Давно это было, а как давно - сказать невозможно. В летописи случившиеся события не отражены и письменно не зафиксированы - бумага прежде была редкостью великой, чернила - еще один дефицит, да и грамотных - знающих в словесности толк - единицы. Либо дьячок из прихода помогал при необходимости составить ответственный документ для просителя, либо иной просвещенный господин, владеющий тайной магией пера. На грамотных - складывающих из непонятных знаков слова, что обретали смысл, - смотрели как на колдунов. А дивиться и в самом деле было чем. Приедет в деревню посыльный, соберет вокруг себя народ, прочистит горло, кашлянув в рукав, и достанет послание - квиток заморской бумаги. Обведет собравшихся хмурым взглядом, чтобы придать собранию чувство ответственности, тишину послушает, а вместе с ней и как жужжит случайно залетевшая муха. Знак подаст - бровью поведет, чтобы муху прихлопнули или прогнали прочь. Еще раз кашлянет и глянет в бумагу. И тут же из бумаги вылезет их благородие собственной персоной в атласной рубахе, хромовых сапогах и примется крутить свои усы. Ну разве не чудо! Голос-то у барина, вроде, как чужой, но слова знакомые. К одному подойдет и за шиворот возьмет, другому тумака выдаст, чтоб знал свое место, тетку за ляжку щипнет или по заднице хлопнет. Стоит народ слушает и дивится - понятно, что новый указ, непонятно другое. Барина-то нет! Сидит на кобыле главный распорядитель - Петр Тимофеевич - личность уважаемая, для всех знакомая. Ответственный господин, но все же не барин! А страх и поклонение, что пронзили толпу, словно никакой это не Петр Тимофеевич!
- Подписано мною, вашим благодетелем, - заканчивает послание строгий голос, - в четверг осьмого июля одна тысяча такого сякого года.
Вновь глядит все тем серьезным взглядом Петр Тимофеевич, но послание сворачивать не спешит, дожидается, вероятно, когда их благородие рейтузы подтянет и обратно в бумагу залезет. И народ не спешит - бабы складки на сарафанах поправляют, мужики бороды разглаживают, проверяя, не затерялись ли в густой растительности хлебные крошки либо махорка вчерашняя.
- Ну, с богом! - говорит уже своим голосом Петр Тимофеевич и жеребца за уздечку трогает, подсказывая, что собрание закончилось.
- С богом! - соглашается народ и медленно расходится. Одни налево, другие направо, а наиболее впечатлительные вдаль смотрят, наблюдая, как Петр Тимофеевич управляется с молодым рысаком. Хорошо управляется - в седле сидит уверенно, спину держит ровно и голову тоже.
- А по что приезжали? - интересуется один из крестьян, обращаясь к своему соседу и приятелю в одном лице.
- Кто? Петр Тимофеевич?
- Да, Петр Тимофеевич. По что они приезжали?
- Так указ читали, - подсказывает приятель.
- Понимаю, что указ, я интересуюсь, по что они приезжали?
- Поэтому и приезжали, чтоб указ-то донести. Сами-то они, барин стало быть, заняты, а указ Петр Тимофеевич привез. Бумагу-то слушал?
- А как же!
- Вот бумага и есть указ, - подсказывает приятель. Указ-то их благородие написал и Петра Тимофеевича как бы к нам и послал.
- Читать указ?
- И указ читать, и чтоб всем было понятно.
- А баб по что собирал? Мужиков - понятно, про мужиков разговора нет. Указ, он прежде всего для мужиков пишется, чтоб, как ты сказал, донести. А бабам к чему этот указ?
- Странный ты какой-то вопрос задаешь, Савелий, - возмутился приятель, - по что баб собирали?
- Да, - не утратив любознательности, продолжил Савелий, - бабы к чему? Спроси любую, хочешь, Матрену, хочешь, солдатку Варвару. Просто из любопытства - спроси!
- А чего спросить-то?
- Как чего! Про указ! Мы же рядом вместе стояли и, получается, слушали вместе. И бабы и мужики.
- Ну, стояли.
- Вот видишь! - радостно воскликнул Савелий, - Матрена, если хочешь знать, впереди меня стояла! И пришла она первой, тебя, Сидор, точно не было! Я же, как подошел, сразу с тобой поздоровался, а уж потом смотрю.
- И чего?
- Стоит.
- Кто? Матрена? - уточнил Сидор.
- Ага. Стоит себе, как ни в чем не бывало, и семечки грызет. Я, конечно, удивился, спрашивается, мол, чего она тут делает? Указ же собираются читать! А она, Матрена - стоит. Варвара потом подошла, Варвара - понятно, а Матрена?
- А что Матрена?
- Как - что? Зачем Матрене указ?
- Барин написал, - напомнил Сидор, - их благородие написали указ, а Петр Тимофеевич зачитал, чтоб донести, чего тут непонятно?
Савелий потрогал бороденку - либо задумался над вопросом, либо формировал еще одну мысль. И Сидор потрогал - куда более впечатляющую растительность, в которой спряталось не только лицо. Глаза - две узкие щелки пробивались на свет как на морде у барбоса.
- А непонятно мне вот что, - наконец произнес Савелий. - Варвара, конечно, баба, но баба одинокая, вдовствующая, проще говоря, солдатка. Греха, стало быть, никакого за ней нет. Убили мужика, горе трагическое, но благородное. И убили не в драке или по пьянке, а на поле брани. Под барабанный бой в баталии с неприятелем во славу государя - императора, дай бог ему здоровья и долгих лет жизни.
Савелий размашисто перекрестился и поклонился невидимому господину, после чего продолжил.
- Вдова, получается, Варвара-то. Вдовой и помрет, если не будет оказии. И пришла она, когда все собрались, одной из последних. Может быть, и не пришла бы вообще, да только Петр Тимофеевич указ собрался огласить. На лошади приехал из имения, а это сколько верст? То-то же! Если по дороге, без малого, десять верст, а если овражком, да через речку, то ближе. Думаю, ехал Петр Тимофеевич через речку, потому что вода нынче вся как ушла. Где прежде по грудь, сейчас по колено, а на лошади и вовсе не заметишь. Видел, какой под Петром Тимофеевичем скакун? И я видел - не лошадь, орел! Для него речка - ручей, недоразумение, баловство, короче, тьфу - и Савелий сплюнул. Однако тут же спохватился и быстро втер в пыль следы своего необдуманного поступка. Прежде на Руси и плевали по делу, а тут какое дело?
- Варваре можно, даже нужно. Она теперь и мужик и баба - как хочешь, так и понимай. И за скотиной ходит, и печь сама мазала. Печь - ладно, печь и дурак может, большого ума не требуется. Нехитрое занятие, а крыльцо поправить? Согласен, и крыльцо нехитрое занятие - у кузнеца гвоздей в долг возьми, а если в долг не хочешь, живи вообще без крыльца. Другие-то живут! И ничего! Прекрасно живут. Моя-то Варвару жалеет, по- бабьи, взгрустнет, когда я не вижу. Между делом слезинку пустит и дальше поет. Думает, я дурак. Пусть думает. Пожалеть, конечно, можно. Пожалеть, что плюнуть - труда никакого. А как мужик бабу жалеет?
Сидор показал редкие зубы, ухмыльнулся, подсказывая, что он точно знает, как следует жалеть женщин.
- Вот и я об этом, - улыбнувшись, согласился Савелий. - Разок пожалеешь, другой, а потом втянулся. По-бабьи нам жалеть не дано, а по-мужски уже грех! Мы же не басурмане простоголовые, а славяне. Для нас все едино! И господь-создатель, творец неба и земли, истина одна, как и спасение. Горе придет - разделить не с кем, яко и страдание каждому дано во благо. Царь-батюшка, отец родной, помазанник божий, один, матушка, что в муках маялась, одна.
- Барин - один, - подсказал Сидор.
- И барин у нас, благодетель наш, тоже один. Строгий, говорят, верно, а как иначе? Сколько нас, и все разные! У тебя характер, у меня нога болит. Сколько душ только в одной нашей деревне! Вот! Сразу-то и не скажешь! Захочешь, да не скажешь. И у каждого имя имеется, жена, ребятишки несмышленые, курочки, гуси, иная животина в хозяйстве. И жрать все хотят! Утром, вечером и днем! Сколько не дай - мало! Конечно, нужен указ! Без указа - смута великая, анархия и бедлам. Думаешь, если я читать и писать не умею, так лишен воображения пылкого? Акстись! Вот Петр Тимофеевич хорошо читал, вдумчиво и с чувством. Вроде, не на службе, чтоб ладаном пахнуло, и рубаха на мне не парадная, а все однако за душу взяло. Сколько, думаю, их благородие времени посвятил, чтоб грамоту составить. Ну и пусть не сам лично написал, писарь при них чем-то заниматься обязан? У него же должность! А что при должности полагается? Верно! Исполнять свои обязанности - нам в поле траву косить, лес рубить и бревна таскать, бабам за скотиной следить, мужа радовать и песни петь. Грамоту, то есть указ, написали, бумагу извели, чернила, писарю жалование положили, жеребца, что Петра Тимофеевича доставил, поди, овсом накормили? А Петр Тимофеевич? Сегодня же с утра жара! Задохнуться можно - мухи и те летают вяло, а жужжать и вовсе нет сил. Приехал! Лично! Ну пусть ехали они через овраг коротким путем - солнце-то у нас где?
Оба и Савелий и Сидор задрали головы, чтобы лишний раз убедиться. Солнце - могучее светило пребывало там, где ему и полагается быть - на своем величественном троне, сотканном из пушистых облаков.
- Светит, - сказал Сидор, - от души старается! Устал квас пить. Четыре крынки уже выдул, а все хочется.
- Вот! Сам сказал - четыре крынки! Поэтому Петр Тимофеевич и приехали, кабы не жара, их благородие пожаловали бы.
- Так уж и пожаловали! На тебя что ли смотреть?
- Пролетку им Кузьма справлял, - сообщил новость Савелий, - на прошлой неделе был зван с личным поручением.
- Кузьма?
- Сам сказывал, три дня работал в имении, пружины гнул.
- А что у их благородия других мастеров нет?
- У нашего Кузьмы руки из нужного места растут! - с гордостью сообщил Савелий, - а пролетка барская требует особого внимания. Механизмы на ней стоят - ни за что не разберешься! Кузьма разобрался. Не сразу и не в первый день, но разобрался. И барина он видел, вот как тебя! Рубашка, говорит, на нем воздушная, а легкая какая! Усы и никакой бороды - голо, как у бабы. Сапоги вот до сих пор, - и Савелий показал, до каких пор у барина сапоги. А кожа словно дитятко малое - нежная-пренежная.
- Он что, трогал? - в сомнении поинтересовался Сидор.
- Кто? Кузьма? Они же барин! Как их потрогаешь! Ты свою бабу трогай, коли еще позволит. Они трубочку курили, вроде, как баловались. Все господа нынче курят трубочки, а дымок, сказывал Кузьма, на табак не похож, говорю же, для забавы.
- Молодой?
- В отставке они, может, из самой столицы, где государь-император проживает. Повезло Кузьме немеренно! Эка, счастье подвалило. Люди, что в услужении у барина, одеты как господа. Девки нарядные, парни в жилетках, волосы как у нашего дьякона...
- Такие же длинные?
- Зачесаны на пробор и маслом смазаны.
Сидор вытаращил глаза.
- А маслом-то зачем?
- И я спросил! Может, ошибся? К чему голову маслом поливать? А бороду брить зачем? Это, говорит, Кузьма, высочайшая воля. Бороды уже давно никто не носит. Велено брить указом! А кто противиться - в тюрьму сажают и там бреют!
- Господи! - перекрестился Сидор, - так ее каждый день нужно брить!
- И брить, и голову маслом мазать! А ходят они, знаешь как? Мне Кузьма показал - смотри!
Савелий в миг преобразился - выгнул калачом задницу, расправил плечи и поднял подбородок. Выждал минуту, поймав на себе удивленный взгляд приятеля, а затем пошел. Но как! На деревне у них никто так не ходил! И в соседней деревне не ходил! Не ходили таким образом на Руси никогда. Кланяться господам - кланялись, в пыль дорожную, бывало, падали, но по-рабски ходить - не умели.
Всего ожидал Савелий, но то, что он услышал, заставило его замереть на месте. Тонкого и изящного искусства, поздней названного пантомимой, в те далекие времена не существовало, но именно движения деревенского артиста вызвали неудержимый приступ смеха. Сидор сначала звонко заливался, похлопывая себя по коленкам, а затем принялся растирать по бороде обильно выступившие слезы.
- А еще разок! - пискнув фальцетом, взмолился он.
- На здоровье! - выдал Савелий и вновь заковылял к великой радости приятеля, подобострастно выгнув худой зад.
- Ай да Савелий! Ай да молодец! Словно петух возле курицы!
- Да кабы мне жилетку и рубаху атласную! - пищал артист, войдя в роль, - я бы с утра до вечера на полусогнутых ходил!
- Ну еще разок!
- Не могу, - неожиданно произнес Савелий и опустился на землю. Сел прямо в грязь, нисколько не опасаясь вымазать и без того грязные штаны из холщевой ткани.
- Без привычки тяжело, - признался он,- словно день косой в поле махал. Поясницу прихватило и дыхание сперло. Господам служить - наука, и сил требуется изрядно. Одно дело в пояс поклонился и тут же выпрямился, другое - псом услужливым хвостом вертеть. Однако и псина устает - выразит радость, тявкнет в приветствии и собой займется - полижет там, где нужно полизать, блох примется искать, али еще чего. А ему и блох искать некогда.
- Господским людям. Они же вечно при деле! Кузьма сказывал, сидит барин, в небо глядит, а человек в жилетке с помазанными волосами возле стоит. Но если их благородие в небо глядит, так он, болезненный, человек стало быть, такой вольности допустить не может. Ну чтоб за барином последовать и на небо поглазеть. Запрещается. Все что дозволено - глядеть, как их благородие глядит.
- Да ты что! - подивился Сидор.
- А вот и то! Кузьма-то врать не будет! К чему ему врать! Да если и захочешь - поди соври. Век не додумаешься! Вот ты, Сидор, скажи мне как на духу, додумался бы ты башку себе маслом поливать? Во! И я бы ни в жизнь не додумался. Да меня бы жена тут же ухватом, а может, и горшком. Что под руку попало бы, тем бы и треснула. Я ей и говорить не буду - чего бабу зря расстраивать.
- А еще чего не позволено? - поинтересовался Сидор.
- Кузьма говорил - целая наука. Господа же обученные, между собой общаются, а люди в жилетках постоянно при них - понял?
- Не понял, - честно признался Сидор.
Савелий внимательно посмотрел на приятеля и тут же неожиданно признался.
- И я ничего не понял! Да и что понимать-то? Кузьма мне толкует - так они на своем языке общаются! Каком - таком, спрашиваю. У них что, и язык другой? Другой, говорит.
- Как? - вновь вытаращил глаза Сидор.
- А вот так! Вроде, как иноземный. Лопочут что-то, а что - не разобрать!
- Эка! А чего они лопочут?
- Мне откуда знать! Лопочут себе и лопочут¸ вроде, как беседуют. Вот как мы с тобой сейчас, но только на иноземном языке. Кузьма сказывал - культура.
- Чаво?
- Культура, говорит. А человек в жилетке при них - понял?
Сидор разгладил бороду и уверено заявил.
- А чего тут не понять! Они беседуют, а этот, стало быть, рядом стоит и службу несет.
- Верно соображаешь, - продолжил Савелий, - однако языка-то ихнего не знает!
- Кто? Барин?
- Человек господский, вот кто! Откуда ему знать, о чем разговор, если он ни писать, ни читать не умеет! Все что умеет - истуканом стоять и хвостом крутить. Не дано ему!
- И чего?
- Вот тебе и того!
Помолчали, вероятно, каждый о своем, а может, об одном и том же. Как скажешь, о чем молчали мужики? Молчали же они молча!
- Культура, говоришь? - возобновил разговор Сидор, - я тебе вот что скажу. Культура, конечно, хорошо, а по мне - есть она или ее нет, кто запретит мне на солнце глядеть? Никто!
- А если указ? - подсказал Савелий.
- Указ?
- Да, указ! Отпишет их благородие, мол, с сегодняшнего дня, сразу по полудни, смотреть на небо только по моему указу! Они же барин! Или башку маслом поливать?
- Где его возьму? Масло-то?
- А это твоя забота! Где хочешь - там и возьми, главное - указ!
- Башку поливать?
- Да, поливать башку.
- И тебе тоже поливать? - уточнил Сидор.
- И мне, и тебе, всем!
- Ну если всем, тогда, конечно, тогда будем поливать. Если указ - куда денешься? Их благородию видней, хотя думаю, не будет такого указа. Они же не дурак! А без указа народ вмиг распустится. Ты с собаки сними ошейник, полдня будешь ловить - не поймаешь. Строгость - дело великое, через строгость и послушание и со страстями справиться можно. Дух, он сегодня есть, а завтра нет, покинул плоть. А капризы - семя злобы и порча сердечная. Мать в слепоте своей ребятенка ласкает, потворствует, а он уже дылда великовозрастная! Так же и народ - пряник нужен, да только на праздник, а на неделе кнута ему! Чтоб чесалось и помнилось! Чтоб знал отрок бестолковый и родителя строгого и воспитателя ласкового. А барин, он и есть отец родной, и суди его как отца - низко кланяйся и почитай. Скулить - не скули, может, они за тебя очищение приняли? А потом что батюшка на службе говорил? Ты, говорит, есть подвластный человек, в подчинении, стало быть. Я - у барина, их благородие - у самого государя-императора, а уж они, пошли ему господи здоровья и долгих лет жизни, в подчинении у единаго нашего отца - вседержателя, творца неба и земли. Без указа располземся мы все как вши, передавят нас, никто и не заметит. Народ завсегда в стаде велено держать, а куда на выпас пойдем - не нашего ума дело. Пастыри выведут.
Складно говорил Сидор, последовательно и убедительно, не согласиться невозможно, однако Савелий все же задал давно интересующий его вопрос.
- Скажи, по что баб-то собирали?
- Так указ читали! Петр Тимофеевич! Забыл что ли? На лошади приезжал, чтоб донести. Их благородию не с руки по солнцепеку маяться. Пойдем, али как?
- И то верно, - согласился Савелий, - к вечеру бы управиться, как думаешь, будет дождь?
Сидор поднял глаза и шумно втянул жаркий воздух.
- Сегодня не будет.
Молочная дымка облаков лениво отползла в сторону леса, устав дожидаться ветра, который также обленился в тот жаркий день. Солнце палило нещадно, загоняя в укрытие всякую тварь божью - козявок полевых, мух навозных, птах голосистых...
Две мужские фигуры в полинявших рубахах молча двигались по узкой дорожке, что терялась в высокой траве. Временами, отразившись на металле вогнутой косы, появлялся крохотный блик. Однако, весело прыгнув разок - другой, терял всякий интерес и улетал обратно в бездонное высокое небо.
И все же, думал Савелий, чувствуя уже другой, исходящий из недр земли жар, зачем собирали баб? Как же с них будут собирать новый налог, о котором говорилось в указе? Действительно, как можно собрать налог с бороды, если ее нет?