Ненастным летом, в июне, читали мы с дочерью эту книгу в первый раз. Лили дожди, густо цвели повсюду голубые колокольчики и малиновая смолка. И нам казалось, что мы тоже путешествуем, как герой книжки с гусаком на обложке. Чем не путешествие, если накануне темнело весь день, задевая за колокольчики, влажное свинцовое небо. А сегодня сиял на все четыре стороны света деревенский промытый простор - хоть кормись воздухом и пей ветер, как советовала Акка с Кебнекайсе своему подопечному, оседлавшему гусака.
Сказку слушала еще одна слушательница, ровесница моей шестилетней Сони. Говорили, ее мама отправилась "на юга", за личной жизнью, а дочку оставила деревенской бабушке, сильно пьющей. Тем летом бабушка пила не переставая, и Наташа прибилась к нам. Так мы и жили втроем: играли в школу, варили какао, жарили гренки из черного хлеба и читали "Нильса".
Наверное, только за "Нильсом" Наташа забывала о маме. Всё остальное время она ждала ее - собирала в промежутках между дождями крупные персиколистые колокольчики: "В это воскресенье точно приедет!" Но неведомая нам мама в воскресенье не приехала - ни в июне, ни в июле.
Так и осталось в памяти то лето: страдание мешающего матери ребенка, дожди, цветы и книжка, снимающая боль (как живой человек, дующий на обожженное место).
Тогда я не думала, какими средствами достигается эта анестезия, какое болеутоляющее использует автор, теперь понимаю это.
Начать с того, что тот "Нильс", который известен всем и каждому, не настоящий "Нильс". Это пересказ подлинной книги Лагерлёф, нечто вроде комикса с симпатичными картинками, рассчитанный на несмышленышей "от двух до пяти". Есть в этом комиксе (как и в ярком мультике, снятом по нему) человечек в зеленой безрукавке и белом колпачке, есть домашний гусь Мортен, и дикая гусыня Акка, и лис Смирре, и два великана, Бронзовый и Деревянный, и таинственный город Винета, за одну медную монетку готовый всплыть со дна морского... Много чего есть, но истории, рассказанной больше ста лет назад Сельмой Лагерлёф, там нет.
Подлинный текст "Удивительного путешествия Нильса Хольгерссона с дикими гусями по Швеции" можно прочесть в четырехтомнике Лагерлёф, изданном в 1991 году (тем летом в деревне мы его и читали). И это совершенно другое путешествие. Совершенно другая история рассказана в самой длинной в мировой литературе - более пятисот страниц! - сказке, названной самой писательницей "сказочной эпопеей".
Прежде всего, у нее другой герой. Тот славный, с глазищами в пол-лица, мультяшный крошка Нильс, всеобщий защитник и любимец, у Лагерлёф - 14-летний подросток, "долговязый, тощий (...) с вечно сонными глазами, тягучим голосом, шаркающей походкой" и довольно-таки странными задатками. Любимым занятием этого угрюмого дитяти-переростка было выбить скамеечку из-под матери, доившей корову, а если шутка не удавалась - подставить ей подножку, чтоб она если не упала, то хотя бы расплескала молоко. ("Попробуй подойди, - грозит впавшему в ничтожество Нильсу матушкина корова, - и я отплачу тебе за все слезы, которые хозяйка пролила здесь из-за тебя!")
Но не только матери - доставалось и отцу "малыша". Стоило ему задержаться в погребе, как карауливший сынок торопился задвинуть за ним засов, чтоб отец покричал там немножко. Неплохим развлечением была и оса, засунутая в коровье ухо, и выпотрошенные птичьи гнёзда, и тому подобные "детские" шалости.
Если называть вещи своими именами, Нильс был пакостником. И пакостник этот рос как на дрожжах, ужасая родителей. "Отец горевал, что сын непослушен, ленив, учиться не хочет, работать не любит... Мать отцу не перечила: что правда, то правда. Но она больше печалилась о другом: очень уж злого нрава ее сын - жесток с животными и недобр к людям. "Как бы смирить его злобу да смягчить его нрав, - всё повторяла мать. - Не то накличет он беду и на себя, и на нас!""
Так и вышло. Если бы юному маргиналу удалась его очередная пакость, всё осталось бы по-старому. Но она ему не удалась: он решил помучить не отца с матерью, а нечистую силу - позабавиться с домовым, и тот превратил его в оборотня. С этой минуты (а не когда схваченный за хвост белый гусак отрывается с ним от земли) и начинается путешествие Нильса Хольгерссона. Настоящее, грозное, непредсказуемое путешествие, подаренное ему бедой.
У него была убогая, вечно заспанная, по-обезьяньи ленивая и падкая на пакости душа, но об этом знали и от этого страдали только отец с матерью. А теперь его ничтожество стало очевидным для всех. Неявный оборотень стал оборотнем явным, только не могущественным, а ничтожным. Домовой превратил его в существо, чья жалкая жизнь может оборваться в любую секунду встречей с чуть менее жалким созданием - к примеру, мышью. Но почти сразу же - в тот миг, когда начнется странствие Нильса со стаей диких гусей, - обозначится и лекарство от ужасной беды. Ведь путешествовать с "серым народцем" будет не только осмеянное, карикатурное тело Нильса - его слепоглазой душе тоже начнут открываться огромные пространства жизни, красота неба и земли.
Он увидит то, чего людям видеть не дано, - брачные игры зверей и птиц, которые начнутся священным танцем журавлей:
"И вот со скалистого пригорка заскользили на пустошь серые, точно окутанные сумеречной дымкой длинноногие птицы со стройными шеями и маленькими головками, увенчанными хохолками из красных перьев. В каком-то таинственном забытьи соскальзывали они вниз и кружились, не то паря в воздухе, не то легко касаясь земли...".
На него обрушат свою сверкающую свежесть небо и море:
"Сидя на спине гусака, Нильс глядел то на небо, то на простиравшееся под ним море и шхеры; всё казалось ему чудным и призрачным. Небо больше не было голубым, его свод вздымался над головой мальчика словно купол из зеленого стекла. А внизу, насколько хватало глаз, матово-белое море катило свои отливающие серебром волны".
И "багровое вечернее солнце, сиявшее таким мягким светом, что он мог пристально, не мигая смотреть на него", проплывет перед путешественником поневоле.
И леса на закате плавно заскользят под ним... Неужели создательница "Нильса" жила в бессамолетные времена? Кажется почти нереальной точность, с какой она описывает это зрелище:
"Под ним расстилался огромный пушистый ковер, затканный зеленовато-коричневыми узорами. Ковер этот казался таким толстым и таким роскошным, но обращались с ним, наверное, небрежно - в нем были дырки и прорехи. И самое удивительное - ковер, как видно, был разостлан на зеркальном полу. Да, да, сквозь дырки и прорехи виднелось зеркальное стекло, отсвечивающее багрянцем и золотом. Но вот вороны опустились вниз, и тогда дыры и прорехи оказались сверкающими заливами, проливами и мелкими озерцами".
Невозможно было остаться прежним, увидев такое. Ведь вся красота эта, с такой страстной достоверностью описанная Лагерлёф, пропущена через Нильса, через его сонные гляделки. С утра до ночи она будет прополаскивать их, превращая сначала в нормальные, в меру зрячие человеческие глаза, а потом и в очи - то, чему открывается очевидность. А "очевидностьесть свет", как сказал святитель Филарет Московский. Не за зрелищами - за очевидностью света летит Нильс, собственной темнотой заколдованный.
Но вечерняя заря и море, увиденные им из поднебесья, не разрушат чары. Даже диких гусей, которым сказочница назначила быть инструментом спасения своего убогого героя, можно было заменить другим транспортным средством, - потому что по-настоящему Нильс проснется только на земле.
Стая Акки с Кебнекайсе (название самой высокой в Швеции горы, и вряд ли подобала столь великолепной птице другая вершина) не унесет его ни от голода, ни от холода, ни от вечного страха зазеваться и попасть в желудок какого-нибудь хищника вроде лиса Смирре (правда, к этому страху Нильс с его авантюристической жилкой быстро привыкнет). Но самое важное, самое главное - "серый народец" не унесет его от боли, от необходимости встретиться однажды с неизбежным: с горем, которому нельзя помочь.
Первая из таких встреч произойдет в главе под названием "Старая хозяйка". Поздним вечером, в дождь, "в пустынных и бедных краях северного Смоланда", Нильс набредет на заброшенную крестьянскую усадьбу. В поисках пристанища он очутится в хлеву, где увидит непоеную-некормленую корову, и та попросит диковинного гостя позвать к ней ее старую хозяйку.
"...С каждой минутой вокруг становилось всё более жутко и неприютно. Пока он шел к дому, его дважды сбило с ног ветром, а один раз ветер загнал его в лужу, такую глубокую, что он чуть не утонул...
Дверь в горницу была заперта, но внизу, в одном из ее углов, было отверстие для кошки... и мальчик безо всякого труда смог заглянуть в горницу.
Но в тот же миг он отпрянул назад. Старая женщина с седыми волосами лежала, вытянувшись во весь рост, на полу. Она не шевелилась, не стонала, а лицо ее было таким белым, словно невидимый месяц бросил на него свой бледный свет".
А дальше случится то, ради чего, мне кажется, задумана и написана великая сказка. Человек, который "никогда в жизни никого не любил... да какое там любил - и привязан даже не был... ни по ком он не тосковал, ни к кому не стремился", - этот малолетний бродяга, бомж, угревшийся в соломе, вдруг, впервые в жизни, почувствует боль. Случится это, когда корова (которую он всё же худо-бедно накормит и напоит) поведает ему историю своей хозяйки.
И тогда Нильс перестанет быть тем, кем был до сих пор. Он вернется в дом - сам, по доброй воле, - закроет усопшей глаза и сложит ей руки на груди. После этого он зажжет свечи и до утра останется в страшной комнате, наедине с мертвой, наедине с тайной ее жизни - самой горькой и прекрасной тайной человеческого существования.
Женщина, возле которой он будет бодрствовать всю ночь, была хозяйкой большой счастливой семьи. "Бывало, - рассказывала корова Нильсу, - отворяет она ворота скотного двора, а сама поет-распевает". Но вот не стало мужа. По вечерам, приходя доить коров, хозяйка плакала от усталости, "но, вспомнив детей, вытирала слезы". А потом дети выросли и уехали в Америку. Кое-кто из них, правда, успел жениться, и ребятишек оставили бабушке. Теперь, когда хозяйка приходила на скотный двор, ее сопровождали внуки. Но и они, подрастая, разъезжались по чужим краям. А потом пришло время полного одиночества - возле состарившейся женщины не осталось никого, ни одной родной души.
Но "никогда она не уговаривала ни детей, ни внуков жить с ней в усадьбе. "Неужто, Рыжуха, я стану им мешать, когда они могут повидать белый свет и найти свое счастье", - говаривала она, входя в стойло своей старой коровы". Она сгорбилась, поседела, ходила с трудом. Коров и волов она распродала, оставив себе одну Рыжуху, в память о детях и внуках, которые когда-то пасли ее. Хозяйка могла нанять работников, но "ей не хотелось видеть возле себя чужих, после того как родные покинули ее. И больше всего она боялась, чтобы дети не проведали, как ей тяжко. "Только бы дети не узнали! Только бы дети не узнали!" - вздыхала она, ковыляя по скотному двору".
Может быть, здесь, в этом месте, долетят до Нильса огненные брызги чужого страдания. Долетят и обожгут болью, которая мгновенно, в ту же секунду распечатает его душу. Потому что в эту секунду сверкнет перед ним память о доме и молниеносно проступит связь между огромным терпением старой женщины и безропотной надеждой его собственной матери. Ведь она тоже, как хозяйка заброшенной усадьбы, терпела свою боль, зная, что не может жить за сына, что не в ее власти освободить его от зла. Только боль за него была в ее власти, и она терпела и скрывала ее и вымаливала своего мальчика. Она знала - не ведающая лицеприятия, ничего не забывающая и не прощающая жизнь рано или поздно всё переиначит, всё расставит по местам, и потому тайно жалела и молча прощала свое недоброе, несчастное дитя.
Лагерлёф "позволила" хозяйке усадьбы стариться и умирать в одиночестве не напрасно - своими немыми страданиями она вернула сына другой матери (не потому ли деревенская Наташа так жадно слушала сказку тем дождливым летом? Наверное, и к ней тогда возвращалась ее беспамятная мама):
"Отыскав коробок со спичками, мальчик зажег свечи... Он и думать забыл бояться. Пусть хоть эту последнюю ночь она будет не одна... И вдруг Нильс подумал об отце с матушкой: "Неужели родители могут так тосковать по детям?!" Он боялся этому поверить. Разве он стоит того, чтобы кто-то по нему тосковал?.. Со стен горницы серьезно и неулыбчиво, будто незрячими глазами смотрели дети и внуки хозяйки.
- Бедняги! - обратился к ним Нильс. - Ваша матушка померла, и теперь ничем не исправить, что вы от нее уехали. Но моя-то матушка жива!
Оборвав свою мысль, он кивнул самому себе и засмеялся.
- Моя матушка жива! - повторил он. - И отец, и матушка - оба живы!"
Теперь только по видимости всё остается по-старому, как было: страхи и тревоги позади, беды и заботы впереди. По-прежнему впереди труднейшая из бед и забот - попытки строгой Акки, почтенного аиста Эрменриха и загадочного ворона Батаки, главных доброжелателей Нильса, помочь ему очеловечиться. Но после ночи в старой усадьбе речь идет всего лишь о механизмах спасения. Главное спасено, и спасено необратимо: свет начал поступать в разомкнувшуюся душу, начал проходить сквозь темноту. В груди оборотня задышало человеческое сердце. И стук этого нового сердца будет всё явственней слышен в каждой из легенд и новелл, собранных под обложкой "Удивительного путешествия...", как под крышей удивительного дома, который никогда ни от кого не заперт.
В новелле "Волшебный сад" Нильс попадет в призрачную усадьбу Стура Юлё, суровый господин которой посмеялся когда-то над измученным землекопом и за это до скончания века обречен рыть землю. Одно может спасти его: если кто-нибудь по доброй воле возьмет из его рук орудие пытки - огромную лопату. Но Нильс прощается с призраком раньше, чем тот успевает предложить ему лопату, и призрак приходит в бешенство. Раньше Нильс покрутил бы пальцем у виска и был таков, но сейчас ему жалко жуткого старика, он пытается утешить его - и заклятие тает, призрак обретает покой.
А в чудеснейшей истории "Вечер накануне ярмарки" покой обретает душа доброго, но отравленного чужой злой волей человека. Нильс здесь только свидетель, хотя именно благодаря ему встречаются два когда-то очень любивших друг друга существа, конь и его хозяин. Встречаются - и узнают друг друга. Чем-то эта история напоминает толстовского "Холстомера", но у Толстого погибают оба, и замученный конь, и тот, кто его замучил. А у Лагерлёф спасенное с помощью Нильса животное спасает в свою очередь хозяина, который наконец-то изживает в себе чужую злобу.
Биология со всей ее голой жутью царствует в толстовском рассказе (или сказке? Ведь и у Толстого животные думают, чувствуют, обмениваются мыслями, а Холстомер и вовсе философ - в духе Шопенгауэра). Но героям Лагерлёф чужда генетическая правда. Их правда - вера, что человек в силах подняться над собой, то, что поэт назвал "усильем воскресенья". И студено-солнечным светом этой правды просквожена, пронизана, пробита любая щель, в какую загонят Нильса обстоятельства.
В какой-то из глав его угораздит попасть в лапы медведя, каждую секунду готового растерзать нечто пахнущее человеком. Но когда ни шанса спастись у Нильса не останется, он заметит в двух шагах от себя охотничий ствол и... криком отгонит медведя прочь. "Такой глупости он еще никогда не делал. Промолчи он, и медведя бы застрелили, а он был бы спасен".
Что делать! Новый, умудренный Нильс не в силах не жалеть. И уже не простая человеческая жалость ведет его, а божественная жалость милосердия (знала ли Лагерлёф о светлейшем из русских святых, как подкармливал он медведя, приходившего к нему за подаянием? Может быть, и знала).
Столь же удивительно завершается история лиса Смирре, главного врага серых гусей и Нильса персонально. Изгнанный за вероломство из собственной стаи, он всю свою злобу сосредоточит на воспитаннике старой Акки. Смирре натравливает на увертливого человечка выдру и горностая ("У реки Роннебю"), пытается заполучить его с помощью воронов ("Унесенный воронами"), делает своей сообщницей наивную голубку Агарь ("Наводнение"). Но хитроумный Аккин приемыш все-таки перехитрит его - Нильс собственноручно посадит Смирре на цепь ("Новый цепной пес"), после чего лис исчезнет из книги.
Да и кому он нужен, кому страшен теперь? Добро, целое и невредимое, летит себе по небу на гусиных крыльях, зло бессильно гремит своей цепью, сказка давно ушла вперед и уходит всё дальше. И вдруг Смирре появляется снова, уже в качестве пожизненного узника зверинца для лисиц. И Нильс снова встречается с ним - и отпускает зачахнувшего в неволе зверя на свободу...
Невозможно не только рассказать - даже упомянуть обо всем, что прячет "Удивительное путешествие...", обо всех этих головокружительно интересных историях. И всё время, в каждой из них, слышен глуховато-грудной, домашний, таинственно внятный голос сказочницы - сказочницы прирожденной, от Бога, - не устающей рассказывать, как дается людям их странствие по жизни и что открывается им на этой дороге.
Вот едет ночным лесом пастор, причащавший больного в дальнем приходе, и лошадь вместо дома привозит его на горную пустошь, где гигантская троллиха с багровым факелом в руках метит будущие жертвы. Бесконечной чередой проходят перед ней домашние животные, и она ставит огненное тавро то на одном, то на другом из них. Не своей волей идут обреченные, не своей волей приближается к ведьме и лошадь пастора. Но он "не спешился, а продолжал сидеть в седле. "Стало быть, теперь твой черед получить приговор, - сказал он лошади, парализованной страхом. - Не бойся! Я знаю, почему ты привела меня сюда, и я тебя не предам"" ("Как однажды животные встречали новогоднюю ночь в лесу").
Вот история о человеке, который отправился торговать деревянной утварью, но "только он выехал на лед речки Юснан, волки за ним так и припустили... Сидит он в санях ни жив ни мертв и вдруг видит, как впереди, среди еловых ветвей, воткнутых в снег вместо дорожных вех, кто-то зашевелился". Этим "кто-то" была местная нищенка, и когда сани пронеслись мимо нее, она даже не вскрикнула. "Наверно, я был похож на тролля, когда пронесся мимо... лучше б мне никогда не встречать ее... а вдруг люди, не приведи господи, узнают, что я ее видел..." - лихорадочно соображает человек, уже заворачивая коня, чтобы подхватить старуху ("Провинция Хэрьедален и ее предания").
Или история о молоденькой учительнице, которая больна застенчивостью: только с детьми ей хорошо, а любое другое общение для нее мука. Она попадает на курсы, устроенные умным и образованным владельцем старинного поместья. Туда съезжаются учителя со всей страны и даже из-за границы, но "как бы ей хотелось очутиться подальше от этой усадьбы!.. За ужином рядом с нею сидел господин с желтоватым лицом, должно быть из Японии. Прибывшие знакомились друг с другом, и только она, единственная из всех, не осмеливалась вымолвить ни слова..." И все-таки ей придется переступить через себя и свою застенчивость - только так можно будет спасти жизнь великодушного хозяина поместья ("Старый и молодой господин").
Или одна из лучших в книге - история о детях, чей отец бросил вымирающую от чахотки семью: не вынес ожидания очередной смерти. И оставшиеся в живых дети через всю страну отправились на поиски отца-беглеца ("Оса-пастушка и маленький Матс").
"А теперь я должна рассказать о том, как удивительно всё получилось", - скажет однажды сказочница, впрямую вмешиваясь в свою сказку (глава "Маленькая господская усадьба"). Еще бы не удивительно, еще бы не странно. Неужели не вчера, а столетие назад написана столь экологичная, в самом полном и высоком смысле этого слова, сказка? Эта насквозь современная история о том, как непостижимо сложна участь живого и как нуждается в участии всё отмеченное жизнью?
Неужели не сегодня, а сто лет назад Акка, гусиная королева, простилась с Нильсом пронзительно простыми словами, которые надо бы знать наизусть? Огромными буквами писать на рекламных щитах и растяжках?
"Если ты научился у нас чему-нибудь хорошему, ты, может, не считаешь, что всем на свете должны владеть люди? Подумай, у вас такие большие угодья, столько земли. Неужели вы не можете оставить несколько голых шхер, несколько обмелевших озер, несколько болот и отдаленных лесов нам, чтобы мы, звери и птицы, жили там в мире и покое.. Хорошо бы знать, что и для такой, как я, есть на свете прибежище..."
...Как-то раз Нильс, уже не заколдованный уродец себе на уме, а быстроглазый, решительный воспитанник "матушки Акки", пролетал над крестьянской усадьбой возле большой реки. Его нес на себе еще один "матушкин" питомец, орел Горго. Внизу, под собой, странники заметили женщину, которая "как раз выставила во двор целый противень со свежеиспеченными булками. Пусть остынут!" Но и крестьянка заметила орла, который начал кружить над усадьбой. ""Чего это он? - подивилась она. - Никак ему моей пшеничной булки захотелось?" Женщина была такая славная - высокая, светловолосая, с приветливым и открытым лицом. Рассмеявшись от всего сердца, она подняла булку над головой. "Хочешь есть, подлетай и бери!" - крикнула она".
Нильс заплачет, увидев орла с хлебом в клюве. "Но плакал он вовсе не от радости, что на несколько дней избавлен от голода. Женщина эта наверняка узнала в огромной птице разбойника, которого люди обычно встречают выстрелами. Наверное, видела она и крохотного человечка, которого орел нес на спине. Но она не раздумывала, кто они и откуда. Она догадалась, что они голодны, и поделилась с ними..."
Хотела того Лагерлёф или нет, но женщина, с руки кормящая орла, - она сама. А горячий хлеб, выставленный под открытое небо, - не черствеющий, как воздух свежий хлеб ее гениальной сказки. Можно устать от пирожных, от комиксов с картинками - от хлеба устать невозможно. Он реален, он существует, и, если приложить некоторые усилия, его можно найти. Как сказала высокая женщина, живущая у большой реки: "Хочешь есть - подлетай и бери!".
Из стихотворения Бориса Пастернака "На Страстной" ("Но в полночь смолкнут тварь и плоть,/Заслышав слух весенний:/ Что только-только распогодь,/ Смерть можно будет побороть/ Усильем воскресенья").