Приходит ко мне Сережа, который в сороковой квартире живет. У него вечно звонок не работает. Жмешь, жмешь на кнопку и ни черта не понимаешь - слышат тебя или не слышат. А Сережа парень простой - он для гарантии в дверь кулаком, а уж только потом звоночком тирлинь - тирлинь, мол, хватит пухнуть, встречай гостей, дед.
Дед - это я. Ничего удивительного - у Сережи кругом одни деды. К слову сказать, имеется тайная мыслишка, что я и в правду когда-нибудь стану настоящим дедом. Одна беда - дочь моя занята более серьезным делом. Крупный специалист она в области финансов, а там, как известно, не до этого.
Сережа первым делом тапки надевает и в туалет. Я, - говорит, - как врач. Вирусы уничтожить полагается, а уж потом за пациента браться. Тапки я купил Сереже недавно - неудобно смотреть на его дырявые носки. Проще тапки купить, чем носки подарить, да и стоят тапки дешевле, а ходить можно лет пять - я проверял.
- Где больной? - спрашивает Сережа и решительно направляется ко мне в кабинет - то есть на кухню. Удобное местечко. Руку протянул - форточку открыл, другую протянул - кофеварку включил. И покурить можно, каши перловой откушать - много чего можно.
Больной вздыхает и моргает воспаленным глазом - ждет. А Сережа ему - как самочувствие? Хреново? Сейчас мы тебя, голубчик, на ноги поставим. Я Сереже доверяю - прекрасный специалист своего дела. Программист он и еще какой-то там содержатель сети - ужасно популярная личность. А как же! В газете читал, своими собственными глазами видел. Фамилия, имя - все Сережкины и отзывы этих, кто к нему в сеть заходит. Спрашиваю, мол, а чем вы там - в вашей сети заняты? Херней, - отвечает Сережа. Кому какая хрень в голову придет, он тут же с другими делится. Вы как-нибудь сами загляните или денег жалко?
Денег, действительно, жалко - водится за мной мелкий грешок. Ничего для людей не жалко - внимания, доброго слова, сочувствия, а вот денег - жалко. Как за кошельком полезешь, себя не узнаешь - руки трясутся, испарина и сердечко бьется, того и гляди, выскочит наружу.
Полчаса - и компьютер мой как новенький. И неизвестно, кто из нас двоих больше рад - я или компьютер. Сережа - кудесник, слов нет, однако я продолжаю нервничать и мну в кулачке бумажку. Какую - понятно, непонятно другое - достаточно ли? Нынче меценатов только в газете и встретишь, а какой с меня меценат? Мне и на газету денег жалко.
- Да ладно, - говорит Сережа, - сочтемся как-нибудь. А потом вдруг на меня смотрит, но уже какими-то другими глазами. Бог ты мой, думаю, неужели рубаха у меня столь грязная, что и Сережа заметил? Рубаху я ношу месяц, а затем, простите, пахнуть начинает. Да-с. И некуда не денешься - полагается стирать. А как ты будешь одну рубаху стирать? Где же здесь экономия? Вода - раз, электричество - два и уже другие сети - канализационные - три. А что вы думаете? В туалет сходил, а счетчик и провернулся.
- Валерий Валерьянович, - продолжает Сережа, - вы же у нас филолог?
Парень прав, но только отчасти. С некоторых пор к филологии я не имею никакого отношения, вернее, она ко мне не имеет.
- Выручайте. Нужен специалист в вашей области, - огорошил меня Сережа.
Вздыхаю, уже представляя, о чем пойдет разговор. Ох уж мне эти абитуриенты! Хотя понять их можно - молодость. Тратить драгоценное время на поросшую мхом времени литературу слишком глупое занятие. Однако помнится, Сережа любитель почитать, и книжки у меня берет, и обсуждать готов.
- Валерий Валерьевич, очень вас прошу. Совсем крохотный, небольшой - на пару страничек. Условие одно - необходимо выдержать тему.
- Какую тему? - медленно соображаю я.
- Клубная жизнь, - подсказывает Сережа. - Вы пишете, я размещаю под своим именем или псевдонимом. Успех пополам.
- А-а-а-а...
- Вот именно, - перебивают меня, - эротика не возбраняется, можно и про "а-а-а-а". Пишите о чем угодно, как угодно, главное, чтобы было интересно. Представляете, у них там конкурс - кто во что горазд...
- Сережа, боюсь, это невозможно.
- Почему?
- Видишь ли, - начинаю я, погружаясь в проблему, - чтобы достойно написать, необходимо знать предмет исследования. Тема, как я понял - клубная жизнь. Сережа, мне жалко денег. Мне и в молодости было жалко. Пойдешь с девчонкой в бар - швейцару дай, за коктейль заплати, на такси увези. И никакой гарантии в успехе задуманного предприятия. И как ты себе представляешь - приходит в клуб старый дед, из которого, если не сыпется песок, так пахнет нафталином. Ты на меня внимательно посмотри.
Сережа смотрит.
- А что? Нормально. Валерий Валерьевич, там такие Квазимоты бывают - ужас! Да вы красавец! Над имиджем немного поработать, а подружку мы вам найдем, Эллочку попрошу. Она как раз вот такого папика искала. Скажу, вы мой новый приятель.
- Сережа! Какой приятель! Я тебе в отцу гожусь!
- Вы меня не поняли, в клуб мы пойдем обыкновенный... традиционный. Сходим разок, молодость вспомните, отвяжитесь, наконец.
- Что, что?
- Расслабитесь, человеком себя почувствуете. Вы когда последний раз в люди выходили? Вот именно - не помните. Жизнь-то проходит. А в клубе жизнь бурлит - публика достойная. В прошлый раз конкурс проводили - мужики на шесте вертелись. Один в штанах своих запутался. Ему кричат - снимай! А что вы думаете? Портки сбросил и на шест полез. Ему вновь кричат - дальше снимай. Нет, - говорит,- я стесняюсь. Приз симпатий получил. Думайте, а вечером я вам позвоню.
Неожиданное, согласитесь, предложение. И рассказ написать, и в клуб сходить. Однако боязно, и что-то подсказывает - лучше мне в клуб не ходить. Водится за мной небольшая слабость - люблю потанцевать. Настолько люблю, что порой теряю голову, а вестибулярный аппарат у меня слабенький, вообще никакой. Он и по молодости иногда подводил, а нынче сплошные неприятности, доходящие до окончательного конфуза. Падаю в самый волнующий момент. И партнерша моя падает - оба мы падаем. Иногда она сверху, но чаще сверху оказываюсь именно я. Веса во мне немного - килограмм девяносто. Летом, конечно, худею - по одежде чувствую. Штаны надену и, вроде, как не мои штаны. На весы встану - точно! Похудел. А сейчас и не поймешь, что за сезон за окном. С утра весна, вечером зима. И организм мой совершенно запутался - не знает, бедняга, худеть ему или не худеть.
По молодости помню, ездили в колхоз поднимать нашу многострадальную экономику - сельское хозяйство поднимали. Замечательная пора. Энтузиазм, патриотизм и дешевый портвейн. А по вечерам - клубная жизнь. Как мы клубились! Стирали грань между городом и деревней, а уж потом штаны свои стирали - грязи было достаточно. Вспомнил и разволновался - щеки огнем пылают. А что, если сходить? В сторонке посидеть и понаблюдать. Ну а затем художественными средствами в меру возможностей описать - представить на суд читателя. Что я теряю? Да и кто меня под псевдонимом узнает?
Достал костюм, примерил - вроде неплохо. В зеркало глянул, посмотрел под разным углом и вновь неплохо. Серьезный мужчина в годах, с житейским опытом и прочими заслугами скрытого характера. Последний раз костюм я надевал... когда же я его надевал? Вспомнил! На похороны надевал. Или нет... на похороны я ходил в рубашке. Точно - в рубашке, у меня еще пуговица на животе отвалилась. Хотя нет, пуговицу мне оторвали в автобусе. Вот память капризная! В автобусе у меня стащили бумажник. А бумажник пустой! И все одно стащили. Кому он нужен - пустой? А этот на меня орет - проездной показывай! Показал - сразу успокоился.
Теперь имидж. Без имиджа и на помойку не выйдешь - там вечно какие-то подозрительные типы околачиваются. Профессором я быть не желаю - устал за все эти годы. Так и говорят в спину - ты гляди, еще живой, а еще профессор! Соседка встретит с сочувствием в глазах - как вы, бедные, живете? Может, вам курточку отдать - хорошая курточка. Ей всего три года. А бывает, и тушенки принесет - у нее муж военный еще с Германии привез. Когда Германия объединялась, вот он и привез. С тех пор не могут съесть, а выбросить жалко. Как-то рискнул. Сто грамм выпил и рискнул - была не была! Ничего, как видите, живой и умом не тронулся. Итак, имидж. В институте, помнится, играл я в спектакле. Одну из главных ролей - вот только не помню, кого именно. И какой персонаж не помню - отрицательный или положительный. Помню, что целовались. Она как бы моя возлюбленная, однако вокруг нас всякие преграды, вроде общественного мнения и прочих ханжей. Кажется, у меня еще были дети. А может, и не было - врать не буду.
И все же, что мне делать со своим имиджем? На магната я не похож - взгляд подкачал. Кто там у нас еще пользуется популярностью? Артист? Хватит - артистом я в молодости был. Режиссер? А что? На вечер режиссером неплохо. Прибыл в вашу тьму тараканью подыскивать героя. К слову, нестандартные образы можно найти только в провинции. Итак, я режиссер и снимаю фильм. Точно! Снимаю про клубную жизнь в этой дыре. И чтобы наглядно, чтобы из первоисточников, решил заглянуть на огонек..
Оставшееся время я еще немного поработал над своим имиджем - повязал мерзкий шарфик и намазал волосы какой-то гадостью - обнаружил у супруги в шкафчике. Она у меня в командировке. По крайней мере, так мне заявила. Купила билет, три пачки пельменей и банку майонеза. Билет - себе, остальное - мне. Обещала звонить.
Сергей оказался прав. Жизнь и в самом деле все эти годы проходила стороной. А публика! Сюда бы Николая Васильевича! А какие образы! Тут тебе и Бобчинский с Добчинским - оба низенькие, чрезмерно друг на друга похожие, Лука Лукич собственной персоной, Ляпкин-Тяпкин из прокуратуры и, конечно, Сквозник-Дмухановский с супругой Анной Андреевной и дочуркой Марьей Антоновной. Прелестная публика - цвет общества. Антон Антонович в годах, но смотрится молодцом, ведет себя прилично - плюнет на ладошку и волосину на затылке пригладит. Анна Андреевна чрезмерно увлекающаяся особа - так и хочется увлечься Анной Андреевной. Ляпкин-Тяпкин всем недовольный и говорит басом. А когда не говорит, на сцену глядит.
Сергей сообразил сразу, подскочил к Антону Антоновичу, рассыпался в любезностях и кивает многозначительно в мою сторону. Подхожу - грудь колесом, а брови на лоб задрал. Смею представить, - воркует Сережа, - господин Мячиков, известный режиссер, так сказать, проездом вечерней лошадью из Санкт-Петербурга.
Мячиков? - пускает морщину Антон Антонович, - какой еще Мячиков? Анна Андреевна спешит мне на помощь.
Антоша! Этот тот самый господин Мячиков! Ах, тот самый, - улыбается Антон Антонович, - тогда, конечно, тогда очень рады! Где Мячиков? - шумит толпа. - Неужели Мячиков! Господа! Невероятно! К нам прибыл Мячиков!
Мне уже нечем дышать - народ напирает как справа, так и слева. Кто-то пытается взять автограф - сует мне под нос салфетку, которой я с благодарностью вытираю вспотевший лоб.
- Да-с, - говорю я, - представьте себе, решил приехать. Что же мне, право, и не приехать? Еду, стало быть, и говорю, а почему бы и не остановиться? Что, извините, в этом плохого? Да и утомил меня нынешний Петербург. А тут как дыхнул полной грудью - лепота! И выдохнуть не могу - вся ваша, так сказать, природа с атмосферой у меня в груди оказались. Осип, дуралей, мне по спине со всего маха... где, кстати, Осип? Потом глянете, какая у него ладонь - лопата настоящая. И вот он этой лопатой мне по спине! Думал, господа, тут и умру! Не умер.
- Стало быть, проездом? - напоминает Добчинский.
- По делам или на отдых? - уточняет Бобчинский.
- Да какой может быть отдых, господа, - жалуюсь я и мило улыбаюсь Анне Андреевне. - Фильм вот опять затеял.
- В Канны повезете? - интересуется Добчинский.
- Ну зачем сразу в Канны, сначала в Берлин, а может, еще куда - не решил еще. По секрету скажу - ищу персонаж. Всех нашел, а вот один персонаж никак найти не могу.
Антон Антонович кашляет.
- Позвольте спросить, персонаж женский или мужской?
- Трагический, - раскрываю еще одну тайну я и отвечаю улыбкой на улыбку Марии Антоновне. Хороша, чертовка.
- Ах, даже вот так! - кивает Антон Антонович, - понимаю, понимаю - трагический, вроде как драма.
- А это зрителю решать. Как решит, так и будет. Решит, трагедия, будет трагедия... десять миллионов.
- Долларов? - пугается Добчинский.
- Юаней, - подсказываю я. - Действие происходит в Поднебесной. Рабочее название картины " Вы еще пожалеете ". Поэтому, господа, наберитесь терпения, как говорится, всему свое время.
- И все же, господин Мячиков, - улыбаясь, говорит Мария Антоновна, - какой вас образ интересует? Вы же все одно его ищите, вот и поищите свой персонаж у нас.
- Дьявол мне требуется, - говорю я. - А кто знает, как он выглядит? Вот и я не знаю, никто не знает. Или, может быть, прелестная Мария Антоновна вы подскажете? Признаюсь, уж кого только я не смотрел, каких только мне героев не предлагали.
- Тогда вам к Ляпкину-Тяпкину, - вновь кашляет Антон Антонович, - как раз по их части. Где у нас Ляпкин-Тяпкин?
- Тут они будут, - подсказывает Добчинский, а уж за ним и Бобчинский, - позвать изволите?
Зовут Ляпкина-Тяпкина.
- Вот что, - начинает Антон Антонович, - тут у нас проездом случился известный режиссер... как его...
- Мячиков, - любезно подсказывает Анна Андреевна.
- Да, известный режиссер Мячиков ставит фильм, вроде как кино снимает, ну ты понимаешь. Из Петербурга приехавши будет. А здесь - то есть у нас - ищет и найти не может... что ты найти не можешь?
- Персонаж, - вновь приходит на помощь супругу Анна Андреевна.
- Короче, нужен Мячикову злодей. Но злодей настоящий! Такой, чтобы всем злодеям злодей, чтобы, понимаешь, не стыдно было за родной край. Чтобы они в своем Петербурге со страху померли, ну а потом, как и полагается в Каннах, померли, или в Берлине?
- Пол, - говорю, - не имеет значения. Пусть он хоть бесполым будет. Главное, чтобы был настоящим, так сказать, сто процентным злодеем.
- Сто процентов? Это что - высшая мера наказания? - уточняет Ляпкин-Тяпкин. - Так сразу и не скажешь, может, заглянете ко мне завтра? Посидим, дела поднимем - кого-нибудь да найдем.
- Господа! - подала голос Мария Антоновна, - право, какие вы дремучие! Господину Мячикову требуется герой. Не реальный персонаж, а герой - кто бы с блеском сыграл роль.
- Фу ты! - кашлянул Антон Антонович, - а я подумал, было... Аннушка, о чем я подумал?
- Антоша, ты подумал, что гостя необходимо как следует принять, - вновь подсказала супруга и взяла меня под руку. С другой стороны милейшая Мария Антоновна уже давно крепко вцепилась - я не возражал.
- Тут у нас вроде как клуб, - объяснил Антон Антонович, - ну там после работы или с друзьями встретиться. Стриптиз имеется - все как у людей. Вон там они и прыгают, эти, как их...
- Девочки, - напомнила супруга.
- И девочки прыгают, и мальчики. Кто захочет, тот и прыгает - у нас нынче демократия. Прыгай, сколько пожелаешь, но культурно и без пошлостей. Потому как зайдет какой-нибудь воспитанный гражданин, или просто хороший человек и скажет - матерь божья! Чем они тут занимаются! А так культурно - столики стоят и очереди никакой. А вы, господин...
- Мячиков, - пришла по помощь супруга.
- Вы, господин Мячиков, про футбол случайно кино не снимали? А то, знаете ли, мне все кажется, что я вас прежде встречал.
- Антон Антонович у нас почетный председатель футбольного клуба, - прошептал из-за спины Добчинский.
- И детского тоже, - добавил Бобчинский.
- Вот я и говорю, фамилия мне ваша знакома, - продолжил Антон Антонович. - А то, снимите фильм о нашем футболе. В Каннах покажете, я знаю, они футбол тоже любят. Этот, как его...
- Кто? - напряглась Анна Андреевна.
- Ну этот, которому Оскара дали, который про боксершу фильм снимал, старый такой, ковбоев еще играл...
- Клинт Иствуд? - каким-то невероятным образом сообразила Мария Антоновна.
- Да - Иствуд. Дали же ему Оскара, а фильм я смотрел - так себе фильм, однако же дали. И вам дадут. О футболе еще никто кино не снимал.
- Господин Мячиков снимает драму, борьба темных и светлых сил. А вы, батюшка - футбол! Право, я вас не понимаю.
- Женщины, радость моя, никогда футбол не понимали. На то они и женщины. Господин Мячиков, настоятельно советую обдумать мое предложение. Футбол - еще какая драма. Прорывается он по краю. Прорывается, прорывается и прорваться не может - разве это не трагедия? Трагедия, да еще какая! Или вот еще - судья. Он же все время, как бы, в тени. Я считаю - незаслуженно. У него же семья, дети, наконец. Где вы видели кино, чтобы о судье? Зимой в трусах на морозе бегать - это же героизм! И хоть бы слово кто сказал - руку пожмут и все тут.
Вскоре, однако, послышался странный шум, а может, и не шум - возня какая-то и голоса. И среди всех голосов один уж совсем громкий, принадлежащий явно человеку невоспитанному. Господин Корытов прибыл, - сообщает Анна Андреевна. И верно - минуты не прошло, как выходит довольно крупный мужчина, вероятно, отставной военный. Пахнет от него непонятно чем - возможно, туалетной водой. Однако слишком навязчиво, и тут же появляется желание в этот самый туалет отправиться.
- Где? - спрашивает Корытов, обращаясь неизвестно к кому. Хотя думается, он сам к себе обращается. - Этот что ли Мячиков? Да какой он, господа, Мячиков? Мячиков он другой будет - что я, Мячикова не знаю!
- Чрезвычайно неприятная личность, - шепчет Мария Антоновна, - вы с ним аккуратно. Где Корытов, там непременно скандал. Папенька, вы его приструните.
- Антон Антонович! И вы тут! - радостно приветствует городничего Корытов, - а мне, понимаешь, на сотовый звонят - Мячиков, говорят, приехал. А какого ему рожна в нашей дыре делать? Иду по улице - ни один фонарь не горит. Вступил ногой и думаю - куда же я вступил? Уж не в собачье ли дерьмо? Анна Андреевна, не пахнет? Башмаки мои не пахнут? Знаю, сударыня, у вас чувства более утонченные - может, подскажете? А то, право, неудобно, перед господином Мячиковым. Кстати, где он?
- Честь имею, - мотаю головой, подсказывая, что я и есть тот самый господин Мячиков.
- А что, похож! - рычит Корытов. - И справа похож, и слева, а со спины? А уж как похож, господа, со спины! Точно - он и есть Мячиков! Дружище, неужели не признал? Каков будет - как в люди выбился, так и признать не желает. Это же я - Корытов! Как тебе наш притон? Нравится? И мне нравится.
При этих словах Корытов меня хватает и начинает трясти, словно желая вытрясти не только душу.
Затем Корытов хлопает меня в грудь - едва поймали. Если бы не Мария Антоновна и Анна Андреевна, точно бы вылетел из зала.
- Мы сейчас с тобой, дружище, джаз будем слушать, - продолжает Корытов. - Сорок лет прожил и не знал. А тут захожу в наш бордель - е-мое! Певица! Чтобы я сдох - певица! И представляешь себе, негритянка! Откуда у нас негритянка? Я же всех местных баб наперечет знаю! А тут она - негритянка. Антон Антонович, Нюра сегодня петь будет? А-а-а-а! Стушевался! Наш Антон Антонович стушевался! И ему Нюра нравится! Джаз - сильно, джаз, он сразу подскажет, дурень ты набитый или право имеешь. Ты, Мячиков, не пропадай, я вот только поправлюсь, так сказать, нарзаном два по сто... а потом мы с тобой поговорим. У меня изумительный сценарий имеется. Я тебе, Мячиков, его бесплатно отдам долларов за двести. Ты там этих Спилбергов как муху по стеклу - раз, блин, и нет мухи!
Корытов подмигивает Марии Антоновны, целует руку Анне Андреевне и вновь собирается по-дружески шлепнуть меня по плечу. Однако я предусмотрительно делаю несколько шагов назад.
- Хам, - шепчет Мария Антоновна, едва Корытов нетрезвой походкой удаляется. Анна Андреевна вытирает руку платочком, Антон Антонович тяжело вздыхает.
- Сукин сын, однако, наш сукин сын. Герой двух компаний, легендарная личность. Он мне напоминает этого... как его...
- Онегина, - приходит на помощь Мария Антоновна.
- Одно слово, гусар, - соглашается городничий.
Неожиданно возвращается Корытов, берет меня за уши и целует взасос, после чего шепчет - забыл сказать, бубнит он, публика - дрянь, кругом одни мерзавцы, единственный порядочный человек - Ляпкин-Тяпкин. Однако и он - свинья. У тебя в долг тысячу рублей не найдется?
- Ступай, дружок, - выручает меня Антон Антонович, - там балычок свежий завезли, подкрепись, любезный.
Минут через десять народ приходит в некоторое волнения - по крайне мере, я чувствую волны возбуждения, одна за другой они пронизывают меня - определенно, что-то должно произойти. И оно происходит. На сцене появляется дама. Но какая это дама! Корытов тысячу раз прав - взгляд невозможно оторвать. Не хватает воздуха, и глаз не хватает, чтобы окинуть даму - настолько она монументальна. Блюз, - говорит дама и объявляет песню - Не нужны мне доктора, мне нужна твоя любовь - ты, мой маленький извращенец.
- Давай Нюра! - откуда-то из темноты кричит Корытов, - я уже готов!
Нюра смущенно улыбается и начинает покачивать бедрами - они у нее огромные и вместе с тем завораживающие. Присутствующие вынуждены подчиниться - начинают покачивать в такт музыки уже своими бедрами. Худосочный юноша - вероятно, гитарист строит ужасно трагическую физиономию, подсказывая окружающим, что это и есть блюз. Мария Антоновна возбужденно сопит где-то рядом, Анна Андреевна снисходительно молчит. Лишь Антон Антонович тяжело вздыхает и делает мне вполне определенный знак.
Все было в ту же минуту оставлено и вроде как забыто напрочь. Люди знающие согласятся - не всякий разделяет блюз, как и всякий там джаз, да и блюзить, может быть, и полезно, а вот без докторов нынче никак не обойтись. Господин Изюмов, которого вскоре мне представил Антон Антонович, как раз и оказался доктором. Выбравшись из полумрака, мы совершенно неожиданно на него наткнулись. Существует такой, знаете ли, тип людей, когда ошибка исключается, когда вы тотчас себе скажете, что перед вами никто иной, как представитель данного сословия. И никем другим Изюмов быть не мог - только доктором. Все в нем от доктора - и бородка, и походка, даже костюм на нем был докторский. Я бы не удивился, если бы Изюмов попросил меня показать ему язык или сунул подмышку градусник. Здравствуйте, - сказал Изюмов и я понял, что здоровье мое под угрозой. Как всякий уважающий себя гражданин, раз в неделю на ночь я читаю большую медицинскую энциклопедию. Однако по взгляду Изюмова я сообразил, что издание мое явно устарело.
- Антон Антонович, - сказал Изюмов, - вы себя не бережете. При этом как-то нехорошо на меня посмотрел, словно именно я не берегу Антона Антоновича.
- Мячиков, - представил городничий, - известный режиссер из Петербурга.
- Шизофрения вялотекущая, - сказал Изюмов, - характеризуется постепенным, малозаметным началом процесса, медленной динамикой - благоприятна. Больные практически адаптированы к нормальному существованию.
Мне стало худо.
- Не принимайте близко к сердцу, - успокоил, впрочем, меня тут же Изюмов, - больной часто высказывает убеждение, будто бы окружающие обращают на него особое внимание. Имеет место навязчивость, часто внезапно, нелепость содержания проявляется вычурностью либо символичностью.
- Он не мешает, - сказал Антон Антонович и налил мне водки.
- Как знать, - возразил Изюмов и тоже налил себе водки, - из Петербурга? Хороший город - мне нравится. Делайте вид, что его не замечаете.
- Кого? - вырвалось у меня.
- Корытова.
Фу ты! А я было решил...
- Больные шизофренией часто совершают хулиганские поступки, - доложил Изюмов и вновь подозрительно на меня посмотрел. - Любят выпить. Склонны к употреблению и других стимулирующих средств. Однако и в компаниях остаются чужаками. Их считают странными и порой не обращают внимания. Фильм снимаете?
- Драму, - подсказал я.
- Наследственное предрасположение, - вздохнул Изюмов и вылил в себя водку, после чего поморщился, - возрастные изменения в межпозвоночных дисках, нарушение кровоснабжения и повышенная нагрузка на фиброзное кольцо.
- Какое, простите, кольцо?
- Фиброзное, - мрачно повторил Изюмов.
- Вот и у вас обнаружил, - пожаловался Антон Антонович, - Ивана Кузьмича хлебом не корми, замечательный специалист, глянул и нашел. Не волнуйтесь, с остеохондрозом жить можно. Верно я говорю, Иван Кузьмич?
- Можно. Вначале массаж, лечебная гимнастика, ну а потом - магнитотерапия и новокаиновые блокады.
- А танцевать можно?
- Блюз не танцуют, - улыбнулся Иван Кузьмич, - блюз слушают.
Минут через пять Корытов выдернул меня из темноты зала и затолкал в дамский туалет.
- Ну, что Шариков, надумал? - спросил он.
- Во-первых, я Мячиков, а во-вторых, что я должен надумать?
- У меня комбат Шариков был. Отличный мужик. Сценарий возьмешь?
- Нет, - отрезал я, - не возьму.
- А героин возьмешь? Знаешь, сколько сейчас героин в Сан-Франциско стоит?
Тут он выхватил сотовый и заорал дурным голосом - Сан-Франциско? Алик - это ты? Батарейка, зараза, села. Не отвечает Алик. Нормальный пацан. В Сан-Франциско живет. Рассказываю сюжет. Кандагар, бой, берем село, по-ихнему кишлак. Парни никакие, а у меня на заднице вскакивает прыщ - чешется, зараза. Штаб организовали - сидим. Ты в Кандагаре был? И правильно - не хрен там делать. А солнце, сука, эх, Мячиков, видел бы какое там солнце! Ты свой юпитер в харю направил и думаешь - солнце! Кило возьмешь? Отличный героин. Понимаю - кино снимаешь. Светлые и темные силы. А прыщ, зараза, чешется - сидеть невозможно. Слышал, что Иван Кузьмич сказал? И я, Мячиков, слышал - вялотекущая шизофрения. Умереть я должен был десять лет назад. Хер им всем! Дудки. Антон Антонович - молодец, он меня в ВИП зону пускает. Только, говорит, не шали. А то хочешь, я тебе песню продам или джип? Четыре колеса и оба ведущих. Мячиков - купи, не пожалеешь. Будешь на джипе в своем Петербурге ездить, а не хочешь, продашь. Алик - нормальный парень. Мы с ним чай пили. Борода рыжая до пупа. Они, оказывается, бороды красят. Если вдовец или еще чего-нибудь. А как же! Сидим напротив друг друга, у меня задница вспотела, а прыщ не чешется! Представляешь? Все эти дни чесался, и как отрезало. Ты меня, Мячиков, не слушаешь... дверь закрой, - рявкнул Корытов заглянувшей в туалет женщине, - Я кому сказал? Дверь закрой - тут люди разговаривают. Блюз любишь? А джаз? Мячиков, у тебя единственный шанс сказать людям правду. Чтобы вот этот сортир, понимаешь? И стены кафельные... в Кандагаре я кафеля не видел. Триста долларов. Мячиков, дай мне свою трубу, сейчас мы Алику позвоним, он скажет, ему верить можно. Не хочешь? Ну и дурак. Иван Кузьмич говорит шизофрения. Какая же это шизофрения, если нигде ничего не болит? Я ему памятник заказал. И надпись придумал. Ага, в граните золотой краской. "Здесь лежит тот, благодаря которому лежат и другие" У тебя, Мячиков, с юмором как? А с деньгами? Блюз уважаешь, а чего не сказал? Нюру видел? Нюра и есть блюз.
В следующее мгновение я оказался между небом и землей и себя увидал - расплющенного по стене - он смотрел на меня в зеркало - перепуганный Валерий Валерьевич. Корытов держал меня, как блоху - не хватало многочисленных конечностей, их было всего лишь четыре.
- Блюз, - сказал мне Корытов, - это когда мама с папой, которых нет. Которые тебя, Мячиков, когда-то зачали, а потом забыли. И ты забыл. А тебе напомнили. Блюз - это когда старый и слепой старик с подагрой, рожа у него в оспинах, но не от болезни, а от пережитого. А хочешь, Мячиков, мою Нюру? Вижу, шельма, хочешь! По глазам твоим бесовским вижу!
Упал я так же неожиданно, как и оказался на стене. И худо стало, и захотелось домой на теплый диван, и чтобы передача какая-нибудь по телевизору - " В мире животных" или еще чего, чтобы мирно и душевно.
- Три тысячи, - сказал Корытов, - и без сдачи. Нюра - моя. Как скажу, так и будет. Ты, Шариков, дурак! Тебе честь оказывают, а ты торгуешься! Ты в своем Петербурге потом фильм снимешь... но предупреждаю, чтобы все честно!
Огромный, похожий на футбольный мяч кулак возник у меня перед глазами.
- Честно! Понял? А слышал, как моя Нюра поет?
Дверь распахнулась, едва не вылетев с петель. Корытов шагнул куда-то в глубину зала. С минуту я приходил в себя. Затем воцарилась подозрительная тишина. Женский голос - чувственный и с хрипотцой произнес - для господина Мячикова - "Summertime".
До лета было еще далеко. В сознании всплыл убогий и заплеванный двор, переполненные помойные бачки и огромная грязная лужа.
- Summertime, - повторила Нюра. Мария Антоновна обозначила себя и выплыла из темноты. И Анна Андреевна выплыла. И все они выплыли - Изюмов, Добчинский и Бобчинский, Ляпкин-Тяпкин....
Звучал блюз. Нюра звучала, а точней, Нора - бешеная смесь африканских и славянский кровей, замешанных на случайном знакомстве. Корытов стоял в центре и блаженно улыбался. На пьяного не похож. Напротив, в этот момент Корытов был хорош собой. Чертовски хорош! И напоминал он всех героев сразу.
Сережа был не прав - каждому свое. Мне пельмени, ему - Эллочка. Однако костюм я все же примерил и себя вспомнил. И дамы меня окружили. Запах духов Анны Андреевны остался и горячая рука Машеньки - Марии Антоновны - продолжала волновать.
Телефон - навязчивые трели рушат картинку, возвращают к реальности. Еще минута и я здесь - в своем убогом мире на диване. Образы пропадают, лишь рука Марии Антоновны продолжает цепляться. Я вас жду, - шепчет она. Приходите. Обязательно приходите в наш клуб. Вы главного выступления не видели. Черная маска дьявола с зелеными волосами - это я. Приходите непременно. Я вас буду ждать, господин Мячиков. Вы меня узнаете. Только папеньке ни слова и маменьке ни слова - старенькие они у меня и глупые.
Телефон - навязчивые трели долбят мою голову. Все, на что я способен - взять трубку. И я ее беру
- Как ты там, дорогой?
Дорогой - это я, Валерий Валерьевич, профессор, весом в девяносто кило, с волосатым брюхом, вылезшим из штанов - оно колышется, мое брюхо, расползается противным киселем.
- Я тебя люблю, - говорит мне трубка. Любить меня невозможно, я и сам себя не люблю. Чтобы любить, должны быть веские основания. Их нет, ничего нет, кроме волосатого живота, похожего на кисель.
- Милый, я в клубе, прекрасном, изумительном ночном клубе - мне так тебя не хватает! И девчонки здесь красивые - ты бы видел, какие здесь девчонки!
- Какие? - спрашиваю я и начинаю чесать свой живот.
- Вроде меня. Ты помнишь меня в молодости?
Ничего я не помню. И себя не помню - Мария Антоновна кладет мне руку на плечо и смотрит в глаза. Я уже знаю, что затем последует. Я даже знаю, чем все закончится. Однако отказать не могу, не в моих правилах. Дьявол, которого я так долго искал, передо мной. Проникает в меня, парализует - чарующая Мария Антоновна - Машенька, грех мой и радость моя - дьявол.
- Я приеду в понедельник, - сообщает мне трубка. И я понимаю - она приедет в понедельник.
- Ничего, ничего, с каждым бывает, - смеется Сережа и вталкивает господина Мячикова в такси. Эллочка, ноги ему подними - еще пригодятся.
Господин Мячиков блаженно улыбается - дурак он. Говорил же себе - не ходи в клуб!
- Он мне рассказ обещал про клубную жизнь, - сообщает Сережа и целует Эллочку. Она изящно откидывает назад головку - Валерий Валерьевич не видит. Господин Мячиков никакой - дурной он. Девяносто килограмм и пачка пельменей на завтра - она у него в холодильнике, который на кухне, там, где рукой, не вставая, можно открыть форточку, и сигарету выкурить, и помечтать - закружиться в танце с Марией Антоновной, а затем свалиться и не понять - было или не было.