1.
Подкинь в костёр полено, да смотри,
чтоб мясо не сгорело, да послушай,
не захрустит ли ветка. У зари
всегда в запасе есть тела и души,

чтоб нас подкараулить. Разруби
седло, и кинь попону где-нибудь поодаль,
чтоб, если доведётся, то в  крови
её купали, а не нас. Вода у брода

вчера была закатной целый день:
краснела, и на вкус солоноватой
казалась. И улыбчивая тень
куста чернела замшевой заплатой.

В неё - чтоб замести следы - плесни
немного рыбьей крови, и лосиной.
Ляг возле заводи, и будто бы усни
среди корней под старою осиной,

но слушай. И смотри сквозь частокол
ресниц на радугу, и то, что там, за нею.
И сделай вид, что ты один зашёл
сюда охотясь. Привяжи коней у

колоды, в том овраге, где лежит
тот человек. Они его разыщут
по следу. Но с утра начнётся снег
(я знаю по тому, как тучи дышат

утробно, тяжело), и может быть
придётся ждать неделю. До тех пор же
приткнёмся здесь. Не спорь. Здесь будем жить
и ждать. Дождёмся здесь. Вернёмся позже -

и что? Твоя красивая жена
давно уже наверное, устала
о муже беспокоиться. Она
наверняка под рванью одела

пригрелась с кем-нибудь. Придёшь вчера, 
сегодня, завтра - разницы немного.
Иди, и спи как будто. До утра
не так уж долго. На, хлебни из рога.

2.

Чёрт бы побрал засады.
Малый устал. Не в духе.
Надо бы двигать. Надо
двигать. Но ходят слухи.

Слышно, как ветер плачет.
Слышно, как реки стонут.
Слышно, как лес горячий
крик ворошит: вороны

спать перестали. Скалы
сохнут и просят влаги
красной. И перевалы -
согбенные трудяги

выпрямились, и стали
непроходимы. Ножны -
слышно - не держат стали.
Вынь её, да положь им

липкого в глотку: красной
спёкшейся вмиг награды.
Малый заснул. Напрасно.
Чёрт бы побрал засады.

Лучше бы жил рыбалкой,
или охотой, чтобы
женщина с вечной прялкой
в дебрях своей утробы

нянчила медвежонка
из волокнистой плоти,
схожей с моей, и тонко
пела. Чтоб на охоте

спал у костра, и думал
только о жёлтых косах
женщины. Вот приду, мол,
высплюсь на сенокосах

в чистой одежде, встану
рядом, и буду долго
ей говорить, как спьяну
солнце куёт осколки

неба в пустую чашу,
как над травой косматой
пчёлы гудят и пляшут,
как на глаза рука той

женщины... Хрустнул хворост.
Не под ногой. Не страшно...
Лучше б я не войной рос,
а золотистой пашней.

Лучше б остался даже
в этой стране, где сохнет
небо под солнцем пряжей,
где побережье глохнет

осенью от безумной
ругани волн, от рёва
скал под багровой кровлей
туч, и вдали от крова

родины, я б угара
сечи хлебнув, не выжил.
Лучше б я слова "вАрра"
сладкого слова "вАрра"
пьяного слова "вАрра"
в тень этих глаз из глотки
не проронил, не выжал.

3.

Я слышу лес. И этот тёмный лес
мне шепчет то, о чём и сам я втайне
задумывался часто. Из чудес,
со мной случавшихся, его слова всегда мне

казались самым сладким. Он живёт
одним дыханием со мной, и я - как посох,
что подпирает леса тёмный гнёт,
не ведая задумчивых вопросов

о смысле тех затей, что в голове
звенят, и красят мысли тёмной охрой,
и я - как корень, сохнущий в траве
лишь думаю, что думаю, висок свой

похоронив в извилинах коры.
Лес запускает в мысли лапы елей
и позволяет думать до поры,
что сам поёшь те мысли, что не смели

сказать твои сородичи. И кто
сородич твой? Лишь смоль реки да шапка
косматых гор, да горсть землицы, что
лежит в кармане, да ещё охапка

сухого хвороста в костре. Я часто жил
не думая, а просто нападая,
и отступая просто, и кружил
по снегу, как волков голодных стая,

и грел себя погоней, и поил
собак из вены взрезанной лосиной,
и без пути по чащам колесил
и лес ласкал меня осенней паутиной,

вплетая седину в косматый глаз
и бороду, и рваную ухмылку.
И лес молчал всегда. Но в этот раз
я слышу, как руками по затылку

он бороздит, и льёт на темя сок
раздумий, и пихтового отвара
янтарный сумрак бьётя о висок
и тёмным эхо шелестит в нём: "вАрра".

4.

Этот шелест коней заставлял приседать,
как от запаха волчьей охоты
и копытом мохнатым срываться за гать
в безнадёжную пропасть болота

этот шелест срывал с лошадей седоков,
и вздувал лошадиные вены
смертным страхом, укутанным в шкуры волков
и ломал им корнями колена

в тёмных дебрях, когда в оглушающий вой
лошадей, и людей и металла
серой смертью босой прорывался сквозь строй
мой клинок, и душа танцевала

свой безудержный танец на грани меча, 
опоясав безумием тело,
и срываясь на вой, и взапой хохоча
это слово над битвой ревело,

подминая под рёв безнадежность и страх,
отпуская тоску на свободу,
и свобода ломалась в сухих зеркалах
их зрачков, и хлебала как воду

их смятение, кровь, их уверенный пыл,
погребённый под яростным хрипом
безрассудного тела, и хрип этот плыл
меж стволов, между вдохом и всхлипом

каждой новой души, что срезала тоска
моего угловатого друга,
разрубая её от седла до виска
на исходе привычного круга

вдоль моей необъятной души. Этот крик
застывал, как последняя воля
на губах, посеревших в отчаянный миг
всеобъемлющей рубленой боли.

Этот крик распускался пружиной, цветком
в злое золото бритого строя
одиночкой, бредущим сквозь строй напролом
в поводу у души, и святое,

бесноватое, ветренное колдовство
танцевало на вихре припадка
разрубая чужое ему естесство,
и цвела одинокая схватка,

сеча, крошево, кровь на губах у мужчин
выходивших из сумрака леса
воевать без своих человечьих причин,
и над ними краснела завеса

из осенней листвы и сознания всей
беспричинности яростной битвы
и окрестья сухих обручальных мечей,
певших "варра" их волчьей молитвы.

5.

Я слышу лес, и реку в облаках,
и тёмную траву в росе, и скалы
Я слышу запах дыма на руках
и запах дома ночью на привалах.

Я долго маялся смятением в своей
бездомности, пока не стал бездомным
среди строений, в суете людей,
пока мой дом не стал таким огромным,

что стал бескрайним. Я остался в нём
бродить своим обличьем человечьим
беседуя то с солнцем, то с огнём.
Я научился сполохам их речи,

и научился не перебивать
ветра среди их странного рассказа,
и как сидеть у берега и ждать
обрывка безмятежной рыбьей фразы,

когда она плеснёт своим хвостом,
взлохматив плёс звенящими кругами
за наспех сделанным бревенчатым плотом.
Я научился думать облаками

и стылою водой, и синей мглой
косматых сумерек, и видеть осторожно
как зверь крадётся вскользь на водопой,
ноздрями воздух комкая тревожно.

Я научился снег топить в горсти,
и кутать плечи ночью в дар медвежий,
и каждый раз шептать ему - прости -
и самый лакомый, и кровяной, и свежий

кусок лосины за спину кидать
его родне, и зарослями колкой
травы ступая, научился ждать,
учившись жить у раненого волка.

Я стал одним из стеблей. Стал одним
из листьев на лесной мохнатой шапке
я превратился в еле слышный дым,
когда его с утра в сухой охапке

осенних звуков ветер принесёт
и свалит у кострища, и разведал,
как в дуплах застывает тёплый мёд,
что луг задумчивый задумчивой пчеле дал

взаймы. Я как-то понял, что совсем
не обязательно, застигнутому ночью
в лесу, идти к опушке, к людям. К тем,
кто взращивает пустоту сорочью

до жатвы. Так сломалась пустота
моих сомнений, и моё жилище
раздвинулось, и больше красота
его
не билась в животе тревогой птичьей,

а стала и моею красотой,
и одиночество моё разжало хватку.
Тогда я превратился в лес густой,
и в дерево, и в тень, и без остатка

душа моя растаяла, узнав
природу человеческого тела -
такую же, как осенью у трав
лесных, у листьев, что смеются оголтело

над воздухом. Такую, как у всех:
расплёсканную радостью вне формы -
как корень дерева, как безпричинный смех
ребёнка,
как туман долины горной.

И так же, как из тысячи дорог
не выбирает ветер ночью хмурой
свою, вот так и я не стал, не смог
противиться тому, что волчьей шкурой

меня укутал лес. В дороге той
любой мой шаг - одна из диких боен.
Мой лес живёт любовью и войной,
и я - его рука, свобода. Воин.

6.

За лесами, за горами
возле моря, там где фьорды
пьют замшелыми углами
море, терпкие аккорды

льёт на волны жёлтым мёдом
зачарованно волынка,
разливает мёд по сотам
скал
солёный невидимка

ветер. Там над облаками
птицы-молнии летают
там река, вернувшись к маме,
солью раны присыпает

там трава на камне стынет
и желтеет по колено,
там волна то вверх подкинет,
то опять уронит пену

там следить за парусами
к морю женщины выходят,
и угрюмые, часами
кости ветренной погоде

отмывают, и полощут
платьев тёмные подолы
ветром тем, и тихо ропщут,
что корабль с утра ушёл и

не вернулся, как хотелось
этим женщинам, чтоб к мачте
солью сдобренного тела
прислониться. Плачте, плачте -

им поёт волынка - ешьте
соль морскую, в глаз бездонный
запасайте безутешье,
что поют вам эти волны

и учитесь ожиданью,
и кидайте в море капли
слёз 
солёной женской данью,
говорите, как озябли

ваши плечи - эти плечи
будут в море долго плавать
как молитва, чтобы свечи
кораблиных мачт наплакать

из пучины горизонта.
Плачтесь мальчику с волынкой,
нашепчите ей о чём-то
грустном, каждою сединкой

новой 
выплетите песню:
скоро песня оттрезвонит -
там, где ветру в небе тесно,
мальчика отец утонет,

утром в чайку превратится,
ночью станет просто криком
чайки, станет просто птицей
крика в небе многоликом,

мальчик ноту перережет
вдохом,
и пойдёт до кузни
где кузнец железо режет
над огнём, и скажет грустный:

сделай меч,
и дай мне уголь
в сердце вставлю.
Плачте, плачте
стоя там, где фьорд об угол
разбивает щепки мачты,

где ветрами задувает
шрамы рваные, где время
так летит, что лишь хватает
времени, чтоб ногу в стремя

заплести, и обернуться
и увидеть, как над морем
от порывов косы вьются
над травой и женским горем.

7.

Живя с людьми, я спрашивал про Бога
у тех, кто говорил о нём, у тех,
кто молча жил, у тех, кто жил убого,
у всех. Ответы их рождали смех

в моей душе. Я пробовал поверить
в него, не спрашивая. Так я прОжил год,
и два, и больше, но улыбка щерить
не перестала лик усатый мой, и вот

я стал искать его по сказанным приметам,
и я нашёл. Но то, что я нашёл
пришлось бы не по вкусу ни поэтам,
ни торгашам, ни воинам. Пришёл

я как-то к озеру - там обитали души
моих друзей, и так, за болтовнёй
спросил одну - где Бог, душа, послушай.
И та ответила смеясь: смотря какой.

Она сказала мне о том, что Бога
придумали из жалости, о том,
что Бог людской живёт внутри чертога
людского страха, что в моём пустом

от страха сердце Бога не отыщешь,
а то, что я люблю - так то не Бог,
а сам я - жизнь - от крышки и до днища,
любовь, которой смерть моя - не срок.

Она сказала мне, что все рассказы,
живущие теперь среди людей
из той же оперы, что скука и проказа,
из той сумы с копной людских идей,

которые от глухости, от злобы
и жадности. Они - сказала мне
душа - они на юге там готовы
землёю торговать. "Сидит на пне -

представь - сказала - эдакий детина
сидит среди бескрайности земной
и продаёт её как собственность, скотина,
потряхивая толстою мошной,

и сочиняет что-нибудь от скуки
про Бога, про любовь, и даже в твой
косматый котелок сухие руки
готов засунуть. Даже за тобой

его рассказы бегают, как свора
собак без капли волчьей крови. Этот Бог -
лишь результат людского договора
о том, как душу выдворить в острог

миролюбивой злобы. Бог их скажет -
увидишь, если доживёшь - упрятать лес
в булыжники и пепел, в гарь и сажу,
и продавать любовь на разновес.

Их Бог - пастух. Они, об этом зная,
смирились, вынув гордость из души,
и их душа вдруг назвалась святая.
И ты на эту душу не дыши

своим чесночным запахом - не надо.
Какая разница, в какой стране умрёшь,
какая разница, какое будет стадо
пастись на ней? Молчи и не тревожь

их Бога: всё равно, когда впервые
ты меч испачкал, кончился твой рай
в их представлении. И мысли твои - злые
в их мыслях. И твоё "не умирай,

мой лес", твои пустые ножны
и мысли, что дыханием в кострах
ты раздуваешь, для людей тревожны.
Твои костры в людей вселяют страх

за то, что ты вдруг выпрешься из лесу,
начнёшь крушить их статуи, ломать
дома, и завопишь, подобно бесу,
своё излюбленное "варра", и под стать

твоим дурацким завываньям будут
твои дела. Сиди, сказал мне друг,
в своём лесу, грызи молчаний груду,
залезь на дерево, поглядывай вокруг,

купайся в реках, и не суйся дальше
опушки. Загоняй своих лосей,
старей, иль "становися малость старше" -
в твоих же терминах, от запахов косей,

пьяней от вольности своей, дурей от силы,
живи своей природой дорожа,
и после вдруг, задумавшись, спросила:
"неужто правда есть дома в два этажа?".

Есть - я ответил ей. Есть сор на блюде,
в вине, и в пище, и в твоих словах
есть много правды. Вы ведь тоже люди
по-своему, хоть вы на облаках

умеете сидеть, и видеть дальше
чем я могу когда-нибудь узнать.
Но вот я знаю: Бог людской - от фальши.
Такого Бога нет. Мне на него плевать.

И мы ещё сидели до рассвета,
и пили воду, и спевали вслух
слова какого-то японского поэта,
пока последний уголь не потух,

раздув зарю, и после я устало
пошёл купаться, и душа моя
застыв, развеселившися сказала:
"Людского Бога нету нихуя,

но есть другой - какой он есть от века
и видит Бог - ему почти плевать
на каждого отдельно человека,
и всех их вместе, разъеби их мать,

и даже больше: люди охренели -
особенно на юге - до того,
что в боги человека захотели.
Пусть сдохнут, падлы, все до одного.

Скажи вон хоть коняге, что от века
не лопал ничего помимо трав,
что Бог имеет форму человека:
сожрёт тебя с дерьмом, и будет прав"

Конечно, я в ответ расхохотался,
развёл костёр, и стал варить отвар
из трав, но голос мой всё в глотке мялся
и бормотал забытое "вар", "вар",

и лес шептал, что если я не в духе -
то это не причина забывать
о том, что мы - его мечи и руки,
о том, что надо всех их порубать

без видимой мне, варвару, причины,
а значит поделом. Потом всерьёз
сказал: леса ревут, ревут лощины
и рёв их - жуток, и озёра слёз

готовит новый бог, и слог их бога -
из скрежета машин и рычагов,
и вся его любовь - как недотрога
с одним желанием: убить в Земле любовь.

Я сплюнул мясом, и уснул, и сон мне
приснился, и проснувшись поутру
я вспомнил то, что и доныне помню:
Земля умрёт, и я на ней умру.

8.

Меч научил меня танцевать
танцы падения в пропасть тоски
меч мой порхал, прорываясь сквозь рать,
приподнимая меня на носки

меч мой, живущий от мудрости той
тёмной земли, из которой металл
вынули, жил не земной суетой,
а пустотой. В пустоте танцевал

дух его звонкий. Пустыню рубил,
пил из пустыни сухое вино
меч мой привык не бояться могил:
в каждой из них Я! валился на дно

вместе со вдовами, в каждой плечом
был, что покойного с плачем несло.
Меч оставался всегда нипричём.
Я же познал до конца ремесло

скорби. Когда я вокруг танцевал,
он не давал мне упасть, надо мной
бабочкой тонкого свиста порхал
и развлекался моею войной

меч мой - душа, рукоять и металл
меч - от земли, от огня и воды
меч мой за мною следы заметал,
меч мой разнюхивал вражьи следы,

меч научил меня плакать навзрыд
и танцевать. Лучше всех танцевать.
Меч мой сказал мне - ты будешь убит,
но на тебя мне, мечу, наплевать.

В том моя радость: я буду убит
стану землёй, и травой, и сосной
буду - дай Бог - и сожжён, и забыт
стану скалой и тропою лесной

вырасту деревом в чаще глухой
выполнив жизнь до конца, до поры
стану листвой, и вбирая покой
солнца, и запах еловой коры

буду задумчиво в небо смотреть
слушать рассеянно ласковый звон
стали внизу - это меч мой звенеть
будет в руках у кого-то, кем он

танец отстроит, споёт о любви.
Меч - вне людей. Он такой же, как крик
птицы, увидевшей небо с земли,
и очарованной. Меч - как старик

с мудрым зрачком. И его не виня,
не поминая ни злом, ни добром,
всё же скажу: помяните меня,
лес и река, погребальным костром,

встретьте меня, дорогие друзья,
там, возле озера: я прибегу
босым и голым, по листьям скользя,
с тела рубаху сорвав на бегу,

телом вбирая росу и пыльцу,
сбросив молитвы с израненных плеч
к берегу, словно к родному крыльцу,
выронив в битве с улыбкой свой меч.

9.

Проснулся? Брось. Я всё равно не спал.
Какая к чёрту разница? Пойдём
к тебе домой. Кажись, отвоевал
я в этот год. Устал. Потом убьём,

дурак. Попей воды. Пойдём сечас
рекой, и скормим рыбам все следы -
они с утра голодные как раз.
Похорони его. Попей воды.

Ты говорил, в твоей деревне дом
заброшенный имеется? Тоска.
Похоже, эту зиму буду в нём
торчать. Поди умойся, и с виска

сотри присохшее. Обрадовался, ишь.
Дом на отшибе? Ладно. Брось скулить.
Придём к тебе - с женой поговоришь.
Со мною не о чем сегодня говорить.

Я говорил тебе, что будет снег?
Сейчас растает, и пойдём домой.
Ты помнишь песню ту, что человек
нам пел тогда в горах? А ну, напой.

Хорошие слова, да слог тяжёл,
а впрочем - все поэты хороши:
порхают над строкой, как ворох пчёл
на лугом, и слова их - просто пши,

которое увидишь, и вздохнёшь
и позабудешь. Что ж, что не забыл.
Оставь ты меч, дурак. Возьми мой нож
да отпусти коней. И я застыл.

Согреешься сейчас, когда пойдём.
Привыкни засыпать землёй угли.
Пошли, дурак, к тебе. Смотреть твой дом.
Не мой, а твой. Заткнись же ты. Пошли.