Жила когда-то в одной деревне женщина Агафья. Тяжёлая выпала ей доля. Муж Агафьи умер от болезни, осталась она одна с четырьмя малолетними детьми на руках: тремя сыновьями и дочерью. Видели люди её горе, помогали: кто словом, кто делом. Не жалела себя Агафья: бывало, поднимется - ещё солнце не встало, весь день на ногах, и ночь не спит - дочку качает в колыбели.
Шло время - подрастали дети. Вот уже старшему сыну Енисею исполнилось двадцать лет, а двойняшкам Павлу и Ярославу - по восемнадцать. Не могла Агафья нарадоваться на детей. Выросли они статные, пригожие - любо-дорого посмотреть. Налились богатырской силой их руки, завились кудри до плеч. Не отстала от братьев и меньшая, Ульяна. Минуло ей шестнадцать лет: сама стройна, будто берёзка в поле, русая коса, что шёлк, а глаза голубые, словно вода в весеннем ручье.
Но недолго пришлось матери любоваться детьми: грянула война. Покатилось по земле тяжёлое эхо стонов и плачей, взвилось к небу безжалостное пламя пожаров. Взяли братья мечи и копья, надели кольчуги и шлемы, сели на коней. Смотрела на них Агафья, и сердце её разрывалось от боли. Чуть сдерживала она слёзы, благословляя детей на ратную службу. А когда скрылись сыновья за околицей, заплакала.
Осталась с матерью одна Ульяна, опустел дом. Потянулись мучительные дни ожидания. Месяц проходит, другой - нет вестей от братьев. Уж и год пролетел - ни слуху ни духу. Извелась мать: то слышится ей цокот копыт на дворе, то кажется, будто зовут её сыновья. Осунулась она, постарела за год, как за десять лет. Поседели её волосы, пролегли по лицу, словно накинутая чьей-то злой рукой тонкая сетка, морщины.
А тут радость - кончилась война! Повеселела мать: всё у неё в руках горит, всё спорится. И Ульяна сама не своя. Пять раз за день на дорогу сбегает - посмотреть, не едут ли братья. Стали потихоньку возвращаться в соседние дома сыновья и мужья, кто ранен, а кто цел-невредим. Не было в деревне большей радости, чем встречать их. Враз в избах накрывались столы, и подолгу сидели потом и стар и млад, дотемна слушая рассказы о боях и сражениях, о дальних переходах. Но у кого ни спрашивала Агафья о Енисее, Павле и Ярославле, никто ничего не мог ей ответить.
И вот однажды под вечер вернулся Назар - сын деревенского старосты. И хоть был молодой воин измождён дорогой, но домой сразу не пошёл, свернул на двор к Агафье. Поклонился он ей в ноги и сказал:
--
Ты прости, Агафья, что принёс тебе дурную весть, прости, что не уберёг сыновей твоих. Погибли они. Сам я рядом с ними сражался, сам видел.
Как услышала это Агафья, онемели её ноги, закружилась голова. Словно подрубленная осинка, упала она без памяти. Отнесли её в избу, положили на полати. Но так и не встала больше Агафья. Очнулась она лишь ночью, застонала, заплакала:
--
Свет мой, Енисей, первенец, не оставь меня... Двойнята мои, Павел и Ярослав, родненькая кровинушка, детки мои славные... Что ж вы не едете ко мне, к своей матушке?... Али с дороги сбились, али заплутали в лесу тёмном?
Говорила это Агафья, сама не понимая своих слов. Не узнавала она и Ульяну, всё звала сыновей и плакала. Обезумели её глаза, не выдержало материнское сердце тяжкого горя. Не отходила Ульяна от матери ни на шаг. Сама исхудала, бледной сделалась, словно снег. А Агафья что ни день становилась всё слабее и слабее. Кровью обливалось сердце Ульяны: шутка ли - братья погибли и мать при смерти.
Посоветовали ей люди сходить к знахарке - тётке Прасковье, что жила в соседней деревне. Говорили, будто знает она лекарства от всех недугов.
Собралась Ульяна и, не долго думая, пошла, а с матерью попросила посидеть соседку.
Уважали люди Прасковью за её доброе сердце. Знала она разные травы и заговоры, помогала всем, никому не отказывала. Пришла к ней Ульяна и рассказала о своём горе.
--
Есть одно средство и от этой напасти, - сказала Прасковья. - Горе словно камень на плечах человеческих. Один выдержит его, не согнётся, а другого так и тянет к земле, так и клонится он. Слишком тяжело горе для твоей матери, не поднять ей его одной. Нужен ей помощник. Сейчас пойдёшь к колодцу. От него рукой подать до леса. Увидишь ты у большого валуна тропинку. Иди по ней. Дойдёшь до болота, сверни к засохшей сосне. А там уж прямо, и увидишь дуб. Держит он меж своих могучих ветвей огромный камень. И круглый год зреют на нём жёлуди. Сорви один, закопай в землю да скажи:
Ты, дубок молодой,
Корнем в землю врасти,
Горе горькое
Помоги нести.
Поблагодарила Ульяна Прасковью и пошла. Вот и колодец на краю деревни, а за ним поле и лес. Отыскала Ульяна тропинку, что у валуна. Страшен лес: не видать в нём солнечного лучика, заслонили свет своими ветвями деревья. Но Ульяна не испугалась, пошла по тропинке. Идёт - темно кругом, тихо, как ночью. Дошла до болота, смотрит: стоит по правую руку старая сосна, растопырила сухие сучья, будто дорогу указывает. Свернула к ней Ульяна. И десяти шагов не прошла - расступился лес, вьётся тропинка среди молодых ёлочек и берёз. А потом и вовсе деревья поредели, оказалась Ульяна на поляне. Стоит перед ней дуб-великан. Крона его словно туча, а ствол толстый-претолстый, впятером не обхватить. И в своих могучих ветвях держит дуб огромный камень. Обвили сучья ношу, переплелись друг с другом.
Сорвала Ульяна жёлудь с ветки и уж хотела в землю зарыть, но взмолился дуб:
--
Девица-красавица, не губи моё дитя. Посмотри на меня. Камень, что в моих ветвях, - горе человеческое. Всю жизнь держу я его. Посадил меня один человек, велел горе его нести. Обернулось горе камнем. Уж триста лет я стою. И человека давно нет на свете, а горе его тяжкое всё держу я. Не губи молодой дубок ношей непосильной.
--
Не могу я, - ответила Ульяна. - Лежит моя матушка дома при смерти. Горе у нас великое. Не вернулись с войны трое братьев моих. Уж я своё горюшко снесу, выдержу, а ей невмочь. Не узнаёт она никого, зовёт сыновей, глаза повыплакала.
Заскрипел дуб гневно сучьями, но не послушала его Ульяна, закопала жёлудь в землю и сказала:
Ты, дубок молодой,
Корнем в землю врасти,
Горе горькое
Помоги нести.
И тотчас из земли показался росток. Стал он набирать силу и вырос в молодой дубок. Распустились на его ветвях листочки, заиграли в солнечных лучах. Зашумела юная крона, и казалось, будто это развеваются на ветру тёмные кудри деревенского мальчишки. И вдруг застонал, затрещал дубок. Откуда ни возьмись появился среди его ветвей камень. Был он вдвое больше, чем у старого дуба. Изогнулись ещё не окрепшие тонкие ветви, изломались. Полопалась на дубке от натуги молодая кора, брызнул из трещин сок, словно кровь из ран.
Больно было Ульяне на это смотреть. Сжалось её сердце от жалости:
--
Прости, прости меня, дубок, - сказала она. - Прости, что чужую ношу на тебя взвалила, прости, что чужое горе нести заставила.
Ничего не ответил дубок. Только проступили из-под земли его молодые корни, будто жилы вздулись от неподъёмной тяжести на детских руках.
Поклонилась ему Ульяна и пошла домой. И с того дня стала Агафья потихоньку поправляться. Не рыдала она больше, не стонала. Полегчало ей на сердце. И рада бы она другой раз поплакать, когда вспомнятся сыновья, а нет слёз, точно никогда их и не было. И сама Агафья понять не может, отчего на душе легко, отчего родные имена в груди болью не отзываются. А Ульяна и так и эдак мать развлекает. Не даёт ей скучать - только б не думала она о прошлом. Но разве обманешь мать? Стала Агафья дочь расспрашивать, то об одном разговор заведёт, то о другом. И не выдержала Ульяна, не смогла соврать матери в глаза. Рассказала она всё и о знахарке, и о дубе, и о жёлуде. Выслушала её Агафья и сказала:
--
Отведи меня к дубу. Коль моё горе, так самой мне его и нести.
Отговаривала Ульяна мать, но та и слушать ничего не захотела.
Пошли они в лес, на заветную поляну. И когда увидела Ульяна дуб, что посадила, так и ахнула. Загрубела на нём кора, разросся ствол в ширину, сплелись ломаные, корявые ветви вокруг камня. Был то уже не молодой дубок, а старик.
Подошла к нему Агафья, прислонилась щекой к изуродованной коре и сказала:
--
Прости, дубок, что горе моё молодость твою изувечило. Полно тебе муку мою нести, сынок. Расти, радуйся солнышку. А без горя моего, глядишь, раны твои заживут. Отдай мне его назад.
И вдруг рассыпался камень в мелкую пыль. Подхватил её ветер, понёс куда-то сизым облачком. Застонала мать, схватилась за сердце и упала. Бросилась к ней Ульяна, обняла, заплакала. А мать уж из последних сил прошептала:
--
Не плачь, доченька. Уж я своё отжила, не вынести мне горя. А тебе жить, детей растить. Да запомни материнский наказ: и для дуба жёлудь его - дитя родное, сынок его. Каково дереву смотреть, как росток его молодой мучается. Знаю я, что меня ты спасти хотела, да не бывает счастья за чужим горем.
Так сказала и умерла. А дубок, что держал материнское горе, без камня выпрямился. Заросли трещины на его коре, закудрявилась крона.