1.

Купола, купола, и обрывки газет на ветру
и вчерашнего тла принесу тебе в келью к утру
и вчерашнего пепла с утра принесу тебе в заспанный дом
и над пеплом река расцветёт самородным костром

и смородина в чайник наклонится, горькую ветку сорвёт
словно русую прядь с головы, и ворона на ветку вспорхнёт
и по топям и мхам, и по гладкому снегу хромой
побреду пред тобой полупьяный куда-то домой

Искорёженным лесом к горам, к ледниковым зелёным глазам
к чашам пряного льда, к родниковым резным куполам
побреду, и охотник усталый рукой по глазам проведёт,
отрясая меня на хвоЮ, и уснувшая птица вздохнёт.

Копоть чайного цвета ногтями с лица наскребу
не заметив, как ветром дыру прожигая во лбу
ураган веселится, и стоном стропил, как сурьмой
красит руки зима, бродит бОсой по снегу за мной,

Как кормою в стекле, а корнями в зобах окуней
лодка. Сором в вине мириады зелёных камней
под ногами, на дне. Как бегу, рассыпая ума
четвертухи по льду, а за мною костром - кострома.

Волком рыскает Из двери в дверь полушубок овчиный сырой 
Пар морозный в щелях - как махровый платок, и махрой
нары пахнут под утро, и пряным остатком тепла
закусив, задуваешь свечу, и свечой остываешь дотла.

Корни - красные крючья, зима можжевеловых душ -
не пускают идти, шепотками стрекочут - "не дюж,
недостаточно сед, не ходил бы", да жарко в нутре
от людской теплоты, как от углей в сгоревшем дворе.

Как от хриплого праздника в лес, и прикинуться кедром в ночи
и луну раздевать, и равниной распасться в лучи
захрипевшего дерева, тёмным утёсом над ней
наклониться, развеситься, жирных задумчивых пней

насбирать по карманам, и ростом - в траву и в кедрач
подниматься, и кровлю железную кутать в измятый кумач
ржавых сумерек. Лешим тропить оловянную гать
в рот трясины, поглаживать рысь против шерсти, над лесом летать

тенью совьей, и круглый свой глаз невзначай уронив
на сугроб, хохотать, что теперь до рассвета останешься крив.

2.

Лес, предчувствуя дебри свои, словно корни людского ума,
окунается в ночь, бродит пО ночи. Зреет зима
от косы до подушки, и жемчугом розовых рос
утекает во сны вниз по русым течениям кос,

и от перьев белО по порогам, и харьюсы в прорубях жрут
кровь морозного воздуха, плоть его стылую, врут
пустоцвету луны про серебряный хворост на дне,
про сырое тепло врут крикливые рыбы луне

чтобы легче рожать ей, беременной, круглой, кривой
шкуры серого праздника, кутать в них радостный вой
недалёкой охоты, скрипеть роговицею льда
под мохнатыми шапками: мало патронов, беда.

Ты прикинься дровами в углу, ты прикинься кудрявым огнём
и когда я приду, вскипячу, мы с тобой ненадолго умрём
на постиранной в прошлом столетье льняной простыне
под прогнившею крышей. Когда я приду, обо мне

догадайся по шорохам пламени, скрипу ограды, пурге,
приутихшей за окнами тёмными, и по застывшей руке,
что уронит стеклянный гранёный стакан на уснувший порог,
по сырым половицам, почуявшим гнёт чьих-то ног,

по тому, как в груди сбросит лёд, как весной, кострома
и свеча замерцает, и станет заметнее тьма
вкруг неё, и шепнув ей в сердцах - не мерцай! -
занавеску отдёрнув, увидишь - за окнами дремлет Алтай

в бахромах куржака на кержацкой седой бороде,
в тёмных наледях, бредящих сказки огромной звезде
над вершинами кедров и пихт, над клыками обветренных гор -
над огромными лапами гор, охвативших безмолвный простор

в бесконечном объятии. Так обнимают лишь тех,
кто любим, кто навечно, кто больше чем ветер и смех,
кто спокоен без края, кто молча стоит над рекой
серебристого света, над тонкой дрожащей строкой

лисьих лап, над вселенной босой, кто стоит и над нами людьми -
как усталая мать, и крикливым нам шепчет - не спи, не шуми,
а всего лишь смотри, очарованный, как превращается в снег
белый ветер, и лес, и река, и заснеженный ты, человек.