Переехав с Дальнего Востока на материк, дед с бабкой вскоре купили дачу. Да не дачу тогда еще, а участок, нарезанный дачным кооперативам в поле, рядом с партизанском Шиловским лесом. Много лет прожив городской жизнью, поселковые люди захотели, с одной стороны городского модного тогда развлечения, но и некоторого крестьянского натурхозяйства. Знаете, огурчики-помидорчики, варенье, яблоки, укроп-лучок с грядки. Баловство, да, но все ж хозяйство. Да и война кончилась не так давно, все слишком хорошо ее помнили. Дед с бабкой и молоденькими моими родителями вскапывали землю, разбивали сад, сажали кусты смородины, малину и крыжовник. Знакомились с соседями и строили знакомый мне уже несколько потемневшим и потрескавшимся, небольшой домик с верандой, с окошком на улицу, наша звалась Кооперативная, и с окошком в сад. Чудный дом, казавшийся тогда огромным, с жестяным номером на дощатой стенке. Номер был ему 62.
Там, уже в моем сознательном возрасте, дед с бабкой, мои родители со мной и сестрой, тетка с мужем и их дочерью Каринкой, а также наши тогда многочисленные родственники проводили много времени. За окном росла старая груша, посаженная старыми хозяевами, быстро охладевшими к дачному поветрию, которой год за годом регулярно опиливали засохшие зимой ветки и от этого она постепенно вытянулась вверх подобно кипарису. Ветки опиливать по причине труднодступности перестали, но она продолжала уползать финифтью кроны все дальше от трудолюбивых рук с пилой и садовым варом. Это имело и положительные последствия. До зеленых груш нам с Каринкой было не добраться и мы собирали их с крыши, красно-золотые и совершенно медового вкуса. О, как же мы их лопали, перемазывались в грушевый липкий сок и черноземную пыль, скопившуюся в ложбинках шифера, гудели вокруг нас пчелы, а выше в ветвях суетились птицы.
Это было счастье - сидеть там в движении тени листьев и солнечных бликов, слушать ведусшиеся снизу взрослые разговоры и иногда доносимые ветром бодрые звуки радиоприемника каких-то неближных соседей, навечно настроенного на волну "Маяка".
Дачный участок казался огоромным, на нем у нас было несколько надежных ухоронок, и мы играли в прятки и в партизан, целыми днями не попадаясь взрослым на глаза, за водой надо было ходить с ведрами "на баки", железнодоржные цистерны, поставленные на опоры, куда насосом пару раз в день подкачивалась свежая вода, имевшая совершенно восхитительный, дачный вкус и которой дед наполнял вечером подтекаюсший, но вполне еще бодрый тульский самовар с ятями и вензелями, весь в генеральской россыпи вычеканенных на его широкой груди медалей. Это было приключение, помахивая ведрами дойти до края садовой просеки, углубиться в светлую березовую рощицу и потом выйдя из нее к бакам, поставить под кран эмалированное ведро с трещинами на дне и смотреть как оно наполняется, следя за радугой в струе из крана. Нас от этого крана как-то прогнал злой дед из дачи по соседству с баками и мы несколько лет его дружно боялись, считая что крупно повезло, когда не удавалось попасться ему на глаза, хотя больше он на нас никогда не ругался, не выходил из-за нас на дорогу, а только взглядывал неодобрительно, с выражением на лице: знаем, чего вы приперлись, будете брызгаться и загадите всю площадку возле крана...все знаем. Страшный был дед, мы его боялись несколько лет, пока как-то уже подростками, не увидели его в той рощице, бредущего от шоссе в драном пиджачке и с каким-то дачным барахлом, пьяненького, бормочущего, совсем не страшного, а жалкого и сгорбленного жизнью.
Было даже как-то жаль лишаться такой постоянно действующей близкой опасности.
Были у нас друзья на других дачных улицах, мы ходили к ним в гости, полазать по их тайным ухоронкам на их участках, покататься совместно на ржавых великах, поиграть в бадминтон и футбол и, подражая взрослым, в лото.
О, это лото! Тогда телевизор и в городской квартире имел оттенок барской роскоши, а иметь такое чудо на даче и вовсе было верхом расточительности, во всяком случае у нас и большинства наших знакомых, поэтому дачные вечера проводились за игрой в лото, или в дурачки. Горела на веранде керосиновая лампа, а потом шестидесятисвечовая электрическая лампочка на крученом желтом проводе, все сидели за широким дубовым столом, двигали по карточкам монетки и пуговки, а кто-нибудь, отец, мать, дед или бабка Аня, позыркивая то в очки, то поверх них, выкрикивали: ...Барабанные палочки! ...Бабка! ...А лет ей.... девятнадцать!...Как хрюшки спят! Семейная игра по копеечке за кон.
Нам со временем тоже стали выдавать по картонке и мы тоже с замиранием сердца ждали своих номеров и ликовали без удержу, когда удавалось кончить первыми. Да, так и говорили - кончить, в те неиспорченные времена.
Темый сад издавал ночные звуки, очертaния предметов менялись на ночные, фонарей на улицах не было и ночи были по-южному беспросветные. В ночах пели скворцы, соловьи и дрозды, уж не помню в какой последовательности у них шли певческие сезоны, но помню, что они выступали не одновременно, а по очереди, как бы участвуя в конкурсах равных. Ночами ближе подтягивалась далекая при свете дня железная дорога, ночь оглашали гудки поездов, сбивавшие со строя и с голоса ночных певунов. Они замолкали, обиженные вмешательством гудка в их серенады, но вскорости потихоньку настраивались, почирикивая и выводя пробные рулады, продолжали свои романтические концерты.
Спать ложились рано, хотя вечера тогда казались долгими-предолгими. Какое-то время копошились на своих кроватях и сундуках, под вечно подпревающими за зиму одеялами, потом угнездивались, угревались и замолкали. Если был ветер, груша и вишня постукивали веткой в стекло или тихонько возили по нему кисточакми листьев, можно было видеть серебряные от лунного света перистые облака и негорoдские, яркие и одинокие звезды. Вставали рано, в щели фанерных щитов на окнах пробивалось солнце, доползало постепенно до глаз и всех будило по очереди. И дачный день закручивался снова. Одинаковый и непохожий на другие дни.
Как-то постепенно закончились мои наезды на дачу. Умерли родители друг за другом, в разных концах лета, дед состарившись все трудней выдерживал несколько автобусных пересадок, да и как-то ненужно стало все. Обширная довольно семья довольно быстро сокращалась и растрескивалась, как бы усыхала, у тетки с мужем образовалась собственная дача под Гатчиной, да и их годы стали постепенно не те, чтоб таскаться в Воронеж ради дачных посиделок, я стал старше, моя сестра стала старше, все стало ненужно.
После смерти деда, бабка Аня одна, упрямо чего-то там ковыряла, бестолково вырубала, и спиливала и прореживала, не менее бестолково сажала и растила, боролась наверное так с подступающим одиночеством, не знаю.
Теперь тем участком крапивы, одичавшей малины и одуванчиков, с нескольким уцелевшими деревьямии и развалюхой на нем владеет моя старшая сестра, я не интересовался ее планами в отношении дачи. Зачем? Детских радостей все равно не воротишь, прибылей с тех шeсти соток не ожидается, да и не было, сказать правду сроду, вряд ли я там даже когда-нибудь окажусь. Пускай.
Иногда, когда почему-либо беспричинно грустно, я вспоминаю, как падали ближе к концу лета с веток яблоки и хрустким, дробным звуком скатывались на траву и под смородиновые кусты, какой это был особенный, знакомый и щемящий звук окончания лета и как мы утром собирали их с Каринкой в корзину, покрытые росой и стаскивали вдвоем на веранду, рядом с которой крепкий еще, мой красивый седой дед, соорудил ручной пресс и с натужным скрипом поворота рычага доил из яблок на этом прессе соломенно-желтый, буро-желтый, зеленовато-желтый, почти оранжевый сок. Готовя лето впрок, детям и внукам. Делал запасы, но лето все равно кончилось. Теперь уже насовсем