Борзов Анатолий Анатольевич : другие произведения.

Eфлампий - сын рода человеческого.ч.1

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Интеллектуальная проза, история, философия, религия.
  
  
  
  
  
   ЕФЛАМПИЙ - СЫН РОДА ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО
   Анатолий Борзов
  
  
  
  
  
   Первые неприятности. Гадкий утенок по имени Верочка. Сотворение мира - миф или реальность? Где находился Сад Эдема.
  
  
   - Значит, вы утверждаете, что ваш доклад соответствует?
  - А разве может быть иначе? Думаю - соответствует, - ответил он после некоторой паузы.
  - И все, что вы изложили, тоже соответствует полученным вами инструкциям?
  - Я не понимаю....
  - Отвечайте на вопрос, - тут же перебили его.
  - Соответствует.
  - А вот согласно служебной записки контрольного управления - не соответствует! Имеют место разночтения. Выходит, кто-то вводит нас в заблуждение. Намеренно или случайно - вопрос другой, с ним мы разберемся позже.
   Разберутся, глядя на членов комиссии, подумал Ефлампий. Все перевернут, но до истины доберутся - кто бы сомневался...
  - Послужной список ваш впечатляет, - заметил председатель. Сказал, как показалось Ефлампию, и вовсе некстати. Обычно подобную фразу бросают как некий комплимент за заслуги или попытку поощрения.
   Воцарило молчание - еще один недобрый знак. Председатель - Ефлампий видел его впервые, тот появлялся обычно при вынесении вердикта - поднялся и прошелся. Вернее, скользнул, не оставив, и легкого дуновения, а старикану, поди, ни одна тысяча лет. Еще Ефлампий поймал себя на мысли, что именно таким образом часто поступили люди - казалось, бесцельно бродили, обдумывая ситуацию. А ситуация и впрямь ставила многих в тупик - и его, рядового исполнителя, и комиссию, призванную досконально изучить обстоятельства случившегося. А как в них разобраться, если прошло... сколько же прошло времени?
  - Какими будут ваши соображения? - неожиданно спросил председатель и внимательно посмотрел на Ефлампия.
  - Мои соображения указаны в отчете.
  - Я знаю.
   А если знаешь, к чему спрашивать? Что я еще могу добавить? Похоже, произошло и в самом деле нечто странное, в противном случае слушание не тянулось бы столь продолжительное время. И решение приняли бы незамедлительно.
  - Затрудняясь ответить, - честно признался Ефлампий.
  - И мы тоже затрудняемся, - и тоже честно заметил председатель, - придется брать с вас подписку о невыезде.
  - Это невозможно! Я уже получил новое предписание.
  - Урантия?
  - Да, ваша честь, Урантия.
  - Действительно - невозможно, - согласился председатель, - что по этому поводу думают члены комиссии?
   Что они думают? Да ничего они не думают - эти механические головы и шагу шагнуть без инструкции не в состоянии. Вся их деятельность построена на соблюдении инструкций, постановлений и заключений.
  - Отзыв, - после некоторой паузы произнес кто-то.
  - Отзыв?
  - Да, ваша честь, параграф шестой экстренной эвакуации, связанный с недобросо- вестным... нет, не так... с ненадлежащим исполнением возложенных обязанностей. Временный отзыв до выяснения обстоятельств дела.
  - Другие мнения?
  - Вы позволите, - пропел еще кто-то из членов комиссии.
  - Конечно, конечно, решение должно быть коллегиальным, - откликнулся председатель.
  - Отзыв как необходимая мера - достаточно строгое наказание. Однако, господа, стоит подумать о других последствиях. Принимая данное решение, мы снимаем с себя ответственность и не более. Что нам мешает продолжить расследование в отсутствии свидетеля?
  - Категорически против! Как вы себе это представляете? Каждый раз посылать за ним пристава? А где уверенность, что он его найдет?
  - Послужной список, - подсказал председатель. - Ни единого взыскания за всю карьеру - ни единого.
   Ефлампий незаметно вздохнул, что, впрочем, не укрылось от старикана - тот еще раз метнул в его сторону проницательный взгляд.
  - Вы что-то хотели сказать?
  - Отзыв значительно затрудняет нашу миссию.
   Ефлампий хотел было произнести " мою миссию", однако в последний момент каким-то непонятным образом родилась "наша", что звучит, согласитесь, куда более впечатляюще. И хотя главным исполнителем, вне всяких сомнений, являлся он, количество материальных и иных средств поражало своим многообразием. На кону оказался труд десятков тысяч заинтересованных лиц.
   - В любом случае, я буду голосовать против, - не сдавался сторонник жестких мер.
   - Ваше право.
   - Другие предложения?
   Их не последовало, хотя Ефлампий и был вынужден пройти через процедуру до конца. Вердикт, пусть не окончательный, все же вселял некоторую надежду - миссия должна была состояться. Поэтому в некоторой степени он чувствовал небольшую победу - разум возобладал над буквой закона, что случается далеко не часто. А если принять во внимание суровый нрав председателя, ему еще и повезло. Или старик давал ему шанс? Вот только какой?
   Последующее за слушанием время пролетело столь стремительно, что Ефлампий не заметил, как прошел условный месяц, хотя с целью приобщения к предстоящей командировке он уже давно настраивался на новую жизнь.
  
  
   Весна! Что за удивительное состояние природы - это ее роды, что происходят на каждом квадратном сантиметре земной поверхности. Воздух был свеж - кружилась голова, а в глазах стояли слезы, отчего окружающий мир воспринимался еще более отчетливо. Он знал: первые мгновения наиболее волнующие, и не только эмоционально. Организм также окончательно не успел переключиться - каким бы совершенным ни была его настройка. Едва-едва, словно воздушные шары, внутри поскрипывали легкие, выдавливая эталонную смесь кислорода.
   Ефлампий кашлянул и поморщился. Интересно, что чувствует появляющийся на свет новорожденный младенец? Как жаль, что кроха не может поведать миру о своих первых впечатлениях. И он - Ефлампий - тоже не может поделиться и рассказать, а вот почувствовать...
   Ветер трепал кудри - нынче ему досталась потрясающая внешность. Для начала он брюнет, метр семьдесят пять, хотя просил на десять сантиметров больше. Сказали: нечего выделяться, перебьешься. Здоровье - отменное, чему в доказательство на щеках Ефлампия играл молодецкий румянец. Он его не видел - чувствовал. Румянец слегка пощипывал. Он вновь человек. Кстати сказать, уже во второй раз! Вполне достаточно, чтобы привыкнуть, хотя привыкнуть невозможно.
   - Вон он! - раздался мужской крик.
   - Где?
   - Вон там! Видишь?
   Увидел и Ефлампий. Двое молодых людей и один постарше смотрели в его сторону.
   - Ну, теперь он никуда не денется! - радостно воскликнул парень и первым припустился к Ефлампию.
   Похоже, вновь ошибка! Встречающих он явно не ожидал - не было в плане. А тут сразу трое. И сдается, что прием будет не самым теплым - двое других отчаянно припустили, подсказывая, что цветы ему дарить они не собираются.
   Ефлампий тоже побежал, но не на встречу, а прочь - куда подальше.
   - Стой! - заорал диким голосом один из преследователей.
   Как же! Так сейчас и встану! Дудки! Выкуси! - пробормотал Ефлампий, перепрыгивая через рельсы. Однако уже в следующее мгновение чувство юмора его покинуло - слишком решительно были настроены преследователи. И чего, спрашивается, я от них бегу? Чего им от меня надо?
   - Стой! - вновь последовал грозный окрик.
   Ефлампий свернул за угол и едва не сбил с ног прохожего - какого-то дядьку с авоськой в руке - тот выходил из магазина.
   - А что б тебя! - выругался дядька, глядя, как растекается по асфальту выпавший пакет с молоком. Бежавший следом за Ефлампием парень напротив на пакет не обратил ни малейшего внимания, за что тотчас и поплатился - полетел наземь, зацепив дядьку, у которого выскочил и второй пакет, во всей вероятности, с кефиром.
   Секунду - другую Ефлампий позволил краем глаза заметить, как к парочке, возлежащей на земле, присоединился еще один участник погони. Дядьку он, хотя и коряво, но перепрыгнул. А вот со своим товарищем - тем, что бежал впереди - справиться не смог.
   Раздался звонок, и Ефлампий прыгнул, ловко оттолкнувшись от деревянного настила - вовремя! Трамвай как нельзя кстати замедлил ход и оказался у него перед носом. Только и делов-то, что прыгнуть не спеша. Ефлампий так и поступил и уже из праздного любопытства высунул голову, чтобы узнать, что случилось с третьим участником погони - упал он или нет?
   Ветер вновь принялся трепал его кудри. Молодецкий румянец не проглядывался робко, а полыхал жаром, подсказывая, что акклиматизация идет полным ходом. Трамвай еще разок звякнул - то ли приветствуя победителя, то ли насмехаясь над неудачными преследователями. Ефлампий помахал рукой и только затем оглянулся. Стоял он на задней площадке и со стороны выглядел словно герой - молодой, разгоряченный и, наверно, красивый. Последнее предположение Ефлампий прочитал в глазах пассажиров, наблюдающих за ним с нескрываемым восхищением. Дурнушка - вероятно, сказал бы ее сверстник, гадкий утенок - добавил бы умудренный жизнью старикан, однако Ефлампий мысленно произнес совсем другое слово, а через секунду ловко приземлился рядом - сидела девушка одна.
  - Как я их? Здорово? - спросил он и мотнул головой.
  - Здорово, - негромко произнесла девушка, - они за вами гнались?
  - Соображаешь, - усмехнулся Ефлампий, - вот только не могу взять в толк, чего они ко мне привязались? Я же их впервые вижу.
  - Брюки, - негромко произнесла девушка.
  - Что брюки? - не понял Ефлампий и посмотрел на штаны. - Брюки как брюки. Вот если бы я был без штанов, тогда погоню можно как-то объяснить.
   Она хихикнула - прыснула от смеха и зажала рот ладошкой. Действительно, логики никакой. Спрашивается, кому какое дело, есть ли на вас брюки. Оказывается - есть.
  - Вчера такого же стилягу патруль поймал, - сообщила девушка и выразительно глянула на Ефлампия, - я видела. Дружинники поймали. Так знаете, что они с беднягой сделали?
  - Нет, не знаю.
  - Они ему штанины разрезали! Прямо на улице взяли и разрезали - ножницами!
  - Да? - удивился Ефлампий. - А чего их резать? По мне так прекрасные штаны, вот только тесные слегка.
  - Дудочки.
  - Чего?
  - Я говорю, брюки у вас - дудочки.
   Ефлампий посмотрел - точно. Штаны чем-то напоминали дудочки.
  - Так значит, они за мной гнались, чтобы разрезать штаны? - подвел итог Ефлампий, - странные люди. Штаны им мои не нравятся. А тебе - нравятся?
   Гадкий утенок пошевелил ресницами, окидывая его любопытным взглядом.
  - Вы стиляга?
  - Не знаю, еще не решил, - честно признался Ефлампий. - Если стиляги нравятся молоденьким девушкам, согласен быть стилягой, пусть даже с риском для жизни.
   Она вновь хихикнула.
  - А вы смешной.
  - Все стиляги - смешные. Настоящие, конечно,... трамвай куда идет? А то я как-то не обратил внимания - не до того было. Бегу и думаю: чего им от меня нужно? Они же не представились - ни здравствуйте, ни до свидания - полное отсутствие приличных манер. Хотя с виду ухоженные, особенно тот, что в белой рубашке, с красной повязкой на рукаве.
  - Народный дружинник.
  - А если бы у меня была красная повязка - я тоже дружинник?
  - Как это? - растерялась девушка.
  - А вот так - нацепил повязку и ты дружинник. Подходи и снимай с любого штаны.
  - Влияние буржуазной идеологии, - пропела девушка.
  - Чего? Какой идеологии? Мои штаны - идеология? Ну, знаете ли! Может, и прическа у меня буржуазная?
  - Нормальная прическа, - похвалила девушка, - вы билет купили?
  - Когда с вас собираются снять штаны, согласись, тут не до билета - сейчас исправлюсь.
   Трамвай весело бежал навстречу многочисленным событиям. Что их будет много - Ефлампий не сомневался. Не успел приземлиться - и, пожалуйста, сразу погоня. А через минуту приятное знакомство. Да, кстати, нужно будет глянуть - как его на этот раз зовут? Имя простое, не слишком оригинально, но легко запомнить.
  - Степан, - еще раз глянув на девушку, произнес Ефлампий. - Хотя честно говоря, не знаю, чем они руководствовались подбирая мне имя.
  - Вера, - ответил гадкий утенок, не поднимая глаз. - Трамвай идет по маршруту пятого. Они обычно объявление делают на остановке.
   Пятого, десятого - какая разница - куда идет трамвай. Какие могут быть вопросы - идет себе и идет. Сиди, болтай с молоденькой девушкой и получай удовольствие.
   Проехали мост - огромное металлическое сооружение, соединявшее два берега реки. Замедлив ход, словно собираясь с силами, трамвай полез в гору, позволяя неспешно обозревать раскинувшийся за окном город.
   - Вы приезжий?
   А она молодец! Любопытный взгляд Ефлампия... простите, уже Степана, выдавал в нем совсем не того, кем он только что собирался представиться. Солгать? И стоит ли это делать в первые минуты знакомства? Врать все равно придется - каждый день, час, минуту.
   - Вообще-то я не Степа, я - Ефлампий.
   - Кто?
   - Ефлампий, - повторил он, чувствуя, что не только нарушает инструкцию, но и бросает вызов.
   - Странное какое-то имя, хотя, мне кажется, я его где-то слышала.
   - Неужели! - воскликнул он, - ты не ошибаешься? Это крайне важно! Точно слышала или тебе показалось?
   - А почему ты сначала представился Степаном? - вопросом ответила Вера.
   Ну вот и началось! Кто его тащил за язык! Теперь он должен ... Эх, утенок, утенок - зачем ты села в этот проклятый трамвай? Только один раз он нарушил инструкцию, сказал глупость и вот тебе...
   - И сам не знаю, сказал и сказал, назвал первое пришедшее в голову имя,... пошутил. Никакой я не Ефлампий, а самый обыкновенный Степан. Если не веришь - могу паспорт показать.
   - Не надо паспорта, мне тоже иногда мое имя не нравится.
   - Почему? Прекрасное имя - хорошее и доброе.
   - Правда?
   - К чему мне тебя обманывать? - возмутился Степа.
   - Да знаю я вас - стиляг! Болтуны вы, вот вы кто! Ефлампий! Это надо же выдумать! Думаешь, если ты Ефлампий, так у тебя ума прибавится?
   А разве не так? Он же серафим - существо одиночного происхождения, представитель Бесконечного духа - более подробно описывать не имеет смысла, классификация для обычного смертного настолько сложна и запутана, что потребуется не одна глава, чтобы только выстроить более или менее понятную схему.
   - Хотя, если ты не против, - тут же добивала Вера, - я буду называть тебя Ефлампий. Не возражаешь?
   - Будет по-твоему. Ефлампий так Ефлампий, я согласен.
   Трамвай звякнул, и Вера поднялась - поправила платье в темный горошек, а затем берет. Как здорово! Белые носочки и такой же берет - гармония полная.
   - Степа, я думаю, поехал бы дальше, а вот Ефлампий должен тебя проводить, - сообщил он и первым выскочил через дверь.
   - Ты студент, - Вера уже взяла его под руку и слегка прижалась плечиком - совсем немного, отчего закружилась голова.
   Студент? Хорошо, и на студента он согласен. Вот только необходимо определится с факультетом или подскажет Вера?
   - Наши парни совсем другие, и говорить с ними тоска. Не умеют они говорить вообще - либо молчат, либо несут полный вздор. Ты не боишься?
   А чего, собственно говоря, он должен бояться? Бегает, он, похоже, вполне прилично...
   - Если тебя будут задирать - молчи. Иди и не обращай внимания. Со мной они тебя точно не тронут.
   - Опять из-за брюк? - подсказал Ефлампий.
   - Ты - другой, еще не знаю, какой именно, - тут Вера хитро посмотрела на него, - думаю, им ты точно не понравишься. Им все не нравятся - дураки какие-то.
   Минут пять говорили ни о чем - Ефлампий большей частью слушал, изредка вставляя фразу.
   - Все, дальше не ходи, - предупредила Вера.
   - Ты здесь живешь?
   - Да. Видишь на третьем этаже окно открыто? Это мое окно. Спасибо, что проводил...
   Он смотрел вслед удаляющейся девушке - странное знакомство. Хотя случилось оно как-то легко и непринужденно. И почему он решил, что новая знакомая дурнушка? Это люди решили, выводя свои, только им понятные критерии красоты. Глупость страшная - нет у красоты признаков. Она либо есть, либо ее нет.
   - Вера, - произнес Ефлампий, - вот только в кого?
   Согласно земному исчислению прошел час, а он еще ничего не сделал, даже не определился в пространстве - стоит непонятно где и смотрит непонятно зачем.
   Вера повернулась и помахала рукой - белые носочки и белый берет вскоре исчезли из вида - пропали в темном подъезде.
  
  
  
   - Гарбузов!
   Почему они постоянно кричат? И кто такой Гарбузов?
   - Ты что, оглох?
   Может, и оглох - с непривычки шум города действовал на Ефлампия угнетающее: звуков он воспроизводил несметное количество, и не все, следует признать, ему нравились.
   Парень решительно приближался. Пуститься вновь в бега? Вновь будут приставать к брюкам?
   - Мы же договаривались, - парень был уже рядом, - Гарбузов, я что-то не понимаю.
   Вспомнил! Он же Гарбузов. Степан Николаевич Гарбузов - студент.
  - Ты где шастаешь? Мы же с тобой договаривались.
  - На свидании был, - ответил Ефлампий.
   - Опять?
   Что значит "опять"?
  - Ты меня удивляешь, какое может быть свидание в одиннадцать часов! Или у тебя крыша поехала? Ты что - влюбился! Согласен, Наташка видная деваха, но нельзя же так терять голову.
   Какая еще Наташка? Гадкого утенка зовут Верочка.
  - Ты у нее провел ночь? Ну, Гарбузов, ты даешь! А если о твоем поступке станет известно Новостроевой? Ты об этом подумал?
   Ефлампий только вытаращил глаза - объем поступающей информации поражал - он с ним явно не справлялся.
  - Тебе крупно повезло, - продолжал парень. Он схватил Ефлампия за рукав и куда-то потащил. - А если бы проверка? Я же за тебя поручился. И что за штаны на тебе! Гарбузов! Определенно, ты сошел с ума! Не успели утихнуть страсти, как ты вновь бросаешь вызов всему коллективу.
   - Да что вам сдались мои штаны! Шагу шагнуть невозможно! Проще их и вовсе скинуть - проблем меньше, - достаточно эмоционально воскликнул Ефлампий.
  - Вот и скинь, надень обычные брюки, ты же комсомолец!
   Господи! Он еще и комсомолец!
   - Осталось всего два дня, - продолжал парень, - а у нас тобой и конь не валялся! Ты Модеста Петровича нашел? Не нашел? Я так и знал! Девки у тебя на первом месте,... а где ты достал дудочки? Они же страшно дорогие.
   - Купил.
   - На барахолке?
   - Где? - не понял Ефлампий.
   - Почему тебе нельзя поручить самое простое дело, - принялся возмущаться парень, - встретиться с Модестом Петровичем и все объяснить. С помещением договорился? Нет? Кошмар! Это же еще одно взыскание! И дернул меня черт за тебя поручиться! Ты что - действительно не понимаешь? Ты же подводишь коллектив. Объявление висит уже неделю. Понимаешь - неделю! Не исключается возможность, что придут из парткома.
   - Кто придет?
   - Ты откуда свалился? Не с неба ли?
   Да, он серафим - существо одиночного происхождения, представитель Бесконечного духа, говоря словами парня, свалился именно с небес, хотя какими точно средствами доставки его забросили на сей раз Ефлампий не знал - не входил данный вопрос в его компетенцию, поэтому и вовсе не волновал.
   - А какая тебе разница, от кого по шапке получить? Выгонят из комсомола, считай, с институтом ты распрощался. Вот что - беги-ка срочно к Модесту Петровичу, прямо сейчас и беги, думаю, он на кафедре. Падай в ножки и слезно умоляй. Говори, что хочешь, ври, обманывай - дело твое. Но только запомни: в пятницу он должен выступить с лекцией.
  
   Модест Петрович Белобородько - непререкаемый авторитет в области религии и атеизма - преподавал на кафедре уже много лет. Выступал он и с лекциями по линии общества "Знание" перед иной публикой, и всюду его ценили. Умел он захватить аудиторию с первых минут, всякий раз придумывая новое и нестандартное вступление.
  В тот момент, когда Ефлампий со своим товарищем (имени которого он все еще не знал), решительным шагом направлялся в храм науки, Модест Петрович принимал зачет у нерадивых студентов - тех, кто не справился с первой попытки. Скучное, доложим вам, занятие - сидеть и выслушивать бред, который несут неоправдавшие надежды студенты. Однако при всей монотонности и однообразии происходящего в пустынной аудитории профессор получал определенное удовольствие. Во-первых, шла зарплата - то есть, с каждой минутой незримый бухгалтер - Модест Петрович находился с ней в приятельских отношениях - отсчитывала полагающие денежные знаки, точнее копейки, которые по истечению времени превращались в рубли. Во-вторых, Модест Петрович и пальцем не пошевелил, чтобы образовалась, пусть и смешная, но все же сумма. Это вам не таскать где-нибудь на железнодорожной станции мешки с цементом. Да и какое, спрашивается, дело, есть ли жизнь после смерти? В последнем постановлении конкретно и четко сказали - нет! Значит, нет - какие еще могут быть вопросы? Однако для студента гуманитарного вуза еще следует доказать, что жизни после смерти не существует. Именно этим и занимался очередной недоросль - доказывал преподавателю, каким дурманом пользовалась религия, отравляя души атеистов. Доказывал, признаем, неубедительно, как-то робко и непоследовательно - Модеста Петровича клонило в сон. Возможно, по этой причине он иногда вскидывал небольшую, но несомненно умную голову и поверх очков тупо глядел на свою жертву. Желание встать и пройтись - что порой позволял себе профессор - отсутствовало. Солнышко приятно припекало, отчего большую часть выступления он не слышал. И все же в какой-то момент чувство ответственности или долга взяло вверх - Модест Петрович задал пару вопросиков - ни к чему не обязывающих, ответить на которые можно было без каких-либо на то знаний. Просто сказать - да или нет. Поразительно, но и здесь недоросль опростоволосился! То есть вместо того, чтобы ответить "нет", произнес "да".
   - Как изволите вас понимать? - удивился Модест Петрович и едва не удержался, чтобы не зевнуть. - Вы хотите сказать, что сказка про Адама и Еву и вовсе не сказка? Неужели вы настолько наивны, полагая, что древо жизни действительно существовало?
   Проштрафившийся студент молчал.
   - Это же образ, символ, миф, если и имеющий какое-то значение, так только для художественного восприятия. И как может произрастать в саду одно единственное дерево? И если оно, как утверждают явно заблуждающиеся сторонники данной идеи, является древом познания, что помешало вкусившим его приблизиться к божественной истине? Куда, скажите, подевался дар божий? Все, кто когда-либо вкусил запретных плодов, остались обыкновенными смертными.
   Вопрос Модест Петрович, по всей вероятности, задал все же самому себе - рассчитывать на более или менее здравый ответ от сидящего напротив студента не приходилось.
   И что за детективная история с исчезновением дерева? Оно, видите ли, куда-то исчезло! Утверждают - сожгли варвары, пришедшие в ярость, что плоды не возымели своего действия.
   - Ну хорошо, с деревом мы разобрались, - подводя промежуточный итог, заметил профессор, - а как быть с садом Эдема? И почему он носил подобное название?
   - Сад находился на Эдемском полуострове, окруженный вулканами, - сообщил студент.
   - Похвально! А находился полуостров в районе Сицилии и...
   Студент напряженно думал.
   Да это обыкновенная география! Что еще может находиться рядом?
   - Африкой, молодой человек, Средиземное море, пора бы знать о таких вещах.
   - Простите, волнуюсь.
   - Нечего волноваться, произошло землетрясение, и весь полуостров ушел под воду - вот вам и финал сказки с райским садом, известной в народе как сад Эдема. Давайте вашу зачетку...
   Зашуршали странички, Модест Петрович открутил колпачок ручки и глянул на свет - блеснуло вечное перо.
   - Кроме вас еще кто-нибудь есть? - спросил он, получая удовольствие от того, как размашисто и уверенно расписался в зачетке.
   - Вроде, никого.
   Ну и славно - сидеть и ничего не делать занятие также обременительное, устаешь не меньше, вот и спина затекла - Модест Петрович потянулся и хрустнул позвонками.
   И все же - почему исчез Сад? Провал божественных планов или ошибка Адама и Евы? Увы, никто не может дать ответа на простой вопрос - он ушел, сгинул в морской пучине. Но как-то подозрительно вовремя он сгинул - затормозив, если не отбросив на века момент объединения многочисленных народов.
   Модест Петрович знал многое, что никогда бы не осмелился донести широкой публике. Предмет свой любил, черпая в нем не только знания, но и надежду. Древо жизни.
  Только недалекий не понимает, какой огромный смысл, какая метафора лежит в его основе. "Древо познания добра и зла" - опыт человечества. Все остальное - прикладное, второстепенное...
   В дверь постучали.
   Еще один. А он уже собрался выйти на свежий воздух, вдохнуть полной грудью - весна все же.
   Ефлампий просунул голову и увидел мужчину.
   - Ну что - смелей, - подбодрил тот и поправил очки.
   - Модест Петрович?
   Неслыханно! Какой нынче пошел студент! Преподавателя своего не знает! Ну я ему сейчас задам, - радужное настроение сдуло с лица профессора, прежде чем Ефлампий приблизился.
   - Как ваша фамилия будет, сударь? - спросил Белобородько. И по тому, каким вежливым голосом он произнес "сударь" повеяло декабрьским морозом. Подозрительно быстро исчезло и солнышко, еще минуту назад вольготно разместившись в аудитории.
   - Гарбузов Степан, - уверено произнес Ефлампий, - вы не спешите?
   А он, наглец, с чувством юмора.
   Изучающий взгляд: похоже, прежде он никогда его не встречал, в противном случае непременно запомнил бы - внешностью-то парень обладал отменной. Вот и фамилия ничего не говорит - Гарбузов? Не помнит он студента с такой фамилией.
   - Извиняюсь, Модест Петрович, но у меня к вам дело. В пятницу вы выступаете с лекцией. Объявление уже висит, народ заинтригован.
   - В пятницу? С лекцией? Это невозможно. В пятницу, молодой человек, меня в городе не будет. Тоже дела личного характера, поэтому, как говорится: покорнейше благодарю, однако, увы, полезным быть никак не могу - обстоятельства.
   Ефлампий побледнел, наблюдая, как профессор принялся убирать со стола какие-то бумаги. Одну за другой заталкивал в свой видавший виды портфель.
   - Я и сегодняшний день принес в жертву науке. Видели этих оболтусов? Не видели? - Вам крупно повезло. Не представляют, где находится Африка, полуостров от острова не могу отличить, а тут еще какой-то Эдемский сад...
   - Как вы сказали... Эдемский?
   - Да, молодой человек, крохотный оазис, пристанище Сына и Дочери, не оправдавших возложенных на них надежд... обидно.
   - И не только вам. Планетарный Князь также сильно сожалел не в праве влиять на ситуацию в полной мере, - заметил Ефлампий.
   - Кого вы имеете в виду? - насторожился Модест Петрович.
   - Проблем хватало и без него, взять, к примеру, хотя бы многовековую вражду между аборигенами. Они, бедняги, плохо ладили друг с другом не только во времена Эдема.
   Модест Петрович замер - очередной лист бумаги завис в воздухе в то время, как крохотная головка медленно повернулась. А не ослышался ли он? И откуда такая осведомленность?
   - Простите, как вы сказали? Гарбузов?
   - Степан Гарбузов - филфак, третий курс.
   - Похвально, молодой человек, в высшей степени похвально...лекция, говорите? А какая же тема? Уж не сотворение ли мира?
   - Точно, Модест Петрович - сотворение мира и какая роль отводится в нем роду человеческому.
   - Ах, даже вот так! Смело, я бы сказал - дерзко! В пятницу?
   - В семнадцать часов, Модест Петрович.
   - И что? Что произойдет, если лекция не состоится? Мир погибнет? Или пойдет каким-то иным путем? Сада-то уже нет, и никогда больше не будет. Да и был ли он вообще - Эдемский Сад? Что-то подсказывает мне, заблуждение это, проще говоря, вымысел, плод воображения наших далеких предков.
   - Вот и докажите, - бросил вызов Ефлампий.
   Модест Петрович присел - опустился на стул и еще разок внимательно посмотрел на парня.
   - А вы, молодой человек, напористы и подход умеете найти. Хорошо, я подумаю и ответ вам дам завтра.
   - Ответ нужен сегодня.
   Нахал! Самый настоящий нахал! Непозволительно говорить подобным тоном со старшим по возрасту и тем более с профессором. Однако в глазах парня не было ничего, что бы указывало на перечисленные Модестом Петровичем качества. Какие удивительные, чистые глаза! И неземные - Белобородько ощутил легкое головокружение, словно глянул с высоты пожарной каланчи вниз. Глянул и вдруг полетел с удивительной скоростью...
   Морская гладь соревновалась с небесами в своей синеве и, вероятно, проигрывала состязание, теряясь у линии горизонта, отчего картина мира казалась еще более великолепной и торжественной - не было у него ни конца и ни края. Огромная чаша мироздания - не хватало только трех слонов, которые бы ее поддерживали. И тут появились они - только не слоны, а киты! Три огромных кита, выбрасывающие фонтаном изумрудные россыпи брызг, держали чащу, в центре которой мелькнул крохотный остров-сад. Эдемский Сад! Как он сообразил, как догадался - Модест Петрович не понял. Но понял, что ошибка исключается. Под ним был Эдемский Сад! Но не данное открытие поразило профессора - возникло странное чувство уверенности, что окружающее его пространство - огромный и живой организм. Именно живой - некая физическая субстанция, наделенная духом и интеллектом. И он - непонятно каким образом здесь оказавшийся - малая его частица.
   Моря уже не было, как и небосвода - они куда-то исчезли, растворились в нем, даруя непередаваемое состояние - чувство блаженства.
   Модест Петрович продолжал сидеть. Голова больше не кружилась, напротив, он ощутил удивительную ясность мысли и какое-то хладнокровное спокойствие, если не умиротворение.
   - Считайте, вы получили мой ответ, - тихо произнес он.
   - Пятница, семнадцать часов, - напомнил юноша, - мы вас будем ждать.
   Они меня будут ждать, - мысленно повторил профессор, провожая взглядом парня - тот уже откланялся и направлялся к двери.
  
  
  
  
   Сорок рублей и как их достать. Инакомыслие и ширина брюк. Пути господни и какое отношение к ним имеет род человеческий. Теория справедливости. Митяй и Кожемяка - встреча приятелей.
  
  
   Гарбузов вновь бежал, и вновь его преследовали с каким-то необъясним упорством. Однако на сей раз Ефлампий прекрасно знал причину. А причина мешала перейти на стремительный бег и оторваться - штаны и в самом деле сковывали движения.
  И чего, спрашивается, в них особенного - в этих зауженных, как сказала Верочка, стильных дудочках?
   Бежал Ефлампий, избрав новую тактику - не бросился, словно угорелый, в первый попавшийся переулок, а сохранял положенную дистанцию - держал в поле зрения своих преследователей, изредка бросая взгляд за спину.
   Удивительные существа - люди. Тратить столько эмоциональных и физических сил. И ради чего? Впрочем, откуда взяться совершенству? Совершенство - как раз и предназначение, конечный пункт долгого пути, где не исключаются досадные ошибки и промахи. Совершенство не только духовной, но и физической стороны - Ефлампий впервые почувствовал, что слегка взмок. И что заставляет их проявлять столько упорства? Однако обидно тратить драгоценную энергию на подобные упражнения - непозволительная роскошь. Хотя что есть энергия? Не та, что рождается при вращении турбины и зажигает по вечерам лампочки. Это синоним, проще говоря, заменитель понятия, а может, и добровольное заблуждение. Настоящая энергия характер имеет космический, для каждого уровня свой - особый. А сколько этих уровней? В свое время Ефлампий защищал тезисы - нечто похожее на докторскую диссертацию профессора Белобородько с той лишь разницей, что обязательного для людей банкета не состоялось. В остальном - одна и та же процедура - выбор темы, сбор материалов, научного руководителя и, конечно, оппонентов. Изначально Ефлампий выбрал тему, которую обозначил как "Смысл страдания и его необходимость для последующего становления первичных категорий личности". Едва не случился скандал - в качестве одного из оппонентов Ефлампий собирался пригласить... самого Иисуса! Однако возмущение вызвало не известное имя, а попытка привлечь Сына Божьего в качестве оппонента, не научного руководителя, а именно оппонента. При всей терпимости научного сообщества последствия оказались непредсказуемыми - пришлось сменить тему. А как ему хотелось взглянуть на устоявшиеся постулаты по-новому. Ответ был категоричен - ревизия Писания невозможна! А то, что чтение Книги Мироздания часто недоступно пониманию невежественного человека - проблема как раз земная, не имеющая никакого отношения к авторам. Какую ответственность может нести Отец, если его дети не умеют читать?
   Ефлампий остановился и вытер ладошкой пот - похоже, и преследователи изрядно утомились - бежали они как-то невыразительно и уже давно ничего не требовали.
   - Вам не надоело? - крикнул Ефлампий.
   - А тебе? - последовал ответ.
   Так они и стояли - невинная жертва и двое преследователей - набирались сил, решая, что предпринять далее.
   - Мы тебя все равно поймаем, - заявил один из парней с красной повязкой на рукаве, - узнаем, где живешь, и придем домой, тебе не стыдно?
   - Стыдно мне будет, когда я сниму штаны - вы этого хотите?
   - Не груби! - крикнул второй, - лучше сдавайся, к чему гонка, страдания к чему?
   - Человек страдает по причинам несовершенства, одной из которых является зло физического бытия, - выдал Ефлампий. - Хотя, думаю, в нашем конкретном случае - обыкновенное порочное упрямство. Вы же устали? Какое дело, как и во что я одет? Штаны? Хочешь, я тебе достану такие же? Ты какой размер носишь?
   - Я? - удивился парень. - Не знаю, сорок шестой, наверно.
   - Плохо.
   - Это еще почему?
   - Есть сорок восьмой.
   - У меня сорок восьмой, - подал голос его приятель.
   - Но штаны только одни, - подвел некий итог переговорам Ефлампий.
   - У него денег нет, а у меня есть, - вступил в дискуссию первый парень.
   - Проблема. Вы уж как-нибудь определись между собой. Штаны только одни и только сорок восьмого размера.
   Парни принялись что-то обсуждать, в то время как Ефлампий с интересом ожидал окончательного решения.
   - Согласны! - наконец крикнул один из них.
   Ефлампий тяжело вздохнул и принялся стаскивать с себя брюки.
   - Сумасшедший! - только и произнес один из преследователей.
   Ефлампий вновь бежал - значительно быстрей, и шансов его поймать не было никаких. Раздувающиеся на ветру синие трусы принесли не только облегчение, но и некоторое сходство со спортсменом. Оставалось лишь придать своему лицу подобающий вид - отрешенность от мира и волю к победе. Поэтому если кто и бросил любопытный взгляд на молодца, рассекающего парки и бульвары городка, так только женщины преклонного возраста, как всегда не успевающие привыкнуть к тем переменам, что несет в себе молодое поколение.
   Так в трусах Ефлампий и добежал до конечного пункта назначения - прыгать в трамвай он не планировал лишь по той причине, что спортсмены хотя и пользуются общественным транспортом, но в трусах почему-то в него не садятся. Подбегая к подъезду Ефлампий, впрочем, перешел на шаг, а еще через минуту вздрогнул.... и поймал, пущенный неизвестно кем мяч. Весьма вовремя - в подъезд общежития он вошел разгоряченный - вылитый член студенческой сборной по волейболу.
   - Мария Николаева, привет! - обратился он к женщине-вахтеру, - меня никто не искал?
   Мария Николаевна оторвала глаза от газеты и посмотрела первым делом на мяч в руках Ефлампия, затем на синие трусы, потерявшие к данной минуте спортивный азарт - висели они как-то уныло, и только потом ответила.
   - Новостроева искала.
   - Давно? - не моргнув глазом, уточнил Ефлампий и звонко шлепнул мячом об пол.
   - Дважды звонила, я сказала: у вас тренировка.
   - Правильно сказали. Через неделю финал - каждый день на вес золота. Вода-то есть или опять отключили?
   И тут он увидел. А что? Неплохо получилось и, главное, - сразу бросается в глаза: " Сотворение мира. Миф или реальность?" более мелким шрифтом следовало - лектор: профессор Белобородько М.П. 16-го мая, аудитория Љ 33, по всем вопросам обращаться к тов. Гарбузову ( комната Љ 6, второй этаж)
   Прекрасно! Оказывается, он проживает в комнате Љ 6. Уже кое-что. Вот только кто такая Новостроева и что ей от него нужно?
   Ефлампий уже перепрыгивал через ступеньки и торопился наверх - встретить пусть даже незнакомую особу женского пола, будучи не по форме одетым, он не желал. Срочно были нужны штаны.
   Первая дверь, в которую ткнулся Ефлампий, оказалась запертой, как впрочем, и вторая. И только с четвертой попытки он шагнул в комнату - ну и бардак! Чего тут только не было - всего, что душа пожелает, за исключением обыкновенных мужских штанов. Между делом, производя некоторую ревизию помещения, просмотрел книжки, лежащие на столе, допил молоко в стакане и откусил батона. Последний Ефлампию особенно понравился - мягкий как вата он сохранил непередаваемый вкус и тепло, словно еще недавно его вынули из печи.
   - Деньги принес? - вопрос прозвучал неожиданно и над самым ухом.
   - Денег нет, - ответил он и обернулся, привыкая как к новым обстоятельствам, так и к не менее странным вопросам.
   - Гарбузов, я тебя не узнаю, обещал вернуть в понедельник, а что у нас сегодня?
   - Будут деньги, обязательно будут - дай на вечер штаны.
   - Как? - парень в футболке сделал и без того не умное лицо и посмотрел в пустой стакан, а уж только затем на синие трусы Ефлампия.
   - А где твои?
   - Дал поносить. Пристали - житья не дают, с утра до вечера за мной бегают, всю душу истерзали... на лекцию идешь? Говорят, интересно. А еще говорят, будут из парткома. Ты, случаем, не знаешь, чего меня Новостроева добивается? Уже дважды звонила.
   Парень, однако, с ответом не спешил - отложил в стопку книжки, затем то, что осталось от батона и сел на стул.
   - Вот у нее и спроси.
   - Обязательно спрошу, штаны дашь? Только до утра - честное слово, ты же меня знаешь.
   Парня Ефлампий видел ровно три минуты, однако кой-какие выводы для себя уже сделал - не даст! Ни за что на свете он ему не даст штаны, что висят в шкафу.
   - Странный ты сегодня какой-то, на себя непохожий, за мяч вдруг взялся.
   - Подменить попросили.
   - Подменить?
   - Ну да... этот как его... семейные обстоятельства у него.
   - У кого?
   - Сам знаешь - у кого. А штаны твои пустяк, вредно им в шкафу - еще моль сожрет, не надумал?
   - А деньги? - напомнил парень.
   - Деньги? Дай мне штаны и через пять минут я принесу твои деньги, кстати, сколько я тебе должен?
   - Сорок рублей.
   - По рукам?
   - Очень странный, - парень явно с недоверием смотрел на Ефлампия.
   - Хорошо. Поступим иначе. Через пять минут я возвращаю тебе долг, и ты даешь мне до утра штаны.
   Ефлампий уже бежал вниз - вновь перепрыгивая через ступеньки. Только бы она была на месте, только бы не ушла.
   Мария Николаевна продолжала изучать прессу - сидела в той же позе на старом месте - читала.
   - Воду не отключили, - сообщил Ефлампий, - есть вода, но только холодная, меня никто не искал?
   - Новостроева искала.
   - Давно? - не моргнув глазом, уточнил Ефлампий и сделал озабоченное лицо.
   - Дважды звонила, я сказала: у вас тренировка.
   - Тренировка закончилась, какой номер у Новостроевой?
   Точно также - не моргнув глазом, Мария Николаевна назвала номер. Оставалось за малым - найти Новостроеву.
   Один, второй, третий - гудки растянулись во времени, слегка раздражая и уничтожая с каждой секунду надежду.
   - Алло?
   Вот она! Новостроева!
   - Привет, это Гарбузов, мне срочно нужно сорок рублей. Вопрос жизни, в противном случае, я не смогу с тобой встретиться. У тебя есть сорок рублей? Нет? А сколько у тебя есть? Все объяснения потом - только скажи: ты можешь мне помочь? Тридцать? Хорошо, пусть будет тридцать.
   А голос у нее ничего - приятный, между делом заметил Ефлампий.
   - Откуда звоню? Как откуда - из общежития. Привет тебе горячий от Марии Николаевны. Как она?
   Ефлампий тут же переадресовал вопрос.
   - Говорит, хорошо. Привет, - Ефлампий кивнул, - это не тебе, - подсказал он Новостроевой.
   - А почему в трусах? - старый знакомый, который собирался решать вопрос с аудиторией, стоял рядом и таращил на него глаза.
   - Тренировка, - бросил Ефлампий, - ты знаешь, где живет Новостроева?
   - Кто?
   - Новостроева. Она должна мне тридцать рублей. Ты сейчас едешь и забираешь у нее тридцать рублей. Давай, давай, все вопросы потом.
   И как бы Ефлампий не торопился, как не спешил - отпущенные пять минут истекали. Последняя надежда продолжала читать газету.
   - Мария Николаевна, вы же меня знаете, - Ефлампию показалось, что он сходит с ума, - на тридцать минут, под ответственность Новостроевой.
   Ну до чего медленно она отрывает свой взгляд от газеты, до чего медленно поправляет очки.
   - Что?
   - Сорок рублей на тридцать минут под ответственность Новостроевой - вы же ее знаете!
   Как хорошо быть Новостроевой, - бормотал минуту спустя Ефлампий, взлетая вверх по ступенькам. Вот только что ей от меня нужно?
   - Держи, - Ефлампий решительно прошел по комнате, бросив деньги на стол, открыл шкаф и едва не лишился рассудка - брюк в шкафу не было.
  
  
   Как долго тянется время! Хотя тут он не прав - время понятие относительное, и только люди могут чувствовать его в полной мере. Ефлампий ждал, но не в привычном толковании, а как ждут серафимы. Неудивительно: смертный обладает природой, унаследованной как от животных - истинных своих прародителей, так и от духа - скрытой в глубине подсознания нематериальной субстанции высшего разума. Дух не торопится, чего нельзя сказать о животном происхождении. Вероятно, отсюда и рождается двойственность в восприятии временного фактора, что часто сбивает и вводит в заблуждение.
   Дождался. Судебный пристав явился, следуя букве закона, не взирая на дела и хлопоты - выдернул, скажем, не в самый подходящий момент.
   - Ваша честь, обратите внимание на данный факт.
   Уже знакомый председатель - тот же самый старикан - принялся изучать докладную - безучастно знакомился с очередным отчетом.
   - Как это - голым? - тихо произнес он.
   - Голым, ваша честь, это когда все на лицо, - пытались объяснить ему.
   - Не понимаю.
   - Проще говоря, антиобщественное поведение в публичном месте, осуждается даже людьми.
   - Мотивы?
   - Точно сказать затрудняемся, возможно, свидетель объяснится? Мы его вызвали, что говорится, на всякий случай.
   - Ну что ж, если вызвали, давайте дадим ему слово.
   И это у них называется " дать слово"! Ответить либо " да " либо " нет ". Вот и все слово - ничего не скажешь, объективность полная.
   - Скажите, что заставило вас раздеться в публичном месте?
   - Меня преследовали, - ответил Ефлампий, - и неоднократно. Преследование началось с момента высадки - минуты не прошло. Трое мужчин бросились меня преследовать, тем самым поставив миссию под угрозу.
   - Причина?
   - Истинную причину объяснить довольно сложно, хотя, мне думается, заключается она в инакомыслие.
   Председатель одобрительно закатил глаза - тема знакомая, вечная тема.
   - Они давно ходят без штанов, - продолжил председатель, - а вы объявились в брюках, тем самым бросив вызов, так?
   - Не совсем так, ваша честь. Ходят они по-прежнему, скрывая под одеждой признаки своей половой принадлежности, что в определенной степени оправдано как развитием уровня общественных отношений, так и...
   - Не отвлекайтесь, - перебили Ефлампия.
   - Я полагал, вам будет интересно, - заявил свидетель и продолжил. - Инакомыслие, как вы знаете, в зависимости от обстоятельств может приобрести бесчисленное количество форм выражения - люди в этом отношении страшно изобретательны...
   Председатель поморщился - не любил он слов, имеющих крайние степени оценки, сказанное, каких бы важных тем не касалось, всегда должно быть выдержанным, нейтральным - Ефлампий это понял и попытался исправиться.
   - Простите, ваша честь.
   - Продолжайте.
   - В данном случае инакомыслие выражалось в ширине брюк.
   - Интересно! - не удержался председатель, - действительно, крайне изобретательно, когда борьба идеологий происходит в пошивочной мастерской. Однако объясните мне, как и кто решил, что ширина брюк - вызов? Согласен, одни додумались таким оригинальным способом выразить свой протест. Но как другие поняли, что это протест?
   - Общественное мнение.
   - То есть? Вы хотите сказать, общественное мнение выступает за определенную ширину брюк?
   - Именно это я и хочу сказать, - подтвердил Ефлампий.
   - Однако причем здесь идеология?
   - Как вы помните, расхождение во взглядах - еще не повод для преследования, однако достаточно подходящий момент для критики.
   - Вас критиковали?
   - Нет, ваша честь, меня преследовали, физически пытались догнать и распороть ножницами брюки.
   - Вы разделяли враждебную обществу идеологию?
   - Нет.
   - Критиковали?
   - Нет.
   - Являлись сочувствующим оппозиции?
   - Нет, ваша честь.
   - Тогда почему они вас преследовали?
   - Ширина брюк не соответствовала принятым в обществе нормам.
   - Ну что же, понятно. Я с ними абсолютно согласен, - неожиданно заявил председатель, - законы и правила необходимы, в противном случае хаос, волнения и беспорядки. И выход из создавшейся ситуации, думаю, вы приняли верный - заняли нейтральную позицию и... сняли штаны.
   - Ваша честь, - не удержался кто-то из членов комиссии, - следует обратить внимание еще на одно обстоятельство. Посланник явно превысил свои полномочия, продемонстрировав одному из смертных Сад Эдема.
   - И что в этом плохого? Сада-то уже давно не существует. Ни первого, ни второго, да и как ему это удалось?
   - Мы не знаем, в отчете лишь сказано, что посланник позволил глянуть на Сад.
   - Скажите, вам действительно удалось продемонстрировать Сад Эдема? - обратился к Ефлампию председатель собрания, - Насколько я знаю, переход из мира в мир возможен только для восходящих созданий, а тут - обыкновенный в материальном воплощении смертный. Как вам это удалось?
   - Обыкновенное желание, я лишь указал маршрут, подсказал, что подобное возможно, хотя признаюсь, для меня выход на другой, более высокий энергетический уровень - открытие.
   - Приятное открытие, которое необходимо зарегистрировать официально и отправить архивариусам - пусть они разбираются. Что-нибудь еще?
   - Координаторы жалуются, что посланник часто не выходит на связь.
   - Это нарушение?
   - Никак нет, однако они озабочены отсутствием своевременной информации.
   - Мгновенный доступ приветствуется, - заметил председатель, - но и торопить события не следует. Другие вопросы?
   Вопросы, конечно, были, однако спросил председатель таким тоном, что все, включая Ефлампия, поняли - совещание закончилось. Ну и хвала Создателю - в противном случае неизвестно, какие еще прозвучали бы вопросы и, главное, - как на них ответил бы посланник.
  
  
   Коля Нестеров ничего не понимал - он глядел в окно трамвая и ломал голову над тем, что в действительности произошло. Гарбузов Степка - его приятель - вызывал в последнее время опасение. Нельзя сказать, что он и прежде отличался уравновешенным характером, довольно часто попадая в щекотливые ситуации, из которых, впрочем, сам и выбирался. Существуют люди постоянно "попадающие в истории". Так вот Гарбузов из их числа - не успеет забыться один неприятный случай, как уже на слуху другой - не менее скандальный. Сколько раз он давал себе слово порвать всяческие отношения с Гарбузовым - не получалось. Хотя многие привыкли, не удивляясь очередной выходке Степана. И как только его хватало - и учиться, бегать по свиданиям и принимать участие в самодеятельности - Гарбузов был готов хоть сейчас спеть, сплясать и сыграть драматическую роль в спектакле. На что одному требовалась неделя кропотливо труда, Степан справлялся тут же... и бежал дальше до следующей истории или скандала. Однако не над этим рассуждал Николай, глядя в окно трамвая. Катя Новостроева - гроза и комсомольский авторитет факультета должна Степке деньги. Невероятно! Когда и на что Гарбузов дал ей деньги, если их у него отродясь не водилось!
   - Билет покажи, - попросили Николая, на время прервав поток мыслей.
   Пришлось искать дурацкий билет - перерыть карманы под взглядом недоверчивого кондуктора.
   - Билетики, кто еще не купил билетики? - заорала в ухо тетка, - покупайте билетики. Гражданин, - выбрав очередную жертву и двинув по пути своим мощным задом Николая, заголосила она, - вы купили билет?
   Вылез он за остановку - решил пройтись и еще раз подумать. Тетка со своим " купите билетики " мешала сосредоточиться и действовала на нервы.
   Почему одним все сходит с рук, - думал Николай, - они даже не задумываются над тем, что причиняет массу неприятностей, да и общественного мнения для них не существует. Более того, они сами - общественное мнение. Возмутительно, но им многое прощается. Что для одного является суровым наказанием, для другого - слова, выброшенные на ветер, которые забываются, едва произнесли последнюю фразу. А наглость какая! Срочно беги и возьми деньги! И почему он должен слушаться этого обормота?
   Николай остановился, словно столкнулся с невидимым препятствием.
   Бросился исполнять просьбу, не спросив, а в чем, собственно дело. Не могла Новостроева взять в долг у Степки. У любого другого, но никак не у этого обормота. Нет, что-то тут не так, а что именно - непонятно. Тридцать рублей, - продолжал рассуждать Николай, - что можно купить на эту сумму? Деньги не малые - можно жить целый месяц. Однако непонятно другое. Если предположить, что Катерина взяла в долг деньги и решила их вернуть - как это делается? Приватно, из рук в руки, без лишних свидетелей. Вдруг он деньги по дороге потеряет или случится непредвиденное? Глупая, надо признать, ситуация, а все оттого, что он не думает. Сказали - бегом, и он бежит, а стоило подумать, вопрос задать - какие деньги, за что полагаются. И откуда Гарбузов знает, что он уже бывал у Новостроевой?
   Николай уже пыхтел, поднимаясь по лестнице. Вроде здесь... или этажом выше? Двери на одно лицо - попробуй разберись! У Новостроевой был звоночек, ну тот, который нужно крутить. Значит, здесь.
   Он непонятно зачем вытер ноги о соседний коврик и глянул на глазок. А вдруг за ним кто-то наблюдает? Чепуха. Какой идиот будет стоять у двери и смотреть в глазок, если там никого нет?
   Николай крутанул звоночек и перевел дыхание - не от усталости, от волнения. Новостроева всегда вызывала в нем чувство волнения. Возможно, именно по этой причине, он и согласился бежать через весь город, чтобы с ней поговорить, пускай даже по делу, не имеющему к нему никакого отношения. Хотя, впрочем, так уж и никакого? Гарбузов числился у него в приятелях. И поручителем после очередного скандала ему пришлось выступить именно по этой причине.
   - Коля? - глаза у Катерины встревоженные, но не менее прекрасные, - а где Гарбузов?
   - Где ему быть? В общаге... в общежитии он, - исправился Нестеров. Слово "общага" резало слух и в разговоре с Новостроевой не годилось. И потому, что Катерина секретарь комитета комсомола факультета, и потому что она нравилась Николаю.
   - Проходи.
   - Я на минутку.
   Еще один встревоженный взгляд девичьих глаз - определенно, она что-то желает сказать, но не знает, как это сделать. Совсем не похожа на уверенную в себе, решительную девушку, что привык обычно наблюдать Нестеров. А вдруг она влюблена в этого негодяя? И деньги должна не она, а он должен? Хотя этого не может быть. Не столь наглый Гарбузов, чтобы отважиться на подобный поступок.
   - Тридцать рублей, - она протянула деньги, - если хочешь, пересчитай.
   У кого другого Коля бы и пересчитал, но только не сейчас, и только не у Катерины.
   - Что-нибудь передать на словах?
   - А он - Гарбузов - ничего не просил передать? - как-то робко поинтересовалась Новостроева, продолжая держать в руке деньги.
   - Степка? Ничего. Сказал, мол, выручай, сходи, а мне-то что - мы же приятеля, друзья как-никак.
   - У меня больше денег нет, только эти.
   - Понимаю, - в действительности ничего не понимая, кивнул Николай. - Передам, не волнуйся, прямо сегодня и передам.
   Постояли, каждый думая о своем - хотя оба думали о Гарбузове.
   - Модест Петрович согласился? - первой нарушила паузу девушка и тотчас превратилась в привычную, хорошо знакомую Новостроеву.
   - Наверно, согласился.
   - Как это - наверно? Он придет?
   Почему он вновь должен отдуваться за этого негодяя! Кому поручили организовать лекцию?
   - Коля, вы несете ответственность, интерес огромный. У меня уже спрашивали, а ты - наверно. У вас с Гарбузовым была неделя - срок достаточный. С других факультетов тоже придут ребята, думаю, будут присутствовать и преподаватели.
   Из подъезда Николай вышел в мрачном расположении духа - он даже про деньги забыл - сунул их в карман. Каков подлец! Вместо того чтобы наслаждаться вечером, он вынужден куда-то, сломя голову, бежать, а затем выслушивать претензии! Ну Гарбузов! Я тебе этого не прощу. А может, и в самом деле подкинуть ему какую-нибудь подлость? Иначе его никак не прошибешь, не достучаться до него, не пронять.
   Ефлампий, или Степа Гарбузов, в это время стоял в очереди вместе со своим новым знакомым - пареньком, который все же любезно предоставил ему брюки. Стояли они уже минут десять, и сколько еще предстояло выстоять - не знали - не хватало кружек. Мужики, что тешили себя горьковатым на вкус пивом, не спешили вернуть посуду, отчего очередь превратилась не только в ожидание, но и спектакль. И неизвестно, что больше волновало - предвкушение насладиться излюбленным напитком, либо наблюдать, как это делают другие.
   Подошли еще желающие - подозрительного вида шпана - трое малолеток, стремящихся, как и положено, выглядеть старше своего возраста.
   - Мужики, по кружечке организуем? - вопрос явно касался Гарбузова.
   - Никаких проблем, только кружек, парни, нет - закончились кружки. Пиво есть, деньги есть, а вот кружек...
   - А я тебя знаю, - неожиданно заметил один из них.
   - Странно, - ответил тут же Ефлампий, - а я тебе нет.
   - Бегаешь ты здорово, у нас так центровой не бегает.
   - А-а-а-а! Ты об этом! Ну, это я в полсилы, типа взбодриться - с утра же холодно было. А тут - они. Покажи, расскажи и дай попробовать - ужасно невоспитанная публика. Кстати, кефир они дедушке купили? Нет? А молоко? Тоже не купили? Ай- ай- ай! А еще тимуровцы. Слыхал о таком?
   - Каком? - немного растерявшись, ответил недоросль.
   - Неужели не слыхал? Ну ты, брат, даешь! Ты прикинь, - обратился Ефлампий к своему товарищу, - он не слыхал!
   - Как? В самом деле? - почувствовав тонкую игру, охотно откликнулся приятель.
   Ну вы, парни, даете. Неужели не слыхали? Тимур и его команда.
   - Тимур?
   - Ну-да, Тимур, - на этот раз утвердительно кивнул Ефлампий.
   - Не знаю.
   - Да он тебе разводит как лоха! - неожиданно пришел на помощь еще один молодой любитель пива.
   - Чиво? Лоха? За лоха тебе никакой Тимур не поможет, за лоха, фраер, придется ответить.
   - Дурак ты, - беззлобно возразил Ефлампий, - мы с товарищем лейтенантом на задании - стоим и высматриваем, вот таких как ты - дебоширов и тунеядцев. Верно я говорю, товарищ лейтенант?
   Еще неизвестно, как долго продолжался бы спектакль, если бы не принесли кружки - как раз две штуки.
   - Ну ты, Гарбузов, и балабол, - сдув пену, похвалил его приятель.
   - Скучно, Сеня, до чего скучно! Ты мне не подскажешь, за что я тебе деньги должен?
   - Нет, Гарбузов ты не балабол, ты - псих или сумасшедший.
   - А что - есть разница? Деньги-то я тебе вернул, а знаешь, чьи? Не знаешь - поэтому пей быстрей, иначе подавишься. Деньги я взял у Марии Николаевны под твое честное комсомольское слово. Так и сказал: Мария Николаевна, Сеня из пятой комнаты дает вам честное комсомольское слово, что уже к вечеру вернет вам сорок рублей.
   - Ты что - серьезно?
   - Сеня, откуда я мог достать деньги за пять минут? Кстати, ты не знаешь, где живет Новостроева?
   - И она за тебя поручилась? - хихикнул Сеня, глотая пиво.
   - Новостроева - замечательной души человек. Дать в долг незнакомому человеку деньги, которых у тебя нет. Разве не поступок? Хотя, думаю, если бы я сказал, кому в итоге достанутся деньги, она бы отказала. Но отказала бы в лучших побуждениях.
   - Чего-то я не понимаю, - признался Сеня.
   - Жаль, очень жаль... по-моему, горчит? Скажи мне, откуда у тебя - советского студента - такие деньги? Значит, ты либо не студент, либо не советский. А как же комсомол - передовой отряд партии? Знаешь, Сеня, а ведь это ты должен мне сорок рублей.
   - Как это?
   - Вновь не понимаешь? - продолжал глумиться Ефлампий. - Ты хорошо бегаешь?
   - Нормально бегаю, как все.
   - Как все - не нужно. Нужно быстрее всех. И все же немного горчит... самую малость... ты готов, допил?
   Сеня допил и собирался подняться со скамейки, где оба и обосновались.
   - Лишнее, ни к чему, - подсказал Ефлампий, - за нас кружки унесут, а вот ноги, Сеня, нам с тобой придется уносить самостоятельно. Говоришь, неплохо бегаешь?
   И тут Сеня увидел - уже знакомых, хотя и несостоявшихся тимуровцев и их старших вожатых - группу бандитского вида парней, в чьих намерениях сомневаться не приходилось.
   - Спрашивается, чего мне так не везет? - тяжело вздохнул Ефлампий и поднялся, - ну что - побежали?
   И они побежали...
  
  
   Кто и когда первым сказал: " пути господни неисповедимы"? Думается, сказал сам Господь, не представляя, каким в итоге получится затеянный им эксперимент. Ваше право принимать данную версию или ее отвергнуть. Однако именно такая мысль пришла в голову Ефлампию, когда он заметил идущий впереди трамвай, номер которого, как впрочем и маршрут, определенного значения не имел. Главное, что трамвай двигался на большой скорости.
   Сеня тоже оказался прав - бегал он действительно "как все" - не отставал, но и не забегал вперед. Вот только лицо у бедняги сильно изменилось - в другой обстановке Ефлампий вряд ли его узнал.
   - За мной, - бросил он через плечо и ускорился, заметно сокращая расстояние до трамвая.
   Еще немного - каких-то пятнадцать метров, десять, пять, затем последовал прыжок, и Ефлампий едва не лишился чувств - перед ним стояла... Верочка! Вероятно, и Верочка была крайне взволновано и отказывалась поверить своим глазам.
   - Ефлампий! Это вы!
   Достойно ответить помешал Сеня - он ввалился в трамвай, словно мешок - плюхнулся, тяжело дыша, на пол и запричитал что-то, отдаленно похожее на молитву.
   - Мой товарищ - Сеня, - представил Ефлампий и оглянулся - представлять другую публику он не собирался.
   Однако вместо сострадания или хотя бы легкой озабоченности Верочка неожиданно сделала довольно странное лицо, и лишь мгновения спустя Ефплампий сообразил, что девушка смеется. Мелко затряслись плечики, а уж затем и белый берет - на носочки Ефлампий не обратил внимания - он тоже беззвучно хохотал, чувствуя неудержимый восторг и блаженство.
   - Что на этот раз?
   - Расхождение во взглядах по вопросу воспитания подрастающего поколения, - приводя дыхание в норму, - подсказал Ефлампий. - Они не знают, кто такие тимуровцы! Более того, почему-то полагают, что добродетель - зло. Думаю, все беды от невежества. Что есть добродетель? Обыкновенный опыт, что возникает с понимаем истины и красоты духовного порядка. Сеня - ты как?
   Приятель не ответил.
   - Никогда не знаешь, какие способности тебе потребуются через минуту - именно столько времени, я бедняге, предоставил, чтобы он оценил значение нравственного выбора и ту движущую силу, в которой заключается лишь возможность зла. Не его присутствие, а возможность. Сеня, ты согласен? Боюсь, он вновь ничего не понял. Дело в том, что когда за тобой кто-то гонится, в голове рождаются удивительные по своей философской значимости мысли. Признаюсь, в прошлый раз я думал о сострадании, сейчас - о понятии добра и зла. К сожалению, они - лишь слова, крайняя степень противопоставления и не дают в полной мере представления о вашей нравственной независимости, так как часто находятся под давлением либо социального, либо религиозного диктата.
   - Ефлампий, вы о чем? - спросила Верочка, приняв все же озабоченный вид.
   - Не обращай внимания - заучился: экзамены, зачеты, пива попить некогда. Вот вышли с Сеней глотнуть по кружечке и вновь дискуссия. А какой спор без эмоций? Слово за слово, а у каждого принципы, своя позиция... а почему мы с тобой все время встречаемся в трамвае? Он также идет по маршруту пятого?
   - Билетики, кто еще не купил билетики? - заорала в ухо тетка, - покупайте билетики. Гражданин, - обратившись к Ефлампию, спросила она, - вы покупали билет?
   - Утром покупал.
   - Сейчас не утро, сейчас вечер.
   - У вас другие брюки, - вдруг заметила Вера.
   - Какие брюки? При чем здесь брюки? Билетики, покупайте билетики. Кто еще не купил билетик?
   - Сеня - мой товарищ, это его брюки.
   - А ваши где? - спросила Верочка, прежде чем поняла нетактичность своего вопроса.
   - Вообще-то серафиму штаны не нужны, только в крайнем случае, чтобы не выделяться из толпы, вы согласны?
   - Ефлампий, с вами все в порядке? Может, мне вас проводить?
   - Ни в коем случае! Сеня меня проводит - мы в соседних комнатах живем. Сеня - обыкновенный советский студент, хотя по секрету тебе скажу... нет, не скажу, я давал ему слово, что не скажу. А как хочется! И все равно Сеня нормальный парень, в следующий раз обязательно оплатит пиво. Всего-то две кружки! Верно, Сеня?
   - Локтем ударился, болит, - ответил Сеня, - вы ему, девушка, не верьте, балабол он. Его из комсомола собирались исключать.
   - Ну давай - расскажи, а мы послушаем. Еще неизвестно, чего больше - сочувствия или осуждения вызовет твой рассказ.
   - Видите? С ним невозможно говорить на серьезные темы.
   - Не правда! - тотчас возразил Ефлампий. - И что означает, на "серьезные темы"? Как ты представляешь себе жизнь? Это серьезно? Однако отчего постоянный страх перед неизвестностью? Отчего леность в попытке познать истину? Это же праздник - раскрыть истину самостоятельно. Сеня, у тебя по философии что? Четверка? Значит, ты еще не мудрец, но сделал несколько шагов в данном направлении, остальные предметы - как? Троек нет? Похвально! Получается, и знания кой-какие ты приобрел..
   - Прекрати паясничать, - перебил Сеня, - думаешь произвести впечатление на девчонку? Он у нас отличник, но разгильдяй страшный.
   - И это слова благодарности человека, которого спасли от расправы несколько минут назад. Сеня, я же тебя спас. Верочка и та может подтвердить, как я тебя спас. Не обращай внимания - он мне завидует. Однако я тут и вовсе ни при чем. Кто виноват, что меня произвели на свет именно таким, а не другим? Если мне чего-то и не хватает, так только чувство ответственности, в противном случае, я уже давно пригласил бы тебя на свидание. Думаешь, мне не хочется пройтись с девушкой? Еще как хочется! - Не могу, не позволяет чувство безответственности. Как я могу нести какую-либо ответственность перед тобой, когда и за себя не могу ответить. Сеня - свидетель. Я что-нибудь возразил? Сказал хоть единственное слово в свое оправдание, когда меня едва не засудили товарищи-комсомольцы. Отнюдь. Сидел и слушал, а еще я размышлял, что такое личность. Функционирующее создание или продукт отношений? А может, личность объединяет все факторы реальности? Сеня - ты реальность? Сейчас, в данную минуту, вынужден признать - да, ты реальность, а вот утром реальностью была Верочка. Набор частей тела - не важно насколько они хороши и привлекательны - не гарантирует, что вы являетесь личностью. Значит, необходимо, что-то еще. Когда выступал Нестеров - еще один мой приятель - я вдруг понял, личность определяется духовной составляющей. Колька что-то там промычал в мою защиту, но как он это сделал?
   - Билетики, покупайте билетики. Кто еще не купил билетик?
   - Убить ее, что ли? - тихо произнес Сеня, - чего она орет-то?
   - Следующая остановка...
   - Сеня, ты меня расстраиваешь... она же на работе. Ты сел и вылез, а она на работе, а работа у нее - какая?
   - Орать?
   - Не знаю, нужно у нее спросить. Может, сходишь?
   - О чем спросить?
   - Ну, спроси, чего она тут делает? Зачем кричит, что хочет сказать - поинтересуйся, прояви изобретательность.
   - Вас судили? - испугалась Верочка.
   - Ты о чем? Ах об этом посмешище! Закон всегда является запретительной мерой и несет в себе негативную характеристику. Предоставление прав одному означает ущемление свобод для другого. Изначально преступление являлось обыкновенным оскорблением нравов, царящих в обществе, а грех - нарушение запретов. Нынешний закон - попытка систематизировать человеческий опыт и облегчить существование. Однако общество постоянно развивается, и закон вынужден приспосабливаться к новым условиям - отсюда чехарда и путаница. Вы говорите - суд и стремление принять справедливое решение. Я говорю - необходимость разрешить спор. В основе любого конфликта лежит, прежде всего, спор, вот судья и должен его разрешить. Они же хотели меня наказать, поэтому мое выступление не имело никакого смысла. Знаешь, как прежде решались дела в судах? На кулаках! Судья выступал арбитром - стоял и смотрел, чтобы потерпевшего не забили насмерть. Что происходит сегодня - тот же, но уже словесный поединок. Теория справедливости придумана человечеством - в действительности справедливости не существует, вымысел - плод человеческой мысли.
   - Что вы говорите! - возразила Верочка и довольно эмоционально.
   - Не пугайся, - бросился успокаивать девушку Ефлампий - конечно, она существует, ваша справедливость существует. Так легче жить, возлагать надежды и даже верить в их исполнение, также как и в мифическую силу - грозно око, постоянно наблюдающее за нами.
   - Почему вас решили исключить из комсомола?
   - Почему нас решили исключить? Не знаю... я - балабол, как выразился Сеня, и постоянно оспариваю, что не подлежит оспариванию. Мне скучно жить, как они живут. Это же мука смертельная!
   - Тебя в прошлом году следовало выгнать, - сказал Сеня, - либо вообще не принимать в институт.
   - Вот и он туда же, - вздохнул Ефлампий, - выгнать, исключить, заклеймить позором, призвать к ответственности. Нет у меня ответственности - я же вам говорил пять минут назад. Верочка, ты со мной пойдешь на футбол? Когда? В пятницу. Ничего не понимаешь в футболе? Все чрезвычайно просто: одна команда стремится забить мяч в ворота другой - вот и все правила.
   - В пятницу, Гарбузов, лекция, и ты - ответственное лицо, - напомнил Сеня.
   - Точно! Я же главный организатор! Верочка, я тебя приглашаю на лекцию. Тема - Адам и Ева. Что нужно знать до вступления в брак. Лучшие места в партере, шампанское в буфете и право задать любой интересующий вас вопрос - даже интимного характера.
   - Обманываешь?
   - Я? Никогда! Сеня - подтверди! Когда я в последний раз кого-нибудь обманул?
   - Секунду назад, - подтвердил Сеня, - ни партера, ни шампанского, а тема называется " Сотворение мира. Миф или реальность". Наша следующая, ты со мной?
   - Верочка, я обязательно буду ждать - пятница, семнадцать часов, аудитория тридцать три, спросить Гарбузова. Запомнила? Меня там каждая собака знает.
   - Билетики, покупайте билетики, кто еще не купил билетик?
   Прав Сеня - нужно быть терпимей...
  
  
   Тихо!
   Чиво это? Кто это? А-а-а-а-а-а-а-а-а-а!!!
   Заткнись, полоумный!
   Ефлампий навалился всем телом, зажав ладонью мохнатое рыло.
   Зверюга! И пахнет от него зверем - глаза, словно сам дьявол - чиркни огнивом и заполыхает.
   Всемогущий Владыко! Чем согрешил, чем прогневал я тебя?
   Тихо! Убью!
   Идиот Кожемяка, ежели он его хотел убить, уже давно убил - тукнул сонного по башке-то глупой топорищем, а потом еще и еще, чтобы для верности, чтобы не маялся, слюной кровавой себя не изводил - дугой-то бы выгнулся, обмочился и дух испустил.
   Митяй!
   Признал Кожемяка - своего товарища-то признал, ирод - притих окаянный. Соображает - мозгами ворочает, а понять - ничего не понимает.
   - Тебя же на кол посадили, - говорит тут Кожемяка, - сам видал, как стражники к кобыле привязывали.
   Ефлампий улыбнулся.
   - Ну и как?
   - Чиво - как?
   - Как, говорю, мухи меня жрали, видел? Муха, она, хоть и божья тварь, но до чего вредная! А тут не отмахнешься - на колу сидишь. А он - острый, хотя и заточенный наспех. Скользишь - с минуткой каждой опускаешься - какая тут муха?
   - Больно?
   - Сладко! Гостя-то примешь? Словами-то сыт не будешь.
   - А я - чиво? Я - ничиво, кваску с дороги в самый раз...
   Метнулся по избе, ногами зашлепал, а крест - на спине. Торопится - не до креста.
   Да-а-а-а, Кожемяка - сильный мужик. Призрак с того света явился, а он лишь пискнул единожды со сна, за палец укусил и ни в одном глазу. А ежели он и впрямь дух незарегистрированный? Кваску-то попьет, а затем кровушки потребует дымящейся и сольцы для контраста.
   - Убег?
   - Да кто, любезный мой товарищ, с кола убежит? Или тебе мою задницу показать?
   - Капусточка здесь, - говорит Кожемяка, - бери, с дороги-то в самый раз.
   Берет капусточки. Действительно, в самый раз.
   - А ты - как?
   - Я - то? - переспрашивает Кожемяка и крестится, хотя крест по-прежнему на спине, - слава богу я - еще поживу.
   Ефлампий улыбается: Кожемяка, ты уже давно умер, тебя нет.
   - Хорошо живу, справно, - продолжает Кожемяка и вдруг признается, - ты на меня не серчай. Так уж вышло. Меня спросили, я ответил.
   - А почему тебя спросили?
   - Так всех спрашивали, ну и меня, вроде как за компанию.
   - Понятно.
   - Ага, за компанию.
   - На дыбу тоже за компанию? - уточняет Ефлампий.
   - Бери, капусточки-то бери... Тайный Приказ, от них не отвертишься. Ну промолчал бы я, так другой указал бы. Они же меня били - как зашли, так сразу под дых, затем за волосы и рожей в огонь.
   Помолчали.
   - Тебя никто не видал? - спросил Кожемяка, - ну там соседи, али еще кто?
   - Кто?
   - Соседи говорю.
   - Ночью полагается спать. Вот ты, Кожемяка, спал? - Спал, вот и они - твои соседи тоже спят. Чего им ночью по окнам метаться и смотреть, как поживает их сосед Кожемяка? Хороша...
   Кожемяка взбодрился.
   - С дороги-то в самый раз. Пирогов-то нет, некому пирогами заниматься, да и накладно, чтобы на неделе.
   - Пирогов, значит, нет?
   - Нет, - отвечает Кожемяка.
   - Ну и ладно - какой спрос. На "нет" и суда нет,... али есть?
   - Нет - точно нет! - заверил Кожемяка.
   - Поживу я у тебя, - хрустит капустой Ефлампий, - примешь? Соседи-то спят, вот и ты ляжешь, места много не займу, мы же - товарищи.
   - Как это - поживешь?
   И в следующий момент на пол рухнул, забился болезненный, запричитал.
   - Отпусти ты меня, Митяй! Богом прошу - отпусти, не губи душу, Христа ради, завтра же в храм пойду, где завтра - сегодня. К заутренней свечу куплю - самую толстую, чтобы горела она, светилась ярким пламенем...
   - Крест поправь.
   - Чего?
   - Крест говорю, поправь, - подсказал Митяй, - крест, он должон либо на груди висеть, либо на брюхе, но отнюдь не на спине. Грех - это Кожемяка, и без креста грех, а уж с крестом и вовсе скверно. Господь... верно, господь хранит не только кости, образ он хранит, не давая погибнуть в тлене и лукавстве. Вот и Пречистая Матерь Божия - Владичица наша - трудится чрез образ - ты ей свечку собирался ставить? Кроток и смерен ты нынче, Кожемяка, а время еще не подошло. Солнце не встало и петухов не слыхать. К чему бы это?
   Кожемяка притих, не решаясь поднять глаза.
   - Места у тебя, ежели со стороны глянуть, много, брюхо-то вон твое мешком весит, колышется. С капусты кислой и щей с водицей брюха не наживешь, хотя с пирогами ты прав. К чему пирогами давиться? Они же места сколько занимают? Вот и я об этом - лепешку сдобную проглотить полдела. Думаешь, она тебе нравится? Это ты ей - нравишься. Ты ее проглотил и забыл, а она - лепешка - тебя не забыла. Больно ты ей, Кожемяка, понравился. Не желает с тобой расставаться - колыхается животом, брюхом твоим колыхается. Хороша... сам топтал? Капусточку-то ногами топтал? Я у тебя, друг ты мой и товарищ верный, не приюта спрашиваю - я о тебе хлопочу. Мне же к тебе никак нельзя - противопоказано. Вдруг меня еще более страшный суд ждет - на колу-то посидел с денек, а к заутренней и представился. Оторвал слипшиеся веки, полные личинок пакостных, чтобы то ли поблагодарить создателя, то ли последний упрек ему высказать, и на вдохе умер. Выдох за тебя сделают - хлопот никаких.
   - Никаких, никаких, - эхом отозвался Кожемяка, - прости меня, Митяй, живи сколько пожелаешь, мой дом - твой дом, ни гроша не возьму, слова дурного не скажу...
   Дивное создание человек! Сколько красоты в его устройстве - походке, жесте, звуке голоса, блеске глаз. Сколько любви, духовности и величия. И все это из праха? Столько же в нем и порочного, мерзкого и гадливого - нищета духовная, где зацепиться не за что и войти в душу невозможно - потемки мрачные. Сердце - сплошной воспаленный нарыв, обыкновенная помпа для перекачки продукта, трубы гнилостные и ржавые.
   Как же им трудно - этим грешникам, если и святыми Божими овладевало отчаяние! Как устоять и усмирить плоть - главный оплот дьявола и его камарильи? Кожемяка - его преданный и верный товарищ - предал, отказался и вновь предал. Обещает молиться. Как он замолит свои грехи, если и молиться не умеет? Бить поклоны - себя слушать. Места, говорит, у него нет. Крохотного местечка - островка надежды на спасения - и того нет.
   - Пойду я, - произнес Ефлампий.
   - Как! Уже? - явно обрадовался Кожемяка и принялся подниматься с колен.
   Человек озлобленный есть человек больной. Ефлампий был серафимом - существом одиночного происхождения, представителем Бесконечного духа, которому не веданы многие земные понятия. Мития он любил искренно и нежно, как может любить брат брата. Сколько раз он пытался наставить его на путь истинный! Сколько ночей они провели в отчаянных спорах? И где он сейчас? Достиг ли хоть второго обительского мира? Вряд ли - с таким характером и убеждениями, вероятно, застрял где-нибудь в поднебесной.
   Эх, Митяй, Митяй, а парень-то принципиальный - не так креститесь. А как? Показывает - вот так.
   - Лампадку-то запали, чего она у тебя потухла?
   Кожемяка смотрит - и впрямь потухла, окаянная.
   - Сейчас я ее того - запалю.
   Ефлампий крестится, потом вдруг понимает, что не туда крестится - а какая разница? Его же давно исправили - псами затравили, а уж затем сжалились - окровавленного привязали к лошадям и на кол до утра. Утром Митяй и помер.
   Лампадка гореть отказывается или Кожемяка отказывается ее запалить - ждет, когда Ефлампий уйдет.
   - Ну, я пошел.
   - Ступай, батюшка, с богом ступай.
   Тогда тоже морозно было, как сейчас - снега навалило. Снегом все и прибрали - лужи кровавые закидали - красота! А белые мухи, все однако, раздражали - садились на воспаленные глаза и тут же таяли. Вот и у Кожемяки с памятью беда - забыл, когда его воспитывали. Совсем не изменился - только брюхо рыхлое выросло.
   - А-а-а-а-а-а-а-а! - закричал Ефлампий в пустоту.
   - А-а-а-а-а-а-а-а! - ответила ночь.
   Хорошо-то как!
  
  
  
   Заботы, хлопоты - серые будни князя Разумовского, а также слуги его верного Козьмы Митрофановича.
  
  
   Ипполит Иванович Разумовский пьет чай - занятие серьезное. Взопрел весь - лоб блестит, рожа румянами пошла и усталость накатила.
   - Уфффффф, - говорит Ипполит Иванович и вытирает о бороду сальные пальцы, - вот оно как. Вроде водица водицей, поди, на тараканах настояна, а как душевно.
   - Ище?
   Федька - холоп помогает пить чай - стоит рядом и смотрит преданными глазами.
   - Погодь, дай передохнуть, - отвечает Разумовский и вытирает обильно проступивший пот, - утомился я чего-то. Илья Петрович говорит - пей, сколько душа пожелает, а я более не могу. Сколько же я ихнего чая-то выпил?
   Федька оживляется - пускает по лбу морщинку.
   - Полведра.
   - Так уж и полведра? - сомневается Ипполит Иванович.
   Федька осторожно - самовар еще пылает жаром - снимает крышку и заглядывает.
   - Без мало, - говорит, - полведра, Ипполит Иванович, оприходывали, ище желаете али как?
   - Я же тебе сказал - передохнуть дай, - сердится Разумовский, - до суставов должон дойти, разумеешь? А он, поди, дальше пуза идтить, похоже, не собирается.
   - До суставов? - вопрошает Федька и осторожно кладет крышку на место.
   - А как же? Чего я буду себя изводить - это же процедура!
   - Тогда, конечно, - соглашается Федька, - тогда полведра мало. Для процедуры, Ипполит Иванович, полагается ведро.
   - А ты откуда знаешь - сколько полагается? Учить меня вздумал - чай-то индейский. Его индейцы пьют - слыхал о таких?
   - Говорил кто-то, - врет Федька и не краснеет, - кисель подавать?
   Ипполит Иванович думает - гладит себя по пузу и слушает, как в нем кто-то кряхтит.
   - А вы чего уставились?
   Стоящая тут же челядь бросается в сенцы - спектакль закончен. Посмотреть на господина, пьющего заморский напиток, дозволяется лишь Федьке, отчего прохвост приходит в прекрасное расположение духа и кому-то подмигивает.
   - Это с непривычки, - говорит Федька, - чай-то заморский, для организма не обычный. Вот он, организм, и не может разобраться.
   А что? Может, и так. Может, и прав Федька. Забрался с непривычки ихний чай не в то место. Организм-то Ипполита Ивановича для индейского чая незнакомый, вот он и заплутал - сидит в пузе и не понимает, что делать дальше.
   - Тащи киселя.
   Кисель-то родной, отечественный. Сколько он его за свою жизнь выпил - море, если не океан. Кисель с организмом Ипполита Ивановича знаком прекрасно - знает все ходы и переулки - подскажет иностранцу тропинку.
   Странно, но кисель отказывается посещать Разумовского - встает колом в глотке.
   - Не пошел?
   - Как видишь, - жалуется Разумовский и вдруг пускает злого духа - вернее, тот сам вырывается на свободу с радостным шипением.
   - А вот сейчас должон пойтить, - не менее облегчено вздыхает Федька, держа в руках крынку с киселем.
   Где-то внизу скрипит дверь - вчера не скрипела. Натужено ворчат ступени - по ним кто-то поднимается.
   - Здравия вам, Ипполит Иванович, - Козьма мнет в руках шапку, под острыми скулами ходят желваки, отчего бороденка топорщится, словно живая. Вытирает сопли, размазывая по сторонам.
   - Шума от тебя, - жалуется Разумовский, - ты без шума своего хоть что-то делать могешь? Еще в сени не зашел, а я уже чую - Козьма идет. А ты не идешь, а гремишь! Дай ему, Федька, киселя... или нет - дай-ка ему индейского.
   - Горячего?
   - Какой есть - такой и дай, вишь, человек умаялся, с лица сошедши будет. Нашел?
   - Нашел, Ипполит Иванович, - улыбается в бороду Козьма, все деревни перевернули, едва лошадей не загнали, но нашли!
   - Пей!
   Козьма пьет - вскидывает глаза, вновь пьет, косится на Федьку, роняет на пол слюну и наконец - слава богу - заканчивает.
   - Чиво это?
   Ипполит Иванович улыбается и подмигивает Федьке.
   - Это я тебя, Козьма, отравил, чтобы ты более не шумел.
   - Чиво?
   Разумовский открывает рот, показывая, что нижних коренных зубов у него нет. Затем из чрева его гурьбой - один за другим вылетают звуки.
   - Гы-гы-гы-гы-гы-гы-гы, - смеется Ипполит Иванович, - не переживай, у меня к отраве противоядие имеется. Федька, налей ему индейского.
   Козьма вновь прилип к крынке, вновь вращает глазами, роняет слюну, не на пол - на себя роняет, чего, впрочем, не замечает.
   - Илья Петрович угостил - подарил аж цельный мешок. Должен же я его на ком-то опробовать? На себе уже опробовал, теперь - твоя очередь. Если к обедне не помрешь, на Федьке опробую. Слышишь, прохвост - готовься. Причастись и в бане помойся на всякий случай. И подштанники свежие надень - чай-то индейский. Кафтан тащи - чего зубы скалишь!
   Федька бежит за кафтаном, а приносит овчинный тулуп. Ипполит Иванович кряхтит - не может попасть в рукав.
   - Держи его, - сердится Разумовский и прицеливается.
   Попадает.
   - Холодно?
   - С утра было холодно, снег выпал опосля, - подсказывает Козьма и помогает барину попасть в другой рукав.
   - Опосля чего?
   - На снегу следы видать за версту. Вот по следам и нашли, - объясняет Козьма.
   - А почему его волки не загнали? Он же в лес подался?
   - Повезло.
   Ипполет Иванович вновь открывает свой беззубый рот, откуда вместе со зловоньем появляются все те же звуки.
   Гы-гы-гы-гы-гы-гы-гы, - смеется он, - п-а-а-а-вез-л-о-о-о-о. Ну ты меня и уморил! Федька, тебе не смешно?
   Федька не разделяет веселья, перехватывая барина кушачком.
   - А какая разница - волки тебя сожрут или голову отрубят. Вы ему голову рубить собираетесь?
   - Велика для засранца честь! Голову! У него, поди, и головы-то нет? У него вместо головы, поди, задница выросла? А что в задницу полагается? Мякиту зови и быстро - некогда мне.
   Федька бежит.
   - Да погоди ты! Сани заложи - возьми Буяна и Шатуна... нет, Шутана не запрягай, он мне для другого дела сгодится... кольев пару штук. Он тяжелый?
   - Кто? - моргает глазами Козьма.
   - Кто-кто, хрен твой - вот кто. Тяжелый, спрашиваю?
   - А-а-а-а! - наконец соображает Козьма, - сморчок, глянуть не на что - как Федька ваш будет.
   - Федька! - кричит Ипполит Иванович, - ступай сюда. Такой?
   Козьма смотрит на Федьку.
   - У Федьки борода рыжая, у того бороды нету.
   - Тьфу! - плюется Разумовский, - росточком он каким будет - как Федька?
   - Ага - как Федька.
   Ипполит Иванович обращается к холопу.
   - Ты вот что. Ты там Мяките скажи, чтобы он колья на тебя примерил. Понял?
   - Примерить?
   - Ну - да, примерить, нам опосля не до того будет - не до примерки, и вот еще чего...
   Ипполит Иванович опустился на лавку.
   - А почему его волки не тронули? Он же в лесу был, и не тронули?
   Федька с Козьмой глядят друг на друга, Разумовский ни на кого не глядит - думает он. Сидит на лавке и думает.
   - С привязи возьми пса, а лучше трех, - говорит он, - их сегодня кормили? Вот и славно - волки-то голодные, и эти, получается, тоже голодные. Посмотрим, почему его волки не тронули. И живо - у меня сегодня ассамблея, поспать требуется.
   Федьку сдуло - пропал в проходе, словно его и не было.
   - Вроде, не обманул Илья Петрович, - обращается к Козьме Разумовский, - дошел, аж до самых до суставов.
   - Кто дошел?
   - Жар от индейского чая дошел до суставов, - популярно объяснил Разумовский и распахнул тулуп, бережно подвязанный кушачком, - сил нет терпеть, взопрел окончательно... у них в Индии, сказывал Илья Петрович, снега и вовсе нет - без снега круглый год живут, а чтобы кровушку гонять и со слизью бороться изнутри, пьют чай. Процедурой называется.
   - Какой дурой? - не понял Козьма и поправил ятаган - татарский клинок, загнутый хитрым образом.
   - Сам ты - бестолочь, - объяснил ему Ипполит Иванович, - это же Индия!
   - Ах, Индия!
   - Ну, конечно, - год ехать.
   Помолчали.
   - Пойдем, что ли? - Ипполит Иванович вытер ладошкой пот и поднялся, - не обманул Илья Петрович - зад и тот вспотел - не простыть бы.
   Скрипит снежок. Буян - шельма - играется, взбивает копытом ледяную крошку, летящую прямо в глаза. Ипполит Иванович зевает - клонит в сон. Можно было и Козьме доверить нехитрое дело, однако обстоятельства требуют присутствия Разумовского. Дело-то общественное и резонанс, стало быть, тоже общественный. Бумагу напишут и курьером с оказией в Белокаменную. А в бумаге приписочка - при сем присутствовал их Величества верный и преданный князь Разумовский Ипполит Иванович. Играется и солнышко, пытаясь залезть Ипполиту Ивановичу в глаза - дудки! Он их закрыл, а вот клапан свой открыл, отчего стало еще теплей. Нужно будет Илью Петровича отблагодарить - подарить чего не жалко. А вдруг он и мне подарил - чего не жалко? Сказал - из Индии? А чай от басурман достался - реквизировали в прошлом годе и забыли - сунули в подвал темный. Человек же по природе своей бестия хитрая - обязательно обманет. Нет, меня не обманешь - улыбается Ипполит Иванович. А коли обманешь - триста рад пожалеешь. Хотя триста не получится, не успеешь.
   Поплыли избенки - одна, вторая, третья, - а говорят, голод косит людей. Да их никакой мор не возьмет, пожары и наводнения - на карачках выползут, утрутся и за старое - пить, жрать и детей рожать. Вишь, выползли, и мороз им не страшен - Ипполит Иванович поправил воротник тулупчика - представления ждут. Сейчас будет вам представление - пьеса драматургическая, кстати, писаря не забыли? Разумовский кряхтит и ворочает головой. Вроде, везут в других санях - с Федькой сидит придурок образованный. А ему - ни к чему голову забивать наукой и прочими знаниями, да и поздно уже - имена холопов и тех, запомнить не может.
   - Здравия вам, - кланяется народ Разумовскому, гнет спину и опускает глаза.
   Приехали.
   Буян не может успокоиться - продолжает бить копытом - играется шельма. Хорош жеребец - таким не грех и родиться. Уж если по правде, многие позавидуют Буяну - сбруя-то на нем серебряная. И овса жрет от пуза, навоз убирают трижды в день. Девки? - Любую бери. Ну разве не жизнь? Разве не счастье земное? И любит его Ипполит Иванович - крепко любит, ничего не требуя взамен - как господь велел. Бог наш есть Бог милости и щедрот, а не бог мучений и наказания. Мучения - плоды грехов наших и отступников от Бога. Да будет так, как Он хочет, а не как хочешь ты, - произнес Ипполит Иванович. Помнит еще! Ну и славно, ну и хорошо - дело пора делать.
   - Где?
   Волокут, тащат за шиворот - Козьма прав: глядеть не на что. Не стоит он того, чтобы на него глядел лично Ипполит Иванович. Однако куда денешься - служба, обязанности и совсем немного, едва-едва, самую малость - интерес крохотный.
   - Спроси, - Разумовскому не с руки говорить с разбойником и отступником, поэтому он обращается к помощнику, - спроси, почему его волки не тронули. Нет, не так спроси - почему они его не задрали.
   Подтягивается народ - многие не понимают, чем вызван приезд Ипполита Ивановича. Передают из уст в уста новость - стоит негромкий шепот.
   - Ну?
   - Замерз он, сказать слова не может.
   - Сейчас мы его отогреем. Федька!
   - Здесь я.
   - Псов не кормили? Ну и хорошо, давай запускай.
   - Всех сразу или по одному?
   Ипполит Иванович держит паузу - сдирает с бороды льдинку.
   - Сука, - говорит он, - больно!
   Федька ждет, ждет народ, псы, горбатое солнце и Ефлампий - он тоже ждет.
   - Сильно замерз?
   - Слова сказать не может.
   - Всех спускай зараз - некогда мне, ассамблея, чтобы она..., - Ипполит Иванович ругается. Но ругается он и вовсе беззлобно - слова разлетаются в морозном воздухе как снежинки.
   Бегут псы, затем останавливаются, кружат, не знают, как поступить - Разумовский недоволен, как, впрочем, и большая часть зрителей - кто-то свистит. Помогает, но не значительно.
   - Ату его! Ату! - нарастает гул, а вместе и с ним нервозность, что передается животным. И вот первая псина бросает на несчастного - мотает из стороны в сторону головой, рвет тело. Крови нет, а значит и азарта.
   - Дура, - говорит Ипполит Иванович, - и это мои собаки! Позор! Федька, ты мне хочешь настроение испортить?
   Из толпы выскакивает хлопец и принимается лупить несчастного кнутом. И вот она появляется - сначала робко и неуверенно - издали и вовсе не скажешь, что это кровь. Однако псы уже почуяли - шерсть встала дыбом, а морды - красные зрачки и желтые клыки с пеной, лопающейся пузырями.
   - Молодца, - улыбается Ипполит Иванович, - вот сейчас молодца, а ну-ка еще поддай!
   Клубок катится в сугроб - визжат бабы, смеются ребятишки, таращит воспаленный глаз и вдруг встает на дыбы Буян - дергает и переворачивает сани. Разумовский крестится - Бог миловал, а мог и покалечить!
   - Хватит! Хватит! - кричит Козьма и дает знак оттащить собак. - Ипполит Иванович, говорить будешь?
   - Спроси, он не передумал? А если передумал, пусть крестное знамение на себя положит, как того требует Владыка - тремя перстами.
   Минуту спустя подбегает Козьма.
   - Ничего он не разумеет, очухаться не успел.
   - Кол тащи.
   - Уже?
   - Ассамблея у меня!
   Кол несет Федька - показывает барину.
   - Березовый, выдержит. Мякита сказал - не сломается, а уж Мякита свое дело туго знает - плотник, другого такого в округе не найдешь.
   - Ну-ну, поглядим, только скоро - замерз уже, - Ипполит Иванович вытирает слезу, что выбивает колючий ветер.
   - Раз плюнуть, укрепить следует.
   - Вот и укрепляй!
   Козьма бьет каблуком снег - летит мелкая труха. Ему помогает Федька - тоже лупит, что есть сил, снежный наст, затем ковыряет колом.
   - Затупишь, - подсказывает опричник, - побереги кол-то или есть еще?
   Под улюлюканье толпы тащат растерзанное тело. Тащат за ноги - вместо лица кровавая маска. Козьма склоняется - дышит?
   - Скоро? - кричит Ипполит Иванович.
   - Кончаем! Еще чуток - насадить нужно!
   Ятаганом Козьма рвет портки - а там рвать нечего. Федька вяжет ноги - одну, другую, цепляет удавку, дергает - вроде, прочно.
   - Ты его положи.
   - Кого? - не понимает Федька.
   - Да кол свой! Положи на снег и упрись, да не туда! До чего бестолковый! А теперя этого держи... не так! Твою мать! Ноги-то ему раздвинь, иначе промахнемся. Раздвинул?
   Козьма делает отмашку.
   - Готовы? А ты не спеши - вожжи держи, чтобы в натяг пошло. Я сказал - не спеши!
   - Ипполит Иванович! Ипполит Иванович! - первым кричит Федька, - мы готовы!
   - С богом, - только и сказал Разумовский.
   Раздался стон - ахнула толпа. Вновь встал на дыбы Буян, вытаращив воспаленный глаз. Словно прибой, по телу его волной пробежала зябь - сократились мышцы. Дурной он у меня какой-то, - подумал Разумовский, - продать его нужно Илье Петровичу.
   - Держи! - раздался истошный вопль, заставивший Ипполита Ивановича обратить свой взор в ином направлении - кол вместе с несчастным медленно опускался в снег.
   - Тьфу! Ничего доверить нельзя! Трогай!
   - А указ?
   - Без меня зачитают - ассамблея на носу. Пошел! Чего рот открыл?
   Рот и впрямь открылся - но только не у кучера - тот звонко цокнул языком и ударил вожжами. Ипполита Ивановича качнуло и отбросило назад.
   Снежинки, что кружились в воздухе, медленно опускались в широко открытый рот Ефлампия. Крик умер не родившись, либо его заглушил стон толпы, который прокатился по верхушкам сосен, отчего кое-где свалив снежка - немного, самую малость.
   Отче наш, Иже еси на небесах! Да святится имя твое, да придет Царстие Твое будет воля Твоя. Яко на небеси и на земле. Хлеб наш насущный даждь нам днесь и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим и не введи нас во искушении, но избави нас от лукавого.
  
  
   Весна - не зима, дома сидеть нечего - мать- природа просыпается... зовет. Ай-да, ай-да, ай-да - хорошо. И так каждый год - тысячу лет назад, двести и в прошлом году. Будет так и через двести лет, через тысячу - Бог даст, непременно будет.
   Модест Петрович смотрит в окно - там весна. Небо высокое, облака легкие плывут из Индии...
   - Сережа, звук прибавь, сейчас прогноз объявят, - кричит супруга.
   Модест Петрович крутит одну единственную ручку приемника - тот недовольно шипит и мужским голосом сообщает, какая вскорости ожидается погода - ясно и тепло, ветер западный... стало быть, ошибся Белобородько - облака плывут не из Индии. В Индии исповедует индуизм, исповедует давно, еще до появления Иисуса - не смогло новое учение вытеснить из сознания Брахму, Шиву и Вишну...
   В Индии Сергею Петровичу бывать не приходилось, и в Китае он не был, не повезло с Японией, Грецией, Римом - странно. Сколько лет он читает студентам лекции? Индуистская религия, конфуцианство, буддизм, религия Ягве, учение Моисея и, конечно, марксизм-ленинизм - подлинная наука, вобравшая в себя передовой опыт научной мысли человечества.
   Модест Петрович сплюнул - неизвестным образом в тарелке оказался крохотный волосок.
   Интересно, как он сюда попал - этот волосок? У него же и животных, чтобы каких-нибудь прирученных - ну там кошки или собаки, попугая с канарейкой, они же вдвоем: Модест Петрович и супруга - Клавдия сейчас одевается, марафет наводит - глазки себе удлиняет - рисует карандашом, а потом стирает и вновь рисует. Модест Петрович однажды тайком наблюдал за женой. Непреднамеренно получилось: бросил случайно взгляд и оторваться не может. До чего интересно! Глазки рисует, а рот открыла, спрашивается, для чего, с какой целью - не рот открыла, а глазки себе рисует. Бабе пятьдесят - рисует каждое утро. А до знакомства с Белобородько - не рисовала. Никогда.
   И все же - как он сюда попал - этот волосок? И кому он мог принадлежать? А вдруг это его - Модеста Петровича волосок? Из носа выпал и прямо в тарелку - он же задумался, вот и не заметил. Чихнул, а тот и вылетел - не удержался.
   Ягве был богом спасшихся бегством древних евреев, как впрочем, и других кочевников-бедуинов, а Моисей решил поднять его образ до Бога Израиля. Выдающая личность, предшественник Христа - кто знает, какие реформы он еще предпринял, владей древние евреи письменностью. И бога своего после кончины старца они забудут - первый попытка оказался печальным опытом. Кстати говоря, в Палестине Сергею Петровичу также бывать не приходилось. И кроме того, что это историческое место, связанное со многими событиями, он знал, что там ужасно жарко - в пустыне всегда жарко.
   - Сколько? - крикнула Клавдия Филипповна. Она все еще рисовала глазки - сначала один, а затем другой.
   - Восемнадцать.
   - А ветер?
   - Западный.
   - Юго-западный?
   - Да, юго-западный, - чтобы сделать супруге приятное, - крикнул в ответ Модест Петрович.
   Почему он согласился? Что заставило его поменять планы? Лекция? Да сколько их он уже прочел? У него полжизни ушло на лекции, а другая половина ушла на то, чтобы донести знания, а не чушь собачью, которую от него требовали. Модест Петрович, как уже было сказано, был влюблен в свой предмет. И не важно, как его называли - научный атеизм или марксизм-ленинизм. Модеста Петровича интересовал, прежде всего, род человеческий - откуда он пришел, где лежат его корни, и что означает понятие -"род человеческий". Однако на каком-то этапе он вдруг понял, что все полученные им прежде знаниями в данной области не удовлетворяют его духовный голод. И не только по причине невыразительной и скучной рутины, хотя порой он и наблюдал блеск в глазах - путешествие во времени и пространстве, где он выступал проводником захватывало многих. Модест Петрович их всех вел через эпохи, моря и океаны, забираясь в горы, рискуя не только свернуть себе шею, но и быть вызванным на ковер. Поэтому с некоторых пор, какой бы интересной ни была лекция, не забывая подвести некий итог, Белобородько говорил, что все, о чем он только что рассказал, полная и окончательная ерунда, обыкновенный вымысел и фальсификация наших идейный противников. И последние три минуты своего выступления зачитывал материалы последнего партийного съезда, тем самым приводя аудиторию в состояние транса. Ему даже аплодировали - как в театре! Вставали и хлопали в ладошки. Вероятно, те, кто понимал истинный смысл сказанного - не все же студенты дураки.
   Дома он смотрел на круглые бока Клавдии, ел пироги с капустой и слушал приемник. В приемнике жил дядька с низким голосом и его коллега - женщина с грудным голосом. О чем бы женщина ни говорила, Модесту Петровичу было ее страшно жалко. На мужчину - плевать, а вот женщину было жалко - она чем-то напоминала ему Марию, которую, впрочем, он никогда не знал и знать не мог, хотя где-то читал, что она несла в себе кровь сирийских, греческих и египетских потомков. Про Иосифа -мужа Марии вы знаете, он был плотником, мягкий, немногословный человек, строго исполняющий религиозные обычаи того времени.
   Модест Петрович поднялся, убрал со стола и еще раз посмотрел в окно. Напротив стоял дом - безликое сооружение из красного кирпича. Дом как дом, которого не замечают и те, кто в нем живет, и другие, кто вынужден смотреть на него со стороны.
   "Духовная нищета ведет к упадку, разброду и как результат - социальные потрясения, участь не одной империи. Всплески научных достижений не могут вывести из морального застоя", - минуту спустя прочитал Модест Петрович в своем конспекте. - У нас сейчас что - застой? Непохоже - стремительно развивается промышленность, растут города, заводы. Кому, спрашивается, есть дело до того, что произошло тридцать семь тысяч лет тому назад? Тогда тоже была весна, и куда-то плыли облака...
   - Ты еще не устал? - Клавдия наконец закончила подводить глазки и стояла рядом.
   Как он может устать, если там вся его жизнь. Она даже не понимает и, вероятно, никогда не поймет - не дано. Порой Модест Петрович не мог совладать с искушением и отправлялся за двадцать тысяч, за тридцать или вот как сейчас - махнул за секунду в прошлое на несколько столетий назад. Как это ему удавалось - загадка. Он же не ребенок, для которого не существует физических преград в своих фантазиях. Он - доктор наук, профессор, лектор общества " Знание".
  
   Кожемяка лампадку задул, едва исчез посетитель. Спрашивается, к чему в ночи огонек? А с господом можно и без лампадки. Крест поправили - выровнял, чтобы лежал тот промеж двух отвисших грудей в ложбинке - там ему место. Слушает - скрипнет ли половица, либо иной знак подскажет, что привидевшееся обыкновенный кошмар. Тишина. Только сердечко бьется - стукнет, а потом пауза. И вновь стукнет.
   Товарищ верный Митяй приходил - явился из загробного мира, осуждает. За глотку схватил - едва не сгубил. Страшно было, пусть он и призрак, тень прошлого. А кто капусту тогда съел? Он и съел - от волнения. Кожемяка запустил руку в деревянную миску и крепко сжал кулак. Вот и его также - сожмут покрепче и потечет, но только не кислая водица, а кровушка. Делать чего-то надо, да и жить хочется. Ой, как хочется!
   Принялся собираться - сходил в сени и облегчился. Зипун набросил, разок- другой чихнул, а затем сунул рожу в ведро. Достал щепотку соли - полизал для начала и принялся пальцем массировать десны.
   Идти надо и чем раньше - тем здоровей будет. Хотя прав Митяй - брюхо весит, а там вся жизнь, радость там и здоровье. Плюнул на руку - хорошая еще слюна, не желтая - поживу. До весны дожил, а кто летом помирает? Летом нельзя, лето - именины сердца, сколько он его ждал? А что сказать? Призрак явился? Засмеют и взашей прогонят - скажут: рехнулся окончательно.
   Кожемяка продул нос - зажал сначала одну ноздрю, а затем другую.
   Идти все одно нужно - пусть и прогонят. Это уже ихнее дело, пущай дознание проводят - думают, у него голова не казенная.
   Вздохнул. А может, не ходить? Кто его видел? Никто. Соседи видели, они все видят, даже того, чего не видят.
   Ипполит Иванович сидел на крыльце и наслаждался жизнью - обозревал двор и свое хозяйство. "Да будет так, как Я хочу, а не как ты". Ипполит Иванович улыбался - а что? Он тоже небольшой, местного значения, бог. И любят его и боятся. И наказывает он, и милосердие проявляет, определяет, есть ли грех в поступках, и какое надлежит за совершенное деяние наказание. И душа у него имеется, другие качества положительные, как и гнев беспощадный. Молнию для него метнуть - пара пустяков. Голову только повернет, и уже летит поток искр - не всякий устоит. Щедротами не балует - а разве милует Господь? Дождешься от него! Спину от поклонов сломаешь и не дождешься. А все отчего? Гнилостна сущность людская и проживают они во греху. Глядят-то смиренно, а мыслишки пакостны и непристойны - украсть, обмануть и вновь украсть. А он - Ипполит Иванович, как и господь... слава ему трижды, да прибудет царствие его, да будет воля его... говорю, яко и правитель наш небесный ревностно слежу и спуску никому не даю. Таинство животворящее утром проснуться и возрадоваться, насладиться картиной мироздания и молвить сладостно: слава твоя господне, слава. И правду он несет в свет - правит миром и за грехи подданных отвечает по всей строгости. Намедни животом маялся. И прежде случалось - вздуется брюхо барабаном, сил нет терпеть. Ипполит Иванович знает - за грехи он отвечает, вот только не знает, за чьи именно. За свои он не мог ответить - постился до первой звезды, значит, уже ответил. И поклоны клал - все припомнил: и рукоблудие, и мысли алчные, и как Илью Петровича обманул - впарил кобылу с изъяном. А на словах хвалил, соловьем заливался и потомство обещал. Сдохла кобылица и месяца не прошло. Бог дал, бог взял, - сказал Ипполит Иванович и предложил купить уже другую кобылицу.
   Раскаялся? А как же! Только нехристь не знает, что нераскаянный грешник после кончины теряет всякую возможность на перспективы, и ждут бедолагу вечные мучения. Его и к суду могут не призвать - не нужен он никому. Черту и тому не нужен. А все оттого, что живет во грехе, как червь - радуется и другой жизни не представляет. А он - Ипполит Иванович - покаялся, признал, что обманул нечестным образом Илью Петровича, загладил свою вину перед господом. На Илью Петровича ему наплевать. Какое, спрашивается, отношение имеет Илья Петрович к господу? Ересь какая-то! Прости меня еще раз, господи - уж тебе никогда, ни за что... не продал бы кобылицу. А живот крутило - на стенку едва не залез, полпуда за раз сбросил. Анастасия сказал - помолодел. Дура она! Все бабы дуры. Какая молодость, если брюхо барабаном?
   - Ипполит Иванович, здравия вам, - поклон низкий, уважительный. Скотник Поруха - ну и воняет от него. От коровы так не воняет, - извольте сказать?
   - Ну?
   - Сено гнилое, а овса не дают.
   - И что?
   - Скотину попорчу.
   - Запорю, - отвечает Ипполит Иванович, - где я тебе сена возьму свежего. Ты зенки свои разуй, да посмотри. Видишь?
   - Не-а, не вижу.
   И до чего он у меня дурной - Поруха-то! Где я сено возьму, если снег едва сошел! Земля еще не понесла - в девках ходит. Занятие плевое - семя бросить, и тому свой час, минутка требуется.
   - Пошел вон, - говорит Ипполит Иванович, - солнце не загораживай.
   - Как скажете, воля ваша, совсем гнилое сено.
   И почему, спрашивается, только он должен поститься? Почему не должна поститься скотина? Сдохнет тут же, а он - не сдохнет?
   Козьма идет. Ноги-то у него кривые. У него все кривое - ноги, ятаган татарский и рожа - сейчас доклад скажет. Сообщит, как он славно службу несет. Хороший малый - мать родную с отцом в околоток притащит - была бы команда или донос верный. Лужу-то ловко перепрыгнул, а мог и упасть. Рожей-то своей кривой аккурат бы в лужу - вот потеха была бы.
   Ипполит Иванович зажмурил один глаз, во втором коромыслом пошла радуга - слезинка навернулась - все же весна, тепло.
   - Опять кого нашел? Гляжу, не сидится тебе, Козьма, на войну бы тебя сослать, чтобы намахался вдоволь палашом своим басурманским.
   - Странное какое-то дело, - говорит Козьма и ковыряет сапогом - вытирает прилипшую грязь.
   - А ты присядь. Посиди со мной вот тута, а заодно поведуй, поделись, чего странного обнаружил.
   - На кол посадили, вы еще замерзли, Буян тогда баловал.
   - Хороший жеребец был - справный, но дурной. Кто же от счастья своего бежит? Я же его, Козьма, любил как сына. Надежды возлагал - думал приз взять, а уж затем подарить, чтобы славил он мое имя по всей матушке Руси. Чтобы гремело мое имя за морями- океанами, поднимало престиж отчизны. А он, сволочь, чем отплатил? Убег!
   - На кол посадили, в Ольховку ездили, вы еще меня чаем индейским потчевали.
   - Илья Петрович? Ох, и шельма он - твой Илья Петрович. Я же ему поверил - выпил для процедуры ведро чая. Суставы, говорит, греет, слизь в организме устраняет - врет! Ничего он не греет! Заворот кишок едва не случился, опорожняться не успевал, только вернусь - вновь бегу. Какая же это процедура? Наказание! А у меня, помнится, ассамблея в тот день случилась, собрание по-нашему. Так и пробегал - портки мокрые, никто ничего не понимает, и я ничего не понимаю - конфуз!
   - На кол посадили...
   - Да что ты заладил? - возмутился Разумовский, - посадили и посадили, он что убег?
   - Выходит, убег. В Ольховке видели - ночью приходил.
   - Не переживай - поймаем и вновь на кол посадим, - успокоил Ипполит Иванович, однако вдруг обернулся к опричнику, - как убег! Как он убег, если ему березу промеж ног вогнали?
   - Поэтому и странно, что мертвые не бегают.
   - Огорчаешь ты меня, Козьма. Не хватало, чтобы по вверенной мне территории по ночам мертвяки шастали. Надежный источник, проверенный? Или юродивый какой? Ты вот что, Козьма, ты не суетись - опроси обстоятельно, кто, где и когда. Посторонних не зови, лишь людей проверенных, близких, для кого ни черта не существует, ни дьявола. Опрос учиняй в тайне, бумагу веди, но лишнего не записывай. А что лишнее - сам решай.
   Ипполит Иванович поднялся.
   - И чего, спрашивается? День начался славно - хворь телесная прошла, солнышко - вот оно - над головой. Травка не сегодня, так завтра взойдет, а ты мысли мои навозом измазал. Мертвяка изловить, а что делать с ним будем - решим. Ступай, да помни, чего я тебе наказал.
   Козьма ковырнул еще разок грязь, головой кивнул и заковылял своими кривыми ногами. До лужи-то дошел, а там вновь - прыг! Ловкий одно слово, ни дать, ни взять - пацан - прыг, да скок.
  
  
   С Кожемякой беседовали основательно - как Ипполит Иванович наставлял. Для начала спросил Козьма, а чего это Кожемяка решил, что видел он Митяя...
   - Не ошибся? Точно он? Бывает, привидится, али обознался. Скользнул, понимаешь ли, в темноте какой другой мужик. И росточком похож, и походкой.
   - Бороды у Мития нет, не росла у него борода, - отвечает Кожемяка.
   - И этот, стало быть, без бороды?
   - Без бороды, и голосом похож. Сам удивляюсь - как думаю, он пришел, когда придти никак нельзя, если с того света? А кто с того света изволит придтить? Вот и оно... ночь не спал, и сразу к вам - похож.
   Писарь ждал - как ему и было велено. Инвентарь заготовил - бумагу и перья, одним из которых и забавлялся - щекотал себе под носом.
   - И чего говорил?
   - Кто?
   - Ну, этот на Мития похожий, чего ему от тебя надо?
   - На постой просился. Поживу, я говорит, у тебя - примешь?
   - А - ты?
   - Живи, отвечаю, коли некуда податься, и к вам бегом.
   - Погоди, погоди, - соображает Козьма, - так он у тебя и по сей час сидит? Что же ты, дурья голова, молчишь! Если ему некуда податься, куда ж он пойдет-то. Ежели только в лес?
   - Ушел он, - отвечает Кожемяка, - изба пустая, нет ни души... никого нет.
   - Погоди, погоди, как ты сказал - никого или ни души?
   Кожемяка уже пожалел о своем легкомысленном поступке, да и не умел он говорить, справно мысли свои выражать - запутался в них, как птаха в силках. Запершило в горле - водицы бы испить, а как спросить? Еще невесть чего подумают! Решат, что волнуется, а это знак недобрый.
   - Так он, получается, мертвец?
   - Мертвец, батюшка, настоящий мертвец - худой, бледный и чтобы духа, чтобы кровинушки в лице, яко покойник.
   - И говорит... странно.
   Козьма прошелся, скрипнув половицами. Вернулся обратно, заглянул в лицо Кожемяки.
   - Покойник и говорит?
   Лучина вспыхнула, озарив избу, разметав по углам бесчисленное множество ярких огней. И зажег ее Козьма, отправив своим могучим кулаком Кожемяку на пол. Хлынули сопли кровавые, окрасив бороденку. Ирод! Хоть бы предупредил, рубаху бы снял! Рубаху-то испортит!
   Кожемяка щупал языком во рту. Зубы на месте, ну и слава Богу, а нос - хрен с ним, он у него и без того картошкой был, а нынче, вероятно, превратился в репу.
   - Шуток я не понимаю, - объяснил Козьма, но не Кожемяке - писарю. Тот уже щекотал пером за ухом. Скучно. Это для Кожемяку все в диковинку, а ему... зевнул, давая понять, как ему очередное представление. Козьма Митрофанович - артист! В самый раз на сцене монолог исполнять. Его бы и в балаган без конкурса взяли, главное, чтобы роль была драматическая. Для комедии явно не подходит, ноги-то кривые, а вот рожа... не приведи, господи, встретить похожую рожу - вусмерть перепугаешься.
   - Ты меня предупреждай. Говори, мол, шутить изволю.
   Сейчас отвернется и каблуком в лоб, - подумал писарь, отлично знакомый с методами беседы Козьмы Митрофановича и вновь зевнул. Однако опричник проявил нестандартный прием - импровизацию, чем в некоторой степени удивил писаря.
   - От дела нас отрываешь. Ежели кажется, как разумный люд поступает? Крестится! А ты - к нам бегом, поди, и рожу не умыл - торопился.
   - Радею я, - заскулил Кожемяка, - пекусь, а кабы чего не вышло.
   - Свечку бы поставил, да грехи свои замолил. Сдается мне, душонка твоя пакостная. Нет Мития! - заорал дурным голосом Козьма Митрофанович, - был да вышел! Все забыли, а ты - не забыл! Отчего, спрашивается, по какой причине?
   - Явился он ко мне, батюшка.
   - Явился? Мне не явился, Федьке не явился, а только тебе? Он у нас пророк! Святой старец - только состариться не успел. Троюродный брат двоюродного апостола! Чего-то я не вижу! Может, ты видишь, Селифан?
   Писарь вздрогнул и вышел из дремы.
   - Записывать изволите?
   - Погоди бумагу марать, ты мне скажи, я впрямь ослеп, али у него нимб дырявый? Чего-то не вижу я сияния радужного. Или посветить требуется? Могу и посветить - мне не трудно, зараз только маслица добавлю. Дар в нем проснулся, а мы по злонравию своему не желаем признавать благости его и премудрости не замечаем. Прохвост! Дурака решил из меня сделать... он, - вновь обратившись неизвестно зачем к писарю, закричал Козьма Митрофанович, - решил над нами посмеяться.
   Второй удар оказался близнецом первого - из глаз снопом пошли искры - все разные.
   - Я тебе о чем толкую? - Козьма Митрофанович занес кулак, собираясь послать еще одного родственника - уже третьего, - шуток я не понимаю!
   Кожемяка зажмурился, глотая кровавые сопли и выдувая носом такие же кровавые пузыри.
   Да придет царствие Твое, - царство жизни, ибо продолжается царство смерти троном того, кто им и правит - дьяволом и сатаной. А как приходит царствие жизни? Через покаяние оно приходит, где ворота - сердце, изможденное пороками, ложью и предательством.
   На сем импровизация Козьмы Митрофановича закончилась, а может, руки устали - принялся пинать несостоявшегося пророка - злобно, сильно, отчего вскоре и утомился. На лавку опустился, смахнул испарину и гаркнул Селифану.
   - Квасу мне в крынке.
   Ефлампий стоял возле, глядел на Кожемяку и молчал. Не пустил Кожемяка к себе, не нашлось местечка - крохотного уголка в душе, занята она - сребролюбием, обманом, чревоугодием, блудом и ропотом.
   Разомкнулись тяжелые веки, лопнул еще один кровавый пузырь, заблестел глаз - туманом покрытое озеро. Вскрикнула лесная птаха, ей в ответ - такой же стон. Мысль - Отцу, слова - Сыну, дела - Духу. Крохотный луч - светлячок в ночи заскользил по озеру, окунулся, выскочил и полетел вслед за птахой.
   Азъ есмъ Господь Бог твой, да не будет тебя... Не сотвори кумира... Помни день субботний... Чти отца и матерь... Не убий... Не укради... Не пожелай...
   - А-а-а-а-а-а-а-а! - закричал Ефлампий в пустоту.
   - А-а-а-а-а-а-а-а! - ответила ночь.
   Как дым от костра, так и душа из тела - оба вверх.
  
  
   Что собой представляет род человеческий - личные наблюдения профессора Белобородько, не вошедшие, к сожалению, в его научные работы.
  
  
   - Еще не устал? - Клавдия стояла рядом.
   - Устал, радость моя, - признался Модест Петрович и взял супругу за руку - крохотную и шершавую ладошку с розовыми ноготками.
   - Отдохни, махни на все и скажи - меня нет!
   Как бы он желал махнуть и для всех исчезнуть! Для коллег, товарищей и друзей. Исчезнуть для Клавдии и, главное, - для себя исчезнуть, не на секунду - другую, а хотя бы на день - пронестись, не опасаясь последствий, пересудов и сплетен.
   - Не могу, вот и сегодня, радость моя, никак не могу - лекция у меня. Уже звали, приходили и объявление повесили.
   - Ну и напрасно. Им - развлечение, тебе - работа. Деньги-то хоть заплатят, или как всегда на общественных началах?
   Денег бы не плохо, конечно, пусть и копейки платят. Денежка оттого и кругла, что сегодня здесь, а завтра там - катится колесиком несмышленым. Права Клавдия, а как бы и не права. Денежка в хозяйстве лишней не бывает никогда - на ней свет держится, отношения выстраиваются, привязанности проявляются, как и уважение. А много ли у Модеста Петровича скопилось добра? И бежать никуда не нужно, бумагу для арифметических действий искать тоже не требуется, все, что полагается - открыть ящик стола, а там коробочку - он ее даже для сохранности веревочкой не прихватил. Вот и все богатство. Спросите, а как же профессор, доктор наук? Пустое. Костюм новый купить - есть костюм. Штиблеты? Старые еще сгодятся, набойку прибить и как новые, хотя новые для Модеста Петровича хуже старых - неудобные они, ногу жмут. Если для чего и нужна денежка - так тут ее и отдать, а взамен получить книжку и тоже старую - ветхозаветную. Книжка, как и человек, с годами мудрости набирается. Глянешь на молодость - снаружи для глаза приятно, а внутри житейская пустота - чувства романтические, не оскверненные опытом - все радужные. В правильной книжке странички дряхлые - ветерок и тот с ними играться не желает - нет смысла. И перевернуть страничку требуется не столько усилие, сколько внимание и терпимость - и прилежались странички, и старые они, а сказать - кто нынче слушает стариков? Если только такие же старики?
   Из всех праздников для Модеста Петровича главный праздник случался... верно, когда в его распоряжении оказывалась еще одна книга. Да - событие великое. Если и вам нечто подобное знакомо - поздравляем - быстрей поймете и разберетесь в сложном и противоречивом характере профессора Белобородько. И не случайно мы указали здесь его научную степень, потому как Модест Петрович разительно отличался от профессора Белобородько. Тот был крайне заносчив и, случалось, неприятен в общении, то есть выстраивал свои отношения с окружающими, руководствуясь сложной иерархией общественной значимости и привнесенных заслуг - занятие, скажем, далеко непростое. И чтобы наглядно продемонстрировать, подтвердить данное умозаключение, приведем один эпизод, тем более что торопиться нам некуда - Модест Петрович рассеяно о чем-то размышлял, удерживая в руке ладошку супруги...
   Случилось это несколько лет назад, когда Модест Петрович пребывал в отвратительном состоянии, настолько отвратительном, что купленный накануне в одном из магазинов костюм ему перестал нравиться. За одно мгновение великолепный костюм ценой в ползарплаты превратился в обыкновенную невыразительную вещицу. Цвет и тот внушал отвращение. Невероятно, но, как говорится, факт, от которого никуда не денешься. И сам себе Модест Петрович не нравился. Конечно, люди серьезные сразу поймут, что речь не идет о внешних достоинствах. Да и какими могут быть достоинства, когда тебе за пятьдесят? Модесту Петровичу вскоре должно было исполниться пятьдесят пять! Веха! Если не сказать, рубеж. И подойти к нему следует, как и полагается, во всеоружии.
   Обвисшие щеки и такой же по форме живот, огромная плешь и кривые ноги - все это мелочи, к которым привыкаешь, и которые порой просто необходимы. Именно эти издержки бурно проведенных лет внушают, как ни парадоксально, значительно большее уважение к твоей персоне. Профессор Белобородько был не настолько глуп, чтобы знать о своих куда более приятных качествах. Взять, к примеру, характер. В меру покладистый, располагающий к себе и, главное - уживчивый. Поразительно приятный человек, каких еще поискать! Это в женском-то коллективе, да еще со стажем работы едва ли не в двадцать лет! Где вы найдете такого придурка, чтобы приходил двадцать лет к одним и тем же старым бабам и каждой - повторяю - каждой говорил комплимент, при этом ни разу не повторяясь. А праздники? Новогодние, День учителя, колхозника, строителя, железнодорожника, матери и ребенка - как вам? И главное - Международный женский день. Ужас! Это каким запасом жизненных сил нужно обладать, чтобы каждый год в течение двадцати лет эту банду поздравлять! Их же пятнадцать человек! Баб этих - пятнадцать! А мужиков - двое! Он и Сергей Владимирович. Остальные двое не в счет - зелень они, ничего не смыслящие в женской психологии. А один к тому же еще и холостой. Сорок лет, а он холостой! Баб ему мало, достойной, говорит, нет. Идиот! Баб - как шишок в лесу, а он - нет достойной!
   - Здравствуйте, - кивнул головой Модест Петрович, не забывая поприветствовать парочку молоденьких девушек, явно опаздывающих на лекцию.
   Шел он по коридору, поскрипывая старым паркетом и продолжая мысленно возмущаться несправедливостью, царящей в мире.
   - Вас недавно грамотой награждали, - произнес он вслух. Но произнес не своим, а женским голосом, очень похожим на ректора, кстати говоря, тоже женщины. Что за наказание! Куда не зайди, какую дверь не открой - кругом одни бабы!
   - Недавно! Пять лет назад, говорит, это недавно! А потом у нас разнарядка! Какая разнарядка? На заслуженных людей разнарядка? Вы только вдумайтесь! Хорошо, отвечает, мы вас к юбилею представим к ордену! Ради бога! Представляете в следующем году, а в этом? В этом - ничего?
   - Добрый день, - не стал повторяться Белобородько, вновь кивнув головой еще одной студентке. - Хорошая фигурка, стройная... Орден, конечно, неплохо, пусть даже третьей степени. Орден, он и есть орден, еще один знак внимания за твои заслуги. Надел его на лацкан пиджака, - профессор покосился на свой новый костюм. Хотя к тому времени пиджак уже новым не будет, а стало быть, и смотреться должным образом тоже не будет.
   Дверь кабинета распахнулась, Белобородько непроизвольно приоткрыл рот, пару раз произнес знакомое - а-а-а-а, и уж затем чихнул. На женщин с некоторых пор у него случалась сильнейшая аллергия. Однако женщин в кабинете не было - Лидочку он за женщину не принимал никогда в силу разного рода обстоятельств. Во-первых, голос. Лидочка обладала истинно мужским голосом - прекрасным баритоном, насыщенным и уверенным в себе. И женщин она на дух не переносила - всех без исключения. В довершение не пользовалась косметикой, дымила как паровоз и позволяла иногда бросить крепкое словцо. И надо признать - к месту.
   - Слышали? - профессор не удержался, чтобы начать разговор с новости, что так его потрясла.
   - Вы о чем?
   - Как! Вы ничего не знаете? - задрав брови на лоб, удивился Белобородько.
   - А что я должна знать? - с вызовом ответила Лидочка, - сплетнями, как вы помните, я не занимаюсь.
   Верно. Забыли отметить еще одну, явно не дамскую черту лаборанта - должность, которую и занимала Лидочка.
   - Вот я и сообщаю, - произнес Модест Петрович, - ни меня, ни вас в списках нет! Нас вообще нет! И вспоминают о нас, только когда нужно написать отчет! Тогда - да! Тогда мы существуем! Домой прибегут, с больничной койки поднимут, сразу найдут.
   - Вы о чем? - Лидочка не то, чтобы смутилась, но явно не понимала о чем разговор.
   Чтобы добавить эмоций или их выразить, профессор приподнял со стола какой-то журнал и тут же им хлопнул.
   - Год заканчивается? Заканчивается! Всех награждают, а нас с вами в списках нет.
   - Ну и что?
   На сей раз не понял уже профессор.
   - Как что! Мы все сидим в зале, кругом студенты, президиум, почетные гости, просто гости, иная достойная публика. В углу елочка нарядная, снежинки, ну вы понимаете...
   - Понимаю.
   - Мы что, плохо работали? К нам есть замечания? Или здесь что-то другое? Нежелание замечать очевидное! Знаете, что мне сказала ректор? Она заявила, что в прошлом году я был включен в сотню лучших горожан!
   - Я помню, - ответила Лидочка, - в газете о вас писали.
   Профессор несколько расслабился, в мыслях переместившись в прошлое - замечательные, наполненные великой радостью минуты, к тому же еще и волнующие.
  В газете он себя нашел, четвертым по списку, если смотреть на букву "б". Подарок, к сожалению, выдали символичный - набор каких-то чашек - ни чая, ни кофе - вообще ничего не налить. Баловство одно, слишком мелкие, но цвет приятный, бирюзовый, пришлось поставить в сервант, тоже неплохо.
   - Лидочка, вы же должны понимать, главное - внимание. Простое человеческое внимание и ничего более. Однако почему и кто решает - достоин ты или нет? Вот ведь в чем вопрос! Сначала ты слишком молод, затем не вписываешься в кандидаты по каким-то совершенно надуманным и непонятным причинам. Если меня отметили в прошлом году, получается, что в этом я уже не имею права ни на что претендовать? Это же глупость! Чтобы получить знак внимания, я повторяю, обыкновенный знак внимания, я должен записаться на прием и напомнить о себе! А научная работа? А моя общественная деятельность? У меня что - времени больше? Или, может быть, мне за это платят?
   Лидочка молчала, что Белобородько принял за поддержку, поэтому, немного успокоившись, продолжил.
   - Когда вы видели Сергея Владимировича на кафедре в последний раз? Не помните! И я не помню. Он сам не помнит, когда был на кафедре! Как-то пришел и говорит - едва в здание попал. Я, конечно, удивился, а потом до меня дошло. У нас же ремонт был, и центральный вход временно закрыли.
   Лидочка хихикнула. Хотя звук, вырвавшийся из лаборанта, за смешок можно было принять с большой натяжкой.
   - А сколько ремонт продолжался? - воспрянул профессор и тут же ответил на свой вопрос, - два месяца! Целых два месяца! И после этого ему дают почетную грамоту! Как вам? Какие-то стажировки, конференции, симпозиумы, я его вижу только в день зарплаты. Вот тогда - да! Тогда он первым в очереди. Еще никого нет, а он газету читает.
   - Какую газету? - уточнила Лидочка
   - Какую? Да ту, что студенты сделали три месяца назад! И забыли снять. Хорошая газета получилась, от души и весело. Мы трое на конях, я в центре. Как Илья Муромец. Так и это Сергею Владимировичу не понравилось. Вслух-то он не сказал, но я-то вижу! Не нравится ему, что он по левую руку от меня на кобыле сидит. Он за всем видит какой-то подвох. Из третьей группы студенты, что делали газету, мне потом проговорились - все допытывался у них, а почему его не на ту лошадь посадили! Вот умора! Посадили и посадили, а какая тебе разница? Он еще не знает...
   - О чем? - вновь подала голос женщина.
   - Что его к грамоте представили. Могу спорить! Тут же побежит уточнять, а чем именно других наградили. Не верите? Давайте на спор!
   - На спор?
   - А хоть бы и на спор! Ставлю..., - профессор задумался, а что же поставить на спор. Вне всяких сомнений, спор он выиграет, поэтому можно не скупиться и поставить, скажем, бутылку коньяка.
   - Вы коньяк пьете?
   Лидочка, хоть и была зачислена в отряд мужчин в силу уже обозначенных признаков, явно не торопилась с ответом. Как это не покажется странным, но и она чувствовала, что шансы на победу у нее совсем неплохие.
   - А почему коньяк?
   Шампанское Белобородько не пил, он вообще не употреблял вино. И водку не любил, только в крайнем случае, когда невозможно отказаться. А вот пару рюмочек доброго и проверенного коньяка, тут, как говорится, сам господь велел.
   - Настоящие мужчины пьют только коньяк, - уверенным голосом произнес он и только потом понял, что выразил свою мысль довольно коряво.
   - Я, - сказала Лидочка, - не мужчина. Хотя и произнесла она удивительно похожим на мужской баритон голосом, Белобородько был вынужден тут же согласиться. Более того, чтобы исправить ситуацию, добавил.
   - Если победителем в споре окажетесь вы, ставлю любую бутылку вина, в разумных пределах, конечно.
   - Если проиграю я, - закончила Лидочка, - вам полагается коньяк?
   Профессор только кивнул головой, что означало: условия он принимает. Оставалось за малым - сообщить Сергею Владимировичу о почетной награде и ждать дальнейших событий.
   Сергей Владимирович объявиться не спешил. Он вообще никогда и никуда не спешил - удивительное качество, правда, часто раздражающее коллег. Когда Сергей Владимирович говорил " сейчас ", это могло означать все что угодно - десять минут, двадцать или даже вообще никогда. Поэтому Белобородько решил проявить инициативу и как-то активизировать обстановку - придать ей поступательное движение. Для начала он предложил Верочке взять и позвонить Сергею Владимировичу домой, сообщить приятную новость и заодно поздравить с наградой, а чтобы все выглядело естественно, принялся искать подходящий повод.
   - Вот что, - после нескольких минут, прошедших в абсолютной тишине, произнес он, - давайте скажем, что мы собираем деньги для небольшого чаепития, что-то вроде фуршета.
   - А по сколько собираем? - сразу уточнила Лидочка.
   - Какая разница! Это же повод для звонка, что называется, отвлекающий маневр, - несколько раздраженно отреагировал профессор. - С него, кстати говоря, можно и больше взять! Все-таки почетная грамота! Я бы, к примеру, и сам поставил. Тортик организовал, то да се.
   - Нет, - вдруг уперлась Лидочка, - вам надо, вы и звоните. Он меня с тортиком сразу пошлет, знаю я его.
   - Поверьте, куда приятней услышать новость из женских уст, - не сдавался Белобородько, проявив завидное упорство и продолжая наседать на Лидочку.- У вас с ним какие отношения?
   - Что вы имеете в виду? - испугалась лаборантка, - никаких у нас с ним отношений нет!
   - Вы не поняли! У вас хорошие, товарищеские отношения, чисто производственного характера, а потом вы - женщина, а я - мужчина. Вы звоните, сообщаете, что к праздникам неплохо бы организовать небольшое мероприятие и, между словом, говорите, что и с вас, уважаемый Сергей Владимирович, причитается! Вот и все! Он, естественно, задает вопрос, а вы и говорите о грамоте.
   - Возможно, ему будет приятней узнать о грамоте в торжественной обстановке, сидя в зале?
   Профессор растерялся. Полчаса обсуждали, говорили, все решили и, что называется, приехали!
   - Ладно, - принял окончательное решение Белобородько, - я сам позвоню, - и решительно подошел к телефону.
   Сергей Владимирович взять трубку не спешил, а когда ее поднял, не сразу сообразил, кто и, главное, по какому поводу, звонит.
   - Это вы, Модест Петрович? - наконец сообразил потенциальный юбиляр, - странный у вас какой-то по телефону голос. - А через секунду добавил - мы же с вами никогда по телефону не говорили!
   Верно. Более десятка лет вместе и ни разу не общались по телефону, - пронеслась мысль у профессора.
   - Что-нибудь случилось?
   - Праздники приближаются, хотелось бы услышать ваше мнение.
   - Вы о чем? - не понял Сергей Владимирович.
   - Скинуться решили, чисто символически - пряников купить, шампанским стрельнуть, лауреатов поздравить...
   - Каких лауреатов? - насторожился в миг Сергей Владимирович.
   Профессор улыбнулся и подмигнул Лидочке, которая, очевидно, достаточно хорошо слышала весь разговор. Голос у Сергея Владимировича в отличие от иных, явно слабо выраженных признаков, позволяющих, тем не менее, занести его в славный мужской отряд, не подкачал. Прекрасный голос, часто волнующий женскую аудиторию, звучал замечательно. И пользовался им Сергей Владимирович умело - не спеша, с достоинством, не в пример многим, навязчиво пытающимся расположить к себе приемчиками из дамского арсенала - кокетливой улыбкой или передергиванием бровями.
   - А вы не знаете? - профессор еще раз подмигнул Лидочке, подсказывая, вероятно, каким образом следует вести тонкую дипломатию.
   - Не знаю.
   - Как не знаете? Только и разговоров, что о вашей награде.
   - И чем же, собственно говоря, меня наградили?
   - Почетной грамотой.
   Возникла пауза - не сказать, чтобы значительная, однако позволяющая определить, что Сергей Владимирович приятно удивлен. К тому же, если вы помните, юбиляр никогда не спешил, и данный случай исключением не был. С другой стороны, Белобородько испытывал некоторое волнение, так как именно в этой ситуации напрашивался вопрос, который непременно следовало бы задать. И он ждал этот вопрос, что в определенной степени означало бы, если не победу в споре, так первый шаг в нужном направлении.
   - Я приятно удивлен, - наконец, произнес Сергей Владимирович, - и сколько сбрасываемся?
   А вот тут пауза потребовалась уже Белобородько - подобного вопроса он никак не ожидал.
   - Сколько? - зажав в руке трубку, обратился он к Лидочке, которая, впрочем, не спешила придти на помощь.
   - Три, - ляпнул Модест Петрович, - с учетом приближающихся новогодних праздников решено собирать по три рубля.
   - Не мало?
   В голове у Модеста Петровича защелкали циферки. Требовалось помножить весь личный состав кафедры на указанную сумму, затем ее разделить, произвести вычитание, оставшуюся сумму вновь разделить и так далее. Несмотря на звание доктора наук, с математикой у Модеста Петровича дела обстояли неважно - цифры отказывались подчиняться - суетились, сбивались в кучу и никак не желали придти к общему знаменателю, поэтому выход из создавшегося положения был найден крайне оптимальным.
   - Тогда по три с полтиной! Верно, давайте сбросимся по три с полтиной.
   Однако ответ Сергея Владимировича только усугубил ситуацию.
   - Думаете, хватит? - спросил он с таким сомнением в голосе, что засомневался уже Модест Петрович.
   - Фрукты нынче дорогие, перед новогодними праздниками все ужасно дорого, а какой стол без фруктов?
   Модест Петрович содрогнулся, отметив про себя, что он не представляет, какие сегодня цены. Что касается спиртного - вопросов никаких, а вот относительно других продуктов... В магазин, как и полагается, всегда ходила его супруга, и ответить на прозвучавший вопрос знаний явно не хватало. Поэтому профессор вновь обратился к Лидочке.
   - Сколько стоят фрукты?
   - Какие?
   - Любые! Апельсины, мандарины, яблоки наконец?
   И вновь лаборантка сильно расстроила Сергея Петровича.
   - Дорого, - сказала она, - под Новый год страшно дорого.
   Однако звание доктора наук профессор носил вполне заслуженно - быстро оценив ситуацию, он тут же бросил в трубку.
   - Согласен! Давайте по пять рублей.
   - Хорошо, - также согласился Сергей Владимирович, - у меня сегодня первая половина дня свободна, лекции начнутся после двух. Вы мне позволите все купить в магазине, тем более что я туда собирался идти? Какие еще будут пожелания?
   - Тортик! - прошептала Лидочка, - с шоколадной начинкой, - и назвала сумму, от которой Петрович вздрогнул и похолодел. Однако одним тортиком, пусть даже с шоколадом, давиться он не собирался!
   - Мужчины, вероятно, будут пить коньяк, - трезво рассудил и тоже по-мужски Сергей Владимирович, - дамам шампанское, сколько их у нас?
   - Пятнадцать.
   - Если их пятнадцать, получается, бутылок семь нужно, а может, и все восемь. Женщины нынче под праздник выпивают охотно. Да и что его, это шампанское, пить? Сходил разок и по новой начинай.
   Лидочка хихикнула, Модест Петрович сделал вид, что пропустил замечание коллеги мимо ушей.
   - Денег хватит?
   - Надеюсь, хватит, вот только как я это все унесу?
  
   Коллективная вечеринка удалась. Кроме шоколадного тортика с надписью "На долгую память", разнообразных фруктов Сергей Владимирович еще купил баночку оливков и крабовые палочки, которые прекрасно гармонировали с рисом, щедрой рукой приготовленным супругой. И вообще юбиляр был непохож на себя. Обычно угрюмый, сегодня он излучал положительную энергию, щедро улыбался и постоянно наполнял женщинам бокалы, то есть подливал в стаканчики шампанское. Бархатный пиджачок сидел на нем вполне элегантно - плечи выпрямились и увеличились в размерах, а скромный животик, прежде торчавший из-под пуловера, и вовсе исчез. Следует отметить, что и все собравшиеся выглядели значительно лучше, нежели в обычные дни. Гуляли в помещении, явно не предназначенном для подобных мероприятий - на кафедре психологии. Именно здесь можно было развернуться и почувствовать себя достаточно комфортно. Даже строгие лица известных в прошлом деятелей педагогической науки смотрели со стены без какого-либо осуждения к своим нынешним коллегам.
   Накануне вечера Модест Петрович в порыве неожиданно нахлынувшего на него благостного расположения духа решил привнести некий совершенно для него нехарактерный штрих - купил в магазине смешной колпак - тот, что обычно используют на вечеринках дети. И сейчас он в нем щеголял, нисколько не опасаясь выглядеть смешным, если не сказать, глупым. Странно, но в колпаке Модест Петрович смотрелся значительно моложе, а Людмила Николаевна и вовсе сказала, что колпак ему идет.
   Людмила Николаевна - разговор особый.. В любом коллективе всегда найдется человек, который не боится говорить, что он думает. Хотя многие утверждали, что Людмила Николаевна вообще не думает, когда говорит. Некий парадокс, правда, не лишенный смысла. Очень своеобразная женщина и кандидат наук. Но вполне заслужено, а еще большой кумир студентов. Молодежь ее боготворила, чем вызывала некоторую зависть у коллег по цеху. Одевалась Людмила Николаевна странно, руководствуясь при этом вообще непонятно чем. Сегодня на ней красовалось ярко алое пончо с кистями, к которым так и тянулась рука, как вы понимаете, чтобы дернуть. На левой стороне груди брошь, изображающая, вероятно, какой-то знак зодиака. Какой именно - знала только Людмила Николаевна.
   - Сережа, - сказала она, обращаясь к Сергею Владимировичу, - определенно, но сегодня вы на себя не похожи!
   Людмила Николаевна кроме того, что была достаточно своеобразным человеком, также отличалась и широтой взглядов на жизнь. Эта широта выглядела настолько широко, что в ней терялись все без исключения студенты и большая часть преподавателей. Чудовищно эрудированная женщина, удивить которую просто невозможно - качество, согласитесь, в наше время довольно редкое.
   Сергей Владимирович только загадочно улыбнулся на брошенную реплику и молча налил в стаканчик, естественно, коньяка.
   - И вы выглядите превосходно, - заметил он.
   - Мне кажется, этот чудесный вечер - ваша инициатива или я ошибаюсь?
   - Ошибаетесь, дорогая. Я тут и вовсе ни при чем. Герой у нас сегодня Модест Петрович, а я, так сказать, обыкновенный исполнитель.
   - Модест Петрович?
   - Именно, - кивнул головой Сергей Владимирович.
   Модест Петрович, хотя и находился в кампании других женщин, бодро вскинул голову, обратив свой взгляд на стоящую невдалеке парочку.
   - Нет! Что-то здесь не так, - понизив голос, принялась рассуждать Людмила Николаевна. - Модеста Петровича я знаю достаточно хорошо, его невозможно сдвинуть с места, а тут инициатива! И еще какая! Организовать и провести вечер! Сдается мне, за этим всем что-то скрывается.
   Конечно, многие женщины уважают нынче детективное чтиво, и Людмила Николаевна как раз входила в число пионеров - поклонников жанра, еще не успевшего в полной мере заявить о себе миру и предложить читателю разгадки невероятных историй, в обыденной жизни случающиеся крайне редко. Так вот, в силу обстоятельств, вызванных безмерным увлечением детективами, женщина, сама того не подозревая, оказалась в роли сыщика, расследующего, пускай, не преступление, но некую интригу. Сергей Владимирович, напротив, был от всего этого далек, наивно полагая, что сделал доброе и нужное дело - оказал посильное участие в организации вечера и только.
   - Сережа, - Людмила Николаевна выглядела заинтригованной, - не могли бы вы ответить на несколько вопросов?
   - С удовольствием.
   - О чем конкретно вас попросил Модест Петрович?
   - Пустяк. Сходить в магазин и купить продукты.
   - Интересно! И как он это сделал?
   - Позвонил домой по телефону и сообщил, что намечается небольшой сабантуй.
   - Модест Петрович позвонил вам?
   - Да. А что тут удивительного? - глотнув из стаканчика, поинтересовался Сергей Владимирович. - Я его еще не узнал, говорю, мол, кто звонит? Мы же с ним за все эти годы ни разу по телефону не общались.
   - Вот! - Людмила Николаевна засветилась изнутри, - сами сказали, никогда прежде не звонил, и на тебе!
   - Я не понимаю...
   - И мне непонятно! - возбужденно произнесла женщина, не позволив закончить фразу. - Очень не похоже на Модеста Петровича, и почему он сегодня в колпаке?
   Оба, не сговариваясь, тут же уставились на коллегу, чем, вероятно, заставили и его обратить свой взгляд на странную парочку.
   - Вам не показалось, что он нервничает? - еще более понизив голос, спросила Людмила Николаевна. - Смотрите, видите?
   Сергей Владимирович ничего примечательного не увидел. Стоит мужчина, о чем-то беседует с женщинами, иногда поглядывая в их сторону. Что тут особенного?
   - А что он еще говорил?
   - Когда?
   - По телефону, когда звонил вам.
   - Ничего, сказал, что меня, вроде, наградили грамотой.
   - Ага! Это уже кое-что! - голосом заговорщика произнесла Людмила Николаевна. - Модест Петрович сообщает вам о награде! Обратите внимание! Никогда не звонил, а тут поздравляет вас с грамотой, которую еще не вручили! Не кажется ли вам, что это более чем странно и, главное - на него не похоже!
   - И что из этого? - теряясь в догадках, спросил Сергей Владимирович, явно утратив первозданный вид весельчака.
   - А то, дорогой вы мой. Если человек ведет себя нехарактерно, значит, за всем этим что-то скрывается. Какая-то интрига, если не заговор.
   - Заговор? Перестаньте, право! Какой еще заговор? Ерунда! Что нам с ним делить?
   - Сережа, - в отличие от своего коллеги Людмила Николаевна не утратила интерес к напитку и время от времени прикладывалась к стаканчику, от чего лицо ее разрумянилось, а глаза и вовсе горели подозрительным блеском. - Сережа, - повторила она, - вы не знаете людей! Часто за каждым поступком что-то кроется. И мне действительно крайне интересно, что он задумал!
   Если в бетонную стену постоянно вбивать гвоздь - ты его обязательно вобьешь. Голова не исключение. Сергей Владимирович был вынужден признать, что в словах Людмилы Николаевны есть определенный смысл - вот только какой?
   - Мне кажется, он вам страшно завидует.
   - Мне? Завидует?
   - Да, именно вам! Ему же грамоту не дали!
   - Ну и что? Многим не дали, разве это повод, чтобы кому-то завидовать? Нет, тут я с вами категорически не согласен. У Модеста Петровича, что говорится, места свободного уже нет. Наград и благодарностей на десяток хватит, а вы - завидует!
   - Вот поэтому и завидует! Когда человек привыкает к наградам, ее отсутствие вызывает оскорбление. Лучше выговор, чем отсутствие награды! Любая, самая невыразительная, но награда!
   Сергей Владимирович вдруг вспомнил, что держит в руке стаканчик, и одним залпом отправил содержимое в рот.
   Ох уж эти женщины! Вечно наведут тень на плетень. Проблему создадут из ничего. Из пустоты.
   Вскоре появился и ректор - событие по тем временам неслыханное - благонравная дама, всем обликом подтверждающая, что заслуженно носит столь высокое звание в этом удивительном коллективе. Звали ее, между прочим, не менее благозвучно, что в определенной степени подтверждало, как верный выбор в качестве руководителя, так и заслуженный авторитет среди коллег. Образованная и воспитанная, не оставляя никаких сомнений в том, что именно она является старшим товарищем и начальником в одном лице, Стелла Васильевна обладала и множеством других достоинств. Выглядела она соответствующе - строгий, как нынче говорят, деловой костюм, однако подчеркивающий существующие женские достоинства и вместе с тем скрывающий мелкие недостатки. Прическа - под мальчика. Ничего удивительного, многие женщины прибегают к бесхитростному приему, черпая привлекательность, казалось, в простом, но часто эффективном решении. При условии, конечно, если такая прическа к лицу. Коротко постриженные темные волосы Стелле Васильевне подходили лучшим образом. И хотя вряд ли кто-нибудь пытался ее представить с иной прической, данный факт исключать не следует. В силу занимаемой должности - а ректор фигура значительная - Стелла Васильевна пользовалась среди коллег уважением. Некоторые женщины вообще позволяли называть ее по имени, правда, в неофициальной обстановке, при этом нисколько не опасаясь подорвать авторитет старшего товарища. Другой, несомненно, притягивающей к себе чертой ректора, служила ее доступность. В положительном, конечно, значении этого слова. К Стелле Васильевне можно было запросто попасть на прием. В любой день и по любому поводу, а грозная табличка на двери кабинета, где указывалось, в какие конкретно дни она готова выслушать посетителя по личным вопросам, не имела поэтому никакого значения.
   - Здравствуйте, - сказала она, - прошу прощения, задержалась.
   - Стелла Васильевна! Ну, наконец! Какой же праздник без вас!
   Слова, как вы догадались, принадлежали мужчине. Только им разрешается произнести вслух заведомую лесть, нисколько не опасаясь осуждения со стороны других женщин. Произнес Леша - тот самый, который все еще не мог жениться, упорно продолжая ходить в холостяках. Леша был младше Стеллы Васильевна не на один десяток лет - покладистый малый, не приносящий каких-либо проблем как руководству, так и рядовым преподавателям, представленным большей частью прекрасной половиной. Поэтому сказанное почти все без исключения приняли как должное - некий комплимент или добрый знак внимания.
   - Шампанское? Коньяк? - бросился в атаку Модест Петрович.
   Ханжой Стелла Васильевна никогда не была и могла себе позволить не только рюмочку. Многие знали, что она покуривает, по крайне мере, в ее кабинете чувствовался не только запах духов, особенно во второй половине дня, ближе к его завершению. Вероятно, именно эта слабость еще больше располагала публику к Стелле Васильевне, так как сторонников здорового образа жизни на кафедре примерно равнялось количеству тех, кто наплевательски относился к себе.
   - Спасибо, спасибо! - ухватив стаканчик, любезно предложенный Модестом Петровичем, произнесла женщина, - а что за тортик?
   - Сергей Владимирович выбирал, - подсказал кто-то и тут же протянул кусочек, перед которым часто не в состоянии устоять и крохотная девочка, и познавшая жизнь взрослая женщина.
   - Замечательно! - Стелла Васильевна всем своим видом подсказывала, что она готова произнести речь.
   - Мне действительно приятно поздравить всех вас с наступающими праздниками. Официальная часть - завтра, приказ уже подписан, поэтому наберитесь немного терпения. Пусть он станет неким приятным сюрпризом, тем более, как всякий сюрприз, будет неожиданным.
   Молчание собравшихся послужило доказательством тому, что народ явно заинтригован. Все, как по команде, прекратили жевать и обратили свои взоры на ректора, которая, чувствуя излишнее внимание к своей персоне, вдруг смутилась - пошла едва заметным, почти не бросающимся в глаза румянцем.
   - С праздником, коллеги! С наступающим Новым годом!
   Остаток вечера прошел в удивительно трогательной обстановке - даже наиболее сдержанные в проявлении своих чувств женщины заметно преобразились. Выпили все! И съели тоже все! И если бы не завтрашний рабочий день, в самое время продолжить праздник.
   Состоялся и обещанный сюрприз. В торжественной обстановке университетского праздничного вечера все без исключения преподаватели получили почетные грамоты. Даже Лидочке и той вручили красочно оформленную на лакмусовой бумаге награду. Затеянный Модестом Петровичем спор остался боевой ничьей, к которой ни одна из сторон не проявила интереса. И вообще, несмотря на аплодисменты присутствующих, раздающиеся всякий раз, когда на сцену поднимался очередной награжденный, в атмосфере угадывалось какое-то необъяснимое холодное равнодушие.
   Опустившись в кресло и глянув в текст поздравления, Модест Петрович неожиданно для себя почувствовал неудовлетворение. Незаметно, насколько возможно, обвел глазами собравшихся в зале и вновь ощутил какую-то ущербность, не позволяющую испытать в полной мере радость от полученной награды. Однако Модест Петрович все же заслуженно являлся доктором наук, и возникший в голове вопрос лишь активизировал полученные им знания на этом поприще.
   Как удивительна и необъяснима природа человечества! Именно такой напрашивался ответ. Невероятно, но чтобы действительно испытать радость, не хватало малого! Какого-то пустяка!
   Модест Петрович покосился сначала направо, а затем налево. За исключением фамилии на всех грамотах, что держали в руках награжденные коллеги, значился один и тот же текст - слово в слово. И грамоты, словно близнецы - отличить их было просто невозможно. Как, впрочем, и застывшие на лицах многих собравшихся в зале, улыбки. Да, люди улыбались, но радости не было. И вдруг Модест Петрович понял! Напрасно он ходил к Стелле Васильевне и требовал, чтобы и к нему проявили внимание. Совершенно напрасно! Кто-то всегда должен остаться незамеченным. Тогда и радость неподдельная, а обида настоящая.
   От этой мысли он улыбнулся и тут же увидел, как ему в ответ улыбается Сергей Владимирович - только что прозвучала его фамилия. Еще один награжденный и еще один выход на сцену...
   Банальный и где-то скучный эпизод, каких в жизни случается множество, он, тем не менее, в полной мере характеризовал профессора Белобородько, а вот Модесту Петровичу на данный факт было наплевать - его, как помнится, интересовали другие вопросы.
   В чем прок, если, приобретя весь мир, теряешь ты душу? В нехитром уравнении на весах оказываются два взаимоисключающие друг друга понятия. Богатство и душа. Богатых - материально обеспеченных людей - в те времена существовало крайне мало. И хотя предки Модеста Петровича не могли похвалиться богатством, он о нем часто размышлял - на теоретическом уровне, конечно. Позволял своему воображению представить - в науке данный прием имеет хождение, да и обыватель порой говорит - а вот если бы он был богат? Что бы произошло? Действительно ли душе был бы нанесен непоправимый ущерб? О том, чтобы предложить данную тему в качестве научной работы, не могло быть и речи. Не было научного материала - богатых не было, хотя, согласитесь, это еще не повод. Многие коллеги брались за куда более смелые темы, и что? А ничего! Защищались на ура. Клеймили позором проклятый империализм вместе с его духовной идеологией, вовремя вставляя нужную цитату в нужное место. Вот и весь секрет. Слова "учение марксизма-ленинизма" разбивали в пух и прах любые аргументы оппонентов. Они разбивали даже то, что разбить невозможно - вековое наследие рода человеческого. Однако не настолько глуп был Модест Петрович, чтобы заблудиться в словоблудии - можно, конечно, вставить необходимую цитату, но предпочтительней вставить ее в конце, отвести ей пару минут из часового выступления.
   Предстояла лекция - еще одна из прочитанных им на протяжении многих лет. Однако Модест Петрович волновался, не представляя, чем вызвано волнение. Словно предстояло ему выступить действительно перед тем, кто составлял страницы истории, являясь непосредственным, если не участником, так свидетелем прошлого.
  
  
  
  
   Разговор с дьяволом - первый опыт Кожемяки. Кто, как и кому молится.
  
  
  
  
   Кожемяка отходил тяжело - вроде и попинал его Козьма Митрофанович слегка, приложился от сердца всего лишь дважды. Нос распух, глаза слиплись, внутренности - не вздохнуть, не выдохнуть. Лежит - думу думает. А дьявол-то существует - он его - Кожемяку - и отправил. Ступай, говорит на ушко, скажи как на духу Козьме Митрофановичу, а уж он разберется - это по его части. Разобрался! И разговора не получилось - кто кого обманул?
   Приложил влажную тряпочку к носу, вновь думает.
   Митяй - царство ему небесное - сказывал, вражда и ненависть не живут с православными. Бог наш - бог любви, и царствие его - страна любви. Сына свого не пощадил и чего, спрашивается? И опять за нас, из любви к нам. Свого родного послал и не заступился. Как же Он нас тогда любит! И понять его невозможно - не дано смертному, а терпимость? Всех готов принять - разбойника, девку падшую, убийцу - для него все равны яко дети единородные. И просить можно, чего пожелаешь - щедрость его безграничная.
   Просите от Отца во имя Мое, то сотворю: да славится Отец въ Сыне.
   Просить следует Иисуса, а уж он донесет просьбу дальше,... не сомневайся, сказывал Митяй. А коли просишь за усопшего, и сам очистишься. Воскресенье оно и есть воскресение. Аще хотите, просите, и будет вам.
   Кожемяка никогда не просил - толку-то? Сколько их бегает - людишек-то по земле? А сколько козявок ползает? А летает сколько, в морях-океанах плавает? То-то и оно. А тут он - Кожемяка, единственный для себя и неповторимый. И мир для Кожемяки свой, как и господь - тоже свой. Ветер поспевает кругом - там дунет, здесь свистнет, так и дух божий - являет силу в многочисленном своем проявлении, нет ему преград и границ - вездесущий он! Митяй говорил. У Кожемяки с мозгами совсем плохо - ему и представить невозможно, а тут - господь! Видит он и слышит, глаз его - небо бескрайнее, ветер - дыхание его, денно и нощно бодрствует разум его вселенский. В помощниках у него, сказывал Митяй, ангелы-товарищи, много их - тружеников безропотных. Вот через ангелов отчет и держите.
   Влажная тряпица, а все одно болит, плоть родная нам не принадлежит, и что в ней происходит - сами-то мы в теле своем не можем ничего, ни сотворить, ни отказаться - на все господня воля.
   Коли Дьявол над Кожемякой насмехался, отчего товарищи - ангелы не остановили? Они же возле должны быть - всякий час и минутку. Служба у них верная, и вновь вопрос - а почему? Дьявол в одно ухо, а они в другое - не слушай супостата, не ходи - здоровей будешь. Зубы не выбил, слава богу. Как изволите без зубов жить? Без зубов нынче нельзя.
   Кожемяка тяжело вздохнул - сложно ему разобраться и поверить, а простить и вовсе невозможно.
   "Слушай сердце свое" - а как его услышишь? Знай, бьется себе, постукивает, а порой как бы и вовсе его нет - не замечаешь. А тут - "слушай". Послушал Кожемяка, руку приложил и что? А ничего! Утроба и есть утроба и чего в ней происходит, знать нам не дано. "Сперва наполнится сердце благодатью, а затем тесно ему станет и разойдется оно вширь и вглубь".
   Кожемяка попытался улыбнуться, однако тут же возник образ Козьмы Митрофановича, который и шлепнул по губам - больно!
   Куда ж сердце-то денется? Ежели сидит оно как раз за грудиной? Некуда ему деться. Странно все это однако, рассуждал Кожемяка, помолиться, что ли? Призвать кого, а кого призвать? Ну грешен, зол бываю, людей не люблю, а меня кто полюбил? Не за что. А их за что? Знает он их - своих соплеменников, его не обманешь. И помыслы ихние он знает, и грехи - едины они. Статью и ликом разные, а грехи за ними общие.
   Пущай, мне не трудно. Сполз с лавки Кожемяка, в угол прошел, запалил лампадку, почесал спину. Чего там говорил Митяй - ближе Бога к нам во всякое время нет другого никого. Вот кабы была у меня жена, тогда проверил. Или сын с дочерью были. Или пес со скотиной. Топор у меня есть - самый близкий мой товарищ. Топор, что ли, взять? Он завсегда со мной: и кормит, и охраняет, в обиду не дает и сил придает. И ничего не просит взамен. Все, что нужно - топорище в кадушку опустить, а затем нежно вытереть - вот и вся любовь.
   А кому бы помолиться? Богу? Напрасно себя терзать и изводить - дел и хлопот у него полно, не достучаться. Бабе нужно молиться. Бабы, они терпеливей будут, если не прогонят, так выслушают.
   Опустился на одно колено, другое, вспомнил о кресте - тот уже был готов - выглянул наружу. Ну и славно, ну и хорошо - вот только какой бабе молиться? Матери Божией - заступнице нашей. Ей все молятся и она, сказывал Митяй, молится за нас.
   Первый поклон - еще не разговор. Болью отозвалось тело - вновь по губам шлепнул Козьма Митрофанович: он у нас пророк... святой старец.... троюродный брат двоюродного апостола...
   - Чудны дъла Твоя Господи, вся премудростию сотворилъ еси, - начал Кожемяка, закачавшись словно маятник. - Лукави суще... даяния блага даяти чадом вашимъ, кольми паче Отецъ вашъ небесный дастъ блага просящим у Него.
   Не то, однако, совсем не то, не получается, и отчего заместо благодати, сидит на лавке Козьма Митрофанович - ухмыляется.
   Кто же, дурень, так поклоны бьет? Старания, дурень, в тебе отсутствуют. Башкой-то своей глупой приложись, чтобы звон пошел. Да не жалей себя, не жалей - стучи башкой-то. Веселей стучи!
   Сволочь, и тут покоя не дает! Мало ему допроса, и Мития ему мало. Беда какая! Схватил за сердце и не отпускает - слюной брызжет и в ухо кричит.
   Стучи! Башкой своей глупой стучи!
   Кожемяка так и поступил - голову-то поднял, закатил глаза и со всего маха приложился - трахнул, как и наставлял опричник - башкой! А затем еще и еще - башкой-то и со всей силы. Уже и кровь пошла, а Кожемяка не видит - лупит головой и ждет, когда опричник сердце отпустит. Иначе нельзя: без сердца молиться - дьявола тешить. А они и загоготали - Козьма Митрофанович и еще кто-то.
   - Веселей, - кричат, - спектаклю нам давай. Мы дюже как спектаклю уважаем!
   Кожемяка старается, а чтоб никто не мешал, глаза и вовсе сомкнул - лупит головой, но молчит. Слов вспомнить не может - не тем голова занята, хотя боли уже нет - пропала она. Есть кровь - лужа крови - темная и липкая.
   - У-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у!!!
   - Чего, чего? - кричит в ухо Козьма Митрофанович.
   - У-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у!!!!
   - Хорошие слова! Верные! От сердца идут! Стало быть, и молитва получится - еще немного, еще чуток... дело я говорю? - срывается на визг опричник.
   - Дело! - вторит ему кто-то, - аще какое дело! Великое! Тута он, пустяк остался, плюнуть осталось, сад-то твой, Эдем по-ихнему, вот он - рядом! От единой крови - род человеский! Не жалей себя, Кожемяка - на всех хватит!
   Заструился свет - блеснул холодной сталью. Грянул в приветствии хор девичий - отозвался в теле мурашками. Забегали они, высыпали волдырями гнойными, пошли волной морскою - зеленою. Тучи мрачные, одна другой тяжелей - злоба адская, гнев неправедный и зависть скользкая обложили горизонт - Кожемяка его видел. Горизонт качался в морской пучине, которая всякий раз подбрасывала крохотную козявку - пылинку в мироздании. Пучина, как и полагается, соленая - слезы всегда соленые - они перемешались с кровью, отчего Кожемяка и не знал, что уже давно плачет. Отступил Козьма Митрофанович и хватку свою железную ослабил - стало легче дышать. И тело пропало, вмиг сделавшись воздушным перышком. А у того - какие заботы-хлопоты? Лететь белым облаком? Вот он и полетел и сердце свое увидал израненное. И жалко стало вмиг Кожемяке, и радостно, потому как Бог есть Дух, а не плоть. И Матерь Божию увидал - она и вправду за него молилась. Верно люди говорят - не лгут. И воля Его - тоже не лгут. Все будет Твое, а не мое. А мир - велик, взглядом не окинешь, мыслью не измеришь. Он един, благостный и всесовершенный - тоже не лгут.
   Село солнце, отправилось туда, где его ждали - поднимать еще один день. Замолкли птахи, зверье лесное и только Кожемяка не желал угомониться, продолжая вести разговор с тем, кто никогда ему не был нужен. Как это у него получилось - знал только Кожемяка. Приватный получался разговор, но не секретный. В углу все это время стоял Ефлампий - задумчивый и внимательный - вылитый Митяй.
  
  
   - Как они тебя! Ироды!
   - Это я, матушка, сам себя.
   Руки у нее нежные, а не скажешь. Грубые и шершавые - скажешь.
   - И отколь столько злобы? Места-то для злобы еще откуда-то взяться должно. Больно?
   - Больно, матушка, когда душа болит.
   Потекла водица красная - кровь потекла. Так и душа, словно тряпица, впитывает в себя.
   - Пытали?
   - Спрашивали, матушка, пошто Митяй ко мне приходил.
   - Митяй? - испугалась женщина и вновь приложила тряпицу к ране Кожемяки.
   - Не пужайся. Был он у меня, просился заночевать, с дороги, видно, устал.
   А вот сейчас уже в глазах метнулся страх - Кожемяка его узнал.
   - Говорю же, не пужайся, ты ему калитку не открывай, а коли залез без спроса, гони его взашей. Так и сказывай: пошел вон! Не уходит? Ухватом его, но лучше молитвой, всего и скажи два слова.
   - Матерь Божия! - воскликнула женщина.
   - Повтори.
   - Матерь Божия!
   - Вот и славно. Ушел?
   - Кто?
   - Как кто - страх. Он же меня всего истерзал, напрочь извел, а я не знал - подсказать некому. Был бы Митяй - подсказал.
   Страх вновь вернулся - прыгнул в старческие глаза - ждет.
   Кожемяка поднялся и глянул. Целая кадушка крови - его крови, дурной крови. А спина-то не болит, и про нос свой картошкой он забыл. Улыбнулся - и тоже не болит. Молитва - когда вера и любовь. Не чужими словами, как дети толдычат, а чтоб искренно. Там весь секрет - в искренности. Тогда и разговор состоится, и услышат тебя, и поддержат. Блаженства вкусишь и стойкости. Стойкости нам всем и не хватает.
   - И кто же это тебе сказал? - тихо произнесла женщина.
   Кожемяка поежился.
   - Чего сказал?
   - Про веру и любовь.
   - Он, матушка, и сказал...
   - Митяй?
   - Митяй у меня приюта просил, я отказал - спугался. Взял и спугался - кабы чего не вышло. Мития давно нет, зимой, как помнишь,... ну это... сама знаешь. Мне бы взять и помолиться - за усопшего раба божего. Всего-то два слова и требовалось - опять спугался! За себя спугался - чего теперь за него бояться. Какой, думаю, приют, если он уже давно должен перед Божьим судом предстать. Не предстал! Стало быть, не взяли? А за какие грехи? Он же первым праведником был! Митяй-то наш - козявку не обидит, слова дурного не скажет, а что крестился по-иному, разве это грех? Другой рукой машет словно помело, знамение со лба не снимает, кротким себя считает и смиренным, свободным от гордыни, а в глазах - обман. Лукавит он, матушка, а это грех. К Козьме Митрофановичу побег доложить - и вновь со страха. Знаешь, что он мне сказал?
   Женщина молчала.
   - Пророк я, святой старец, троюродный брат двоюродного апостола. И чего мне не хватает - так только нимба - дырявый он у меня, видать плохо, ежели со свечой. Дар во мне, матушка, проснулся, а они - Козьма Митрофанович с Селифаном - писарем Тайного Приказа - по злонравию своему не желают признавать благости и премудрости моей.
   Женщина перекрестилась.
   - Бесы они, матушка, как есть бесы. Молился тут, как никогда не молился - на пол упал и думаю, как же мне к нему пробиться? Как до него достучаться? Головой, говорит мне Козьма Митрофанович. А с ним еще кто-то - не видел, сказать не могу, но слышал - в ухо мне кричал. Стучи, кричит, головой, может, и достучишься. Бесы, они куда хошь залезут, для них преграда одна - молитва стойкая. Козьма Митрофанович меня вот так держал - не вырвешься. Хватка у него - сдавил и не выдохнуть. Да как его осилишь, коли при исполнении он? За ним Тайный Приказ, власть и закон. А еще бесы! Воинство их - тьма. Я видел - с востока до запада тучи темные, как на небе в грозу. У них там, матушка, еще большая неразбериха - путаница полная.
   - Где? - едва нашла в себе силы женщина.
   - Там, матушка, там! - Кожемяка указал перстом вверх. - Война у них идет, промеж собой разбираются. Восстание и битва.
   - Святые Божии!
   - Святые Божие и сражаются. Ага, промеж собой баталию ведут. А кто и где - не понять. Полыхает, гремит - ужас как страшно.
   Видел! - встрепенулся Ефлампий, - меня не заметил, а баталию увидал! Только закончилось сражение - значит, попал он в прошлое - историческую эпоху, время которой подошло к своему завершению, но завершение - не кончина, а начало нового цикла - бесконечный круг вечности. Таков план и божественный замысел - от простого к сложному, через испытания во времени, от материального к духовному, на иной уровень, с иным заданием. Цель - вечность, долгое путешествие, состязание в совершенстве, которому нет предела.
   Догорал день - секунда в божественном исчислении. Где-то высоко в небе моргнула звезда - прошла не одна тысяча лет в земном измерении. Ефламий - существо одиночного происхождения, представитель Бесконечного духа, - завершал незавершенное.
  
   Молился в это время и Ипполит Иванович Разумовский. Клал поклоны, как того требовала молитва, старательно. Стоял в позе смиренной перед образами и бубнил что-то себе под нос - держал отчет прожитым дням, не забывая однако повторить сказанное трижды. Бог наш, говорили, есть три лица, вот всем трем он и сказывал, и для большего уважения, и что б молитва долетела исправно. Пресвятой Деве Марии помолился, Николаю Чудотворцу и Иоанну Златоусту. Слегка вспотел, но держался стойко, зная, что и за него молятся святые - помощники небесные, труженики вечные принимают ходатайства и несут далее по инстанции - в канцелярию к секретарям. А уж там заново переписывают, раскладывают в папки для последующего доклада. Глядят на папку "Разумовский Ипполит Иванович" - усердно молился, стоял ниц, не жалея себя - каялся от всего сердца за чувства свои греховные, за плоть жадную, страсти житейские - просил великой милости освободить его от пороков земных. Печатью хлоп - на рассмотрение.
   Вроде как сегодня, у меня лучше получилось, нежели давеча, поднимаясь с колен, говорит себе Ипполит Иванович. Давеча запамятовал, забыл сознаться в мелких грехах. Неудивительно - тело наше живет своей жизнью в одной стихии, а душа... один господь знает, чем живет душа наша.
   Прошел комнатами - молился Разумовский в уединении: и чтоб никто не мешал, и чтоб разговор с посланником состоялся. Хотя признаем, сомневался Ипполит Иванович, что молитвы его возымеют действие. И разговаривал он каждый раз с самим собой - неким двойником, который сидел тут же и зевал, поглядывая, как усердно старается его приятель. Двойник манерами не отличался, как, впрочем, и речью - говорил часто глупости, а то и вовсе пошлости разные.
   Сегодня, чего-то долго ты, Ипполит.
   Чего долго?
   Молился, говорю, долго. Полагаешь, дойдет? В секретариат-то отнесут, не сомневайся, а вот далее... далее, как раз и вопрос.
   Огурец будешь?
   Я когда-нибудь отказывался? Давай твой огурец. Как можно, Ипполит? Возлюби всякого, несмотря на его грехопадение. Ты его возлюбишь, а он тебе очередную гадость - в чем смысл?
   Слабости людские.
   Не без них. Горды, завистливы и лукавы. Вот и мы, Ипполит, не без греха. И кто ему мешал, получается, ошибка вышла? Если все мы созданы по образу и подобию, в чем ошибка?
   Дурень, - говорит Ипполит Иванович. - Коли нечего сказать, ешь огурец. Ошибка! Сам ты ошибка. В каждом из нас душа и тело. Душа одного желает, тело - другого. Какой спрос с огурца? В нем и мозгов-то нет, мякоть одна. А в мозгах мысли рождаются. Вот только кто их рождает? Благочестивые и верные от господа, от помощников его - порхают они денно и ношно, службу небесную несут круглосуточно. Думаю, они мысли-то и засылают. А кто пакость засылает, отраву и яд - сам знаешь.
   Ипполит!
   Ну?
   Они тоже духи? Которые отраву и яд - они тоже духи? А коли так - чего им от нас нужно?
   Не нашего ума дело. Рекрутов себе подбирают - вот что. А чья возьмет - неизвестно. Разделил небесный владыка сущность людскую, обозначил ее природу, иначе невозможно. Ни на свет появиться, ни дитя взрастить - таков закон. А другой закон говорит: все мы есть прах, согретые дыханием творца, и покуда оно в нас трепещет, будем жить, маяться, премудрости набираться, учиться любить, словом, черпать жизнь в своем многообразии.
   Ипполит!
   Огурец ешь! Чего меня изводишь? Чего меня вопрошаешь? У него спроси, можешь с утра, а коли не проснулся - вечером спроси. Рядом присядь и вопрос ему - вдруг ответит?
   Да по што, он нам нужен! Мы же, Ипполит, с тобой, нам и решать. И спрос будут с нас держать. Время смуты - вот оно за забором.
   На все воля господа, - отвечает Ипполит Иванович. И смута - испытание на стойкость. Коли праведники кругом, жизнь сытая, лишенная испытаний, в миг забудут, возгордятся, прежде времени тленом покроются. Погибнут в роскоши, а не на поле битвы. Смута, говорит. Народ, он завсегда охотник до правды был. Где только он ее не искал - и в лесах уральских, и в степях калмыцких. И все отчего? Молился скверно, и батюшку не слушал. Трижды в день было сказано - кого и как полагается возлюбить, где найти крепость духа, смирение где искать. Родись Ипполит Иванович иначе, не князем Разумовским, а холопом беспородным, принял бы судьбу достойно, безропотно - на все господня воля. Кому-то и в холопах ходить, не всем князьями быть. Только дурень не понимает божественного замысла, стало быть, выбрали его на роль холопа, а его - Ипполита Ивановича - в князья определили... слава тебе, господи. Сказали - верши дело здраво, поступай по суду, нищих не обижай, но и не потворствуй. Обогати нищего - тут он и забудет своего благодетеля, а случай даст, и счеты с ним сведет. Бездарные! Пагубная роскошь... хотя и хороша. В кафтане нарядном чувствуешь себя замечательно, сапоги хромовые - еще один знак, а там и другой, пятый, двадцатый - положено. И не роскошь вовсе, а жизненная необходимость.
   Ипполит Иванович зевнул. Вот и день прошел. Сейчас и он отправится, а вместе с ним и мир погрузится в дремоту сладкую, перейдет из одного состояния в другое. Никто не шумел, если только где-то едва- едва скреблась мышь - плутовка ночная. Неплохо бы было изловить ее - заразу серую. Чего она ползает по дому Ипполита Ивановича? Пусть себе в амбаре ползает, хотя и в амбаре нечего ей делать. Пускай в поле ползает - колоски собирает.
   Ипполит Иванович вновь зевнул.
   И в поле ей нечего делать, поле-то его - Разумовского. Не хочет в поле - голодно. А тут тепло и уютно. Воровка! Серая бестия! Объедает Ипполита Ивановича, ворует наглым образом. И семья, поди, у гадины имеется - целый выводок. И все хотят жрать.
   Ипполит Иванович скинул халат и полез на перину.
   Непорядок. Он тут спит, понимаешь, а у него воруют, бродят словно у себя дома, грызут имущество.
   Господи, весь род человеческий, жизнь каждого из нас в твоих руках, - произнес Ипполит Иванович, - и не только, но каждой твари, птицы или рыбы, букашки либо червя последнего.... странно, мышь, получается, тоже от него? И какого рожна, спрашивается, - тут Ипполит Иванович принялся искать удобное место для сна. Обычно лежал он спине - непристойно поворачиваться к господу задом,- и какого рожна, наплодил он разных тварей? Проку от них, вот и муха навозная - наглое, мерзкое существо, и живет себе, делом каким-то мушиным занята. В навозе живет! Тьфу! Не могла более достойного места себе найти! Как она там живет - непонятно. Хотя и навоз бывает неплох, особливо свежий, да по весне - голову кружит. Дымится, яко туман над водой. А мышь - серая плутовка - видно, хитра. К другому какому не пошла, а пошла на содержание к Ипполиту Ивановичу, не спросив на то ни согласия, ни разрешения. Завтра он прикажет их всех изловить. Или позволить бродить по ночам?
   Разумовский тяжело вздохнул.
   А вдруг и его так же, как и серую плутовку, прикажут выгнать прочь? Кто? Ипполит Иванович? Князь Разумовский? Жирует? На перине спит? Ест от пуза каждый день? А что он ест? Кашу с телятиной отварной? Сырники со сметаной, уху из судака и холодец заливной? Жрет! И по ночам жрет - крынку с ряженкой навернет, не открывая глаз, рукавом утрется и в койку. А что б петухи по утрам не мешали, ставни велит наглухо закрыть, коровам не мычать, козам не кричать, а солнцу не светить. Ипполит Иванович - сам себе бог.
   Завтра я ее, серую, со всем ихнем выводком изведу - команду дам.
   - Храпеть кончай! Ты же у меня баба! - толкнув супругу свою в бок, молвил Ипполит Иванович. - Это я должон храпеть, распустились, понимаешь.
  
  
   - Продолжение следует -
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"