Боровко Николай Николаевич : другие произведения.

Гималаи

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:

  
   "ГИМАЛАИ"
   (Сталин, Бухарин и Горький в прозе Андрея Платонова)
  
   ...кто не пожелал погибнуть или покинуть Роди­
ну, должны были за годы неслыханных унижений
убить в себе самое чувство свободы, самую потреб­
ность в ней: иначе жизнь была бы просто невыноси­
мой. Они превратились в техников, живущих своим
любимым делом, но уже вполне обездушенным. Писа­
телю все равно о чем писать: его интересует художе­
ственное "как", поэтому он может принять любой
социальный заказ. Историк получает свои схемы гото­
выми из каких-то комитетов: ему остается трудолюби­
во и компетентно вышивать узоры... В итоге не будет
преувеличением сказать, что вся созданная за 200 лет
империи свободолюбивая формация русской интелли­
генции исчезла без остатка.
Г. П. Федотов "Россия и свобода" (1945)
  
   0x08 graphic
   Разум наш, как безумие, страшен.
   А. Платонов "Вселенной"
   Многие действовали на своих слушателей тою непонятною притягательною силою, которою обладает над умами людей чудовищное и безумное.
   Д. С. Мережковский "Смерть богов"
  
   Сошлюсь на два высказывания Сталина в конце 20-х годов: 1928 год (Бухари­ну): "Мы окружены с тобой мелюзгой. Только ты и я подобны Гималаям, нам и быть во всем вместе..."
   1929 год. "Есть два писателя, которые для партии важнее любого вождя, это -- Демьян Бедный и Максим Горький" 1 .
   Демьян Бедный попал сюда только от совершеннейшего безрыбья. Так что не бу­дет большой вольностью сформировать некий корпус "сталинских Гималаев" рубежа 1928-1929 годов: сам Сталин, Бухарин, Горький. Очень любопытно (а я постараюсь показать это в дальнейшем изложении), что именно этим трём лицам посвящены пер­соналии, наиболее объемные и яркие в прозе Андрея Платонова 1926-1939 годов, времени его "зрелости" (как и его героев Дванова, Прушевского), времени "счастья или сожаления" [302]2.
   Инженер Прушевский ("Котлован") пристально вглядывается "в чуждые и знако­мые глупые лица, волнуясь и не понимая". Вглядимся и мы повнимательнее.
   1. Попов и Кирпичников
   В 1920 году в очерке, посвященном Луначарскому, Платонов превозносил "революционера-артиста" Троцкого ("гордый дух революции, воин чести и справедли­вости") и "русского ясновидящего мужика" Ленина ("усмиряющего людей-зверей, где умным словом, а где кулаком")3. Дванов тоже "любил отца, Копенкина, Чепурного и
  
   2
   многих прочих, они все погибнут от нетерпения жизни" [302]. Только что отзвонили "коммунистическую пасхальную заутреню", так что Чепурный здесь -- скорее всего, именно Ленин 4. Таким образом, Платонов очень точно воспроизвел здесь свои привя­занности в пору коммунистического утра. Тем более важно возвращение к этой про­блеме, когда наступило "время зрелости". Дванов "существовал одними ежедневными людьми -- тем же Копенкиным, Гопнером, Пашинцевым, прочими" [376], то есть -- Троцким, Радеком, Фрунзе 5. Возможно, речь идет не только о том, что Ленин к этому времени умер, но и об определенном разочаровании в нём. К упрекам, адресованным Ленину в "Чевенгуре", позже добавились другие критические высказывания Платонова в его адрес. По крайней мере два раза Платонов прямо обвинил Ленина (и ленинизм) в демагогичности, лицемерии: "небольшой человек, думающий две мысли враз" ("Впрок") 6 и воображаемый Вермо "великий расчёт партии на максимального человека массы, ведущего весь класс вперед, -- тот же расчёт, который имел сам Ленин перед октябрем месяцем 1917 года" ("Ювенильное море"). Яснее не скажешь: после октяб­ря 1917 наплевал на эти свои соображения и обещания7.
   Если не считать автобиографических по сути и весьма подозрительных цензурно сведений, которыми Платонов характеризует становление и развитие мировоззрения таких своих предосудительно колеблющихся героев, как Дванов ("Чевенгур") и Пру-шевский ("Котлован") и карикатурных биографий Бормотова ("Город Градов"), Упоева ("Впрок"), Козлова ("Котлован") и т. п., то коммунисты, и особенно коммунистические лидеры появляются в его текстах уже готовыми, почти лишёнными какой-либо своей предыстории. Таким способом он подчеркивает, в частности, ещё раз, что они "бескорневые", "безотцовщина". В этом смысле особенно любопытны намеки на Лени­на в научно-фантастической повести Платонова "Эфирный тракт".
   Платонов писал повесть одновременно с "Чевенгуром". "Эфирный тракт" -- сложное, многоплановое произведение. Повесть продолжает и развивает важные линии "Города Градова", "Лунной бомбы", "Сокровенного человека", "Епифанских шлюзов", такие как: "цена научно-технического прогресса", "ответственность ученого перед об­ществом", "криводушие и лицемерие власти, ее дутые планы, лживые обещания, шум­ные ликования по поводу липовых достижений" и т. д. Центральный образ Михаила Кирпичникова видится синтетическим. С одной стороны, в нем много подчеркнуто-авто­биографического: он инженер-электрик, окончивший рабфак, такой же одержимый, как сам Платонов. Узнаваема его голодная, но счастливая семья. В 1930 году ему 31 год, как и самому Платонову. Жена Кирпичникова Мария Александровна работает учитель­ницей в школе, как и Мария Александровна Платонова, и тоже в деревне Волошино.
   С другой стороны, в Кирпичникове много от Маяковского. Председатель окрис-полкома рекомендует его как совершенно идеологически выдержанного человека, что в применении к самому Платонову звучало бы вполне издевательски или хотя бы требо­вало существенного ограничения во времени. Только один человек в СССР общался с любимой женщиной через центральную печать. Узнаваемы заграничные любовные приключения Кирпичникова. Да и вся поездка Кирпичникова в Америку-- прямая цитата из Маяковского (из его биографии 1925-1926 годов и из его произведений) . А вот опять о самом Платонове, на этот раз двадцатитрёхлетнем: "земля лежала голу­бым пространством в ту сторону и в тот век, куда шел Кирпичников, где его ждало время, роскошное, как песнь" 9. Здесь нет ни "гула городского прибоя", ни городской копоти, ни неба, зажатого в щелях между домами, того, чем дышал Маяковский.
   Специфического подхода требует и учитель Михаила Кирпичникова Фаддей Ки­риллович Попов. Если Михаил Кирпичников -- одновременно и Платонов и Маяков­ский, то кто же учитель для них обоих? Кто имеет право на дерзкие слова: "оттормаживай историю"? Рыжеватый ученик венского профессора, подвижный, им-
  

3

   пульсивный, беспощадный к себе, из которого работа головы высосала всю кровь. Он "любил месяц октябрь, когда все неопределённо и странно, как в сочельник накануне всемирной геологической катастрофы" . Трудно подыскать другую кандидатуру, кро­ме Ленина. Вполне узнаваемо описание Попова на смертном одре ("погиб очень цен­ный и редкий человек"): "бородой кверху, в знакомой жилетке, ...с печальным пространством на белом лбу. Снег его заметал все глубже, и ноги уже укрыло совсем". Так и выглядел Ленин при прощании в Колонном зале 25 января, усыпанный "сугробом" белых цветов -- на газетных снимках и в кинохронике. Попов умер именно 25 января (несколькими годами раньше Ленина, но и политическая смерть Лени­на--не 1924 год, а осень 1922 года). И пузырек с ядом сопровождал обе эти смер­ти. Мы так и смотрим на Попова и на его смерть глазами двух писателей. Стихи Маяковского, посвященные Ленину, звучат достаточно искренне. Соответственно Кир­пичников воспринимает Попова в согласии с официальными отзывами о Ленине его соратников, той же ленинианой Маяковского, фильмами Ромма: возвышенно, востор­женно, идеализированно, поверхностно и мифологично. Именно этой ипостаси Кирпичникова адресована реплика Попова: "оставь, ничего ты не поймёшь!"11. Это ощущение именно Кирпичникова-Маяковского в момент смерти Попова: как будто "Земля на что наткнулась и вдруг застопорила".
   Совсем иначе воспринимает Попова-Ленина (и его учение) Кирпичников-Платонов. Он не приемлет ленинизм, но в отличие от ряда других своих произведений, здесь Платонов очень сдержан, почти академичен. Никакой огульности, но стремление понять, вникнуть. Когда Кирпичников читал книги и рукописи Попова, "перед ним от­крывался могучий мир знания, власти и жажды неутомимой жестокой жизни" 12. Важ­ная проблема Попова-Ленина-- во "множестве времен", это -- " самая толстая и -несокрушимая стена меж живыми", "одно существо век чувствует как целую эру, дру­гое -- как миг". Его "очумелый мозг" мыслит гигантскими категориями (классы, со­словия, массы) и его внимание проскальзывает мимо мелочей, этих отдельных ("как их...") женщин и мужчин. У него "ум за разумение заходит". "Одиночество, затерян­ность в несчётных полях и устремлённость к одной цели ещё более расшатало душев­ный порядок Попова", "его истощённое тело вышло из равновесия...". Именно этот Кирпичников (Платонов) слышит суровые слова секретаря парткома (!) о Попове: "несомненный упадочник. Совершенно разложившийся субъект. В нём действовал, конечно, гений, но эпоха, родившая Попова, обрекла его на раннюю гибель...". И пред­седатель исполкома поддакивает: "Действительно срочно необходимы свежие люди с твёрдой внутренней установкой" (таков лозунг наступающей эпохи).
   Из других косвенных указаний на Ленина упомянем лишь "бога" из деревни Пет­ропавловки ("Чевенгур", [93]). Он сознательно подражает "кремлёвскому мечтателю уже тем, что объявил себя богом и "всё знает". Кроме того, он "в обратном подобии Ле­нину" (замечание Дванова) сначала собирается отнять землю, а затем раздать её обрат­но. Но подобие: "деревенский бог" -- Ленин, -- этим не ограничивается. Чтобы мы осознали, что речь идёт не о причудах деревенского психа, а о том, кто живее всех жи­вых, Платонов придает "богу" ряд черт чисто портретного и психологического сходства с вождем мирового пролетариата. Это человек "со своенравным лицом и психической самодельно постриженной бородкой". Кого-нибудь своенравнее Ленина найти нелегко. Крестьянин со стриженной бородкой -- нечто маловероятное, а из помощников при­сяжных поверенных таких, наверное -- десять из дюжины . Подобно Попову из "Эфирного тракта" он уверен "во всеобщем заблуждении" (!). Следовательно и стара­ния "бога" заставить всех питаться одной глиной -- не какая-то индивидуальная блажь, а суть аграрной политики большевиков 14.
  

4

   На этом можно покончить с "апостольским периодом коммунистической веры" и перейти к её "церковному периоду" 15, а он в персоналиях платоновской прозы (если не считать "Чевенгура" 16) представлен значительно шире.
   2. Зачем Кондаев?
   Из общего строя начальных глав "Чевенгура" странным образом выбивается глава [44-48], в которой изнывающий от похоти гориллообразный горбун Кондаев своей ко­рысти ради предсказывает очередную засуху (тому якобы есть верные приметы) и под­говаривает мужиков уходить поэтому на заработки. Его интерес-- оставшиеся дома бабы достанутся ему, и в первую очередь-- особенно соблазнительная пятнадцатилетняя "полудевушка" Настя. С основной темой романа глава связана, казалось бы, мало, од­ним эпизодом, когда в отместку за обиду, причиненную Прошкой, горбун жестоко рас­правляется с Сашей Двановым. Хотя такие расправы повторялись, и, возможно, Саше доставалось ещё не раз. Ключ к этой главе запрятан далеко -- в дневнике Сербинова [341]: "История начата неудачником, который был подл и выдумал будущее, чтобы воспользоваться настоящим, -- стронул всех с места, а сам остался сзади, на обжитой нагретой оседлости". Совпадение и общей ситуации и мотивов поведения у этого бе­зымянного подлого неудачника и у горбуна Кондаева несомненно. Отсюда и видение Саши Дванова: "На лугах стоял горбатый и мочился на маленькое солнце, гаснущее уже само по себе" [47]. Солнце в Чевенгуре не светит, оттого и растения не растут.
   К этой же системе образов относится, видимо, и вождь -- "усердный человек", "тоже хотевший ехать. Он так ломил толпу, что на нём рвалась одежда от трения". Все, кто был впереди него, "нечаянно попали на тормозную площадку". "Вождь извлекает из массы необходимое". Воспринимать этого "вождя" именно в указанной системе об­разов следует ещё и потому, что, оставаясь в рамках эпизода [107-110], не понять его корысть, что он может "извлекать из масс"?
   Кондаев, Прокофий Дванов, "подлый неудачник" и вождь с тормозной площадки представляют в "Чевенгуре" прагматическую струю большевизма. С её победы над ро­мантиками-апостолами и началась "церковная стадия" русского коммунизма по Е. Замятину 17.
   Портреты "прагматиков" удобно начать рассматривать, нарушая хронологию, с Бухарина в "Ювенильном море", чтобы затем, сосредоточившись на Сталине и Горь­ком, двигаться в соответствии со временем создания рукописей Платоновым -- от бо­лее ранних к более поздним.

*

   Платоновскую бухариниану, начатую Прокофием Двановым в Чевенгуре , блиста­тельно продолжает"кулацкий прихвостень" Адриан Умрищев 19 из "Ювенильного мо­ря". Он -- директор скотоводческого совхоза, но предпочитает разговаривать на любые темы, кроме скотоводства. Умрищев, подобно Бухарину, рассчитывает остаться в исто­рии "как нравственная и разумно-культурная личность" (это повторено дважды). Очень точно отражено официальное состояние Бухарина в начале 30-х годов -- "невыясненного", он "как бы демобилизован из действующего аппарата" (казалось бы "вполне ясный ответработник!"). Узнаваем эпизод, когда разбираются с его личностью, интересуются его партийным стажем 20. Он "очутился круглой сиротой среди этого течения новых условий". Он оказался неуместным в мире "единоначалия", который пришел на смену привычному (для Умрищева-Бухарина) миру "широкой коллегиаль­ности", "планирования безвестных времён на 30 лет вперед", "такого глубокого и все­стороннего продумывания вопросов, что для решения их требуется вечность" (старине,
  

5

   в которой "зрел некогда оппортунизм"). Смирившийся Умрищев, чтобы преодолеть свой оппортунизм, даже "стал поступать наоборот своим мыслям" .
   Узнаются и подробности того, каким образом искоренялись оппозиции: "шли в гости друг к другу...", "провозглашали лозунги...", "невыясненные звонили по казен­ным телефонам"22, "кто жил где-нибудь из милости" 23.
   Умрищев "опростался от невыясненности лишь случайно" 24.
   Платонов напоминает Бухарину о его теории мирного врастания кулака в социа­лизм. В своё время это чуть ли не главное вменяемое Бухарину преступление; Маяков­ский в 1929 году даже посвятил разоблачению этой вредной теории специальное цирковое представление. Даже иностранец Понт Кич в "Бане" готов врастать в социа­лизм, лишь бы это было ему выгодно.
   3. Бормотов
   Это только в условном мире "Чевенгура" смена апостольской стадии коммунизма церковной решилась одним сражением. Реальный процесс занял не менее десятилетия, условно говоря -- с 1927 года по 1937 год. Соответственно менялся официальный об­лик исторических лиц, менялись и их портреты у Платонова. Об этом можно судить, хотя бы сопоставив Прокофия Дванова из "Чевенгура" с Адрианом Умрищевым из "Ювенильного моря" (Бухарин в разные периоды его жизни).
   Дочевенгурская сталиниана достаточно явно начинается с Бормотова ("Город Градов"), который в 1926 или 1927 году отмечает 25 лет своей деятельности25. Он--"административный мозг губернии, революционный наставник порядка и госу­дарственности великой неземлеустроенной территории нашей, то есть губернии!.." ... "нет ему равных среди людского остальца после революции! Вот действительно чело­век дореволюционного качества!". Это убеждение Бормотова и его сослуживцев, что "в
   мире не только всё течёт..., но и всё останавливается".

*

   Проблема бюрократии и "борьбы с ней" -- органическая составляющая всей ис­тории советского государства (а тем более -- церковного периода в истории коммуни­стической веры) -- совсем не так проста, как это могло бы показаться, как это выглядит у Ильфа и Петрова, у Маяковского.
   Размышления Шмакова на этот счет ("Город Градов") пародийны по форме, включают явные нелепости, но по существу, "в тени этих нелепостей" во многом дос­таточно глубоки и трезвы. Шмаков прибыл в Градов с чётким заданием: "врасти в гу­бернские дела и освежить их здравым смыслом"26. Он сразу констатирует: "современная борьба с бюрократией основана отчасти на непонимании вещей". Не от­рываясь от реальности, не впадая в анархистские мечтания, трудно оспорить суждения Шмакова о необходимости бюрократии, о том, что государство на ней и держится. "Бумага, изложенная по существу и надлежаще оформленная, есть продукт высочай­шей цивилизации... Всюду должен быть документ и надлежащий общий порядок". Уже здесь улавливается самая суть проблемы -- качество бюрократии, ее квалификация и добросовестность. Именно этого советская власть никак не могла обеспечить и с этим своим пороком то и дело пыталась бороться, когда всерьёз, когда -- для видимости. То, что чиновники множатся, как колорадские жуки и подобно им же вредонос­ны 27, -- не в природе самой бюрократии, а в слабости общественного контроля за дея­тельностью чиновников. Беда не в том, что чиновники -- бюрократы, а совсем наоборот -- в том, что они недостаточно бюрократы, плохо исполняют свои обязанно­сти. Большевистская "диктатура пролетариата" в действительности является диктату­рой чиновников, что само по себе (так сказать, по определению) делает контроль за их деятельностью весьма проблематичным. Революция и начала с разгрома тех общест­венных сил и институтов, с помощью которых только и мог быть налажен такой обще-
  

6

   ственный контроль: церкви, оппозиционных политических партий, местного само­управления, независимой прессы, критически мыслящей интеллигенции, кооперации и т.д.
   В нашем, чевенгурском идеологическом тумане, при общей исконной неприязни к чиновникам, обвинение в "бюрократизме" (деятельности, вредной для общества и для простого человека) может быть обращено против любого должностного лица. Скажем, отказался за взятку поступиться законом -- "бюрократ окаянный", и тому подобное.
   В том числе, Бухарин вряд ли заслуживал этого обвинения ("бюрократ", в смыс­ле -- нехороший человек) в большей степени, чем другие в правящей верхушке, того, как его разоблачали и клеймили марксисты-ленинцы (троцкисты), Платонов в "Чевенгуре" и Маяковский в "Бане".
   При всей изобретательности Платонова в огибании цензурных рогаток он не мог в подцензурных текстах достаточно связно и полно изложить свою позицию по отноше­нию к "бюрократизму". Но, думается, она была в целом близкой к только что изложен­ной. Об этом можно судить по имеющимся отдельным репликам и самого Платонова и его персонажей. В частности, очень важны сообщения Сербинова "в губернию" о том, что "Чевенгур, вероятно, захвачен неизвестной малой народностью или прохожими бродягами, которым неизвестно искусство информации", здесь "некому сесть и запол­нить cведения, потому что среди населения города не найдётся ни одного осмысленного делопроизводителя" [358, 359].
   Намерение Шмакова "крепко подумать о бюрократии" видится творческим пла­ном самого Платонова. Во всяком случае после "Города Градова" и "Лунной бомбы" (Крейцкопф "не верил в пользу зелёных письменных столов, знал иронию, спрятанную в ящиках канцелярий") Платонов воздерживается от огульных, абстрактных нападок на "бюрократию" и "бюрократизм", он явно не торопится "волком выгрызать" какой по­пало "бюрократизм" и "посылать ко всем чертям с матерями" любую бумажку.

*

   В "Усомнившемся Макаре" о Сталине напоминает "научный человек", истуканом торчащий на высокой горе и глядящий вдаль, пренебрегая мелочью, вроде Макара. Он свалился от первого прикасания к нему и оказался внутри совершенно пустым. Отблеск "феномена Сталина" лежит также на рябом Петре, который думает за всех и надувается "вроде Ильича-Ленина" и на Льве Чумовом (фамилия и по смыслу и по звучанию близ­кая к Чепурному), "который был наиболее умнейшим на селе и, благодаря уму, руково­дил движением народа вперёд по прямой линии к общему благу" 28.
   В "Котловане" Сталин как бы присутствует незримо где-то рядом. В том числе, мы вспоминаем о нём, когда активист объявляет себя "умнейшим человеком на данном этапе села, и, услышав его, один мужик объявил себя бабой". Или, когда активист упо­добился истукану из "Усомнившегося Макара": "люди стали без слова всей середняц­кой гущей и загляделись на крыльцо, на котором находился активист с фонарем в руке, -- от этого собственного света он не видел разной мелочи на лицах людей, но зато его самого наблюдали все с ясностью...".
   Но самое главное, возможно, не в этом совпадении отдельных деталей (хотя и они важны), а в общей атмосфере, сгущавшейся по мере укрепления власти Сталина (и ук­реплявшей собою эту власть), в становлении "царства мнимости".
   4. Непонятный урок про Жмаевку
   Город орошала речка Жмаевка-- так учили де­тей в школе первой ступени. Но летом на улицах было сухо, и дети не видели, что Жмаевка орошает Градов, и не понимали урока.
  

7

   "Город Градов"
   Как известно, первые месяцы советской власти -- это ее триумфальное шествие по стране29. Да и могло ли быть иначе, если октябрьский переворот это некая реализа­ция давно назревших надежд и чаяний всего населения? И вдруг про город Градов (все­го 500 верст от Москвы) с удивлением читаем, что "древневотчинная Градовская губерния долго не сдавалась" революции, "лишь в марте 1918 года установилась Со­ветская власть в губгороде, а в уездах -- к концу осени". Шуточная ссылка на какую-то черносотенную специфику Градова (четыре целебных колодца и две старушки прорицательницы) это фактически прямая констатация -- ничем особенным он не отличался от многих других губернских городов 30. На этом фоне чрезвычайно ехидными и много­значительными становятся строки о речке Жмаевке, следующие сразу за текстом о чер­носотенцах и вынесенные мной в эпиграф к данной главе. Они как бы задают тон многолетнему (1926--1939) повествованию Платонова о чевенгурских мнимостях 31 .
   Подлинным манифестом наступающего царства мнимости звучит спич Шмакова на юбилее Бормотова (Шмаков, по его выражению, открывает "тайну нашего века"): "Мы за-ме-ст-и-те-л-и пролетариев! Стало быть, к примеру, я есть заместитель револю­ционера и хозяина! Чувствуете мудрость? Всё замещено! Всё стало подложным! Всё не настоящее, а суррогат! Были сливки, а стал маргарин: вкусен, а не питателен! Чувст­вуете, граждане?..".
   Платонов рисует проблему достаточно объёмной и многогранной. С одной сторо­ны, верхи сами верили в свою околесицу и даже в свою демагогию, плохо ладили с ре­альностью 32. С другой стороны, оторванные от жизни, фантастические идеологические установки намеренно внедрялись в массовое сознание. Существовало какое-то понима­ние действительности для себя, для внутреннего употребления, и некая "правда для всех" 33. Типична в этом отношении непротокольная беседа за юбилейным столом у Бормотова. Юбиляр прямо признаёт, что, будучи зафиксированными на бумаге, та­мошние неосторожные слова стали бы предметом разбирательства в РКИ и ГПУ (но свидетели -- пьяные) 34. Тем и неудобны Пухов, Сербинов и сам Платонов, что нахаль­но тревожат присущее сознательным гражданам комфортное ощущение своей идейной убежденности и нарушают установившиеся правила безопасного скольжения по идео­логическим волнам.
   Поскольку жизнь градовской администрации -- модель всей советской бюрокра­тической действительности, то и природа политической борьбы в большевистской вер­хушке середины 20-х годов оказывается схожей с градовскими битвами за хлебные и престижные должности. "Исконные градовцы называли слобожан нахалыциками, ибо слобожане бросали пахотное дело и стремились стать служилами-чиновниками... Сло­божане наседали и отнимали у градовцев хлебные места в учреждениях, а градовцы обижались и отбивались от деревенских охальников. Поэтому три раза в год -- на троицу, в николин день и на крещенье -- между городом и слободами происходили ку­лачные бои. Слобожане, кормленные густой пищей, всегда побивали градовцев, ис­чахших на казённых харчах" ("Город Градов").
   Трезвые народные суждения типа: "товарищи грабить поехали, пропасти на них нет" [152] сильно мешают плавному ходу государственной жизни35. Поэтому важная забота градовцев (чевенгурцев) -- придумать для масс "что-нибудь неясное". Как заме­тил Копенкин, "при сложной жизни нельзя будет разобрать, кто кого угнетает" [135]. Более обстоятельно разворачивает эту программу Прокофий в беседе с Двановым: "всех в одно покорное семейство сорганизуем, сделаем изо всего города один двор... Они же не знают, сколько чего у революции, весь список города у одного меня... Орга­низация-- умнейшее дело... При организации можно много лишнего от человека от­нять" [309, 313].
  

8

   Добавим несколько примеров градовских (чевенгурских) откровений "для се­бя" -- "не для широких масс, в целом -- мелкобуржуазных":
   Бумага -- тень истины ("Город Градов");
   Истина -- классовый враг ("Котлован");
   Секретарь губкома -- архиерей, губком -- епархия, ко "всенощной" (на собрание) попробуй не сходи -- зачислят в язычники, а язычник у нас хлеба не найдет ("Город Градов");
   "Профсоюзы"-- никакие не профсоюзы, а "ремесленная управа" и членские взносы -- налог в пользу начальства ("Город Градов").
   Соответственно ни на что не похожие "прочие" выдаются за "железную поступь пролетарских батальонов" ("Чевенгур", [273]).
   Аульская стенная газета "назвала Северный Кавказ "восточной советской Англи­ей", вследствие наличия одного морского берега и четырех пароходов, которые пока не плавали" ("Сокровенный человек").
   Одна из важнейших задач советской пропаганды -- создать иллюзию абсолютно­го единства партии, общества. Все -- якобы сторонники единой и единственной Прав­ды, осуществлённой мечты человечества, построенного, наконец, общества свободы, равенства, братства, соборности и счастья 36. Поскольку такое единодушие открывает необозримые просторы для самой широкой демократии, Чалый ("Город Градов") пла­нирует заранее: "перевыборы горсовета -- кандидат Махин, выдвинут ячейкой, голосо­вать единогласно".
   Сказанное определяет и место искусства в градовском (чевенгурском) обществе. "Нам нужно сочувствие, а не искусство" (Жеев, "Чевенгур", [259]). "В хорошем госу­дарстве поэзия лежит на предназначенном ей месте, а не поёт бесполезные песни" ("Город Градов"). И висят на бедной, невзрачной станции роскошные плакаты с задум­чивыми сытыми женщинами, любующимися волжской водой ("Впрок").
   5. Упоев
   Зажиточные, ставшие бюрократическим активом села, так официально-косноязычно приучили народ думать и говорить, что иная фраза бедняка, выражаю­щая искреннее чувство, звучала почти иронически. Слушая, можно было подумать, что деревня населена издевающимися подкулачниками, а на самом деле это были бедняки, завтрашние строители новой великой истории, говорящие свои мысли на чужом, двусмыс­ленном кулацко-бюрократическом языке.

"Впрок"

   Ослепительным фейерверком вспыхивает платоновская сталиниана в "бедняцкой хронике" "Впрок". Начинается с прямого одобрения, сталинского стиля Кондровым. Про "дельную бумагу" он говорит: "Всякое слово хрустит в уме, читаешь и как будто свежую воду пьешь: только товарищ Сталин может так сообщать!". Косвенно -- это одобрение также и конкретной статьи Сталина "Головокружение от успехов". Весь этот текст, как обычно у Платонова со вторым планом, с подтекстом. "Одобрение" -- не авторское, а со стороны Кондрова, недопустимо самостоятельного, откровенно тормо­зящего, даже саботирующего проведение Генеральной линии, тем самым возмутитель­но подчёркивающего судорожные метания этой "линии". Да и сама характеристика сталинского стиля ("каждое слово хрустит в уме", кощунственное упоминание о во­де) -- двусмысленна, слишком напоминает мандельштамовское: "слова, как пудовые гири, верны"3?.
  

9

   Главный герой хроники Упоев -- руководитель "района сплошной коллективиза­ции" 38. Ничто не забыто здесь из знакомой всему миру биографии ("мужественной, необоримой жизни"). И как Упоев стал наследником Ленина. И ссылки Сталина на не­известные другим его "собеседования" с Лениным. И какие странности происходили с ленинским завещанием 39. И уникальный стиль вождя (Упоев "сказал им евангельским слогом, потому что марксистского он ещё не знал"; его речи "содержали больше волне­ния, чем смысла"), и его "энергичное бешенство". Он не всегда "мог помнить, что он отсталый, и что ему надо думать"40. Упоев демонстрирует, как надо водить трактор, и (на трибуне посередине деревни) -- как надо жевать, как умываться по утрам, как чис­тить зубы (достаточно явные ссылки на соответствующие кадры кинохроники). Теперь он "сметает кулака со всей революционной суши". Сама по себе такая фраза могла бы означать, что писатель любуется революционным размахом героя. Но весь контекст явно мешает такому прочтению.
   Он всенародно целует симпатичных девушек на трибуне. "Любимые им люди идут впереди него, чтобы он не заблудился". "Я полное собрание сочинений ежедневно читаю, я к товарищу Сталину скоро на беседу пойду..., чувствую в нём свой источник".
   "Районные люди приняли свое единоличное настроение за всеобщее воодушевле­ние и рванулись так далеко вперёд, что давно скрылись от малоимущего крестьянства за полевым горизонтом". После сказанного и это воспринимается как указание не на районное начальство, а на руководство всей страны. И соответственно звучит после­дующий текст о "стерегущем голосе собак, работающих на коммунизм с тем же усер­дием, что и на кулацкий капитализм".
   И уже не читается "напрямую" вялое опровержение: "мнение о зажиме колхозной массы со стороны колхозного руководства неверно".
   "Районные люди" смотрят в клубе пьесу "про умиление пролетариата от собст­венной власти, то есть чувство, совершенно чуждое пролетариату"-- это "благонамеренность", выдуманная "второстепенными" людьми, усердствующими в искусстве. Ясно, что речь идет не о какой-то районной самодеятельности, а о советском искусстве в целом .
   Сталин читал хронику "Впрок". Не узнать себя в этой убийственной карикатуре он никак не мог 42. Учитывая масштабы преступления, его последствия кажутся каки­ми-то не вполне адекватными. Платонова дружно клеймили, но не за самое важное в содеянном, не за чудовищно дерзкий памфлет на Отца народов, а за некую посторон­нюю ерунду: как одного из "кулацких агентов в жизни и в литературе", искажающих политику партии в деревне и т. п. Приходилось делать вид, что ничего серьёзного не произошло. Видимо, полагались на то, что истинный смысл хроники оценят немногие, да и те засомневаются, как могла такая дерзость появиться в рапповской "Красной но­ви"?
   Чрезвычайно интересно поведение Горького во всей этой истории. Он, конечно, не одобрил повесть прямо, но и не осудил ее публично, чего так трепетно от него ожи­дали. Если учесть, что в 1932 году Сталин разогнал рапповскую шайку (а именно она за год до того травила Платонова), и выглядело это, как уступка Сталина Горькому, получается как бы, что Горький не имел больших претензий к Платонову. Он все объ­яснял дурным влиянием Пильняка 43.
   6. Суфьян и Нур-мухаммед
   Старый перс по прозвищу Аллах глядел вполо­вину одного ясного глаза, и Чагатаев не мог понять, что видит и думает сейчас этот человек, какое желание души скрывается в нем: то ли самое, что у Чагатаева,
  

10

   или совсем иное...
   Какое сновидение питало сознание этого бреду­щего народа, если он мог терпеть свою судьбу? Исти­ной он жить не мог, он бы умер сразу от печали, если бы знал истину про себя.

"Джан"

   Повесть Андрея Платонова "Джан" толкуется исследователями по-разному, но очевидно, что внешняя сюжетная канва повести (жуткая судьба маленького племени в совершенно непригодной для жизни Сарыкамышской впадине) 44 -- только условная форма для глубокого философского обобщения. По М. Я. Геллеру 45 "джан" -- символ нищего и угнетенного человечества. По структуре "Джан" напоминает "Чевенгур", во многом эти произведения связаны по смыслу.
   Главный герой повести, молодой инженер Назар Чагатаев предполагает, что исто­рическая судьба племени (народа) "джан" отразилась в образах иранских божеств Ор-музда и Аримана . Платонов поясняет, что это за народ. "Беглецы и сироты отовсюду и старые изнемогшие рабы, которых прогнали. Потом были женщины, изменившие мужьям, и попавшие туда от страха, приходили навсегда девушки, полюбившие тех, кто вдруг умер, а они не захотели никого другого в мужья. И ещё там жили люди, не знающие бога, насмешники над миром, преступники...". Интересно, "не знающие Бога, насмешники и преступники" -- это три разных категории лиц, или две, или только од­на? А кто там "знает Бога"? Беглецы, сироты, изнемогшие рабы, "кающиеся грешни­цы", девушки, потерявшие любимых. Есть здесь что-либо специфическое для Сары-Камыша, для тамошнего народа "джан"? Ничего! Как раз наоборот, такое описание очень трудно совместить с тем, каким увидел этот народ Чагатаев, с образом жизни этого народа. И, напротив, описание вполне годится для совсем другого народа, чис­лившего за собой одну шестую обитаемой суши. То же касается всех отвлеченных суж­дений о народе джан 47. Еще более убеждает в необходимости такого сопоставления сравнение с характеристиками населения России и Чевенгура в романе "Чевенгур" 48.
   Но этим многозначительные параллели (маленький народ "джан"-- население России) далеко не исчерпываются. Теперь самое время обсудить, где размещается упо­мянутый "всемирный ад" ("адово дно Сары-Камыша", где "беспрерывно болит душа человека", где жил демон Ариман) 49 ?
   Таким же проклятием, как обитатели черных туранских песков для Хорасана50 , для Греции и Малой Азии с глубокой древности было население Северного Причерно­морья: киммерийцы, скифы, сарматы, авары и, наконец, славяне. Соответственно у гре­ков были те же основания размещать "адово дно" где-нибудь в районе Скифии, как у хорасанцев -- в районе Сары-Камыша. У греков "адово дно" -- это "великая бездна Тартара", которой "страшатся даже боги" - место суда и наказания святотатцев. Ехид­на, дочь бога Тартара и богини Геи, именно в Скифии и обитала и там же родила от Геракла Скифа -- родоначальника скифов . Хранительница античных традиций сред­невековая Европа уверенно именовала именно эти места Тартарией.
   Платонов упоминает "ад" и в "Чевенгуре": "Коний жир горел в черепушке языка­ми ада из уездных картин" [117]. Жители Чевенгура тихими благочестивыми беседами готовят себя к тому, "чтобы кротко пройти по адову дну коммунизма" [238]. Здесь "адово дно" ограничено во времени (чего нет в Сары-Камыше). Но если бы Платонов не имел в виду эту смысловую параллель, то не стал бы дважды повторять про "адово дно" Сары-Камыша, а нашел бы какие-то иные слова52.
   В свете названных параллелей очень важно (возможно -- ключевое) замечание Платонова. "Отчего (бедный Ариман) не сумел быть счастливым? Может, оттого, что для него судьба Ормузда и других жителей дальних, заросших садами стран была чуж-
  

11

   да и отвратительна, она не успокаивала и не влекла его сердца, иначе он, терпеливый и деятельный, сумел бы сделать в Сары-Камыше то же самое, что было в Хорасане, или завоевал бы Хорасан..." 53.
   Первый, кого встречает Чагатаев на пути в Сары-Камыш-- "забытый" старик Суфьян, живший "в самом подножье возвышенности", то есть на границе Сары-Камыша (ни там, ни там). "Древняя старость и убожество сделали его мало похожим на человека. Он прожил давно человеческий век, все чувства его удовлетворились, а ум изучил и запомнил местную природу с точностью исчерпанной истины. Даже звёзды, многие тысячи их, он знал наизусть по привычке, и они ему надоели... Он вышел к Ча-гатаеву из своего земляного жилища и уставился в пространство бессмысленными гла­зами... Его лицо даже спокойное, было похоже на пустую кожу высохшей умершей змеи".
   Имя Суфьян явно образовано от слов "сафьян" (особым образом обработанная козлиная кожа) и "суфизм" -- мистическое учение в исламе, предусматривающее при­ближение к богу под руководством старца-наставника (учение предполагает озарение, экстаз, достигаемый с помощью специальных танцев и бесконечного повторения мо­литвенных формул). Суфии активно участвовали в политической жизни 54, в начале XVI века привели к власти династию Сефевидов в Иране. Драгоценная жемчужина ми­ровой культуры -- суфийская персидская литература (Низами, Навои, Хафиз).
   Если мы сопоставим процитированный текст с тем, что знаем о Горьком и что сказано о нём в "Чевенгуре" , то окажется -- здесь нет ни одной случайной детали, ни одного лишнего или приблизительного слова, но все они точнейшим образом бьют в цель. Упомянуто (хоть и косвенно), что он писатель, что причастен к захвату власти большевиками, что живёт на границе Сары-Камыша56, что утратил человеческий об­лик, что он уже "забыт", его богоискательство (и буквальное, дореволюционное и обо­жествление им реального социализма), наставничество. Его лицо, напоминающее высушенную змеиную кожу (он в советской литературе в роли удава), и кожа вроде сафьяна, его разочарованность во всем, в том числе - и в коммунизме 57, и в "звёздах", его "безлюдные" глаза, его склонность к неубедительному пафосу, к занудному повто­рению мертвых формул ("исчерпанной истины"), то, что он живёт здесь "хуже всякого человека".
   Суфьян устроен всегда значительно комфортнее нищих соплеменников, об этом упоминается неоднократно (о его "инвентаре", о свёртке одеял и т. п.). К Горькому с его резиденциями на Малой Никитской, в Горках и в Крыму (и это, не считая виллы в Сорренто), такое описание подходит больше, чем к кому-нибудь другому.
   После миража (море с кораблями, белые сияющие колоннады дальнего города на берегу) мы очередной раз встречаем бормочущего Суфьяна58. Старик, говоривший слова, "каждое из которых было понятно, а вся речь не имела никакого смысла... Он смеётся над своей речью и над своим умом, который сейчас что-то думает, но выдуман­ное им ничего не значит..., слова стали непонятны оттого, что в них были одни только звуки -- они не содержали в себе ни интереса, ни чувства, ни воодушевления, точно в человеке не было сердца внутри и оно не издавало своей интонации". Если бы нужно было кратко описать горьковскую публицистику конца 20-х - начала 30-х годов, можно ли сделать это точнее? 59 И если даже процитированный текст не относится к одному Горькому, то только потому, что приложим и к творчеству большей части тех, кто со­брался летом 1934 года на Первый съезд писателей. Горький (надо же что-то гово­рить!) всерьёз подсчитывал, сколько среди них гениальных, а сколько просто талантливых .
   А продолжение уже в большей степени относится именно к Горькому. "Ум его ещё жил, и он, может быть, смеясь в нём, пугаясь и не понимая, что сердце бьется, ду-
  

12

   ша дышит, но нет ни к чему интереса и желания; даже полное одиночество, тьма ноч­ной кибитки, чужой человек-- всё это не составляло впечатления и не возбуждало страха или любопытства. Чагатаев трогал этого человека..., мог даже убить его, -- он по-прежнему говорил кое-что и не волновался, будто был уже посторонним для собст­венной жизни... Чагатаев хотел вернуться, взять и унести с собой бормочущего челове­ка; но куда его надо нести, если он замучился до того, что нуждался уже не в помощи, а в забвении?". Мало того, исполнена смысла и сидящая рядом беззубая еле живая соба­ка, в которой "часто билось жестокое, жалкое сердце, и в глазах собаки были слезы отчаяния" 61 .
   Только с учётом сказанного может быть по-настоящему осмыслен мирный поход народа джан на Хиву. От озера Сарыкамыш до Хивы около 250-ти километров кара­кумских песков, от центра Сарыкамышской котловины-- все 300 километров. Ни в какое время года подобная колонна с детьми и стариками не смогла бы добраться до Хивы, тем более -- с радостными песнями. Но на сказочный сюжет этот рассказ тоже не похож 62, наоборот, он больше напоминает добротный журналистский репортаж с места событий. Дело, скорее всего, в том, что это -- описание совсем другого похода, совершавшегося совсем в другом месте и на очень небольшое расстояние. "Впереди пошел бахши, бормоча свою песню, а рядом с ним был Суфьян...". Туркменское "багшы" (бахши) означает "певец, сказитель". Его деятельность родственна роли мас­совика-затейника ("бахши приходит когда радость, мулла когда горе") 63 . Действитель­но, Гапон 9-го января 1905 года выступал в неподобающей пастырю роли затейника. Затейником в этой истории оказался и Горький 64. Описываемый Платоновым поход на Хиву отличается от реальных событий 1905 года своим мирным финалом: "...солдаты остались около дворца, не касаясь народа: они могли убивать лишь тех, для кого смерть страшна, а раз целый народ идет на смерть весело мимо них, то хан и его главные солдаты не знали, что им надо понимать и делать". Видимо, так и рисовался
   исход предстоящей демонстрации кому-то из "затейников", скажем -- Горькому.

*

   Для завершения платоновской горьковианы необходимо упомянуть о появлении Буревестника в "Ювенильном море" и в пьесе Платонова "14 красных избушек". М. Я. Геллер убедительно показал, что кровожадная старушка Федератовна из "Ювенильного моря", наводящая страх на всю округу стуком (!) своей таратайки, в первую очередь напоминает Горького, многократно призывавшего к расправам с "предателями, изменниками, шпионами", "давить их как вошь" 65, всячески способст­вовавшего этим расправам. Добавим к тому, что написал М. Я. Геллер о Федератовне-Горьком, некоторые детали, прежде всего те, которые позволяют связать образ Горько­го в "Ювенильном море" с соответствующими персонажами из других произведений Платонова, и те, которые могут обогатить наши представления о Горьком и о том, ка­ким его видел Платонов.
   Федератовна "слаба на славу" 66, она печётся о культработе и обо всём на свете, у неё такие же "потухшие" глаза, как у Суфьяна в повести "Джан" (там -- "безлюдные"), её всегда возмущала "нерациональная, ненаучная жизнь деревень"67. Она "юмористка"68, но то и дело плачет горючими слезами69 . Она "болеет животом и по­носом" 70 . Её разоблачения сомнительны, так как она "недовольна не классовым фак­том, а лишь старостью своих лет".
   О Сталине в "Ювенильном море" напоминает, как уже говорилось (прим. 24), мо­гущественный "муж комсомолки", амнистирующий Умрищева по её требованию, дающий ему слабину 71 , а также новый секретарь райкома с многозначительной фами­лией Определённов. Перед предыдущим секретарем райкома, умершим от разрыва сердца, Федератовна трепетала, а новый у неё -- вместо кучера72. Единственное, от
  

13

   чего он удерживает Федератовну -- от излишнего "визга", он "не терпит никакого виз­га на земле, как знака бессилия".

*

   Пьеса "14 красных избушек"-- может быть, самое острообличительное произве­дение Платонова-- написана, по мнению М. Я. Геллера, в 1937-1938 годах. Это -- одна из самых злых сатир в истории русской литературы 73. При въезде в артель красу­ется транспарант: "СССР. Сельскохозяйственная артель 14 красных избушек". В состав СССР входило тогда семь республик, Платонов только удвоил их число 74. Филипп Вершков, смутно напоминающий Бухарина-Умрищева, ставит крест на всех мировых загадках четырьмя словами: "да здравствует товарищ Ленин!" 75.
   Центральное лицо пьесы -- знатный иностранец, главный специалист по разре­шению экономических и прочих загадок -- Иоган Хоз. Его иностранное происхожде­ние не следует воспринимать слишком буквально. Сразу же по прибытии в СССР он обнаруживает глубочайшую осведомленность о состоянии дел в стране, причём это никого не удивляет. Его встречают транспарантами: "За здорового советского стари­ка!", "За культурную еще более плодотворную старость!". Но он сразу же с удовлетво­рением констатирует, что стариков в СССР нет, люди здесь умирают вовремя ("Это -- успех!"). Получается, что весь СССР заботится о здоровой и плодотворной старости одного старика -- Хоза. Такой старик действительно был и звали его Максим Горький, и пышно встречали его, приезжающего из-за границы (очередной раз возвращающего­ся). Именно в таком духе и писал о нём (Якове Титыче) А. Платонов в "Чевенгуре" 76, "Ювенильном море" и "Джан". Хозу 101 год, он "живет второй век" 77. С наибольшим удовольствием он обсуждает собственные мужские достоинства, то и дело меняет оче­редную молоденькую жену на еще более юную 78. Он "блестящий мастер оппортуниси-ческих ухищрений, великий философ слабеющего капитализма"79. Приехав, он настроен очень легкомысленно, не склонен ничего воспринимать всерьёз 80 . Он уделяет советским писателям много больше внимания и дает им намного более детальные ре­комендации, чем этого можно было бы ожидать от заезжего западного философа и по­литического деятеля. И им он советует относиться ко всем уродствам советской действительности так же легкомысленно. Больше думать о вещах, по-настоящему важ­ных81. После сказанного уже в полную силу звучит пожелание начальника станции: "желаю вам счастливого путешествия по этой пока ещё самой чуждой вам стране" 82 . А Хоз вяло возражает (каков душевный стриптиз!): "все страны для меня одинаково чуж­ды и бесприютны".
   О Хозе мы слышим то же, что уже знаем о самом Горьком и о соответствующих ему платоновских персонажах. Вершков говорит Хозу: "ты всемирный двурушник". Как и сам Горький, Хоз заблуждается больше не в оценке ситуации, а в избираемых способах решения социальных проблем, в выборе направления движения. Одна из пер­вых фраз Хоза на советской земле: "...вы понемногу... (невнятно), но ведь мы вовсе подлецы"83. Ему нравится СССР: "кругом противоречия, а внутри неясность...". Но, будучи всё время, как и Горький, не в ладах с логикой, с истиной 84, Хоз тут же конста­тирует, что "мир сделан из психующего пустяка" 85 .
   Казалось бы, о чём волноваться? Идеология и теория безупречны: во всём якобы следуем указаниям Ленина, якобы развивавшего заплесневевшее, но якобы самое пра­вильное учение Маркса. Так что трудодни нужно распределять не по трудовому вкладу, а по идейной стойкости и т. д. А ведь в круговорот истории дополнительно запущена ещё одна замечательная концепция, сформулированная самим Горьким 86: "В единст-
   венной на земном шаре стране свободного труда -- труд заключённых стал источником самоотверженной и часто энтузиастической работы" . В частности, этих "полулюдей" (выражение Горького) -- крестьян, вечно норовящих уклониться от работы, только
  

14

   концлагери и их примерные аналоги на месте -- колхозы могут превратить в полно­ценных работников88. В том числе, в лагере (да и в колхозе) человек не отвлекается от труда ничем посторонним, а, значит, быстрее совершенствуется как работник. На такой теоретической базе не может вырасти ничего, кроме ослепительно светлого будущего. Если же, несмотря на это, все-таки что-то не ладится, значит -- мешает враг, больше некому. Поэтому Хоз напряженно ищет врага, ведь затаившимся врагом может оказать­ся любой. Так же энергично (и, в общем,-- так же безуспешно) ищет врагов ("страшные силы против революции") неуёмная Интергом.
   Конечно, после всех этих исторических свершений питаться в самом кормильце-колхозе нечем, в пищу идут лопухи, дохлая рыба, овечий помет. И тут мы слышим главную в пьесе, потрясающую реплику Суениты, обращённую к Хозу: "...придумай, чем накормить колхозников!". Действительно, приехали!
   Однако, почему выход должен искать именно Хоз? Если он -- иностранец, эти претензии к нему так же нелепы, как и все его вмешательства в колхозные дела. Но ес-
   ли речь идёт о Горьком 89 , то с кого же ещё спрашивать, как не с него, стоявшего у са­мых истоков кампании по сплошной коллективизации и раскулачиванию (ликвидации "справных" мужиков), санкционировавшего эту кампанию со стороны философии и нравственности 90?
   Только тут к Хозу приходит, наконец, полное прозрение 91. Хоз-Горький осознал, что ни к какому светлому будущему на рабском труде не придёшь 92.
   Почему героя зовут Хоз? Через лагеря в страну вернулось слово "хозяин" -- че­ловек, заставляющий работать: вор-бригадир в лагере-- "хозяин", и сам Сталин -- тоже "хозяин" 93 .
   Как и Яков Титыч в "Чевенгуре", Хоз мучается с желудком, но это напоминает также об изумительном пассаже Горького насчет целительности лагерного питания 94 .
   *
   Теперь мы можем вернуться в Сарыкамышскую котловину. Там нас ожидает ещё один важный герой повести. Сегодня предводительствует народом джан в его беско­нечном и "безвозвратном походе" уполномоченный райисполкома. Его имя Нур-Мухаммед, наверное, правильно перевести как "Блистательный Мухаммед". На шестой части обитаемой суши (и много шире) в ту пору только один человек мог претендовать на подобный титул. К бедствиям подвластного населения он довольно равнодушен. "Hyp-Мухаммед не принадлежал к народу джан, а был командирован сюда, ...и глядел на людей чужими глазами" 95. "Сердце народа, -- говорит он, -- давно выболело в ну­жде, ум его стал глуп и поэтому своё счастье ему чувствовать нечем; лучше будет дать покой этому народу, забыть его навсегда или увести куда-нибудь в пустыню, в степи, в горы, чтобы он заблудился, и затем посчитать его несуществующим", "...здесь живых нет, есть не умершие, доживающие своё время во сне, ты им не сделаешь счастья, и даже своего горя они уже не знают, они больше не мучаются, они отмучались". "...им всё равно -- живут они или нет" 96. В согласии с этой концепцией он "предполагал уве­сти весь этот ничтожный ослабевший народ в Афганистан и продать его в рабство ста­рым ханам; а самому пожить счастливо остальную жизнь..., тогда не надо будет быть членом профсоюза и кооперации, не надо сдерживать в молчании скопляющееся яро­стью сердце". Но "народ джан падает или разбредается в беспамятстве..., они не дой­дут до Афганистана".
   Поэтому Hyp-Мухаммеду остается с удовлетворением отмечать убыль народа в своей записной книжке 97. "Мухаммеду было хорошо, что в Советском Союзе теперь меньше жителей на целый народ". "Он ценил теперь себя дороже, выше,- ему больше достанется добра в пустыне и на всей земле, потому что живых становится меньше. Не­известно, получил бы он больше наслаждения, когда продал бы весь этот народ в раб-
  

15

   ство, или теперь, когда потерял его, когда в природе стало просторней, когда сразу за­крылись рты наиболее алчных бедняков".
   7. Удовольствие силы и бессмыслия (царство мнимости)
   Реальной жизни свойствен некоторый артистизм, на жизненном пространстве гуляют знаки вместо ве­щей, гуляют названия, мнимости, артефакты. Всё, что угодно можно назвать "моралью" и "так называемой моралью" и т. д. Дьявол играет нами, когда мы не мыслим точно.
   Мераб Мамардашвили 98
  
   Благодушней, чем мерзавец, Распускается столетие;
   Прибедняются по-вдовьи: Диктатура, демократия, Мистика, средневековье, Провокация, двуличье, Малодушие, шпионство... Каннибальские обычаи... Нынче вынужден я конста...

Георгий Оболдуев (без названия, 1933-1936)

   ...большевизм и фашизм -- две новые политиче­ские попытки... два ярких примера существенного регресса... по антиисторизму, анахронизму... Эти движения, типичные для человека массы, управляют­ся, как всегда, людьми посредственными, несовремен­ными, с короткой памятью, без исторического чутья, которые с самого начала ведут себя так, словно уже стали прошлым, влились в первобытную фауну... всё происходящее в России не представляет историческо­го интереса; что-что но это не переход к новой жиз­ни... это монотонное повторение прошлого...

Хосе Ортега-и-Гассет "Восстание масс" (1930)

   Бухариниана и горьковиана занимают в творчестве Платонова период примерно в 9 лет: от "Чевенгура" до "14 красных избушек". Произведения Платонова, в той или иной форме, посвященные Сталину, создавались на значительно большем временном отрезке -- примерно в 13 лет (1926-1939). И в целом эта тема развита Платоновым от­носительно шире и значительнее. В большой мере можно рассматривать произведения Платонова этого периода как развернутый комментарий к действиям Сталина, или да­же -- как диалог Платонова со Сталиным 99 .
   Естественно, к середине 30-х годов, по мере становления тоталитаризма-сталинизма именно это явление делается главной темой у Платонова, вытесняя упоми­нания о самом Сталине, как о личности (даже -- в форме гротеска). В повести "Джан" Сталин еще присутствует как личность, не только как символ безграничной власти. В "Мусорном ветре", в пьесе "14 красных избушек" и, тем более -- в рассказе "По небу полуночи" Сталина-человека уже нет, осталось только явление сталинизма 100.
  

16

   "Антифашистские" рассказы Платонова "Мусорный ветер" (1934) и "По небу по­луночи" (1939) занимают в творчестве Платонова особое место. Только в этих двух рассказах действие целиком происходит за пределами СССР. Больше "зарубежных" произведений у Платонова нет.
   Своим рассказом "Мусорный ветер" Платонов, казалось бы, откликается на собы­тия 1933 года в Германии (приход Гитлера к власти, Лейпцигский процесс-- осе­нью 1933 года). В. Н. Турбин101 показал, в какой степени рассказ отражает содержание газеты "Правда" за 16 июля 1933 года (именно этим числом Платонов датирует описываемые события) и других ее номеров того же лета. Но считать этот рассказ только откликом на германские события было бы ошибкой. Как совершенно справедливо отмечает М. Я. Геллер 102 , рассказ Платонова-- это разоблачение мифо­логического сознания, не только в Германии, но и в СССР. Германия, вслед за Италией, пала жертвой той же болезни, которая ранее поразила Россию. Эта зараза, этот "мусорный ветер" угрожает и другим странам Западной и Центральной Европы. М. Я. Геллер отмечает, что Платонов намеренно пренебрегает подробностями, не забо­тится о правдоподобии. Детали описания часто больше относятся к СССР, чем к Гер­мании 103. Это касается голода 1931-1933 годов, концлагерей, которые в СССР применялись уже 15 лет, а в Германии только начинали появляться. Типичные для со­ветских концлагерей бараки-землянки совершенно немыслимы в Германии 104.
   Прославления "спасителя человечества" и "руководителя человечества" никак не могли быть адресованы последовательному националисту Гитлеру, а только -- Стали-ну 105.
   Добавим к этому анализу М. Я. Геллера несколько дополнительных соображений.
   "Уже двадцать лет слышал этот однообразный всемирный звук Альберт Лихтен-берг: "Томись!"-- и призыв к томлению, к замедлению, к уничтожению жизни всё более усиливался...". "Двадцать лет назад" -- то есть в 1913 году угнетала всё более сгущавшаяся угроза мировой войны (Россия и Германия -- в числе стран, которых это особенно касалось). В 1914 году война стала реальностью. Но Германия знала пере­дышку, скажем -- в 1920-1932 годах. А Россия никакой передышки не знала-- всё те же "томление", "замедление", "уничтожение" жизни, в целом (пренебрегая деталя­ми) -- всё более усиливающиеся. Таким образом, если Лихтенберг действительно не­мец, фраза совершенно не мотивирована. Если же он-- сам Платонов, только прикидывающийся немцем (так сказать, переодевшийся немцем), всё становится на ме­сто.
   Жена главного героя рассказа Альберта106 Лихтенберга Зельда -- афганка, "родом с Ближнего Востока, из русской Азии". Для европейца Ближний Восток никак не совмещается с "русской Азией". А вот для жителя европейской России всё, что находится между Уралом и Байкалом, -- действительно "Ближний Восток" (так ска­зать, в порядке противопоставления Дальнему Востоку). Напротив, то, что называют Ближним Востоком в Западной Европе, для жителя европейской России -- вообще не "Восток".
   Далее, "Альберт... вышел на улицу, в южную германскую провинцию". Где же, интересно, он находился до того? Где помещалась эта квартира, "большое горячее ок­но" и железная кровать Лихтенберга? Если там же, в Южной Германии, то процитиро­ванная фраза вызывающе корява. А если нет, то мы имеем дело с чудесным (мысленным) перемещением в пространстве, с приёмом, к которому охотно прибегал, например, В. Набоков ("Посещение музея", "Дар": "...у тех ворот кривая тень Багда­да...").
   Нацисты сооружают памятник... "Гитлеру". Прочитаем внимательнее описание этой скульптуры, вооружившись портретами Гитлера и... Сталина. "Жадные губы"
  

17

   можно в равной степени адресовать обоим. "Краткая нечистота усов": "краткая" боль­ше соответствует гитлеровским "плевочкам", а "нечистота", наверное, больше -- ста­линским усищам. "Щёки его потолстели от всемирной славы" -- это никак не вяжется со впалыми щеками Гитлера, но вполне соответствует достаточно упитанному вождю советских народов. "Грудь фигуры выдавалась вперед, точно подтягивалась к груди женщины". Хилая, цыплячья грудь Гитлера, возможно, помогала ему завоевывать го­лоса безработных, но зато мешала потом, "отцу нации". А "широкая грудь осетина" воспета в бессмертных стихах. Так кому же сооружают памятник эти "нацисты"? По чьей башке Платонов с таким удовольствием саданул бы тяжелой тростью?
   А вот каким образом вскрывает Лихтенберг (Платонов), так сказать, механику то­талитаризма: "миллионы людей... топтали сейчас старую трудную землю Германии, выражая одной лишь своей наличностью радость спасителю древней родины и совре­менного человечества. Миллионы могли теперь не работать, а лишь приветствовать: кроме них, были еще сонмы и племена, которые сидели в канцеляриях и письменно, оптически, музыкально, мысленно, психически утверждали владычество гения-спасителя, оставаясь сами безмолвными. Ни приветствующие, ни безмолвные не добы­вали даже чёрного хлеба, но ели масло...". "Сверх того по Германии маршевыми ко­лоннами ходили вооруженные армии, охраняющие славу правительства и порядок преданности ему...". "Все видимые им людские количества либо погибали от голода и безумия, либо шагали в рядах государственной охраны. Кто же кормил их пищей, одев­ал одеждой и снабжал роскошью власти и праздности?". "Миллионы машин и угрюмых людей напрягались в Германии, обслуживая трением металла и человеческих костей славу одного человека и его помощников". Многое здесь ближе к СССР, чем к Герма­нии, в частности-- упоминание о миллионах приветствующих дармоедов-- из-за большей общей численности населения и из-за вечного отставания в рациональной ор­ганизации жизни государства. Нужно всё время помнить также, что Гитлер у власти всего несколько месяцев, а Сталин уже десять лет налаживает свой "механизм предан­ности".
   Лихтенберг обращается к Гитлеру: "Ты первый понял, что на спине машины, на угрюмом бедном горбу точной науки, надо строить не свободу, а космическую деспо­тию! Ты собираешь безработных, всех мрачных и блуждающих, которых освободила машина, под свои знамена, в гвардию своей славы и охраны... Ты скоро возьмёшь всех живых в свои охранники и те немногие утомлённые люди, которые останутся у машин, чтобы кормить твою армию, не сумеют уничтожить тебя". Платонов деловито добавля­ет: " Один убогий труженик содержал десять человек торжествующих господ". Сталин, может быть понял всё это не позже "молокососа" Гитлера, да и власть получил намного раньше. Но где уж там "одному кормить десятерых"! Высказывания Лихтенберга -- одна из самых откровенных деклараций Платонова о его разочарованности в прогрессе, в научно-техническом прогрессе в том числе. Но в тексте звучит и нота восхищения инженера Платонова техническим совершенством германской жизни.
   И тут и там одно и то же. Этот мир "истощается в ужасе и остервенелой радости, а не в творчестве и ограждает себя частоколом идолов"; "...вышла единодушная толпа, ... лица людей означали счастье: удовольствие силы и бессмыслия, ... Лихтенберг по­чувствовал перхоть даже в своей душе...". "Он не будет другом громадному, серьёзно­му большевику, молча думающему о всём мире среди своих пространств". Это кажется невероятным, но Платонов в 1933 году не только написал, но и рассчитывал опубли­ковать эту свою неслыханную декларацию: чуть ли не в открытую отказал Сталину в своей поддержке, твердо заявил, что не вольется в ликующие толпы, испытывающие радость от своей силы и своего бессмыслия!
   Тоталитаризм обращает людей в животных и обращается с людьми, как с живот-
  

18

   ными , тем более -- со стоящими на его пути. Естественно, это касается и Лихтен-берга: "полицейский подтвердил догадку Зельды, что это лежит обезьяна или прочее какое-нибудь ненужное для Германии, ненаучное животное; в одежду же его нарядили молодые наци или штальгеймы: для политики"108. Гитлер-- Сталин; истинно-германский образ мыслей -- верность учению Маркса-Ленина; наци-штальгеймы. Что это еще за "штальгеймы"? "Штааль" -- сталь, "гейм" -- дом, жилище. Может быть, перевод "сталинцы" не будет слишком вольным?
   В. Н. Турбин возводит символ "мусора" в названии и тексте рассказа к В. В. Розанову -- это "мусор" культуры, отчуждающей европейца от религии и от церкви, не позволяющий ему "быть как дети" 109 .
   В то же время с рядом положений статьи В. Н. Турбина никак не могу согласить­ся. Остановимся только на самых принципиальных и спорных.
   а) Важный пункт в утверждениях В. Н. Турбина тот, что Платонов якобы чисто­
сердечно намеревался написать именно антифашистский рассказ как иллюстрацию к
материалам "Правды", не отступая от этих материалов идеологически. Признаки кра­
мольного сопоставления с советской действительностью появились в рассказе случай­
но, против воли автора, и в значительной мере привносятся нами, нашим сегодняшним
образом мысли.
   Это утверждение находится в вопиющем противоречии с рассказом Платонова. В. Н. Турбин совершенно игнорирует доводы М. Я. Геллера о том, что многое в расска­зе в большей степени относится к СССР, чем к Германии (а я показал выше, что эта аргументация Геллера может быть существенно дополнена и усилена). Мало того, сам В. Н. Турбин в других своих высказываниях в той же статье явно вступает в противо­речие с этим своим тезисом. Поэтому, в частности, он так странно застенчив в отноше­нии своей действительно ценной научной находки-- о том, что Платонов, скорее всего, отсылает нас к высказываниям Розанова о душевном "мусоре".
   б) В своей аргументации В. Н. Турбин прежде всего упирает на то, что такое со­
поставление СССР с фашистской Германией в то время никому не могло придти в го­
лову.
   Уже сами материалы "Правды", о которых говорит В. Н. Турбин, -- это по сути сопоставление состояния дел в СССР и Германии (где голодают, где -- нет и т. д.). Для мыслящей части общества оно было таким же естественным, как и сегодня. На Западе приведенное рассуждение Ортеги-и-Гассета не было чем-то непривычным и неожидан­ным 110. Гитлер и Муссолини учились у Ленина и Троцкого и открыто об этом говори­ли. У нас тоже не один же Г. Оболдуев размышлял на подобные темы. Книга Л. Фейхтвангера "Москва 1937", тогда же изданная в Москве на русском языке, "Заговор равнодушных" Б. Ясенского, "Дракон" Е. Шварца прямо посвящены такому сопоставлению. М. Пришвин записал в августе 1938 года: "Чей народ дольше вы­терпит свое правительство, у того и будет победа. Наш народ много терпеливей гер­манского, и потому победа наша возможна". Кто терпеливей -- дело тёмное, но сам угол этого сопоставления ничего не оставляет от концепции В. Н. Турбина. А Н. Глазков писал в 1942 году:

Господи! Вступись ты за Советы,

   Защити ты нас от высших рас,
   Потому что все твои заветы
   Гитлер нарушает чаще нас.
   в) В том, что Платонов, принимаясь за "Мусорный ветер", был настроен вполне
благонамеренно и не помышлял ни о чем, кроме разоблачения и обличения фашизма,
В. Н. Турбина особенно убеждают ангелоподобные немецкие коммунисты, встречен­
ные Лихтенбергом в концлагере. Такое восприятие коммунистов Платонов сохранил,
  

19

   якобы, с самого начала 20-х годов, о чем свидетельствует текст его заявления о приеме в партию.
   Платонов присутствовал в 1924 году на первом публичном чтении пьесы Н. Р. Эрдмана "Мандат" и горячо одобрил её. Писатели подружились и читали друг другу многие свои произведения, скорее всего были очень близки и по духу. Ключевые фразы "Мандата": "Вы большевики или жулики?" и "в партию всякую шваль прини­мают". Примерно так же решает этот вопрос и Платонов во всех своих основных про­изведениях: "Городе Градове", "Че-Че-О", "Чевенгуре" 111, "Впрок","Котловане" (например, Козлов и Пашкин), пьесах "Шарманка" и "14 красных избушек". Пунктир, проведенный В. Н. Турбиным из начала 20-х годов к рассказу "Мусорный ветер", не находит, таким образом, никакого подтверждения.
   Коммунисты в рассказе выписаны очень тщательно, действительно они подобны ангелам, какими мы их видим на иконах и на полотнах средневековых мастеров. Моти­вировка этих образов представляется достаточно сложной. Именно такими, святыми, следовало быть коммунистам, если они в самом деле собирались организовать земной рай, или хотя бы нечто путное, исторически оправданное 112 . Изображая такими уже нынешних, наличных коммунистов, Платонов тем самым пародирует посвящённые им произведения социалистических реалистов. Соответственно, в той степени, в какой рассказ касается фашистской Германии, Платонов пародирует и изображение немецких коммунистов в советской прессе.
   Угадывается также (не "или-или", а именно "и") ещё один важный мотив. И во внешнем облике, и в поведении обоих коммунистов узнается уже упомянутый друг Платонова Николай Эрдман. Именно таким, подобным иконописным ангелам 113, вспо­минают его современники: рыцарем без страха и упрека, Человеком с большой буквы, мудрым, оплотом правды и чистоты, образцом бескомпромиссности. В том, как безы­мянный коммунист убаюкивает Лихтенберга, в его высказываниях ("в океан социализ­ма течет историческое время"), угадываются отзвуки таких важных для Платонова, целительных для него бесед с Эрдманом. Фамилия "фрау Вотман" равна по длине фа­милии драматурга и совпадает с ней вторым слогом. В чём согласны М. Я. Геллер и В. Н. Турбин -- эта фамилия может быть прочитана в соответствии с Евангелием: "вот человек". Судя по всему, так и воспринимал Платонов своего друга (познай, где свет, поймёшь, где тьма). Кстати сказать, немца Эрдмана особенно легко было "переместить" в Германию.
   Эрдмана арестовали в апреле 1933 года, и до середины октября о нём и о его
   судьбе (Жив ли? В лагере? Сколько дали?), скорее всего, ничего не было известно. А Платонов писал рассказ именно в это время. Сказанное позволяет прочитать эпиграф: "Тов. Цахову, германскому безработному, свидетелю на Лейпцигском процессе, заключённому в концлагере Гитлера (теперь, на­верно, уже покойнику)". Эрдман-- свидетель этого ужасного времени, он в лучшем случае уже безработный и как писатель он погиб (о какой драматургии может быть речь на каторге?). Конец второго эпиграфа читается по первым буквам: "КОМУ" ("Кто отнял мой ум") 114. В этом ощущается вопль отчаяния: "Кому всё это нужно? Кому я сам теперь нужен? Кому я буду читать написанное? Кто меня поймет?".
   г) Наконец, общий вывод В. Н. Турбина, ради которого написано всё его довольно обширное исследование. Хотя у Платонова не было намерения сопоставлять СССР с фашистской Германией и основания для такого сопоставления вкрались в текст помимо воли автора, а мы придаём им чрезмерно большое значение, исходя из нашего сего­дняшнего опыта, НО!.. Но текст Платонова позволяет говорить о нашей большей ду­ховности, о нашей обращённости к Богу, пусть -- через попытку построить общество без Бога, через уничтожение храмов, священнослужителей, верующих. Эта

20

   наша попытка исторически оправдана. В противоположность нам, нацисты равнодушны к религии, и та­кое бездушие вышвыривает их из истории.
   Это утверждение В. Н. Турбина относится к области идеологии, мировоззрения ; научная аргументация тут не вполне уместна. Я ограничусь поэтому конкретным во­просом -- в какой мере нечто подобное прочитывается в "Мусорном ветре", восприни­маемом в контексте той эпохи и совместно с другими произведениями Платонова того времени?
   Начнём с "равнодушного" отношения нацистов к религии. Гитлер Кельнский собор, действительно, не взрывал, решения своих задач монументального строительст­ва он не связывал с такими радикальными действиями. В этом направлении мы достиг­ли большего. Но и совсем безразличными к религии нацистов не назовёшь 115.
   Описание богослужения в рассказе совсем неравнодушно развернуто и насыщен­но просто лютой ненавистью. Ненавистью к кому? Объект этой ненависти назван -- римская церковь. Ограничимся пока этим прямым указанием. А субъект? В сущности весь рассказ написан с точки зрения одного лица -- Лихтенберга, то есть -- самого Платонова. Сцена, посвящённая католическому богослужению, в этом смысле никак не выделена. Но не мог сам Платонов мазать такими красками католиков, чуть ли не более отвратительными, чем главных героев рассказа -- нацистов. Чьи ещё точки зрения на римскую церковь могли отражаться (в том числе-- пародироваться) в таком, резко антикатолическом духе этой части рассказа? Отношение самих нацистов и к христиан­ству в целом, как уже сказано, не было безразличным, тем более это касалось католиче­ской церкви, энергично противостоящей им 116.
   В советской прессе того времени отношение именно к католической церкви тоже было ожесточённо-враждебным. Щоев в пьесе Платонова "Шарманка" говорит о папе римском в стиле внутрипартийных большевистских схваток: "Жалкий оппортунист-схематик! Гнусный упрощенец линии Иисуса Христа, и больше ничего" 117 .
   Вот об этих двух -- с разных сторон направленных -- ненавистях к католической церкви и должен был вспомнить Лихтенберг на соборной площади. Однако в сцене на соборной площади ощущается и совсем иной мотив. "Большой католический собор, как сонное тысячелетие, как организованное в камень страдание, стоял сосредоточенно и безмолвно, опираясь глубоко в могилы своих строителей...". Тысячелетний собор на территории Германии! Проблемный рассказ -- не бедекер, чтобы забавлять читателя историческими диковинами. Метафора, не претендующая на буквальность? Пусть так. Католической церкви скоро будет 19 веков, христианству в Германии -- веков 16. А вот христианству на Руси именно тысяча лет, в том числе -- через 20 лет -- тысячеле­тие крещения княгини Ольги в Константинополе.
   Стерветсен ("Шарманка") говорит (про СССР): "У них нет бога, остался его това­рищ -- чёрт".
   Нет никаких оснований исключать "Мусорный ветер" из числа высочайших твор­ческих достижений Платонова-сатирика. Платонов говорил, что способность к юмору и сатире нужна "для контроля своего творчества, для размышления о предмете со всех сторон, чтобы не впасть в елейную сентиментальность, в самодовольство и благоговей­ное созерцательство, в нечаянное ханжество, в дурную прелесть наивности и просто в глупость" 118 . И сатира Платонова в этом рассказе, несомненно, разит не одних только нацистов.
   Лихтенберг озирается "с удивлением в этом царстве мнимости". В "Мусорном ветре", в "14 красных избушек", в рассказе "По небу полуночи" Платонов завершает свои главные и горькие свидетельства о сталинском царстве мнимости. Вот и главный в "14 красных избушек" теоретик Хоз наконец констатирует: "на свете только жульниче-
  

21

   ство и комбинация случайностей" и "лицо -- маскировка идейной вооруженности на обе стороны" (Вершков-- "мнимый человек"). Для прозревшего Хоза вся эта мни­мость персонифицируется неугомонной Интергом, готовой с одинаковым самозабвени­ем служить любому бреду (разоблачать "антискирдовальные настроения" и т. д.): "если
   мир погибнет, значит ты живёшь!".

*

   Таким образом, сталинским "Гималаям" (Сталину, Бухарину, Горькому) посвя­щено много ярких страниц в прозе Платонова 1926-1939 годов и в пьесе "14 крас­ных избушек". Как это уже отмечалось применительно к "Чевенгуру"119, такое сопоставление героев Платонова с их историческими прототипами способствует глу­бине осмысления платоновских текстов, позволяет обнаруживать в них смыслы, суж­дения, повороты темы, которые без этого сопоставления остались бы незамеченными.

*

   И последнее. Лихтенберг в "Мусорном ветре" обращается, мы понимаем -- к ка­кому, "Великому Адольфу": "я думаю и существую. А если я живу -- значит тебе не быть! Ты не существуешь!". Тогда, в 1933 году это выглядело бы каким-то парадок­сальным, упрямым нежеланием признать очевидное. Существовал как раз один только Сталин, и ничего, кроме него 120. Но сегодня это высказывание Платонова читается со­вершенно иначе.
  
  
   1 Свидетельство И. Гронского, обнародованное радио "Свобода" осенью 2000 года (фонд В. Дувакина,
научн. библ. МГУ).
   2 Здесь и далее ссылки на страницы издания: А. Платонов. Чевенгур. Рига, "Лиесма", 1989.
   3 В. Чалмаев. "Андрей Платонов". М., "Советский писатель", 1983, с. 99.
   4 "Портретная галерея Чевенгура." ( Сокр. вариант : "Континент", 2001, N 3 [ 109 ] ) .
   5 Цит. соч. Платонов подчеркивает "тем же Копенкиным...".
   6 Формально речь идёт как будто о способности Ленина заниматься сразу двумя делами. Но приведенное
толкование уместнее, особенно если сравнить этот текст с похожими высказываниями о Дванове (думает
"две мысли враз и в обоих не находит утешения") [343] и о Сафронове, который "знал, что социализм
дело научное, и произносил слова так же логично и научно, давая им для прочности два смысла -- ос­
новной и запасной, как всякому материалу" ("Котлован").
   7 Здесь мы (по необходимости-- мимоходом) касаемся очень непростой в целом проблемы.
Н. А. Бердяев ("Истоки и смысл русского коммунизма". М., "Наука", 1990, с. 98) писал в 1937 году:
"Ленин не демократ, он утверждает не принцип большинства, а принцип подобранного меньшинства".
"Он строил план революции и революционного захвата власти, совсем не опираясь на развитие сознания
огромных масс рабочих и на объективный экономический процесс". Название упомянутого Бердяевым
ленинского плана "диктатура пролетариата", очень удачное политически (как и самоназвание
"большевики"), совершенно не отражает сути дела. Александры Двановы и Павки Корчагины слышали
то, что хотели услышать, и слишком буквально воспринимали эффектные пропагандистские формулы,
вроде пресловутой "кухарки, участвующей в управлении государством".
   8 Тема "Платонов и Маяковский" и даже более узкая: "Маяковский в "Эфирном тракте"" заслуживает
самостоятельного и достаточно подробного обсуждения. Здесь я ограничусь только очень кратким экс­
курсом в эту сторону.
   9 Возможна и прямая отсылка к первому поэтическому сборнику Платонова "Голубая глубина", опубли­
кованному именно в 1922 году. Применительно к 1930 году Платонов уже явно отстраняется от
этих романтических ожиданий своей молодости. "Счастливая убежденность в победе любимой науки на
всемирном плацдарме помогла им пережить убийственные годы ученья...". "Попробуйте в этом диком
лесе человечества остаться свежим, мудрым и прямым! Невозможно.".
   10 Сразу вспоминается "сочельник коммунизма" из "Чевенгура". Видимо, не случайно родной город
Кирпичникова Ржавск после смерти Попова переименовывают, конечно не в Поповск, но еще более со­
держательно -- в Гробовск.
   1111 Для сравнения напомню близкое суждение А. Белинкова о Маяковском в 1950 году (А. Белинков.
Россия и Чёрт. СПб., "Журнал "Звезда"", 2000). "В яме (под ней я подразумеваю Россию) беглые ка-
  

22

   торжники, проститутки, интеллигенция из университетов дружно встали у кормила власти (советской) и под ветром, дующим из глубин, повели свой корабль в бесклассовое общество и пел им песни великий певец (Маяковский), плохо знающий, ЧТО поёт он, но певший за своим учителем (Пушкиным) лучше всех своих соотечественников, а когда он замешкался, став думать над тем, кому и ЧТО он поёт, -- его убили и впредь стали ещё жестче убивать всякого, кто пел песню воле, а не яме-державе и ее каторжникам, про­ституткам и лихим ораторам"("что" дважды подчеркнуто мной для соблюдения смысловых ударений, за которыми не поспевал следователь, документировавший этот допрос).
   12 Ради такого, сдержанного тона Платонов чуть ли не игнорирует главное в ленинизме -- манихейскую
ставку на уничтожение "носителей зла" ("насекомых")-- излишних классов, сословий, социальных
групп. Только как бы вскользь брошенная жужжащая фраза "жажда жестокой жизни" напоминает о за­
дании вождя (январь 1918): "очистка земли российской от вредных насекомых". Ленин так оправдывал
свои действия в разговоре с Горьким: "Вынужденная условиями жестокость нашей жизни будет понята и
оправданна. Всё будет понято, всё!" (Цит. по: Г. Лукач. "Эммануил Левин". Лит. обозрение, 1937, N 19-
20, с. 56). Удивительное совпадение формулировок!
   13 О. Мандельштам ("Шум времени") пишет об интеллигентах 1890-х годов: "усы, эспаньолки, холеные
бороды...".
   14 Как говорит предревкома [74]: "Революция-- рыск: не выйдет-- почву вывернем и глину оставим,
пусть кормятся любые сукины дети, раз рабочему человеку не повезло!". Напомню, с какой покорной
деловитостью реагируют мужики на громовую резолюцию демобилизованного красноармейца, "чинного
мужика" Жмыха (типично платоновское словоупотребление -- ни о какой степенности речи нет, он об­
лечён властью, "весь в чинах"):"-- Будя! Пора деревню истребить! -- Как так, за што такое? -- спраши­
вают его мужики, -- Аль новое распоряжение такое вышло?" ("Луговые мастера", 1927 год).
   15 По Е. Замятину ("Мы") всякая вера (и коммунистическая вера -- не исключение) проходит три стадии:
пророческую, апостольскую и церковную. Герои "Чевенгура" -- апостолы, которые отказываются при­
знать неизбежное наступление церковного периода, силятся продлить свое героическое, апостольское
время (М. Я. Геллер. Андрей Платонов в поисках счастья. М., "МИК", 1999, с. 212).
   16 Проблема исторических прототипов персонажей "Чевенгура" рассмотрена ранее ( "Портретная
галерея" ) .
   17 Только Кондаев и Прокофий -- два торжествующих прагматика -- уцелели после падения Чевенгура.
   18 "Портретная галерея".
   19 Пожалуй, наиболее известный из Адрианов-- римский император, сменивший в 117 году великого
Траяна и правивший до 138 года. Его правление характеризовалось отказом от новых захватов, пере­
ходом к обороне, доведённой им до совершенства, и важнейшим этапом в становлении римской бюро­
кратической монархии. Он объездил и западную и восточную части империи, за что его называли
"Адриан-путешественник". Таким образом, в самом имени персонажа отражено главное в политической
программе Бухарина (отступление от оголтелого коммунизма, склонность к мирным средствам решения
проблем), оценка его роли в становлении бюрократического режима (примерно--та же, что в
"Чевенгуре") и великое множество его путешествий. Теперь Умрищев то и дело вспоминает эпоху Иоан­
на Грозного, "когда многих поубивало". В XX веке наблюдалось такое же как в XVI объединение народа
и царя в истреблении "злых сил" (А. С Ахиезер. Россия: критика исторического опыта:. Т. 1, М., 1991,
с. 96). Умрищев "разумно не хотел соваться в железный самотек истории, где ему непременно будет
отхвачена голова". М. Я. Геллер (цит. соч., с. 321) расшифровывает имя персонажа как "Красная смерть",
но это трудно увязать с ролью героя в повести. Он больше объект, чем субъект: не он убивает, а его уже
прикончили политически, а скоро уничтожат и физически.
   20"Портретная галерея" : о дореволюционном стаже Бухарина, о партийном стаже Прокофия. Категория
   "невыясненных"-- достаточно прозрачный намек на грандиозную чистку госаппарата 1929-1930годов и на решение Политбюро, утвержденное Пленумом ЦК в январе 1933 года, о чистке, о начале массовой расправы c "ленинцами" -- освобождении от "всех ненадежных, неустойчивых, примазавшихся элементов". Под "неустойчивыми" обычно понимали согрешивших по части морали, "примазавшиеся" -- лица непролетарского происхождения (кстати, это относилось и к сыну учителя Бухарину). А "ненадежные" (соответствуют платоновским "невыясненным") -- новая категория, те, на кого Сталин не может положиться (М. Я. Геллер. Концентрационный мир и советская литература. М., "МИК", 1996, с. 143,144).
   Что же касается "нравственно-культурной личности", чрезвычайно интересно свидетельство близкого бухаринского сотрудника Александра Эйхенвальда: Бухарин, в тюрьме, уже подписав все признания, работал над новой книгой -- "надо отвлечься от идеологии, экономики, политики, постараться понять смысл и цель жизни" (М. Я. Геллер. Концентрационный мир..., с. 177).
   21 "Теперь партия разлюбит меня?" -- спрашивает Умрищев. Для Бухарина, "любимца партии", по опре­делению Ленина, это естественный и очень болезненный вопрос. Вермо определяет Умрищева как
  
   23
   "человека вредного и безумного в историческом смысле". Умрищев, как и Бухарин, "углублен в корен­ные вопросы человеческого общества и всего текущего мироздания". Он интересуется "принципиальной сущностью мирового вещества и предполагает в этом направлении предпринять какие-то философские шаги".
   Великолепна сцена покаяния Умрищева и Божева, к сожалению известная только по рукописи, со­хранившейся в архивах ГПУ (А.Платонов. Технический роман. Библиотека "Огонек", N28. М., 1991, с. 37, 38) и не включаемая обычно в публикуемый текст повести. "-- Пусть только бабушка зовёт меня впредь оппортунистом, а не классовым врагом. Я признаю свои ошибки, отрекаюсь от самого себя и обещаюсь, начиная с завтрашнего дня, во всюду соваться".
   Божев однажды "видел сон, что его порет ремнём пролетариат и он проснулся в ужасе и в поту, но чувствовал почему-то, что пролетариат в основном прав. Однако он не будет, как Умрищев, откладывать свою перестройку до завтрашнего утра, это есть оппортунистическая уловка, он уже сейчас чувствует себя довольно сильно перестроившимся.." и т. д. Лозунг Умрищева: "не суйся!" напоминает о политике бездействия, к которой Бухарин призывал своих сторонников на рубеже 20-30-х годов. Группа М. Рютина, не последовавшая этому призыву, настаивала на возвращении к экономической программе правых, на отстранении Сталина от власти, на восстановлении в партии всех исключённых, и том чис­ле -- и Троцкого (Р. Конквест. Большой террор. Нева, 1989, N 9, с. 127).
   22 Известно, какую роль в победе Сталина над оппозиционерами сыграло подслушивание их кремлёвских
телефонных разговоров.
   23 С 1918 года Бухарин жил в гостинице "Метрополь", но летом 1927 года по настоянию Сталина
перебрался в Кремль. Настойчивость Сталина в немалой степени (не исключено, что в первую очередь)
определялась указанной в пр. 22 возможностью контроля за телефонными разговорами, на этот раз --
Бухарина, пока ещё -- "товарища по коалиции". Это переселение, видимо, сильно повлияло на плато­
новский текст, посвященный в "Чевенгуре" треугольнику: Чепурный- Клавдюша- Прокофий
   ( "Портретная галерея"), а может быть, даже послужило исходным толчком к появлению этого текста. После того, как Чепурный окончательно отказался от Клавдюши в пользу Прокофия [361], Прокофий "избрал себе жилищем кирпичный большевистский дом...", "комнату окружали прочные стены" [372]. Про переселение Клавдюши ничего не сказано, может быть она там уже жила, просто эти голубки обре­ли, наконец, свое семейное гнездышко.
   После смерти Н.С Аллилуевой (ноябрь 1932 года) Бухарин и Сталин по просьбе Сталина поменялись квартирами. Уже свергнутый с большевистского Олимпа Бухарин продолжал жить в этой (бывшей ста­линской) квартире.
   24 Тучи, сгустившиеся над головой Бухарина, в 1934 году ненадолго слегка поредели. В могуществен­
ном "муже комсомолки" угадывается, таким образом, Сталин.
   25 Как раз 25 лет прошло со времени батумской стачки 1902 года -- официального начала деятельно­
сти Сталина как революционера-организатора. Соответственно, произносится тост за "истинного госу­
дарственного зиждителя территории нашей губернии, еще подлежащей быть устроенной такими людьми,
как наш славный и премудрый юбиляр!". "Сейчас идет так называемая война с бюрократами!". Бормотов
"бюрократ положительно!". "Без бюрократии... не удержаться бы советскому государству и часу".
"Бормотов прикинулся благодушным, сощурил противоречивые утомленные глаза и, истощённый по­
вседневной дипломатической работой..." (Сталин любил танцы со своим "сбродом тонкошеих вождей").
И ещё, про его "равнодушное сердце". Сама фамилия "Бормотов", кроме созвучия с "обормотом", напо­
минает также о первом знакомстве с Чепурным-Сталиным, бормочущим на собрании коммунистов, не
умевшим соображать молча [174, 177].
   26 С похожим заданием командировали самого Платонова в Тамбов в 1926 году, Александра Двано-
ва -- в Воронежскую губернию, Сербинова -- в Чевенгур.
   27 Кажется, это Бисмарк сказал: "с плохими законами и с хорошими чиновниками вполне можно править
страной. Но если чиновники плохи, не помогут и лучшие законы".
   28 В этом он подобен "коммунисту" Угрюм-Бурчееву из "Истории одного города" М. Е. Салтыкова-
Щедрина с его "прямолинейностью" и "систематическим бредом" (М. Я. Геллер. "Андрей Платонов",
с. 118).
   29 Даже на одиннадцатом году перестройки Л. М. Пятецкий (История России для старшеклассников и
абитуриентов. XX век. Изд. III. M., "Московский лицей", 1996, с. 122), не допуская прямого искажения
фактов, простым их подбором, достигает картины, вполне согласующейся с официальным доперестроеч­
ным подходом.
   В 79 из 97 крупных городов советская власть утвердилась мирным путем... В ноябре 1917 года совет­ская власть утвердилась в Москве, Эстонии, Латвии, Белоруссии, на Северном и Западном фронтах; в декабре-- на Юго-Западном, Румынском и Кавказском фронтах; в январе 1918 года-- на Украине и Южном Урале; в феврале -- на Дону, в марте -- на Кубани, в Крыму и Средней Азии. Как писал А. Пла-
  

24

   тонов в философском эссе "О любви": "часть истины -- всегда ложь, только вся истина -- истина".
   30 А чуть дальше сказано: "народ в городе существовал без спешки и не беспокоился о якобы лучшей
жизни" ("якобы лучшей"!). То же и в "Ямской слободе": "революция как дождь стороной где-то прошла,
а Ямской слободы не тронула, ... не то всё кончилось, не то ливнем льёт над другими местами". Похо­
жим смыслом наполнена фраза из "Сокровенного человека": "Хорошо, что люди ничего тогда не чуяли, а
жили всему напротив".
   31 Жизнь истрачена на создание псевдожизни (А. С. Ахиезер, цит. соч., т. II, с. 295).
   32 Например, Сталин искренне считал, что уничтожение "кулачества" обеспечит экономический подъем
(А. С Ахиезер, цит. соч., т. II, с. 180).
   Ценный в этом отношении штрих обнаруживается в "Ювенильном море". Божев сожалеет, зачем он поторопился каяться: "ведь действительности здесь никто не знает". Обычная важная двусмысленность: и народу не сообщают правду (в том числе -- о причинах проблем с продовольствием), но и сами верхи имеют очень смутное представление об истинном положении дел.
   А по какой статье: "горячечный бред" или "сознательное жульничество" записать основополагающие представления о "пролетарской революции", "диктатуре пролетариата", "передовом отряде" и т. д.?
   33 Профессиональная систематическая ложь требует своего языка. "Люди на паровозе и на снегоочисти­
теле грубо выражались на каком-то самодельном языке, сразу обнажая задушевные мысли"
("Сокровенный человек"). Иное дело "зажиточные, ставшие бюрократическим активом села" ("Впрок").
Они "так официально-косноязычно приучили народ думать и говорить, что иная фраза бедняка, выра­
жающая искреннее чувство, звучала почти иронически". Язык утопии! Это осознано и сформулировано
задолго до Оруэлла. Замятин, Зощенко, Бабель, Булгаков относились к этому языку с иронией, как писа­
тели, выросшие в другом языке. Ирония Платонова -- боль писателя, переболевшего верой и в утопию и
в её язык (М. Я. Геллер. "Андрей Платонов", с. 288).
   34 "Утилитарная беспринципность коммунистического движения -- не исходная парадигма, но стремле­
ние сохранить цель в бурном море социокультурных перемен" (А. С. Ахиезер, цит. соч., т. II, с. 358).
Один из частных аспектов этого социального явления персонифицирован в самом начале "Чевенгура"
церковным сторожем, который в бога не верит "от частых богослужений".
   35 Вот проблема выборов в деревне Черновке: один вор, другой лодырь, у третьего жена портки спрятала
[160].
   36 А. С Ахиезер, цит. соч., т. II, с. 338, 178. Труд Шмакова ("Город Градов") так и называется:
"Принципы обезличения человека, с целью перерождения его в абсолютного гражданина с законно упо­
рядоченными поступками на каждый день бытия".
   37 Так же подозрительно выглядит, казалось бы -- положительная оценка Платоновым сталинских
"Вопросов ленинизма" в "Ювенильном море". Вермо нашел "Вопросы ленинизма" и "стал перечитывать
эту прозрачную книгу, в которой дно истины ему показалось близким, тогда как оно на самом деле было
глубоким, потому что стиль был составлен из одного мощного чувства целесообразности, без всяких
примесей смешных украшений, и был ясен до самого горизонта, как освещённое простое пространство,
уходящее в бесконечность времени и мира. Читая, Вермо ощущал спокойствие и счастливое убеждение
верности своей жизни..." (и дальше -- про солидарность строителей нового мира). Но Платонов не оста­
вил на этом тему "Вопросов ленинизма". Вермо после Сталина чувствует отвращение к философствова­
нию вообще. "Он слишком начитался за ночь и чувствовал себя сейчас недостаточно умным. Он... лег
вниз лицом с настроением своей незначительности". И наконец, "Вермо понял, насколько мог, столпов
революции: их мысль -- это большевистский расчет на максимального героического человека масс, при­
веденного в героизм историческим бедствием, который... творит сооружение социализма в скудной
стране, беря первичное вещество для него из своего тела. Эта идея неслышно растворена в книгах, про­
читанных Вермо ночью".
   Прав был Николай I, когда требовал от подданных только выполнения распоряжений правительства и пресекал любые суждения об этих распоряжениях, как критические, так и одобрительные. Текст Плато­нова -- внешне панегирический, по сути -- совершеннейший разгром сталинского сочинения. Эти ко­щунственные рассуждения, достаточно ли глубоки мысли Сталина, нет ли тут смешных украшений, и общее ощущение, что сталинское позитивистское теоретизирование, опирающееся на одну лишь целесо­образность -- схоластическая конструкция, подвешенная в пустоте ("простое" пространство -- это пус­тое пространство). Здесь нет места "смешным украшениям" -- человеку, его духовному миру, а значит -- нет места реальной жизни. Вот откуда опустошенность Вермо после этого ночного чтения (раз чтение ночное, то это не свет мысли, а мракобесие), сознание своей незначительности. Да и строится реальный социализм на выжимании последних соков ("беря первичное вещество... из своего тела") из того самого населения, ради блага которого всё затевалось.
   Отсюда и бунт Вермо. Сталинской циничной ставке на слепой, нерассуждающий героизм Вермо дерзко противопоставляет свой расчёт "на творчество пролетарского человека".
  

25

   38 Подробно рассказано, как, начав "отсталым человеком", "психом", не годившимся в большевики ("полуголый, еле живой от своей едкой идеи"), "неудержимый в своей активности" Упоев, "тратя тело для революции", пренебрегая своей собственной семьей, женой ("изящной середнячкой"), добрался до трибуны и призывает "к прекрасной обоюдной жизни на тучной земле". "Мы задаром организуем всё бедное человечество, мы трудимся навстречу далеким планетам, а не живём как гады!". Для этого он даже выращивает крапиву, чтобы отправлять ее "заграничным маловооруженным товарищам": у них будет чем пороть капиталистов.
   39 Некоторые характеристики Упоева (псих, не годящийся в большевики и т. п.) звучат прямо как цитаты из ленинского "Завещания", в его части, касающейся Сталина.
   40 Это либо полностью совпадает с чевенгурским текстом: Чепурный "помнил про свой низкий ум" [364],
либо явно перекликается с ним.
   41 Очередная важная двусмысленность: речь и о власти, которой якобы обладает пролетариат, и о власти,
стоящей над пролетариатом и от которой он якобы в умилении. Нужно ли напоминать, как энергично
борются "районные люди" с искусством, создаваемым "первостатейными" мастерами, начиная с самого
Платонова? Произведения мастеров не понятны широким массам, массам нужна продукция середняков.
   "Тюремной цивилизации" не нужен даже гений, хотя бы и воспевающий её. Тиран не может доверять художнику, предавшему искусство (М. Я. Геллер. Концентрационный мир. С. 170).
   В. Шкловский ("Сентиментальное путешествие". М., 1929, с. 224) даже "Всемирную литературу" Горького воспринимает, как "концентрационный лагерь", в который Горький загонял писателей в 1918-- 1921 годах: "не надо, чтобы русский писатель писал, что хочет".
   42 С утверждением М. Я. Геллера ("Андрей Платонов". С 309), что Упоев симпатичен "душевному бед­
няку", герою "Впрок", могу согласиться лишь частично. Это -- не более, чем симпатия энтомолога к
любопытной, довольно редкой букашке. Платонов специально подчеркивает именно в хронике "Впрок",
что нужно различать: а) забавную "трогательную неуверенность детства" и б) "падающую иронию гибе­
ли. Такую, снисходительную насмешку труднее распознать, труднее допустить, что она имеет место, но,
будучи осознанной, она разит, пожалуй, сильнее любого другого тона. Но, действительно, после хроники
"Впрок" Платонов больше не пишет о Сталине в ключе "трогательной неуверенности детства", остава­
лась только "падающая ирония гибели".
   43 Л. Аннинский. Откровение и сокровение. Горький и Платонов. Лит. Обозрение. 1989, N 9, с. 8.
   Самое смешное -- человек, находящийся в немыслимой ситуации и делающий вид, что ничего осо­бенного не произошло. У Юрия Олеши в "Трех толстяках" есть забавный эпизод из дворцовой жизни: секретарь, потрясенный неслыханными словами доктора Арньери, выронил перо, и оно вонзилось в ногу Второго Толстяка. Тот выхватил перо и запустил его вдогонку удирающему секретарю, но промахнулся, и перо попало в зад караульному гвардейцу. Тот так и простоял "с пером в неподходящем месте", пока его не сменили с караула. В Сталина перо попало не случайно, а снайперски -- прицельно. Как и гвардеец у Олеши, он стоял, не шелохнувшись. Только гвардейца когда-то наконец сменили, а Сталин..., впрочем на этом возможности сопоставления двух ситуаций исчерпываются.
   В хронике "Впрок" есть эпизод, который заставляет подозревать, что Платонов предвидел именно та­кого рода реакцию на свое сочинение. Милый обычай Упоева затаскивать на трибуну симпатичных де­вушек и там их всенародно целовать отражён в задиристой частушке: "Эх, любят девки, как одна, Любят Ваньку пер--на!
   -- Раскулачу за хулиганство, стервец! -- ...воскликнул Упоев и бросился было с трибуны к гармони­сту. Но его остановили активисты: -- Брось, Упоев, у него голос хороший, а у нас культработа слаба!". С культработой дела, действительно, обстояли плохо.
   44 "Нужно торопиться делать счастье на адовом дне Сары-Камыша".
   45 М. Я. Геллер. "Андрей Платонов", с. 346.
   46 Ормазд, Ахурамазда ("господь мудрый")-- верховное божество зороастрийского и ахеменидского
пантеонов, Ахриман -- верховное божество зла, противник Ахурамазды (Л. А. Лелеков,
И. С Брагинский. В: "Мифологический словарь". М., "Сов. энциклопедия", 1991). У А. Платонова чита­
ем: яма "Сары-Камыша, где в древности находился всемирный ад... В далёком отсюда Хорасане, за го­
рами Копет-Дага, среди садов и пашен, жил чистый бог счастья, плодов и женщин -- Ормузд, защитник
земледелия и размножения людей, любитель тишины в Иране. А на север от Ирана, за спуском гор, ле­
жали пустые пески; они уходили в направление, где была середина ночи, где томилась лишь редкая тра­
ва, и та срывалась ветром и уносилась прочь, в те черные места Турана, среди которых беспрерывно
болит душа человека. Оттуда, не перенося отчаяния и голодной смерти, бежали темные люди в Иран.
Они врывались в гущи садов, в женские помещения, в древние города и спешили поесть, наглядеться,
забыть самих себя, пока их не уничтожали, а уцелевших преследовали до глубины песков. Тогда они
скрывались в конце пустыни, в провале Сары-Камыша... Может быть одного из старых жителей Сары-
  

26

   Камыша звали Ариманом, что равнозначно чёрту... Он был не самый злой, но самый несчастный".
   47 "Его народ наибольший бедняк на свете..., он отучен от цели жизни и лишился сознания и своего ин­
тереса, потому что его желание никогда, ни в какой мере не осуществлялось...". "Какие (это) люди?.. Их
душа давно рассеялась, им все равно -- живут они или нет... Рабский труд, измождение, эксплуатация
никогда не занимают одну лишь физическую силу, одни руки, нет -- и весь разум и сердце также, и душа
выедается первой, затем опадает и тело, и тогда человек прячется в смерть, уходит в землю, как в кре­
пость и убежище, не поняв, что жил с пустыми жилами, отвлеченный и отученный от своего житейского
интереса, с головой, которая привыкла лишь верить, видеть сны и воображать недействительное".
"Всякая эксплуатация человека начинается с искажения, с приспособления его души к смерти, в целях
господства, иначе раб не станет рабом" и т. д.
   48 "Чевенгур, вероятно, захвачен неизвестной малой народностью или прохожими бродягами" [359]."Вся
Россия населена гибнущими и спасающимися людьми". "Многие русские люди с усердной охотой зани­
мались тем, что уничтожали в себе способности и дарования жизни: одни пили водку, другие сидели с
полумёртвым умом..." [336]."Пред ним сплошным потоком путешествия проходила Советская Россия --
его неимущая, безжалостная к себе родина...", "вспоминал бедных, неприспособленных людей, дуром
приспосабливающих социализм к порожним местам равнин и оврагов" [337].
   49 Упоминания ада в повести настойчивы и многочисленны: "в аду твой народ уже был...", "здесь был ад
всего мира...", "здесь, персы говорили, был ад всей земли" и (второй раз) "адово дно древнего мира".
   50 В приведенном историософском этюде Платонова.
   51 Как писал "скиф" В. Брюсов ("Мы -- скифы", 1916):
   Мы -- те, об ком шептались в старину,
   С невольной дрожью, эллинские мифы: Народ, взлюбивший буйство и войну, Сыны Геракла и Ехидны, -- скифы.
   52 Для полноты картины следует упомянуть эволюцию того содержания, которым Платонов наполнял это
выражение "адово дно". Инженер Баклажанов ("Приключения Баклажанова", 1922) сокрушает "адово
дно" смерти (главный источник зла и несовершенства в мировом устройстве, по Н. Ф. Федорову). Фад­
дей Попов ("Эфирный тракт", 1927) тоже сокрушает "адово дно", надо понимать -- мир, построенный на
эксплуатации и насилии. Наконец, в "Чевенгуре" и "Джан" Платонов приходит к последнему варианту:
"адово дно" коммунизма и того единственного места на Земле, где этот коммунизм только и мог произ­
расти. С этим последним определением (не зная о нём) солидарен и В. Набоков ("Ада"): "Татария --
изолированная геенна".
   53 Подобный настрой Н. М. Карамзин ("История государства Российского", т. I, гл. 2) усматривает и в
действиях некоторых восточнославянских племен: "Нестор упоминает о нападении древлян, лесных
обитателей и прочих окрестных славян на тихих полян киевских, которые более их наслаждались выго­
дами состояния гражданского и могли быть предметом зависти. Люди грубые, полудикие не знают духа
народного и хотят лучше вдруг отнять, нежели медленно присвоить себе такие выгоды мирным трудо­
любием. Это междоусобие предавало славян российских в жертву внешним неприятелям".
   54 Суфиями считались и мюриды Шамиля.
55 "Портретная галерея".
   56 В 1928-1933 годах Горький жил "на два дома": на пять тёплых месяцев приезжал в Союз, на осталь­
ное время возвращался в Италию. Когда Кирей замечает Якову Титычу: "Тут тебе скучно, а там будет
трудно: с обеих сторон тесно" (именно Ворошилов помогал Сталину в его контактах с Горьким), Яков
Титыч отвечает: "Промежду пойду, выйду на дорогу -- и душа из меня вон выходит..." [297].
   57 Здесь об этом -- только слабый намёк, но позже будет сказано достаточно определенно (см. ниже).
   58 Очень красноречивое сближение. Горький, с его "позитивной эстетикой", призывал воспевать положи­
тельное, ростки лучезарного будущего. Нечто похожее на этот мираж видится и Прушевскому -- буду­
щие "белые спокойные здания", устроенные "не только для пользы, но и для радости", "чужое и дальнее
счастье" ("Котлован").
   59 Как писал Н. Гумилев ("Слово", 1919):
   ... в Евангелии от Иоанна Сказано,что слово это Бог.
   Мы ему поставили пределом Скудные пределы естества,
   И как пчёлы в улье опустелом Дурно пахнут мёртвые слова.
   60 Мы помним, как чевенгурские мужики гордо провозглашали себя не только Христофорами Колумба­
ми, но и (хромой Игнатий Мошонков) Фёдорами Достоевскими [121].
   61 Горький плакал по ночам (М. Никё. К вопросу о смерти Горького. "Минувшее", 1988, вып. 5, с. 343 ).
  

27

  
   62 Платонов часто чередует вполне реалистический текст с условными сказочными сюжетами. Так, в
конце "Ювенильного моря" то ли сказочные, то ли опереточные кулаки, конвоируемые Климентом в
районную тюрьму, разбежались, когда кулацкие жёны, подобно русалкам, защекотали Климента.
   63 Туркменско-русский словарь. Под общ. Ред. Н. А. Баскакова и др. М., Изд-во "Сов. Энциклопедия",
1968.
   64 Если учесть энергичное сотрудничество Гапона и с полицией и с революционерами всех мастей
(включая Ленина), то за спинами этих двух "бахши" выстраивается целое скопище "затейников".
   65 М. Я. Геллер. "Андрей Платонов", с. 321. Федератовна пугает всех своей "бессонной социальной бди­
тельностью".
   66 Уж на что болезненно славолюбивы (это плюс к властолюбию) Ленин, Троцкий и Сталин, но и Горь­
кий тут никак не отстает от них. Вот свидетельство В. Ходасевича (а ему стоит доверять), знавшего
Горького ближе всего именно в самое критическое (для горьковской славы) время ("О современниках" //
В. Ходасевич. Собр. Соч., т. 4. М., "Согласие", 1997, с. 374, 375). "Каковы бы ни были поводы горьков­
ского отъезда из России в 1921 году, основная причина была все-таки та же, что у многих из нас. Он
себе представлял революцию свободонесущей и гуманной. Большевики придали ей вовсе иные чер­
ты... Великий поклонник мечты и всё возвышающего обмана, которых по примитивности своего мыш­
ления, он никогда не умел отличить от самой обыкновенной, часто вульгарной лжи, он некогда усвоил
себе свой собственный "идеальный", отчасти подлинный, отчасти воображаемый образ певца революции
и пролетариата. И хотя сама революция оказалась не такой, какою он её создал своим воображением, --
мысль о возможной утрате этого образа, о "порче биографии", была ему нестерпима... Он в конце кон­
цов продался -- но не за деньги, а за то, чтобы для себя и для других сохранить главную иллюзию своей
жизни".
   67 Это явное указание в том числе и конкретно на болезненно-злобную работу Горького "О русском кре­
стьянстве". Горький, подобно ряду видных большевиков, сваливал грехи революции на низкое качество
русского народа, прежде всего -- крестьянства. Будь народ сортом получше, всё бы вышло как надо.
Большие мастера устраивать революции, они не имели досуга, чтобы заранее что-нибудь узнать о том
самом народе, от имени которого эту революцию затевали.
   68 В упоминавшемся эпизоде "Ювенильного моря", сохранившемся только в архивах ГПУ ("Технический
роман"), Умрищев пытается унять разбушевавшуюся Федератовну: "-- замолчи, юмористка!". О прими­
тивности мышления Горького упоминает Ходасевич (пр. 66), чувства юмора Буревестнику явно не хва­
тало. Возможно, Платонов имел в виду также бодрую формулу горьковского соратника Сталина: "жить
стало веселее!". Н. Берберова ("Железная женщина") упоминает, как сокрушался Горький в 1931 году:
"все собрания весёлые, а у писателей -- грустные".
   Наконец, для нормального человека горьковская публицистика рубежа 20-30-х годов -- это формен­ная пародия на самую тупую и жалкую советскую пропаганду, дребезжащую где-то в стороне от жизни, от здравого смысла. Достаточно полистать хотя бы "Беломорско-Балтийский канал", "Если враг не сдаётся...", что-нибудь из бесчисленных занудных советов начинающим писателям.
   69 Мамед говорит про Федератовну: "бабка -- дура, всегда плачет и всегда живёт".
   70 Плаксивость (пр. 69 и др.) и понос -- такие же отличительные признаки персонажей, соответствующих
Горькому в прозе Платонова, как "лучистые глаза" Марии Болконской в "Войне и мире". Слезливость
Горького хорошо известна. Что же касается "поноса", то форма "животом и поносом" укрепляет в мыс­
ли, что при этом подразумевается не реальный физический недуг, а обилие и беспорядочность горьков-
ских словоизвержений, устных и письменных, и (ещё раз) -- качество этой продукции.
   71 Чехарда с квартирами, семейный обед втроём, забавное обвинение мужа-Сталина в "гнилом либера­
лизме".
   72 Византийские приёмы Сталина в отношении Горького в известной мере напоминают о том, как Гроз­
ный усадил на свой престол Симеона Бекбулатовича, а сам мостился с боярами на их скамье и именовал
себя не иначе как "Ивашкой".
   73 М. Я. Геллер. "Андрей Платонов", с. 399, 304.
   74 М. Я. Геллер. "Андрей Платонов", с. 400.
   75 Таков окончательный приговор Платонова и ленинизму и самому Бухарину. Всего четыре слова, впол­
не выдержанных идейно, поставленных в подходящий контекст, и ничего не осталось ни от Ленина, ни
от его учения, ни от его любимца. Пустое место. Как и самого Бухарина, Филиппа Вершкова убивают в
финале: "второго социализма нам не нужно".
   76 "Портретная галерея".
   77 То есть практически повторен текст про Суфьяна ("Джан"): "он прожил свой век". В 1930 году Горь­
кий был ровно вдвое старше Платонова.
   78 В сочетании с упомянутыми транспарантами это создаёт мощный эффект "старого похотливого козла".
  

28

   79 Это только одно из возможных прочтений: "философ из современного капиталистического мира", но возможны и иные варианты: "философ периода удушения НЭПа" или "философ, провозглашающий ос­лабление мирового капитализма".
   80 "Печаль это не социализм". Водевильный старичок-шалунишка-- это только один, внешний план.
Возможна также очередная ссылка на сталинское "жить стало веселее". Наконец, не менее важное --
пресловутая горьковская "позитивная эстетика": не слишком серьезно относиться к моментам отрица­
тельным и всячески раздувать и приукрашивать малейшие признаки положительного("наших успехов").
Недаром слово "успех" -- одно из первых, сказанных Хозом на советской земле (разве это не успех, что
люди не доживают до старости?). Именно в таком ключе по-настоящему звучат его требования: "Где
здесь социализм? Покажите его сейчас же...". Ведь "покажите" -- это не только "отразите нечто, реально
существующее", но и "сфабрикуйте". Отсюда всем нам родное слово "показуха".
   81 Именно так, вывернутой наизнанку, вполне включается в контекст фраза Хоза: "Мне нужна действи­
тельность (прекрасная советская действительность), а не литература" (никакого продолжения гумани­
стических традиций мировой и русской литературы). "Не притворяйтесь серьёзными, господа!" (Но в
сущности он призывает их именно притворяться, только веселыми: "легко на сердце от песни..." и т. д.).
"Смейтесь и сочувствуйте!" (Жеев в "Чевенгуре" говорил то же самое: "Нам нужно сочувствие, а не
искусство" [259]). "Играйте в свою славу,... приветствуйте, встречайте поезда дальнего следования". Хоз
заявляет, что не читал сочинений Уборняка. Если бы Хоз действительно был иностранцем, эти реплики
оказались бы напрасной тратой сценического времени: подумаешь, насмешка над тщеславием Уборняка,
претендующего на мировую славу! Но речь-то о другом. О том, что Горький отвергает сочинения Пильня­
ка, не читая, с порога -- поскольку это -- "литература", а не требуемое "сочувствие".
   По определению цинично-откровенной Интергом: "Хоз -- контр-дурак". Интергом поясняет, "значит -- умница". Но позже сам Хоз раскрывает истинный, платоновский смысл такого определения: "все мировые дураки ищут мировую истину". Горький -- враг этих, любимых Платоновым "дураков", идейный принципиальный враг самого Платонова, самой истины.
   Но и привычное слово "контрреволюционер", "контра" в этой реплике Интергом тоже присутствует. В 1922 году Троцкий в печати именно так называл Горького. Вернувшись, Горький перестал быть "контрой".
   82 И это уже упоминалось в "Чевенгуре": "Яков Титыч шёл в Чевенгур, как на врага".
   83 Интересно, кто это -- "мы"? Даже если бы Хоз был иностранцем и имел в виду "своих капиталистов",
всё равно выходит, что и большевики тоже подлецы. Ну, а если Хоз -- Горький, возникают ещё более
интересные варианты.
   84 У Горького было "крайне запутанное отношение к правде и лжи, которое обозначилось очень рано и ­
оказало решительное влияние как на его творчество, так и на всю его жизнь" (В. Ходасевич.
"Некрополь"//В. Ходасевич, собр. соч. Т. 4, М., "Согласие", 1997, с. 164). В. Ходасевич полагает, что
Горький и сам не сознавал этой своей особенности.
   85 Хоз говорит Суените: "Жульничество!.. Какое всемирное, исторически-организованное жульничест­
во!.. Мы ведь оба обмануты. Сознание -- это светлый сумрак юности перед глазами, когда не видишь
пустяка, господствующего в мире... Неясность! Я давно потерял тебя и живу в пустоте ясности и отчая­
ния. Шестнадцать лет с коммунизмом возятся, до сих пор небольшой земной шар не могут организовать.
Схоластики!".
   Свой, уже цитированный выше (прим. 66) комментарий к тому, как покупали Горького, В. Ходасевич завершает следующим образом: "...какова бы ни была тамошняя революция -- она одна могла ему обес­печить славу великого пролетарского писателя и вождя при жизни, а после смерти -- нишу в Кремлев­ской стене для урны с его прахом. В обмен на всё это революция потребовала от него, как требует от всех, не честной службы, а рабства и лести. Он стал рабом и льстецом. Его поставили в такое положение, что из писателя и друга писателей он превратился в надсмотрщика за ними. Он и на это пошёл. Можно бы долго перечислять, на что ещё он пошёл. Коротко сказать -- он превратился в полную противополож­ность того возвышенного образа, ради сохранения которого помирился с советской властью. Сознавал ли он весь трагизм этого не решаюсь сказать. Вероятно -- и да, и нет, и вероятно -- поскольку сознавал, старался скрыть это от себя и от других при помощи новых иллюзий, новых возвышающих обманов, которые он так любил и которые в конце концов его погубили."
   86 Так сказать, горьковская пристроечка к величественному зданию марксизма-ленинизма.
   87 Беломорско-Балтийский канал. История строительства. Под ред. М. Горького и др. М., 1934, с. 398.
Комментарии: М. Я. Геллер. Концентрационный мир. С. 131-133 и др.
   88 Все строго научно и вполне логично. Ставка на трепачей и бездельников (один из лидеров левых эсе­
ров Борис Камков именовал в 1918 году ленинские съезды деревенской бедноты "съездами деревен­
ских лодырей"), притеснение, а затем и искоренение "справных мужиков", и, наконец, силами тех же
трепачей "мобилизация" образовавшегося сельского населения на "доблестный труд". "Шок коллективи-
  

29

   зации разрушил деревню до самых корней, ликвидировал крестьянство, породил новый социальный слой колхозников, людей, очень быстро потерявших любовь к земле, интерес к труду на земле" (М. Я. Геллер, А. И. Некрич. Утопия у власти. Лондон, 1982, ч. 1, с. 257). Примерно та же политика проводилась и в городе. В лагерях основную воспитательную работу выполняли уголовники, как специалисты по "энтузиастическому" труду, которым пафос самоотверженного труда особенно близок нравственно.
   89 Федератовна в "Ювенильном море", так же как и Хоз -- руководитель колхоза.
   90 Недаром Ксеня хотела бы выцарапать глаза именно Хозу "за нашу судьбу такую. Он чуждый человек".
Кому же ещё выцарапывать глаза? Сошлюсь на два свидетельства о роли Горького в жизни страны. Во­
рошилов: "Я люблю Горького, как моего и моего класса писателя, который определил наше поступа­
тельное движение". Бабель разъяснял Б. Суварину в том же 1933 году, что во время отъездов Сталина
из Москвы на дачи его замещает Каганович, но "в более общем плане -- вторая фигура в государстве --
Горький" (М. Я. Геллер, А. И. Некрич, цит. соч., с. 287).
   91 М. Я. Геллер. "Андрей Платонов", с. 404. Таково же было прозрение Паниковского, когда выяснилось,
что похищенная у Корейко гиря изготовлена не из золота, как ожидалось, а из тривиального чугуна.
   92 *Вы надоели мне со своей юностью, энтузиазмом, трудоспособностью, верой в будущее. Вы стоите у
начала, а я знаю уже конец. Мы не поймем друг друга".
   93 М. Я. Геллер. Концентрационный мир, с. 133. Мир советских концлагерей то и дело даёт о себе знать в
произведениях Платонова ("Мусорный ветер"-- след. глава, "По небу полуночи"). Например, главное
изобретение Антона Концова -- забор из колючей проволоки (ещё лучше -- под током), в пьесе так
устроена "колхозная тюрьма". Впрочем, слово "хозяин" в смысле "главный" Платонов использовал и
раньше. Так называет чиновников Шмаков в "Городе Градове". Примерно тогда же ("Лунная бомба")
звучит явно заимствованное из языка уголовников-лагерников слово "изувер", в смысле --"преследуе­
мый за веру". Крейцкопф "увидел совсем новых людей... ищущих праведную землю и находящих пусты­
ню, бредущих по песку и набредающих на воду, ...торжествующих на квадратном метре в каменной нише в стене". "...уходящих в страны изуверов". Без указанного "перевода" , очень актуального, в том числе - и для 20-х годов, последняя фраза не поддаётся осмыслению .
  
   94 Беломорско-Балтийский канал, с. 18. Горький рассказывает о человеке, избавившемся в лагере от бо­
лей в желудке, благодаря лагерной пище.
   95 Вряд ли Платонов имеет в виду грузинское происхождение вождя. Народ джан соответствует населе­
нию Российской империи или СССР в целом. Так что речь, скорее всего, о том, что Сталин просто пре­
зирает население с его иррациональными представлениями о счастье, с нелепыми претензиями на
счастье.
   96 Интересно, что в "Чевенгуре" близкие мысли высказывает совсем другой персонаж -- Прокофий. Так
что, после чевенгурских колебаний ( "Портретная галерея") порядок, хотя бы частично, восстановлен.
Бухарин (заслуживал он того или нет) не удостоен сана обречённого идеалиста, но Сталин этой чести
теперь лишился и назван (историческая правда победила) торжествующим прагматиком.
   97 Статистические данные о населении с 1932 года перестали публиковать. Сталин взял статистику в свои
руки (М. Я. Геллер, А. И. Некрич, цит. соч., ч. 1, с. 256).
   98 "Театр", 1989, NN 3,4.
   99 Сталин -- неназванное действующее лицо "Усомнившегося Макара", "Котлована", "14 красных избу­
шек". Это -- диалог Платонова со Сталиным (В. Васильев. Комм. к: А. Платонов. 14 красных избушек.
Волга, 1988, N 1).
   Платонов говорил: "Нет ведь ни одного писателя, имеющего такой подход в тайники душ и вещей, как я. Добрая половина моего творчества помогает партии видеть всю плесень некоторых вещей больше чем РКИ". И уже непосредственно о диалоге со Сталиным (применительно к повести "Впрок"): "Мне всё равно, что другие будут говорить. Я писал эту повесть для одного человека (для тов. Сталина), этот че­ловек повесть читал и по существу мне ответил. Всё остальное меня не интересует". (А. Платонов. "Технический роман", с. 36).
   100 Чучело из соломы и глины в пьесе "14 красных избушек" с "правой рукой, высоко поднятой в неопре­
делённой угрозе" -- это, скорее всего, памятник Ленину. Ленин, как и Петр у Фальконе, не только ука­
зывает путь, но и "неопределённо грозит". Сталина же высекали и лепили по образцу Рамзесов,
застывшим, окаменевшим, устраняя из скульптуры любые признаки жизни (на этом фоне Ленин, дейст­
вительно, человечнее). В пьесе Сталин упоминается лишь косвенно, в связи со слухами о его болезни,
опровергавшимися в печати. То есть имеет место не сама болезнь живого человека, а лишь некая тема,
обсуждаемая в печати (В. Васильев. Цит. соч.).
   101 В. Н. Турбин. 16 июля 1933 года. Андрей Платонов и газета / В. Н. Турбин. Незадолго до Водолея.
Сб. статей. М., "Радикс", 1994.
   102. М. Я. Геллер. "Андрей Платонов", с. 356. 103 103 М.Я. Геллер. "Андрей Платонов", с. 355, 358.
  
   30
   104 Такие же лагерные бараки-землянки ещё раз встретятся позже в рассказе Платонова "По небу полуно­чи" -- уже окончательно "псевдогерманском".
   105 Сталину тоже было наплевать на человечество, но он не трезвонил об этом, чтобы "извлекать необхо­
димое" из "прогрессивной части" этого человечества. Естественные результаты такого поведения очень
пригодились ему и в 1941-1945 годах и позже.
   106 Имя героя (то же, что у Эйнштейна), возможно, -- напоминание о недавней статье "Гуманистам", в
которой Горький, большой специалист по гуманизму, грубо отбивался от А. Эйнштейна , Т. Манна и
других немецких правозащитников, протестовавших против казни 48-ми руководителей пищевой про­
мышленности, на которых свалили очередные проблемы с продовольствием в стране. Эйнштейн в рав­
ной мере враг и Горькому, и Гитлеру, и Сталину. То-то взбесился Горький, читая рукопись "Мусорного
ветра"!
   107 "Люди совсем затомят и растерзают себя, и лучшие упадут мертвыми в борьбе, а худшие обратятся в
животных". "Землю начинают заселять боги, я не нахожу следа простого человека, я вижу происхожде­
ние животных из людей".
   108 "Ненаучное животное" -- не желающее укладываться в блестящие теоретические построения Альф­
реда Розенберга и Карла Маркса.
   109 Символ "мусора" -- от Розанова, а о самой болезни, искажении души культурой (может быть, следует
уточнить -- особенно тогда, когда она слишком поспешно и слишком поверхностно усваивается), ко­
нечно, писали и много раньше Розанова. В. Н. Турбин делает эти ссылки на Розанова, на мой взгляд,
чересчур осторожно,, намного осторожнее, чем ряд других его утверждений, значительно менее обосно­
ванных.
   110 А. Жид (Возвращение из СССР // Два взгляда из-за рубежа. М., Политиздат, 1990, с. 87) в числе про­
чего свидетельствует в 1936 году, что даже в гитлеровской Германии общественное сознание менее
несвободно, менее угнетено, менее запугано (терроризировано), менее порабощено, чем в СССР.
   1111 Таков, например, Прокофий. Очень сочувственно приводит Платонов высказывания на эту тему куз­
неца Сотых: "Десятая часть народа -- либо дураки, либо бродяги, сукины дети, ... -- за кем хошь пой­
дут... И в партии у вас такие же негодящие люди...". О творческой дружбе двух писателей, об их
совместном философском осмысливании современной им действительности см. И. Прут. Неподдающий­
ся. М., "Вагриус", 2000, с. 244.
   112 Они не могут строить общество иначе, как по своему образу и подобию. "Записные книжки" Плато­
нова (А. Платонов. Записные книжки. Материалы к биографии. Публ. М. А. Платоновой. Подг.
Н. В. Корниенко. М. ИМЛИ РАН "Наследие", 2000, с. 15) открываются (1921) его выпиской из ницшев-
ского "Заратустры": "Бог умер, теперь мы хотим, -- чтобы жил сверхчеловек". Пришпоривание прогрес­
са -- такое сволочное занятие, тут даже ангелы и святые долго ли оставались бы ангелами и святыми?
Что уж говорить о людях обыкновенных, со всеми их слабостями, со всем их несовершенством! Дзер­
жинский говорил Радеку в 1923 году: "святые или негодяи могут служить в ГПУ, но святые теперь
уходят от меня и я остаюсь с негодяями" (Р. Конквест. Большой террор. Прил. Д "Карательные орга­
ны").
   113 Белла Ахмадулина, общавшаяся с Н. Р. Эрдманом в шестидесятые годы, говорит о его бесплотности
(как изящной доблести).
   114 У Платонова не бывает ничего случайного. Соответственно, эпиграфы датируются серединой сентяб­
ря - серединой октября (от первых сообщений о Лейпцигском процессе до получения сведений о судьбе Эрдмана ). В таком случае фиктивное указание источника первоначально было, видимо, иным ("Песнь песней", Саади, "Упанишады"?), а "Тысяча и одна ночь" появились позже, когда стал известен срок ссылки - три года. В такой ситуации 1001 и 1096 (2х365+366) практически неразличимы .
   115 Уже 7 апреля 1933 года Гитлер выступил с заявлением, что намерен "уничтожить христианство в
Германии самым коренным образом".
   116 Особенно острым было это противостояние в Южной Германии, где католическая церковь после пер­
вой мировой войны заметно укрепила свои позиции и где как раз происходят описываемые в рассказе
события. Последовательность основных политических запретов 1933 года в Германии такова: 14-го
марта -- компартии, 2-го мая -- профсоюзов, 22-го июня -- социал-демократической партии, 5-го июля
-- католических партий и объединений. Видимо, католики, вместе и наравне с социал-демократами со­
ставили подавляющее большинство в числе тех трехсот тысяч немцев, которые попали в концлагери с
середины 1933 до середины 1935 годов и подверглись жестоким пыткам.
   117 Важную роль в этом, видимо, играло то, что немецкие коммунисты по заданию Москвы фактически
помогали нацистам свалить правительство социалистов. Тем самым католическая церковь становилась
злейшим врагом и для советского правительства. В "Записных книжках" Платонова (с. 102) есть запись
(видимо, 1932 года): "изобразить человека, который ходит на все демонстрации -- на Вандервельте
кричит "фашист", ненавидит папу римского, никогда не отдыхает, верит всему, истеричный, мучительный, замученный, рвётся в будущее...".
   118 Цит. по : В.Васильев. "Андрей Платонов. Очерк жизни и творчества". Изд. 11. М., "Современник", 1990, с. 117 .
  
   31
  
  
  
   119 "Портретная галерея".
   120 В "Записных книжках" Платонова ( с.112 ) есть запись 1932 года "о стране, населённой одним человеком" .
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"