Телеграмму принесли в четверг. Зоя Михайловна принесла - она тогда еще живая была. В дверь не стучала, ботики о коврик вытерла и зашла. Ну и погода, - говорит. И верно - жарко, дышать нечем. - Распишитесь, - и бумагу сует. Прочитать она, конечно, прочитала - интересно все же. Женщинам всегда интересно. Николай Степанович в штанах и майке - смотрит. Зою Михайловну знает хорошо, давно знает. Она прежде ему газету по подписке приносила - в ящик бросит и дальше пойдет, а тут не газета - телеграмма. Где? - спрашивает Николай Степанович, - тут? Ага, тут, - и пальцем показывает, куда следует подпись поставить. Ну, он и поставил. Не сразу, но поставил - расписался, как того инструкция требует. А там, в телеграмме, буквами печатными "поздравляю здоровья всего наилучшего сын". Зоя Михайловна дождалась - ручка плохо писала. А как дождалась, удержаться не могла и задала свой женский вопрос.
Глупо, конечно, чего спрашивать, если и без того понятно - сын отца с праздником поздравляет. Николай Степанович в ухо пальцем полез, вероятно, от волнения. Стоит и пальцем ковыряет и, чтобы вразумительного ответа, либо иного объяснения найти, не может. Разволновался, либо не ожидал. Кто знает, какие чувства, беднягу, охватили. Сказать - ничего не сказал, в ухе ковырял, вот и весь ответ.
Конечно, событие. Радоваться вроде полагается, а Николай Степанович не радуется. Как бы опешил. С утра было дело. У него с вечера два наряда, а тут телеграмма и Зоя Михайловна совсем не кстати. Стоит и не уходит. Чего ждать? Он же расписался, а Зоя Михайловна не уходит.
Саша остановился не сразу. Скорость, видно, хорошая была. На педаль-то он нажал - вроде тормоза. Однако веса в нем - цыпленок, одним словом. Ну, и занесло - юзом пошел велосипед. А этот смеется - дурак, говорит. Мы тут родину защищаем, а ты на велике катаешься? Генка, тот в кусты улетел. На раме сидел, поэтому и улетел - не удержался. Сашке первому досталось - ухо бляхой оторвало. Один конец ремня в руке, а другой, словно змея.
Кокачев прежде змей видел - опасные они. Даже те, что мелкие - лучше не трогать. Как Генку били - не помнит, бросился с оторванным ухом на защиту товарища. А там сапог кованный - оружие грозное, а уж когда со всего маха в грудь...
Минут пять парней били - думал вечность. Генка белый весь, воздух ртом хватает и крикнуть не может. Страшно? В первый раз всегда страшно. И кровь свою увидеть в первый раз действительно страшно. Смотришь и не веришь - неужели это твоя кровь? И много ее - крови. Течет и течет.
Сашка отбивался как дьявол. Один против троих. С оторванным ухом - бляха прошла, словно серп. Чтобы так ловко ударить, нужно прежде тысячу раз махнуть, навык нужен.
Зою Михайловну змея укусила. На болоте. И откуда она, ведьма, выползла? Заблудилась, видно, или дура полная. Чего, спрашивается, кусать, если тебя не трогают? Зоя Михайловна ходить не хотела, а ей сказали: ведро - тысяча рублей. Если по нынешнему курсу получается... десять долларов. Без дороги три часа работы. А если с дорогой - четыре. Ей ведро свое бросить, да к ветеринару бежать через косогор - где там! Плата пусть небольшая, однако, и десять долларов на дороге не валяются. Плюнула и принялась ягоды дальше собирать.
Умерла Зоя Михайловна в ноябре. Сказали, по женской части. Странно. И у мужиков, бывает, почки отказывают. Жадная она - Зоя Михайловна. Ведра ягод было жалко - десять долларов.
И что стоило Николаю Степановичу газету в руки взять? Не взял, и про "клик-клак" не прочитал, и про "Элефанта" не узнал. Судьба. Вселенная представляет собой интегральную и единую сеть взаимопроникающих миров, поэтому при определенных обстоятельствах человек в состоянии восстановить свою тождественность с космической сетью и пережить любой аспект ее существования.
А хоть бы и прочитал он объявление в газете. Что с того? Вообще-то - ничего. Но только на первый взгляд, а вот на второй... объявление разместил никто иной, как сын Николая Степановича. Коммерсант, получается. Что у него в жизни произошло, какими улицами-переулками он бродил, не знаем, однако стал он коммерсантом. Телеграмму отцу послал. Видно, нашло что-то - и день рождения вспомнил, и на почту не поленился сходить. Однако и тайну открыл - никто и предположить не мог, что у ветеринара, оказывается, есть сын. А что это за отец, если знать не знает, где находится его отпрыск? Пересуды пошли по поселку, сплетни нехорошие и домыслы разные. Кроме сына приписали дяде Коле еще, один черт знает, каких грехов.
Тимофей рубанок в сторону отложил и говорит: а им - какое дело? А хоть бы и сын? Сын, может быть, и лучше. Верно? Про сына Николая Степановича бабка сообщила. Пришла и докладывает: а Коля-то наш - каков? Сын у него в городе, с праздником поздравлял. Кашу будешь? Я кашу сварила - твоя любимая.
У Тимофея всякое блюдо любимое. Что на стол поставят, то и любимое. А чтобы голову себе не ломать, пищей называет. Так и говорит, а что - сытная у тебя нынче пища.
Когда Тимофей первый раз бабку свою в город вывез, перепугалась она сильно. Лицом побледнела и креститься принялась. Сидит и крестится - не знаешь, что и подумать. Уже потом призналась - троллейбусов испугалась. Сильное впечатление они на бабку произвели. Чем именно - неизвестно.
Бабка у Тимофея ни читать, ни писать не умеет, а здоровье крепкое. Слышит только неважно. Молитвы бабка знает на всякое событие и по каждому поводу. Без церкви сильно маялась. Без церкви молиться хуже некуда - молитвы долго заданного пункта достигают. Вроде, как с задержкой, получается. Поэтому молилась одно время столь часто, как могла. Тимофей подобное увлечение называл религиозным дурманом, ибо всякому занятию свой час и время полагается. Возил Тимофей бабку в город с одной целью - в церковь сходить.
Внук Ядвиги Брониславовны написал письмо из армии. Хороший мальчик Эрнест, вот только слишком впечатлительный. Одно время на гражданке стихи писал - они у него в блокноте остались. Ядвига Брониславовна имеет довольно искаженное представление не только о нашей армии, но в целом о современной жизни. Шагать в ногу со временем, оказалось невыносимо сложно, а то и вовсе неразумно. "В люди" Ядвига Брониславовна выходит не часто - раза три в неделю. А случись неважная погода, и того реже. На балкон также выходить опасно. Люди на то уполномоченные пришли и предупредили: на балкон не выходить - опасно. Обидно. И не только по причине, что на балконе осталась кадушка и эмалированный таз. Прежде Ядвига Брониславовна гордилась именно балконом. На лестничной площадке только у нее был балкон. И что теперь?
Письмо Эрнест написал чрезвычайно трогательное и в некоторой степени неожиданное. Оказывается, у мальчика хороший стиль и умение излагать мысли на бумаге. Ядвига Брониславовна обнаружила всего лишь две грамматические ошибки, чему была приятна поражена. Чем конкретно занимается в армии Эрнест, старушка, к большому сожалению, так и не узнала.
Порой, когда Ядвига Брониславовна смотрит в телевизор, в голову женщине приходят довольно странные мысли. Словно живет она на другой планете. Однако недоумение вызывает и вовсе не данный факт. Кто и, главное, когда перевез ее на другую планету? - вот что интересно. Несмотря на возраст, мыслит старушка трезво, а вот ответа на свой же вопрос найти не может. Наверно, это сон, - говорит она, - и я когда-нибудь проснусь. Поутру глаза открою и к окну подойду. И так каждый день - встанет, к окну подойдет, а сон продолжается. Если бы Ядвига Брнониславовна не умела мыслить действительно здраво, бедняжка бы уже давно лишилась рассудка. Единственная надежда, что сон когда-нибудь закончится. Надежда вселяет определенный оптимизм - что-то вроде наркотика. Невероятно, однако с надеждой, оказывается, можно жить бесконечно долго. И хотя ни формы, ни содержания в надежде не существует, она помогает. Другой вопрос, откуда надежда берется. Если посылает кто, тогда кто именно? А поговорить не с кем. Если только в магазин сходить. Но там люди на работе, а у нее нынче какая работа? Думать? Вот она и думает.
Машины туда-сюда. А прежде не было. Стоит у окна и загадывает - появится машина или не появится? А нынче и загадывать нечего - идут нескончаемым потоком. Ядвига Брониславовна живет, хотя и на другой планете, но в городе.
Разговор был. Говорить о чем-то нужно, даже в том случае, если не о чем говорить. Зима скоро. Чудно задумано, говорит себе Тимофей. Каждый год полагается зима. А чтобы не забыть, приходит она со снегом. Не может лето существовать бесконечно долго - всему свой срок. А в душе - тем более. Оказывается, чтобы оценить по достоинству тепло, необходима зима. И ветер нужен колючий, и мороз трескучий. Когда человек старый, он не глупый и не умный - старый он. Тимофей старый, но живой. Живой - это когда нужно что-нибудь покушать. Иногда - подумать. Кушать можно все, что угодно, даже то, что не хочется. А вот думать - тяжело, если, конечно, думать о том, о чем необходимо.
Уницкая. Дырка во вселенной. Проход на тот свет и выход на этот. Снега нынче мало - худой снег. Добрый снег в лесу. Крепкий, нетронутый лежит сотни лет и еще столько же будет лежать. Неужели еще один день? И что в нем? К чему он?
Была ночь - молчаливая и равнодушная, еще один день восхождения либо падения, итог пройденного. Небо без солнца, солнце без неба - холодная и слепая, большая и круглая - луна.
- Мать, - говорит Соровский, - потерпи немного. Нет у нас сейчас денег. Аванс, скажешь? А если клиент откажется? Если он завтра передумает, что тогда? Как я ему деньги верну? Занимать побегу? А кто даст?
- Кашу будешь? - отвечает бабка.
- Что?
- Кашу будешь?
- Кашу буду. А с чем каша?
- С маслом, - отвечает старуха.
Странная она у меня, - думает Соровский, - я ей - про жизнь, а она мне - про кашу.
Каша - замечательно. Тимофей ложку взял и человеком себя почувствовал. Отправил ложку в рот, а за ней другую. Горячая. И каша, и ложка, обе горячие.
- Заходил кто? - спрашивает, хотя знает - некому заходить. Если только Генка с дуру зайдет.
- Масла добавить?
Не может бабка успокоиться. Масла, спрашивает, добавить. А чего добавлять? Вот оно - масло - по губам растеклось.
Событие - это когда есть о чем поговорить, слово сказать. Хотя и без события говорить о чем-то нужно, если и событие пустое, либо не твое событие, и люди, что в нем участвуют, чужие. Знать не знаешь, кто они, и они не знают, что живет на свете Геннадий Ничаев.
Смотрит Гена - вылить ведро с помоями или не выливать? Вопрос философский. Лень тут и вовсе ни при чем. Лень на последнем месте. Ведро с помоями ничто иное, как сам Гена - в ведре он. Вот такая забавная философия. Ничаев вновь на ведро глядит - вчера выливал. Обычно Гена ведро с помоями к соседу на участок выливал. Выйдет вечером и выльет. Темно и не видать. Гена твердо уверен - и сосед поступает именно таким же образом. Хотя чтобы когда-нибудь встретиться, чтобы оба вышли со своими помойными ведрами - не было. Они все же не дураки законченные. Ведро свое Гена выливал, когда на него находило. Сидит, сидит и вдруг на него найдет. Кто именно найдет - один черт знает. А может, черт и найдет - как знать. Черт же ему не скажет, и сосед не скажет.
Голова опять болит, а все оттого, что сегодня Геннадий трезвый. А ведро выльешь, и что-то в голове произойдет. Оставит до утра на крыльце - пусть выветрится. Кому оно - ведро, да еще помойное нужно?
Голова, зараза, болит. Как она болит! И что в ней - в голове? Чему болеть? Словно она чужая - явно не твоя.
Галина Ивановна в случившееся поверить боялась, да и как поверить? Сбылась мечта, вот он - герой. В книжках он, конечно, другой, более представительный, что ли? И разговаривал он как-то по-другому, обыденно. Однако все одно - герой романа. Звать Леша. В аптеку зашел. Галина Ивановна, как водится, книжку читала и, конечно, о любви. А тут он - Леша. Мужик - мужиком и рожа небритая. Мне, - говорит Леша, - чего-нибудь от сердца, валокордина какого-нибудь. А от сердца как назло ничего нет - выпили. С утра придут и подавай им всем валокордин. Галина Ивановна женщина добрая - как не дать? Другой при ней и выпьет - в стакан нацедит и слово бросит. Спасибо, - скажет, - тебе Галя. Жить тебе за меня тысячу лет, и завтра жить, и послезавтра.
Как он Галину Ивановну прижал! Сотню лет ждала, чтобы вот так прижали! По-мужски, со страстью пылкой - замечательно! Жаль только, что ни в одной из многочисленных книжек не было подобного сюжета. Там герои обходительные, одеколоном дорогим пахнут, а от Леши, черт знает, чем пахло - дорогой дальней, сигаретами дешевыми и соляркой. Прижал Леша, и Галина Ивановна вдруг поняла, что книжки врут. В действительности происходит иначе - как именно и не сказать, слова верного не найти, поэтому книжки и врут. Леша - дальнобойщик. Сегодня - здесь, завтра - там. Молодой, в теле и без усов. С усами Галина Ивановна мужчин не любила. К чему они мужчине, если он и без усов мужчина? У Леши валокордин закончился. А бывает, таблетку в рот сунет ночью, за ней другую, смотрит - закончился. А ехать надо, и сердце болит.
Двадцать лет Галина Ивановна мечтала. А книг сколько перечитала? А тут пять минут и все закончилось. Герои многочисленных романов пронеслись в голове, как встречающие на перроне - лиц и тех не разобрать. Да и как разберешь, если поезд не сбросил скорости, лишь сигнал подал - Галина Ивановна не узнала своего голоса. Вырвался он из глубины - томный и тягучий. На, - говорит Леша и деньги сует, - купишь себе что-нибудь. Галина Ивановна вспомнила и Леше по мордам, по мордам - точь в точь как в книжках. Ревела уже дома - отвела душу. На кухню прошла, а валокордина нет. И в лужу ногой ступила, как домой шла. Обычно лужу Галина Ивановна стороной обходила - сегодня не обошла. Ступила и не заметила.
Гена на крыльце стоит и глядит в небо. Ничего в небе нет, темное оно, неласковое, висит над головой. И что? Небо и прежде висело - сто лет назад, двести. Геннадий - тут, а небо - там. Он сам по себе, и небо ему не принадлежит. А жить как-то надо. А как жить? Геннадий в трусах и в сапогах на босу ногу, а единения нет. Чтобы вместе, чтобы как один... однако, не холодно. Хотя на морозе в трусах не бывает тепло. А ведь не пьяный и не хочется. На себя Гена не смотрит - курит сигарету и пытается поймать себя во вселенной. По-своему красив - высокие скулы, жесткий ежик - мы его видели. Если не Геннадия, так удивительно на него похожего двойника. Они появляются и исчезают - люди в толпе, случайные встречные на нашем пути.
Солнце встало, солнце село - кому какое дело? Тимофей поднялся. Штаны не надел - вышел в сени.
- Ты куда? - спросила бабка.
- Спи, - ответил Соровский.
Небо висит. Небо как небо. Тучи летят. Хотя тревожно - когда летят гуси. Батюшка покойный спину выгнул и перстом указывает, куда смотреть полагается, мол, смотри, Тимоха - летят. Ну и что? Невидаль какая? Летят себе и летят. А батюшка рукой подбоченится, приложит к пояснице и глядит, улыбается, словно в будущее глядит, словно собрался вместе с ними улететь. Лицо морщинистое, нет в нем светлого, серость одна. Спину держит и в небо глядит. Курлыкают. У Тимофея ума - семьдесят лет и куча болячек. А бабка старая троллейбусов боится. Дура. Тимофей ей объясняет, а она ему - кашу будешь? Тьфу! Какая каша! Курлыкают они! Слышишь? - Масла добавь. Ну как с ней после всего говорить!
- Ты куда?
- Спи, - ответил Тимофей и вдруг вспомнил, что бабка у него глухая.
Два слова о Леше. Хороший парень. Нынче хорошим остаться невозможно. А Леше так даже и удобней. Хотя многие обижаются. А что, спрашивается, обижаться, если ты говнюк? Леша людей видит насквозь - лет-то ему сколько? А за баранкой - сколько? У него телевизор перед глазами, поди, с восемнадцати лет. И не выключишь, на другую программу не переключишь - сиди и смотри. Пантелеев - ты дурак? А хоть бы и дурак, ему так удобней. Кто-то же должен сказать людям правду. Вот он - Леша Пантелеев и говорит. Судьба у него - сказать людям правду. Получается, если правду, значит, дурак? Не любят правду люди. А потом она у каждого своя, невозможно подвести правду под общий знаменатель, чтобы всех она устраивала. А коли так, значит правда - обман. А может случится, что Леша думать не умеет. Что думает, то и говорит - слишком уж бесхитростно, и жить так нельзя. В книжке как-то про себя вычитал. Автор, конечно, не собирался о Леше писать, да и как он мог написать, если прежде его не встречал? И вычитал Леша, что живет он в образе человеческом впервые. Кем он прежде был - неизвестно, возможно собакой или другим млекопитающим. Леша на себя в зеркало посмотрел и решил, что был он в прежней жизни гусаком. Что-то гусиное в лице своем обнаружил. Ну да ладно, не в этом дело. И вот в небесной канцелярии приходят к мнению, что Леше следующий свой срок неплохо бы пожить в человеческом образе. Опыт гусиный у Леше был, а вот человеческий... откуда ему взяться? Он же в первый раз. И людей обманывать Леша не научился - гуси хитрить не умеют. Глупая теория - вздорная, а Леша верит, что так и было. Проживет он свою жизнь, наберется человеческого опыта и в следующей своей жизни им всем покажет. Он их всех вокруг пальца обведет, они и в толк не возьмут. Вот он как их всех обманет! И баранку в руки ни за что не возьмет - у Леши будет собственный водитель. Все бы хорошо, однако автор утверждал, что в очередном своем появлении быть ему вновь скотиной. Плевать. Скотиной тоже неплохо - думать не нужно.
Вышеобозначенную книгу Тимофей не читал, и Геннадий не читал. Галина Ивановна слышала что-то, но в руки книга не попадалась, рассказать о ней Леша не успел - не до того было. Усы Леша не любил - они ему мешали кушать. Не поймешь, что в рот берешь. Хотя если допустить, что у Леши вдруг выросли бы усы, узнать его было бы крайне трудно. И назвать гусаком язык не повернулся бы. Обычно каждый мужчина раз в жизни решается на подобный эксперимент и отпускает усы. А уж потом глядит - идут ему усы или напротив портят и без того невзрачный вид.
Валокордин Лешу бодрит, сердце у него крепкое. Ему только кажется, что сердце болит, а в действительности ничего у него не болит. Когда в сухомятку ешь, возникает некий спазм и как раз за грудиной. Леша полагает, что болит сердце. К врачу идти не хочет и правильно делает. Среди врачей много бестолковых и равнодушных людей. Принять они может и примут, и совет какой-нибудь дадут, а что затем последует, их и вовсе не интересует.
Леша валокордина выпил, и вроде полегчало - еще один обман. Приемник включил, а там новости. Леша подумал и приемник выключил - новости сегодня он уже слушал. И дальше поехал.