес отражался в озере, и небо отражалось в воде и всё это вместе отражалось в небе... И совершенно невозможно было определить качаются ли это макушки елей или плывут облака в синеве?