Ботев Антон Алексеевич. Сборник рассказов неизвестных авторов Эпохи Асфальта

sTONY mAN

Сборник рассказов неизвестных авторов

Эпохи Асфальта

Содержание.

1 Клубника со льдом.

2 Апокриф.

3 Пархюм.

4 Летняя сессия.

5 The Fool on the Hill.

6 Одинокий путник, несущий свет.

7 11.

8 Чюден град Вавилон.

9 Он, она и Набоков.

10 Просто так.

11 Солнце, встающее над озером.

12 Безмолвные путники.

13 Дети общаги.

14 Обрывок.

15 Il n'y a rien de lui.

16 Бойцы гибели напрасной.

17 А и э.

18 Кодекс Чести Рыцарей Городских Улиц.

19 Яблоки в саду.

20 Не везёт Иван Иванычу.

-- Лифт в Билефельде.

-- Рассказ, в котором ничего не происходит.

23 Комментарии.

Клубника со льдом.

...Да, да, да, все эти женщины, глядящие на тебя из окна, все эти мужчины, оборачивающиеся тебе вслед, все эти дети, смеющиеся старики и печальные поэты, все они живут полной жизнью... Да, они так умны, они так тонки, их лица свежи, их краски ярки, и они пьют только водку, но в водке они, о, знают толк... И ещё: они ездят на трамваях, на троллейбусах, в электричках и в метро, и электричество освещает тебе их лица, и ты видишь: прыщи, бородавки, грязь, щетину, плохую помаду, глупые причёски, лысину. Зато они жизнерадостны, их лица жизнерадостны до тошноты, их легко рассмешить, они смеются с готов-ностью: в их язвах ползают черви, а им смешно. Им всегда есть чем заняться, у них всегда найдутся дела: их маленький бизнес, учёба, завтрак, обед, ужин, дети, книги, телевизор, работа, водка, компьютер, сессия... У некоторых избранных есть ещё полдник, второй завтрак и автомобиль. Когда они едут в метро, они обязательно читают книжки и газеты - жвачка для ума, как же, да, общее культурное развитие. Они сентиментальны и смеются над настоящими романтиками - да, их чувства так глубоки, так глубоки ... не-куда деться от них. Они загоняют себя в клетку канона: когда надо, они любят, когда надо - ненавидят, когда надо - боятся (думают, что любят, ненавидят, боятся...) - все их чувства - где их чувства? - давно и заранее просчитаны, и когда ты едешь в метро, они смотрят на тебя и хотят сказать: Я люблю тебя, - да, они верят в любовь с первого взгляда, они думают, что другой любви не бывает - что ж, они получают своё, и ночью им снишься ты, и они плачут от бесилия и желания увидеть тебя ещё один раз, и кто-то ку-сает их маленькую бедную душу... Утром они встают, наскоро завтракают и отправляются кто куда - в детский сад, школу, в институт, на службу, на работу, в банк, в крематорий и на кладбище. Укусы остаются в памяти, и они пытаются лечиться: чтобы не болело, лезут в крапиву, или в муравейник, или прыгают с балкона на балкон, или пишут печальные стихи, или летают, или пьют водку. Они начинают думать, что сильно в тебе ошиблись, им нравится эта мысль; они кидают на тебя грязное пятно и размазывают до невообразимых размеров - вот оно, пятно, есть, а больше ничего и нет, - и утверждаются в своём разоча-ровании. Они привыкают к нему, садятся в свои авто - Форды, Кадиллаки и - некоторые избранные - Запорожцы, ездят по улицам, высматривая тебя, и разбрызгивают жидкую грязь - они в любви, они больны, их не зови, они пьяны - и пиво не лезет им в глотку, а впрочем, ах да, они же пьют только водку... Затем они говорят, что нет, ты их не стоишь, - увы, их некому разубедить - тебе это не нужно, зеркало бессловесно, а родственники их тоже ездят на трамваях и в метро... В конце концов они успокаиваются - до тех пор, пока опять не увидят тебя - через день, через год, в другом городе, в другом обличье, и, давя прыщи, одеваясь нарочито неопрятно (да где ж взять денег на приличную одежду?), изображая чистюль и умниц, отчаянных и равнодушных, они подходят к тебе, и - о чудо! - ты отвечаешь им, что-то говоришь, стараясь не замечать запаха изо рта, безграмотности речи и заикания - ты же знаешь, что люди - всего лишь человеки, они братья друг другу, они Homo Sapiens как биологический вид - они стараются, они из кожи лезут вон, чтоб понравиться - и они вызывают у тебя улыбку, они в чём-то превосходят даже кошек и собак! И ты слушаешь их болтовню, - ободренные твоей улыбкой, они несут полный бред; ты смеёшься над их глупыми остротами - они сами показывают тебе, когда надо смеяться - обнажая жёлтые зубы, ут-робно ухая или меленько хихикая. Весь этот бред, этот словесный понос, logorrhea, тебе приходится вы-слушивать и даже вникать в их бессвязное бормотание, чтобы найти крупицу смысла - иначе они оби-дятся, и понять их будет вообще невозможно! Если ты скажешь им что-нибудь, кроме да и конечно, или кроме я тоже - а они пищат от радости, когда ты тоже - и это что-нибудь окажется несогласным с их строем мысли - а оно окажется не согласным! - они запнутся, пробормочут, что да, конечно, что они неправы, они раньше об этом не думали, а вот ты... - да и как может быть иначе! они очень редко бывают правыми, но никогда - виноватыми... Боясь показаться банальными, они ни за что не прочтут тебе своих стихов, и правильно сделают - будь на твоём месте, например, я, меня бы обязательно стошнило. Они, правда, напевают песенки - каких-нибудь Мищуков или Ивасей - но тебя мутит и от репертуара, и от ис-полнения. Наконец наступает кульминация их любовной драмы - они желают идти с тобой в Театр. Ко-нечно, почему бы тебе не сходить с ними в театр? Ведь они, хоть и глупы, а всё ж таки, наверно, добры. Эх, люди... И вот они приводят тебя в маленький дрянной театрик, самый грязный, дешёвый, душный те-атр в городе, с чёрными мокрыми стенами и узкими креслами, и ты уже жалеешь, что ты здесь, и тебе хочется домой, и ты знаешь, что будет дальше... и вы смотрите мерзкий грустный спектакль; и их потные руки с длинными ногтями опускаются на спинку кресла позади тебя, а тебе нельзя откинуться назад, по-тому что это будет расценено как согласие... И вот они будут так сидеть и ждать, и пускать от волнения газы, и шумно дышать, а в антракте, когда все пойдут на свежий воздух, вы останетесь в душном зале, и они будут хвалить себя - неважно, за что, - и поливать грязью всех остальных - спору нет, завзятые теат-ралы этого стоят - и тебе придётся соглашаться с ними, нехорошо оставлять их в дураках, как это всё мерзко, и хочется в туалет, но уже второе действие, и опять дрожащая ждущая рука за спиной, а спина уже ноет, боже, когда же это кончится, а после спектакля они бросятся в гардероб, и, гордо улыбаясь, расска-жут, как они ловко всех распихали - и вставят какой-нибудь неуклюжий комплимент, и, рыгая, скажут, что спектакль, конечно, дерьмо, но актёры чудо как хороши, или наоборот, а скорее станут ругать всё, но если всё так плохо, зачем было тащить в эту лужу, но они этого нюанса не улавливают, - а затем опять позовут тебя в этот паршивенький театрик, а потом ещё прогулка по ночному городу, о господи, эта обязательная прогулка, нельзя ли как-нибудь без неё? - уже болят ноги, скоро ли метро, ах, разве ты не хочешь на Пат-риаршие Пруды, да что там ночью-то делать? - самодовольная болтовня, это называется произвести впе-чатление, вечер, несомненно, удался, и ещё один вечер, прожитый зря... А потом посреди улицы они ос-танавливаются и говорят, совершенно одинаково все говорят, что, конечно, очень банально признаваться в любви... да и что значит - признаваться? Это преступники пусть признаются, а любовь, она... не грех, в общем... - да, это, конечно, очень банально... но всё-таки что-то такое со мной, знаешь, происходит... - и перечисляют симптомы склероза, невроза, маразма, оргазма, онанизма, лунатизма, страшной болезни Дауна и ещё тысячи неизвестных хворей; и говорят, что не ждут ответа, не настаивают (глаза горят), а только хотят, чтоб тебе это было известно. Приятно, дескать, всё-таки, наверное, когда тебя кто-то любит, хоть кто (обязательно будет это идиотское хоть кто), - конечно, им приятно, ведь их никто никогда не любил, даже родители. А приятно ли, когда комок грязи любит и пристаёт к одежде? Когда платяная вошь любит? Но как же им объяснить, они же всё равно не поймут... Они ждут ответа, ждут прямо сейчас, и если ты ничего не скажешь, с кем-нибудь случится припадок, а это страшно, и ты мягко, очень мягко говоришь, переводя на их язык, что сердцу не прикажешь, пока как-то не... - и они кричат, что да, что они так и знали, что ничего из этого не выйдет, и в суровом молчании провожают тебя до метро, не приглашая более на Патрики - а потом избегают встреч с тобой, любых встреч, и твой телефон всё время звонит - но стран-ным образом замолкает, стоит тебе только поднять трубку. А через две недели ты получаешь длинное, очень длинное письмо с угрозами в обнимку со стихотворениями; ты можешь ответить на него или не от-ветить - всё, дохлый номер, последняя попытка, последнее издыхание их большой и чистой любви... В следующих новых встречах с тобой всё пойдёт по кругу - влюблённые взгляды, театр, приглашение в гости... удавка затягивается туже... Так тошно иногда от всего этого становиться, если бы не Аббатская Дорога, и Дети Декабря, и Белая Полоса, не знаю, что бы с тобой стало... Но что от них останется, когда ты уйдёшь? Они и так одиноки, их уже не спасти, боже, почему они такие глупые? Homo homini lupus est - и всё равно они сыты не будут, пока цела хоть одна овца - рано или поздно петля затянется и утащит тебя вниз - ты даже не заметишь - и ты отлично перестанешь их понимать; и дети будут бегать и просить жрать, и очереди, и соседи, и приготовить еду, и водка, и рвота с желчью по утрам, и слёзы, и водка с кло-пами, и сад, и огород, картошка и морковка, и таблетки от головной боли, и рваный халат, стоптанные тапки, Филипп Киркоров, Санта-Барбара, кровавая юшка, детский сад, школа, институт, работа, служба, банк, крематорий, кладбище; и некогда даже почитать - разве что в метро, и тебе уже не приблизиться к Солнцу... И однажды, выглянув в окно, ты увидишь себя; обернувшись, ты увидишь себя; и сочинив без-дарное печальное стихотворение, ты всё равно увидишь себя; и тебе захочется сказать: Я люблю тебя.

Апокриф

-- радостно мне было

-- ушёл на кухню ставить чайник а я выглянул в окно за окном светило солнце а где-то внизу ле-жали заросли земляники

-- я обрадовался и шагнул туда и вдруг полетел вниз с ужасной скоростью

-- поляны прыгнули на меня и я расшибся в лепёшку и умер

-- когда я воскрес увидел перед собой жидкую грязь я устал мне не хотелось двигаться

-- понял что лежу ничком мне захотелось дышать и я перевернулся на спину

-- сверху было небо серое небо ещё моросил дождь может быть не моросил а капал против-ный мелкий дождь ещё сверху на крае виднозора виделись верхушки сосен

-- надо мной летали вороны они кружили очень низко и недовольно каркали одна спустилась и вы-клевала мне левый глаз

-- мне лень было прогонять её но я не хотел совсем ослепнуть и сказал воронам чтобы убирались вороны удивились и улетели

-- потом я понял что мне неудобно лежать на спине лицом вниз было гораздо уютнее

-- но я должен был дышать поэтому повернулся на левый бок да так было намного лучше

-- я увидел лес и дорогу и пшеничное поле за дорогой

-- пшеница не была золотой как её часто описывали мне она размокла и была такой же

-- серой как дорога как лес или как дождь всё вокруг было серым

-- передо мной рос серый грибок на тонкой ножке никакой земляники жалко я сорвал грибок и съел

-- хорошо было мне лежать там очень удобно никуда не надо идти нечего делать никого не

-- лежал и слушал как падает дождь растут грибы

-- увидел большую зелёную мышку с красными глазами и розовую змею мышка подбежала и от-грызла мне нос а змея ужалила в пах

-- я велел им всем убираться прочь и оставить меня одного они отвлекали меня

-- я хотел полежать ещё и подумать как раз у меня в голове стали складываться какие-то стихи что-то вроде

-- любовь подскажет во сне что делал кот на сосне и дальше в этом духе

-- кстати кота я тоже выгнал

-- а ещё всех птиц и всех насекомых впридачу всех этих мушек которые у меня там что-то искали в кишках

-- оставил только червячков но с условием чтобы они не вылазили из земли и не трогали меня и так от меня уже почти ничего не осталось

-- и все ушли я оказался совсем один лежал и размышлял

-- стихи не придумывались дальше зато я положил их на музыку и тихонько напевал

-- радостно мне было что я никуда не упаду

-- дождь капал на меня наверно это был кислотный дождь мой правый бок начало жечь и все волосы выпали даже те которые под мышками

-- надоело смотреть на застывший пейзаж ветру я тоже сказал не мешать и я заснул

-- когда проснулся я шёл по лесной тропинке

-- дождь закончился быстро светлело солнце ещё не появилось ни холодно ни жарко ни пасмурно ни солнечно ветер был ветра не было

-- тропинка приятно пружинила под ногами постепенно она исчезла и я пошёл по траве

-- вокруг пели птички и росли деревья не сосны или ёлки-палки а настоящие деревья дубы бе-рёзы клёны

-- впрочем я в этом не разбираюсь

-- посмотрела на меня и прыгнула в кусты

-- из кустов раздался жалобный писк вылетел зелёный мышиный хвост

-- так все наши враги повержены будут

-- просека снова превратилась в тропку дубы и клёны сменились соснами

-- тропинка была завалена сухими шишками они кололи ноги мои

-- из кустов выпрыгивали ежи стараясь достать до ягодиц

-- спотыкался о корни деревьев и ломал пальцы на ногах семь раз споткнулся

-- огорчился я и не хотел больше гулять за деревьями показался просвет и я побежал

-- завернув я увидел Его

-- был одет в джинсы и яркий цветастый свитер на длинном носу Его сидели круглые очки

-- Он улыбнулся мне и позвал к Себе я улыбнулся и мы пошли

-- шли мы дооргами тайными странными

-- мимо плаката иосифа кобзона мимо ледяного лебедя

-- мимо украшенной бриллиантами ступы бабы люси

-- мимо торчащей во мху жёлтой капитанской рубки великого ковчега

-- видел я волейбольную сетку над глубокой ямой растянутую

-- видел и странную конструкцию как будто врытый в землю саксофон

-- долго шли мы

-- все деревья исчезли за спинами нашими их не было мы шли по огромному полю

-- гигантские сосны прочую растительность составляли травы и цветы

-- навстречы нам вышли три дивных животных

-- Орёл Телец и Лев

-- на всех были очки огненногривый Лев носил изумрудные стёкла Орёл чёрный гагат синий Вол на все свои глаза нацепил круглые очки из горного хрусталя

-- сели мы на спины животных и через минуту были уже у трёх сосен

-- на верхушке находился дом с красной крышей это было Его жилище

-- влезли через люк он сказал

-- поставлю чай хочешь земляничного варенья у моей жены целые заросли погляди в окно

-- я сидел и было радостно мне что я опять в гостях у Него я хотел рассказать как я путешествовал и упал с дерева и какие чудеса я видел

-- я хотел спеть ему свои новые песни и сыграть с ним в фидхелл

-- но ангелы пели для меня

-- и джон пел

-- и поль пел и джордж

-- и ринго пел и стучал в барабаны

-- и радостно было мне

-- выглянул в окно чтобы посмотреть на земляничные плантации йоко

-- кривые глухие окольные

-- ловец во ржи и стал делать свою работу

-- осторожны нечего было делать я сел свесив ноги стал читать

-- книга была мудрая и непонятная я перевернул её вверх ногами но это не прояснило мне сути её

-- в ущелье приближался дымил трубой паровоз причиной кислотных дождей скрывал от моего взора путника который пел

-- на пароходе якоря а я опять слетел с руля сижу ломаю три рубля и не выходит ничего

-- а я сижу на берегу и не могу поднять ногу свою невинность берегу опять опять сижу в снегу

-- матросы сходят с корабля привет российские поля привет советская земля а я ломаю три рубля

-- а я смотрю на них с моста меня пугает высота всё это просто суета она не стоит ничего

-- матросы с корабля бегут они хотят продать свой труд они ломают мне мой кайф а я ломаю три рубля

-- они зовут меня с собой полюбоваться на прибой у них сегодня выходной а я сижу совсем больной

-- сижу ломаю три рубля и не выходит ненавижу хочу домой

-- и пива нет и бога нет и бабы нет и бабок нет и ничего на свете нет есть только белый белый свет

-- кинул в него книгой но не попал полетела девочка в красной шапке

-- я крикнул замри она замерла падение продолжилось

-- застывшие фигуры детей провожали меня взглядами злобными и укоризненными

-- долго я шёл

-- ветер тоже прекратился небо оставалось пасмурным

-- краем поля направо слева лес

-- долго я шёл слева был лес справа поле и никого кроме моего безмолвия не было вокруг и никто даже не нарушали мыслей моих

-- прогалина одноглазый лысый человек спал в луже своей блевотины

-- вернулся на дорогу продолжил путь свой

-- долго шёл я

-- огляделся лес закончился одни поля были вкруг меня

-- радостно от такого простора и тоска напала на меня и захотел я охватить всё и всё видеть и всё чувствовать и быть как ветер и вперёд и познать всё пространство и время и познавать снова

-- охватывать бесконечность всё время новую бесконечность и бесконечное число раз

-- потом подумал я хорошо когда выскочит из пшеницы сестра моя вспомнил что она упала в пропасть и захотелось мне плакать

-- и я заплакал и опустился без сил на дорогу и сидел я так долгое время и когда высохли слёзы мои стал смотреть на колосья пшеницы в поле

-- один всё время пытался убежать от другого под действием ветра но тот догонял и перегонял его и сам пытался убежать как можно дальше но корень его не давал ему улететь и когда ветер утихал на минуту тот что обгонял возвращался назад и на обратном пути вновь обгонял первого и снова дул ветер и снова продолжались эти бесполезные гонки и все колосья на которые я смотрел устраивали подобные состязания и все они пытались улететь и обогнать других но стебли их не давали им сделать это

-- также и мы бежим но остаёмся на месте и корни наши не пускают нас в полёт и давит на крылья наши груз старших поколений давших нам жизнь и дети наши захотят улететь и мы не дадим сделать им этого отнимая их свободу своим примером и укладом жизни и способом мышления и речью

-- так же и я куда бы ни шёл или ни бежал от тебя везде Тебя встречу и везде увижу лице твоё или глаза или услышу запах твой и не будет мне покоя пока не прихватит меня Жнец и серп не освободит меня но и тогда не буду я рад как жить не видя тебя

-- так же и ты пытаясь избежать меня остаёшься всё время позади

-- побежал было за ним но его и след простыл

-- перешёл с бега на шаг показалось скоростью столь малой что побежал снова

-- долго бежал я поле кончилось оставался только невспаханный Великий Немеряный Надел

-- ходили три бородатых землемера курили плевались и матерились но не могли измерить его

-- что невозможно измерить этот надел имел он форму клина уходящего в бесконечность чтобы разделить его надо произвести трисекцию но что такое ноги тот же циркуль невозможно было им устроить это

-- что их цель недостижима и построил поле тех чисел что могли они получить и не оказалось среди них искомого

-- умерла у землемеров надежда и помертвели они лицом

-- звали их Эвклид Риман и Лобачевский

-- пошёл дальше слева Парфенон и число колонн его 108 и символизировал он принцип Пирамиды

-- смеркаться стало когда

-- был он небрит лохмат соплив и неопрятен

-- скажи барин вопросил меня как избавиться мне от лени своей доктора лечили труд исправлял берёзовую кашу жрал всё втуне

-- сказал

-- откуда я пришёл мимо землемеров среди полей близ леса

-- после поляны с мертвецом поверни налево иди по полю куда глаза глядят

-- выйдешь к пропасти стань на самом краю и крикни отомри а там поймёшь

-- спасибо барин крикнул убегая хотел от лени избавиться и никто меня за это не осудит

-- напали на меня злые пчёлы побежал споткнулся о сучок торчавший из земли на погибель мне

-- и нос мой почуял запах пыли лежал я ничком на дороге

-- и опять отдавил мне правую руку вскочил оседлал его

-- и ураган подгонявший меня бежал от пчёл превратился в полный штиль

-- и вскоре стал дуть в лице что едва удерживался в седле

-- и видел я чудо солнце встающее на западе

-- Есть, барин, спасибо! - крикнул, удаляясь, лентяй. А путник пошёл дальше. Не успел он отойти и тысячи шагов, как напали на него дикие пчёлы. Он побежал, споткнулся о корень, выскочивший из-под земли прямо перед ним, упал, растянулся, зарылся носом в песок. Почувствовал, что кто-то опять отдавил ему левую руку. Вскочил на трактор, оседлал, стал погонять ногами. Сначала ветер бил ему в лицо, потом опомнился, превратился в ураган и стал догонять, догнал, но перегнать не смог и летел рядом. Так он ехал в пустоте по самой середине пустой пустынной дороги на запад, где наполовину утонуло и так и не могло утонуть до конца огромное красное солнце. И он сидел на своём железном коне, любовался вечным закатом, и ни звука не было вокруг, только запах чепараль-травы, и чудилась ему странная фраза: Правда в вакууме; нет, последним словом должна быть любовь. Любовь. И мелькали по сторонам, как верстовые столбы, оранжевые комбинезоны автостопщиков. Всё только начиналось... Любовь.

Пархюм

Папа, а что такое пархюм? - спросил умный маленький лягушонок у своего отца. Пархюм? - пере-спросила взрослая лягушка - Пархюм - это нечто такое; то, что должно быть в доме у каждого. Это сча-стье, и радость, и смысл нашей жизни. Это основа всей нашей культуры. Это неиссякаемый источник на-слаждения. Это солнце, взошедшее на западе, и луна, поющая в небесах. По вечерам мы собираемся вместе и славим его, и благодарим небо за то, что он есть. Он не покупается и не продаётся ни за какие деньги; его можно только найти или получить в подарок - но никто в здравом уме и не помыслит о том, чтобы расстаться с пархюмом. Без него жизнь превращается в ад: соседи не замечают тебя, а друзья и родные отворачиваются. Без него лягушка - не лягушка. Несчастен тот, у кого в доме нет пархюма. Вот что такое пархюм. Понял ты меня, сынок? Нет, не совсем, - отвечал умный маленький лягушонок, - Ты описал мне свойства пархюма, и как народ наш относится к нему, но так и не объяснил - что такое пар-хюм? А разве свойства и признаки не определяют предмет? - возразил мудрый отец - Но, так и быть, раз тебе всё ещё непонятно, объясню подробнее. Пархюм непостижим разумом и неуловим чувствами. Его можно только рюхнуть. Попробуй, ты ведь уже почти взрослый. Пархюм принимает различные формы, каждый видит его по-своему, но каждый понимает, о чём говорят другие. У каждого он свой, но не иметь его в доме - величайший позор. Лягушки, встречаясь друг с другом, говорят: Мой пархюм сегодня све-тился, или Еле-еле нашёл его в укромном месте, или жалуются, что он заполняет всю особую комнату или же рассыпался так, что шагу негде ступить. Но во всех словах слышится гордость за свой пархюм. Особая комната находится в потайном месте, и туда не пускают членов чужой семьи. Это табу, наложен-ное на них пархюмом. Признаться, что у тебя нет пархюма - грех, хуже греха самоубийства. Понимаешь теперь, что такое пархюм? Понимаю, - сказал умный маленький лягушонок, - понимаю, что лучше умереть, чем признаться, что у нас нет пархюма У нас пархюм есть - веско сказала взрослая лягушка. Толпа слушателей разошлась по домам.

Папа, а что такое пархюм? - спросил маленький гигантский лягушонок у своего отца. Пархюм? переспросила взрослая лягушка. - Ну, смотри, в жизни пригодится - он высунул свой гигантский язык и положил его на берег, обмакнув в воду болота.

Пархюм!!! закричал отец маленького лягушонка. - Он свалился с неба, и благодать снизошла на нашу семью! - он прыгнул на язык гигантской лягушки, намереваясь унести его. На улицу снова высыпали соседи и стали, завидуя, поздравлять счастливца, который крепко держался за пархюм. Внезапно пархюм полетел в небо, и отец маленького лягушонка вместе с ним. Небо булькнуло и поглотило обоих. Один из соседей подозрительно спросил: А был ли пархюм? Умный маленький лягушонок ответил: Был, ко-нечно; то есть и сейчас есть: светится в потайной комнате. О-о, - протянул сосед, - а зачем тогда твоему отцу ещё один? Я же сегодня стал взрослым, - сказал лягушонок, - рюхнул пархюм. Вот он и решил мне подарок на День рождения сделать Да, - решили соседи, расходясь по домам, - жадность фраера сгубила. И зачем ему второй пархюм, дураку лысому... Лучше бы мне...

Ну что, понял, что такое пархюм? - спросила гигантская лягушка у сына, проглотив свою добычу. По-пробуй, ты ведь уже почти взрослый!

Нет, это был не пархюм... - резонно решил маленький умный лягушонок и пошёл домой спать. Рядом с ним на траву упал небольшой Пархюм.

Летняя сессия

Наступил новый день, а мы всё играли. У Леши выбили мяч, но наш защитник Леша был начеку. Он адресовал мне кинжальную передачу. Я сделал паузу, оттянул на себя защитника и выдал изумительный пас Леше. Тот с близкого расстояния вколотил мяч в ворота Леши. Ура - 18-15 в нашу пользу!

Не было видно почти ничего, но наши глаза привыкли к темноте. Наши уши слышали шорох мяча по асфальту, и ноги безошибочно били по нему. Вратарю, конечно, было труднее всех - мяч часто посылался в его ворота по воздуху - но у него чрезвычайно развито было обоняние. Мы играли на звук, на запах, на изменение температуры. Противник даже не помышлял об атаке, тем более, что нас было четверо, а их - трое. Иногда, правда, быстроногий Леша убегал в темноту, и оттуда слышались его крики Попал! или Не попал! Мазал Леша гораздо чаще.

И вот наконец наш Леша забил судьбоносный гол. Конечно, жалко, что не я, ведь именно я блистал на поле, разгоняя тьму, и хитроумными финтами обыгрывал двоих, троих и даже четверых защитников. Но мяч упорно не шёл в сетку. Раз пятнадцать я попадал в штангу, и только дважды забил. Зато красиво - хлёстким ударом с левой, мимо вратаря! Как раз после моих голов счёт стал 17-15. И вот, наконец, забил Леша. Дальнейшая игра не имела смысла - мы, как и обещали, победили с разрывом в три мяча. Наши хвастливые соперники проиграли с крупным счётом. Можно было идти домой.

Пионеры развели костёр. Мы подошли к ним погреться. Пионеры сказали: эй, футболисты, не занимайтесь ерундой. Идите, горите с нами костёр. Я бросил мяч в огонь. Мяч нагрелся и лопнул с глухим шумом. В такт забили барабаны, потом запиликали скрипки, забренчали гитары, и началась песня на русском, итальянском и немецком языках. Пионеры открыли вино, преломили хлеба и дали вкусить каждому. Мы сидели, курили, разговаривали, смеялись. Мы радовались жизни, как умели. Певица запела на полную громкость. Машины включили фары и стали выделывать кренделя на футбольном поле, иногда сигналя.

В читалке сидели ботаны. Они готовились к завтрашнему экзамену. Мы сказали: ботаны вы, ботаны. Что ж вы, ботаны? Идите к нам. У нас костёр, у нас тепло, и вино, и хлеб, и женщины. Мы ведём праведную жизнь. Идите к нам. Ботаны сказали: у нас завтра экзамен. Мы не можем. Мы ботаем. Нам плохо и хо-лодно, но мы ещё не готовы. Нам некогда. Мы сказали: э! идите к нам. Магнитофон подсказал: leave tomor-row to tomorrow. Жизнь ваша пуста и никчемна. Она проходит зря. Она утекает у вас меж пальцев, она сыплется песком из вашего тела, она киснет в ваших мозгах. Вы никогда не жили. Идите к нам! Мы вас научим!

Половина ботанов пошла к нам. Они бросили книги и тетради в костёр, и скоро им стало так же, как нам, хорошо. В ботанелке остался только Леша. Он ещё не брился, но уже был лыс. Он веровал в бога и посе-щал церковь Христа. Бог не верил в него. Леша всех любил, только не знал, как. Он был вежлив со всеми, всегда извинялся, никогда не отказывал в просьбах. Но его никто не любил, кроме разве братьев из церкви Христа, которые не хотели лишаться определённого источника дохода. Почему? - думал он, - почему я люблю всех, а меня никто не любит? И не находил ответа на свой вопрос. Но он стонал во сне, говорил сам с собой, постоянно учился, не пошёл к нашему костру и вообще был дурак.

Светало. Разошлись. Песня смолкла. Хлеб кончился, вино тоже. У костра остались только Пио-нер, Ботан и я. Мы сидели и смотрели на потухающий костёр. Было грустно. Ладно, - сказал Ботан, - у меня экзамен. Я пошёл Пионер сказал, что у него тоже экзамен, ему всё равно поставят, надо только явиться в срок. И направился в школу. Погоди, сказал я Ботану, у меня ведь тоже экзамен. И мы пошли с ним сдавать экзамен.

Сначала завернули в общагу. Мы взяли тетради и учебники и пошли в Университет. С нами направи-лись Леша, забивший вчера решающий гол, быстроногий Леша, прыщавый Леша, оставшийся в ботанелке, несмотря на уговоры, Леша-на-велосипеде, и много других. Леша-на-велосипеде был, в порядке исключе-ния, на роликовых коньках. Он помчался вперёд и быстро скрылся из виду. Мы же пошли пешком по мок-рому асфальту в свежести летнего утра. Я кричал: Ботаны идут, ботаны, ботаны идут!, и толстый Леша подталкивал меня, и я падал, и лёжа кричал про ботанов. Толстый Леша сердился и топтал меня ногами, умный ухмылялся, прыщавый злился, но делал вид, будто ничего не происходит. И только друг мой Ботан подошёл ко мне, помог подняться, поддержал, и тоже закричал: ботаны, ботаны идут! Ничего удивитель-ного, ведь он же был ботан. Нас больше не трогали. Прохожие понимающе улыбались и жались к стенке. Собаки, обрадованные шумом, весело бежали за нами вслед и тявкали. Деревья гнулись, окна захлапыва-лись, машины гудели, дворники взмахивали мётлами, самолёты летели, корабли плыли, рабочие рабо-тали, партия руководила, всё шло по плану. Каждый занимался своим делом.

На дверях в аудиторию 14-02, как в Освенциме, висела надпись: каждому - своё. И ещё: lasciati ogni speranca. Мой друг Ботан задрожал и отлучился на минутку. Он проявил малодушие и теперь жалел, что сжёг свои шпаргалки. Леша Длинный Брат лихорадочно дочитывал учебник. Прыщавый Леша был совершенно спокоен и бормотал, как всегда в большом волнении, что-то себе под нос. Леша-на-велоси-педе уже получил свою пятёрку и уехал куда-то вдаль. Я пел: Муавр-Лаплас! Муавр-Лаплас! Остальные, кроме умного Леши, прятали шпаргалки. Умный Леша уже спрятал их.

Все сели за последнюю парту и облегчённо вздохнули. Каждому известно, что сзади легче списывать. Семинарист раздал билеты. За семинаристом явился лектор и вслед ещё один экзаменатор. Первым по-шёл отвечать умный Леша. Он быстро рассказал свой билет и ускакал на одной ножке. Все разом потя-нули руку, чтобы лектор их заметил. Лектор был добрый и культурный, но справедливый, и все его очень любили. В тот день он поставил три двойки. Он выбрал себе Лешу и стал его о чём-то расспрашивать. Штерн попросил себе тоже студента. Семинарист наш сказал: вот, кажется, Длинный Брат только что тя-нул руку. Д.Б. в ужасе замотал головой, но штерн начал всё же экзекуцию. Одного меня никто не брал. Я нарисовал картину: тюремная камера с перспективами в трёх измерениях, и название по кругу: claustro-phobia, mech-math, 1998. Лектор сказал: о! художник! кому Вы отвечаете? давайте мне! Я рассказал о схо-дящихся рядах и получил пятёрку. Ботан получил двойку и обиделся на меня за ночной костёр. Прыщавый Леша, хоть и учился всю ночь напролёт, получил тройку, отказался от неё и ушёл в академ. Д.Б. получил тройку, но не отказался. Толстый Леша получил четвёрку, все остальные - пятёрки. Сдающие зачёт полу-чили зачёт. Каждому своё.

The Fool on the Hill

Индеец бежал.

Мимо горных отрогов, через лес, под яркой синевой неба и по зелени земли бежал индеец.

Он не знал, что ему делать; он был молод, силён и безумен.

Я смотрел на него с вершины холма. В моей голове звучала индейская музыка, завораживающая и мо-нотонная. Били барабаны, но индеец бежал не в такт.

Я заметил его, когда он уже перешёл вброд мелкую речку. Я не успел зафиксировать момент начала движения; я не видел его конца; только процесс - вот что было доступно мне.

Индеец вылез из воды и припустил так, будто увидел вблизи цель. Ударные в моей голове играли всё громче, и солнце обжигало мне лицо. Индеец бежал долго, но признаков усталости не было вовсе: волосы были сухими и чистыми, дыхание ровным, и сердце стучало в такт невидимым индейским барабанам.

Индеец бежал. Куда, он не знал сам. Он стремился куда-то, туда, где он всё равно никогда не будет и, может быть, не был; даже в детстве. Надо было что-то делать - и вот он бежал.

Он пробежал по прибрежной гальке, затем по песку, взрывая его голыми ступнями, и по острой траве джунглей, оскальзываясь и прыгая вперёд. Здесь движение его замедлилось: там, где была голая почва, отпечатались его следы; хотя он толкал землю от себя, она не хотела отпустить его.

Индеец побежал по краю оврага, оступился и упал вниз; скатился, побежал по воде; в темноте капли, поднятые им, падали далеко за его спиной. Поднялся на другую сторону и выбежал из леса.

Долина, по которой бежал индеец, была окружена со всех сторон горами. Стучали барабаны и плакали сурдинки; музыка не отпускала. Свирепые индейские боги смотрели поверх красных скал на бегущего ин-дейца, облака клубились как дым. Барабаны били в диком темпе. Солнце жарило всё сильнее. Боги мно-жились, мельчали и летали вокруг него, как золотые жуки.

А индеец бежал. Музыка должна была достигнуть апофеоза и резко смолкнуть, оборвав его бег. Но ин-деец отключил слуховые нервы. Когда он снова мог воспринимать звуки, было уже тихо: жужжали вокруг жуки, шептались деревья, и слышался вдалеке грохот камнепада. Индеец вдруг вспотел.

Я видел, как он вбежал в лощину. Солнце клонилось к закату, я всё ждал, что он выбежит с другой сто-роны, но так и не увидел этого, как не вижу и до сих пор.

Одинокий путник, несущий свет

Ночь. Темно, глаз коли. Тучи, тучи... луны не видно. И ветер, порывами, солёный. Залив - может, Оль-бек-Бугт, может, Харадский, может, Зурбаганский... Вдоль берега - дорога. Вода - в отдалении, камни, песок... Здесь - глина. Сырая глина, липкая дорожная грязь. Где-то справа должны быть холмы, за ними, наверно, озеро. Но ничего этого не видно. Тьма, тьма. Слышен только шум океана: кипение волн, свист срываемых ветром барашков, шорох отползающей воды. Там, в море, плавают кракены, они пожрут твои корабли, много их развелось... Сиди дома, никуда не ходи; никого вокруг, и на дороге никого, ни деревьев, ни травы, ни людей, ни животных. Грязь, грязь на дороге.

Дальше дорога поднимается, белеет и, пройдя сквозь рощу, прыгает по скалам, и слышно, как внизу бьётся о камень вода. А здесь ветер доносит до холмов брызги с вершин волн. Море, море...

С севера движется сюда огонёк. Нет ничего, только огонёк, мерцая, приближается. Наверно, это идёт человек. Ясно, что в руках у него не факел - тот коптит и пламя у него сильнее. Значит, фонарь. Светит еле-еле - человек прикрывает его, чтобы не задуло. Прохожий приближается. Видно теперь, что у него нет фонаря, огонь он несёт... на ладони! Темно, дьявол... заметны руки идущего - на левой огонь, правой прикрывает от ветра. Ещё видна грудь - он одет во что-то чёрное; тонкая золотая цепочка и прозрачный камень - топаз или горный хрусталь. Сверху - борода бросает тень на всё лицо, и ещё выше - пола шляпы. Ветер, пролетая, отбрасывает волосы влево. Движется по дороге пятно света, отражается в куске горного хрусталя.

Руки видно лучше всего. Без ожогов. Кожа гладкая, хотя и не как у ребёнка, и почти без складок - ну, конечно, есть линия жизни, холм Венеры и всё, что полагается. И огонь горит ровно - вэдрагивает только от порывов ветра. Человек идёт по дороге. Слышен звук чавкающей грязи. Путник выбирает места посуше, поэтому шатается из стороны в сторону. А может, он пьяный, не знаю... луны всё ещё нет. Вот огонёк ос-тановился... потом снова двинулся. Неужели ему не больно? Теперь слышны ещё звуки: с юга, где дорога твёрдая и гладкая, доносится цокот копыт. Всадник едет неторопливо. Нет: нет, он разгоняется, всё быст-рее и быстрее, и к моменту, когда пеший выбирается на сухое, всадник почти равняется с ним. Сейчас его скорость максимальна; не говоря ни слова, на полном скаку он достаёт саблю и, перегнувшись в седле, наотмашь рубит пешего. Судя по тому, что огонь находился у груди, можно понять, что сабля режет правое плечо, грудь и левую часть живота. Конечно, путник падает. Ничком. В тот момент, когда клинок касается пламени, мелькает (так кажется всаднику) вспышка, как будто молния бьёт с неба. На самом деле просто появляется луна. Наконец-то можно хоть что-то разглядеть. Всадник уносится прочь. На нём щёгольские сафьяновые сапоги, а остальная одежда светлая - голубая или зелёная. Он так быстро скачет по грязи, что его невозможно разглядеть тщательнее.

Остаётся путник. Он лежит на дороге, подвернув под себя левую руку. По белой земле медленно рас-плывается пятно чёрной блестящей крови. Сейчас видно, что на лежащем ботфорты, крепкие кожаные штаны, дорожный плащ и шляпа a la Гулливер. Волосы блестят в лунном свете. Да я его знаю! Это некий пьяница, голь перекатная, он живёт где-то поблизости. Откуда только он взял добротную одежду? Поде-лом тебе, нечего по ночам шляться. Теперь я вспомнил, его зовут Длинный Ян. И все в округе знают его.

Ян долго лежит на дороге. Затем медленно подгибает колени и приподнимается: значит, его не убили. В левой руке у него по-прежнему огонь, и камень на его груди теперь ярко, очень ярко светится. Ян смотрит на огонь, шевелит губами и встаёт. Его сильно шатает. Рана выглядит ужасно. Яремная вена перебита, но кровь почти не течёт - её просто не осталось, и Ян должен быть мёртв! Но он жив, и идёт на юг, посте-пенно ускоряя шаг. Вот он уже почти бежит, не отводя взгляда от огня. Видно, очень ему надо донести этот огонь. Где ты, Данко!

Путник уже не шатается. Он тяжело дышит и при каждом шаге едва не падает. Но это придаёт ему ско-рости. Он проходит ещё лигу и встречает спешенного юношу. Тот явно ожидает его. Путник из последних сил ускоряет бег и падает у ног юноши, успев, однако, вложить огонь в его протянутую ладонь. Юноша улы-бается, а путник, упав, теперь уже наверное, умирает. Живой молча стряхивает огонь со своей руки. На лице у него, оказывается, не улыбка, а гримаса боли. Огонь гаснет, это не страшно: полнолуние. Юноша седлает коня и едет на север. Его серая одежда красиво серебрится в лунном свете. Он не спешит. При-мерно лье он едет вниз, по отличной дороге. Он знает, что скоро будет слякотный участок, и разгоняет коня, чтобы на скорости проскочить грязь. Далее он видит странника, несущего фонарь. Хватает свою вер-ную саблю и бьёт изо всех сил, стараясь попасть по свече внутри. Странник падает; вспышка, и становится темно: луна скрылась за облаками. Ветер слева доносит солёные брызги, будто начался дождь. Всадник тотчас промокает, ему холодно, и он старается быстрее добраться до замка на северном роге бухты.

Наконец он подъезжает. Подъёмный мост со скрежетом опускается, пропуская юношу внутрь. Внутри его встречает престарелый барон с благородными сединами и помогает слезть с коня. На стенах факелы, охрана суетится, выказывая почтение. В неверном, пляшущем свете его можно принять за старика. Ну что, - спрашивает хозяин замка, - сделал? Сделал, - счастливо улыбается молодой и тут же полу-чает копьё в бок от стражника. Улыбка снова превращается в гримасу. Наёмник, не снимая с древка, тащит его вверх, на стену. Юноша давно потерял сознание, и тёмное пятно расплывается по его красивой свет-лой одежде. Солдат стряхивает его вниз, на съедение кракенам; однако кракенов в этот поздний час у замка нет: они знают, что в такую погоду никто не выйдет ни на корабле, ни на лодке, ни вплавь. И темно, темно... Юноша падает в воду, и, поскольку начинается отлив, его тело относит в море. Никого нет вокруг; выглянула луна, и мёртвые глаза видят на берегу одинокого путника, несущего свет; пропала луна - исчез и он, оставив только мерцающее пятно.

Один человек считал собой не только свой разум, но и тело. Другой - пространство вокруг пупка на три метра. Он считал себя идеальным шаром и говорил, что может частично менять свои физические параметры. Ещё один думал, что он - это он плюс всё пространство вокруг.

Четвёртый человек полагал, что он - это его голова, а руки и ноги - это как бы некие инородные суще-ства, призванные, чтобы помогать ему, носить и исполнять всяческие его приказания. Пятый же, напротив, был убеждён, что правая рука - это и есть он сам, а голову рассматривал как входное отверстие для еды. Когда он спал, его правая рука шевелилась.

Ещё один человек шевелился во время сна целиком. Он был лунатиком и не знал об этом. Седьмой же страдал раздвоением личности.

Восьмой человек лежал на подоконнике и думал: Не является ли сизая окраска голубей своеобразной мимикрией под цвет асфальта, крыш и серых городских стен?.. Не найдя ответа на этот вопрос, он вы-прыгнул из окна.

Девятый человек шёл однажды в ненастную погоду по улице. Закапал дождь, человек щёлкнул зонтом, и бабушка, которую он в это время обгонял, скончалась от разрыва сердца. Десятый захотел покакать в сельской местности, но не нашёл бумажки подтереться. Он взял какую-то траву и стал подтираться ею. Тончайшие семена остались у него в заднем проходе и, найдя там благоприятную для себя почву, начали прорастать. Пришлось ему обращаться к хирургу.

У одиннадцатого человека был друг, имевший автомашину. Однажды ребёнок друга залез внутрь и снял её с ручного тормоза. Машина покатилась под уклон. Наш герой, движимый благородным желанием спасти ребёнка, запрыгнул в машину и нажал на тормоз. Однако оказалось, что он, перепутав всё, нажал на пе-даль газа. Машина разбилась о забор. Друг с ним с тех пор не разговаривал.

ВСЕ ЭТИ ЛЮДИ СДОХЛИ.

Чюден град Вавилон

Вавилон. Баб-Или, Ворота Бога. Чудесный город Вавилон. Залитые солнцем улицы, на каждой из которых разъедутся пятнадцать колесниц. Людские стада. Тысячи прохожих и ни одного жителя! Вавилон Великолепный. Зиккураты. Человеческим муравейником управляют жрецы в жёлтых одеяниях. Чёрный столб дыма, как в крематории. Вавилон. Огромные здания. Их высота сравнится только с шириной улиц. В окно могут въехать две повозки, не задев друг друга. В дверь войдёт слон с погонщиком. Десять тысяч дверей в каждом доме. Десять тысяч домов. Это Вавилон. Великая Библиотека. Миллиард свитков из папируса, пергамента, бумаги и бересты. Здесь записано всё, что было, есть, а также многое из того, что будет. Здесь оставили след Александр Македонский, Чингисхан, Наполеон, Гитлер, Сталин и Мао Цзедун. Здесь валялся конь Калигулы. Ежедневно пять тысяч курьеров приносят сюда новые книги. Это пуп земли. Вавилон Омфаллический. Фарфоровый символ уходит в небо. Среди облаков видны строительные леса. Сверху сыпется дождь обломков. Первый этаж стар, он развалился, и находятся смельчаки, проходящие под башней! Смотрите, смотрите, они проходят под башней! Строение осыпается, и строители торопятся надстраивать этажи, чтоб не упасть... Остаётся одна лестница. Она вьётся и спиралью уходит в небо. Не всё то золото, что блестит. Вавилон Блистающий. Синие тельцы, намалёванные на золотых стенах. Синие тельцы пасутся в садах, и тела их отцы. Всё травы да цветы. И цветы целы, и тельцы сыты. Висячие сады - это выход в третье измерение. Вертикали смеются над попытками людей подчинить себе пространство. Вавилон Многоцветный. Статуи на каждом шагу. Одни качаются из стороны в сторону, другие раз навсегда застыли в мучительном неудобстве. Мраморные, гипсовые, золотые, песчаные, из птичьего помёта, серебра, камня и дерева. Всех оттенков. Они говорят друг с другом, хотят сказать что-то и мне, но я не понимаю их языка. Они свистят, шипят, трещат и скрипят. Самые старые из них потеряли форму, скруглили очертания и превратились в столбы. Это Вавилон. Вавилон Прохладный. Здесь фонтаны на каждом перекрёстке. Здесь Вавилов вырастил дерево-цитру. Здесь играет музыка, и отцы семейств привозят сюда на выходные своих детей. Здесь ЦПКиО. Здесь слышны таинственные голоса. Здесь время ведёт себя странно: его нет. Вавилон Вечный. Пустые улицы мгновенно заполняются народом и мгновенно вновь пустеют. Солнце выключается и включается щелчком. В атмосфере этого города гибнут насекомые. Для змей отведены на мостовых специальные дорожки. Вавилон Могущественный. Подчинение всего сущего. Рабы гнут обнажённые спины на пашне. Жрецы щёлкают кнутами. Солдаты смотрят за жрецами. Потоки зерна вливаются в город через пять ворот, а выливается из города одна река - нечистот. Вавилон Чистый. Если с крепостной стены упадёт хоть тыквенное семечко, прибегает начальник стражи и выгоняет вон. Стена толстая, как Китай, шириной в три колесницы. Бойницы, зубчатая кромка, котлы для разогрева смолы. Вавилон Неприступный. Как сердце города - дворец императора, и как сердце дворца - Главный Зал. Окна освещают его ярко, ярче, чем день снаружи. Ночью закрывают стеклянные ставни и возжигают свечи. Огонь, дробясь в зеркалах, освещает даже те углы, что обойдены были солнечным светом. На троне день и ночь восседает Император. День и ночь он диктует писцам указы или мемуары для Великой Библиотеки. Писцы одеты в песца, и на голове у них пейсы. Двадцать писцов записывают слова Императора, дрожа при мысли, что могут ошибиться и пропустить хоть букву, хоть чёрточку иероглифа. Император славен и могуч. Никто не сравнится с ним силой и мудростью. Вавилон Великолепный. Сколь много чудес происходит внутри городских стен! Обваливаются твои башни, пирамиды, зиккураты, и тут же из осколков выстраиваются новые невиданные сооружения. Статуя Верховного Жреца меняет свой облик при смене власти. Акведук сломался, но вода течёт по следу тростниковых труб, которые давно рассыпались в труху. Вавилон Благоустроенный. Всё для блага горожан! Ворота всегда закрыты, но можно встретить людей, прибывших сюда и час, и столетие назад. Если ты ищешь кого-то, стой на месте, и человек сам появится перед тобой. Вавилон Судьбоносный. Есть кварталы, куда ни разу не ступала нога пешехода - все спешат мимо, в напрасной жажде осмотреть каждый квартал. На таких улицах пусто и тихо. Сияют памятники и дворцы, и только пегие псы, перебегая дорогу, нарушают гегемонию белизны. Вавилон Ойолоссэ. Вечером псов становится больше. Люди же остаются на ярко освещённых улицах в районе Дворца. Черноволосые египтянки, большегрудые вавилонянки, стройные славянки и страстные гречанки танцуют на улицах, привлекая внимание прохожих. Солдаты дворцовой стражи безошибочно вылавливают шпионов. Открываются двери в стенах, люки на мостовой - и люди исчезают. К полуночи на улицах никого не остаётся, и тогда собачьи стаи заполняют весь город. Вавилон Пустынный. Барханы медленно перетекают в заброшенные предместья. Из песка торчит голова; это не Саид, это статуя нынешнего императора, построенная ещё сто лет назад. А вокруг призраки выглядывают из пустых оконных глазниц. Вавилон Сакральный. Проверки документов, закрытые ворота, неприступные стены - город-тюрьма. Это Вавилон. Даже мёртвые не покидают его и остаются в плену Некрополя. И в то же время тысячи людей ежедневно проезжают сквозь него, или торгуют здесь, а вечером уходят домой. И в то же время никого нет по ночам ни в одном из зданий. И в то же время ежеминутно рождаются новые звуки, никогда ранее не слышанные человечеством. Вавилон Загадочный. Вавилон, город моей мечты.

Все переулки перерыты, все перекрёстки перекрыты, пора домой, скорей бежать домой! На всех углах танцуют бляди, осколки праздничных снарядов летят за мной весёлою гурьбой. Я пытался выбраться из Вавилона. Я сторожил около ворот - стражники закрывали двери, и потоки людей следовали через другие выходы. Я спешил туда, и навстречу мне попадались новоприбывшие. Но как только я подходил, ворота затворялись и опускались засовы. Я сделал тогда другое: прилепился к людям, выезжающим из города: купцам, странникам, воинам и крестьянам - но ворота всё равно оставались запертыми. И мы ходили туда, и ходили сюда, но не могли покинуть город. И когда мы начали ссориться друг с другом, кто-то сказал охране: Смотрите, он преступник и пытается бежать из Вавилона Неизбежного! Меня схватили, а остальных выпустили из кольца этих стен. Позже я соединился с другими людьми. Среди них был крестьянин, он видел меня в прошлый раз. Меня прогнали. Скоро меня стали узнавать. Выезжающие из города сторонились моей тени. Так появилась ещё одна легенда Вавилона Древнего. Я пытался подкупить начальника стражи. Он взял деньги, а ворота не открыл. Я напоил его вином и подкупил вторично. Он взял деньги, а ворота не открыл. Я подкупил стражника и надел его доспехи - начальник стражи узнал меня и выгнал вон. Куда ты лезешь! - смеясь, кричали мне - Ведь это Ворота Бога! Я десять раз делал подкоп - и десять раз песчаная почва Вавилона обваливалась на последнем локте. Я десять раз сплетал верёвочную лестницу, чтобы не разбиться с неимоверной высоты городских стен, и десять раз стражи ловили меня и отбирали плетницу. Я десять раз уходил из предместий в пустыню - и десять раз меня, обессилевшего, подбирал караван, следующий в Вавилон. Все дороги ведут в Вавилон. Я прочёл всю Великую Библиотеку, но так и не нашёл, как уйти из Вавилона.

Но зато! сколько здесь статуй! сколько дворцов! зданий с золотыми крышами! Сколь прекрасны его сады и фонтаны! Сколь чисты его улицы! И как красивы здесь закаты! О, Вавилон Прекрасный!

Это мой Вавилон. Я один живу здесь. Я истинный император великого города. За три дня не обойти мои владения. Никто не сравнится со мной в могуществе и богатстве. Никто не может создать себе такой город и придумать в нём столько легенд. Никто не может стать своим собственным пленником. Ни у кого нет для этого воли, равной моей. Вавилон - это я, а я - это Вавилон. Мы так срослись ныне, что нас невозможно отделить друг от друга. Я вспоминаю Москву, Нью-Йорк и Париж - но в Вавилоне уже есть статуи Кремля, Эйфелевой башни и Свободы. Я вспоминаю людей, которых знал - они все в Вавилоне, у каждого собственное, только его место в Вавилоне - там, там, там и только там! Я пытаюсь выкинуть Вавилон из себя или увидеть, придумать, вспомнить что-то иное - но как это сделать, когда всё, что было, есть и многое из того, что будет - уже Вавилон, так или иначе Вавилон, а если не Вавилон, то легко становится Вавилоном, стоит только подумать об этом. И мне некуда бежать, покуда сам я Вавилон. Границы вечного города бегут вместе со мной со скоростью света, расширяются и скоро поглотят Вселенную.

Он, она и Набоков.

Один такой был, объелся прекрасной набоковской литературой. Рассказы всё писал, и всё в стол. На-пишет - в стол, напишет - в стол. Ящик наполняется, он половину сжигает и дальше пишет.

Начал-то со стихов, как водится. Но плоховато это у него получалось, вот и перешёл на прозу. Первый рассказ понятно о чём, о несчастной любви. Рваный, ритмически неоднородный текст, автобиография лезет изо всех дыр. Но красиво, красиво, производит впечатление. На Автора особенно. Дал почитать Другу.

(Друг, конечно, единственный из самых лучших. К Автору относится покровительственно, смотрит на него с высоты своего житейского опыта, но, в общем, любит его. Автор сам даёт к этому повод, ведёт себя как ребёнок: чересчур привязчив, неопытен, доверчив; Друг ему немного завидует, хотя завидовать нечему - Друг преуспевает, Автор нет. Какой-то дискомфорт в присутствии Автора всё же чувствуется, как кривая рифма - Друг постепенно охладевает к нему, но до неизбежного разрыва ещё далеко. Оба пока ничего не понимают; может быть, подсознательно).

Другу рассказ понравился. Он соответствовал его представлению об Авторе как о неудачнике. Друг с умным выражением на лице отметил, что рассказ является апологией. Апологией чего или кого - Автор не понял, да ему, как выяснилось, это и не было важно.

Автор страшным эгоцентристом был, но в глаза это сразу не бросалось. Друг Автора говорил, что чем дольше человека знаешь, тем больше в нём находишь хорошего. Автор, наоборот, считал, что тем больше видишь плохого. Интересно, что теория Автора работала на Авторе, то есть люди его ближе узнавали и после этого дальше отворачивались, а теория друга находила подтверждение на самом друге. Когда кто-то первый раз Автора видел, - вот, говорил, какой классный чувак, свой в доску парень, давай с ним дружить. А потом выяснялось, как он скучен - ну да это бог с ним, у кого нет скучных друзей, - нет, он резко сбли-жал дистанцию, начинал искренничать, и требовал того же от друзей. Он лез со своими идеями и пробле-мами в неподходящее время. Он любил поговорить по душам. Ну и понятно (всем было, кроме Автора), что дружба с ним, такая, которая обычно завязывается на вечеринках, могла продолжаться, только будучи замешанной на любви - но дарить свою любовь люди жалеют...

Кстати, о любви - не о te amo, а о te quero. Автор не успел понять, что между мужчиной и женщиной может существовать дружба. Он с женщинами встречался разве только случайно и на первом свидании опасался, не отвергнет ли она его сразу, а на втором - влюблялся. А у него язык и так не был особо под-вешен, хотя он и умел играть словами, шутить... - а в присутствии девушки, теперь уже любимой, - он вообще терялся. Язык куда-то терялся, и Автору оставалось только говорить горлом. Ну, он же не чрево-вещатель был - ну и вот... Девушка, конечно, отмечала, что дикция ухудшается - она вообще всё пони-мала, и если не рвала с ним сразу, то Автор, в свою очередь, сам всё понимал, правда, неправильно. Сле-довал прорыв, неуклюжий намёк на признание в любви, и тогда всё действительно заканчивалось.

Поскольку Автор был человеком скучным и неинтересным.

Короче, дал Другу рассказ и ждёт, что тот скажет. (По разумению Автора, Друг, конечно, захочет что-то сказать). А Друг молчит. Тогда Автор делает серьёзное лицо; Друг видит, что ему не избежать этого, и они идут гулять. И вот на прогулке, стоя перед "зеброй", пережидая поток машин, Друг и сказал: апология. Апо-ло-гия! В этот момент родился графоман. Здесь второй раз появляется Набоков, косвенным образом: Ав-тор осознаёт, что является Годуновым-Чердынцевым.

Дальнейший диалог предсказуем и даже в чём-то скучен. Друг говорит, что Набоков отличный писатель, и Гоголь-моголь тоже, и Достоевский, и хочет обсудить с автором произведения этих молодцов, а Автор их всех сравнивает с собой, говорит, что легко писать по-набоковски и т.п. Возвратились молча.

Далее, понятно, Автор вспоминает, как Годунов-Чердынцев устраивает свою личную жизнь (её Лиза, по-моему, звали, не помните?). Ну, переезжает он в новую квартиру, а там, среди прочих, она живёт. Ах, дайте автограф - и книжку ему суёт, а книжка читаная-зачитанная, dog-eared, что называется. Ему лестно, само собой, да-да, говорит, конечно, прогулки там по ночному Берлину, то-сё - да что вам лекцию читать, сами всё помните.

Итак, её звали Соня. Имя в данном случае играет свою роль. Её Сестра была знакомой его Друга. Чем она его купила - а, в общем, есть одна версия. Он ведь приехал в Москву из глухого медвежьего угла в Предуралье, куда Макар телят не гонял. Там, где он жил раньше, никто из его знакомых не пил вина и не спорил о литературе и кино, - так, по-простому, водочки, телевизор и спать. Какие клубы и рестораны, Вы о чём, не пойму Вас! Земляки его были просты и бесхитростны, как норвежские лесорубы. Верхом дипло-матии было - поставить бутылку.

Не то здесь. Спокойное чувство собственного достоинства, Автор увидел и удивился. Красота мос-ковская - спокойная. У всех стиль, а когда у человека есть стиль - это не то что когда у человека нет стиля. Это совсем другое дело.

У Сони был стиль. У неё ещё много было чего, например, ум, красота, столичная прописка, но не это главное, хотя, конечно, женщины с пропиской гораздо красивее, чем женщины без прописки, и даже поют лучше. Главное в ней было - стиль, стиль всё в себя включал и поглощал.

И вот Автор, будучи уже влюблён в московский стиль, влюбился и в его представительницу. Ну, влю-бился, ладно, и что теперь делать? Раньше бы он стал мямлить что-то и запорол всё дело, но теперь (мы все помним это), он же теперь стал великим неизвестным писателем Годуновым-Чердынцевым. Он читал "Дар", он всё продумал. Он всё продумал, он через Друга передаёт ей свои рассказы - один, про несчаст-ную любовь, и другой, новый, "Апокриф". Рисковать он не хотел и потому её мнение о рассказах рассчиты-вал узнать также через Друга. Автора Соня близко не знала и думала, что он нормальный - ну, такой, как все. Время разговоров по душам ещё не пришло. Поразительнейшим образом она узнала, кто написал опусы, ещё до прочтения.

Дело всё было на Дне рождения Друга. Как это всегда происходило, несколько человек пошли прово-жать сестёр. Соня, не удержавшись, бросила взгляд в рукопись. Автор странно посмотрел на неё. Она ему и сказала: "Судя по первым трём строчкам, это здорово".

Дальше всё тоже просто. Шли вместе со всеми до её дома и как бы наедине. О чём-то говорили - о ли-тературе, наверное, друг о друге. Вот тут Автор окончательно уверился в том, что... Годунов, в общем, Чердынцев.

Автор все надежды свои взвалил на первый рассказ. Позже выяснилось, что он ошибся, как всегда. Ос-новной удар по психике Сони был нанесён другим - "Апокрифом" - вольным плаванием по морю ассоциа-ций со скрытыми цитатами "The Beatles" и Б.Г., достаточно хипповской. Она не хиппи была в душе, но всё ж приятно считать себя причастной к мощному и престижному ныне культурному пласту. А первый рас-сказ... Ну, женщины не любят неудачников. Никто не любит неудачников, даже женщины. Она не была пока уверена, что Автор описал себя.

Вот Автор позвонил ей. Она как раз прочла его рассказы и пищала от восторга. Он говорит: давай, воз-вращай мне мои бумажки, мне ещё писать надо. Она говорит: ну, в субботу. Ну, приходи. Она и пришла. Думала, нормальный мужик, а оказалось - тьфу! Он сбежал из дома, наказал соседу взять у неё рукопись. Выдумал себе какие-то дела. Он боялся, что опять что-то ляпнет не то, он уже не мог с нею по-человече-ски общаться. Перед собой оправдывался тем, что нужно подготовиться. Всё продумать. Так и не погово-рили. А она своё время потратила, специально выкроила, чтоб к нему приехать - с транспортом нынче сами знаете как, Сокольническую ветку закрыли... Значит, не зря, значит, он был ей интересен, кому-то был интересен. Единственный шанс был у Автора - писать, писать, как можно больше писать, и печа-таться, и чтоб все знали, что он писатель, и чтоб поклонники появились...

План Автора состоял в том, что Автор пишет роман, - ладно, на роман времени не хватает, значит, только сюжет романа; сюжет таков.

В некотором городе (не в Берлине, не в Лондоне, не в Москве, это уже занято, сами знаете, кем) живёт некоторый писатель. Никто не знает, что он писатель. Никто не знает, что он писатель, потому что он пи-шет в стол, и даже лучший друг З. писателя ничего не знает. У писателя и у З. имеется общая подруга. Писатель давно любит её и хочет взаимности. Вот он зовёт её, среди всего прочего, в театр, гуляет с ней по весенним улицам (весна в том городе, как в других, очень располагает к любви). Но как-то он глупо себя ведёт, всё время спрашивает её мнения, пытается ей услужить, навязчиво и неловко, с внутренним сму-щением. Нет в нём мужественности и здорового хамства, и настойчивости тоже в нём нет, не поцелова-лись ни разу, представьте. И ещё он не может быть самим собой с ней рядом. Мучает себя и её. Вяло про-текает роман. Когда он её зовёт, она идёт с ним, но потому лишь, что рядом нет кого другого. Когда бы он ни позвонил, она всегда дома. Он постоянно к ней в гости, а она к нему никогда, даже если приезжает к подруге, которая живет в двух шагах от него. Ему такое положение вещей не нравится - он перестаёт ей звонить, больше не заходит. Она как будто не замечает этого. Тоже никак себя не проявляет. Если встре-тятся иногда случайно у знакомых, улыбнутся друг другу вежливо, поздороваются - и всё. Писатель доса-дует.

Тут он вспоминает, что когда-то в юности написал рассказ, где описано заранее течение его любви. Он роется в своём ящике, находит - это оказывается первым его опытом, перечитывает - здесь всё - и дро-жащая ждущая рука на спинке кресла в театре. Писатель просматривает другие свои рассказы, вспоминая, - и получается, что большую часть своей жизни он уже описал, и поступками его руководила не свободная воля, а сюжеты его рассказов. Писатель видит психологическое объяснение этому феномену - его подсоз-нание управляло им в момент написания и в момент действия. Однако пара примеров, найденных им у себя и приключившихся с друзьями, убеждает его в мистической природе явления.

Конечно, писатель пугается. Перестаёт писать. Уезжает в деревню. Ест, пьёт, спит, бодрствует - живёт полной жизнью. Ни строчки за весь год! Подружка, которую он трахает, путает сепультуру и субкультуру и хихикает при слове "гомоморфизм". Приятель подливает ему ещё. Писатель больше не пишет. Он уверен в себе. Набирается сил. Но что-то всё-таки тянет его обратно в город, чему он не может найти никакого объяснения.

Всё-таки он не выдерживает и возвращается. Снова осень, дождь хлещет косой линейкой по листьям и ограде парка и рисует кривым циркулем круги на воде. Но такая погода его уже не радует и не вдохнов-ляет. Он как-то резко поумнел и не боится своих рассказов. Перечитывая их, он находит множество слу-чаев, которые не подтвердились или подтвердились не так. Он подзабыл свои вещи и теперь восхища-ется ими. Показывает другу З., тот в восторге. Показывает подруге - не той, злосчастной И.Н., а другой, C., и та тоже восхищена, и смотрит на него с обожанием, и сравнивает со своим любимым писателем Набоко-вым, и он, конечно, говорит, что у него этого добра навалом. "Принеси", - говорит С.

"Да хоть сейчас", - бодрится писатель и в испуге соображает, как ему выкрутиться. Он подозревает, что, начни он писать, он вернётся на старые рельсы, с которых с таким трудом и тоской в душе сошёл. Казнит себя за хвастливость, клянётся больше не пить. Ну да что делать, надо что-то придумывать. Придумал. Рассказ не о себе (те все были от первого лица), а о некоем другом писателе, который сам пишет о третьем - назовём его Графоманом, и Г. знакомится с девушкой Сандрой. Они гуляют вместе, ходят в кино - всё как полагается, но не то чтобы Ромео и Джюльетта. С. восхищается творчеством Г., говорит, что Набоков (её любимый писатель) и в подмётки ему не годится. Но дело всё равно у них стоит на месте. И вот приходит ей время уезжать. Последнее свидание, и Графоман до того печален, что не может вымол-вить слова. Ну что ты такой грустный, Г., письма будем писать друг другу... А можешь ты совершить акт милосердия? - внезапно и очень серьёзно. Какой акт? - обречённо. Половой... Я, видишь ли, девственник. Вот вечная беда - дотянуть до последнего - интеллигентов сратых. Слишком серьёзно ко всему отно-сятся. K.I.S.S. А ей завтра в другой город, навсегда, и любит она то ли его, то ли литературу в его лице, чёрт её разберёт... И жирное многоточие в конце.

С. всё поняла правильно. Она тоже читала "Дар", она знает, что гениям нужны верные подруги, и со сладким замиранием сердца она падает в писателеву кровать. Однако писатель не ожидает такого резвого хода событий. Со всем недоступным ему тактом он пытается обратить всё в шутку. С. уязвлена, но виду не подаёт. Они ещё сидят у него, пьют "Paul Masson", едят сулугуни, прощаются по-хорошему, уговариваются встретиться снова через пару дней. Слишком по-хорошему.

Случилось так, что С. почему-то полюбила его (природа любви здесь не разбирается, в общем, и пра-вильно - ну её) и всё ещё любит. Она не будет теперь сближаться с ним ни на каких и ни при каких усло-виях. Но С. любит его. Она всегда будет держаться в его поле зрения.

Смешно, что и писатель любит С., правда, по-своему. Конечно, вообще-то он любит И.Н. и не хочет при-вязывать С. к себе, он хочет, будем выражаться эвфемистически, только её тела. Но этого уже не будет никогда. После её ухода он, в лёг-ком подпитии, мастурбирует.

Через несколько дней писатель, вдохновлённый завоеванием С., делает вторую попытку с И.Н. Он про-сит З. помочь. Тот, с явной неохотой, соглашается.

З. говорит И.Н., что:

a) писатель, увидев по телевизору или на улице любую женщину, вопрошает: "А знаете, кого она мне напоминает?" Правильно, И.Н., тебя;

b) поминает всё время имя твое, а кто другой вспомнит - нервно смеётся;

c) часто напивается пьян и плачет, вспоминая, опять же, тебя;

d) и знаешь, мне кажется, он собирается убить себя;

e) короче, надо спасать человека.

Очередной акт милосердия. И.Н., добрая душа, выручает его. Он регулярно трахает её, а она восприни-мает это как крест, несомый для того, чтобы писатель не спился или не утопился или умом не повредился или

Её любви он-таки не добился. Плохо всем: С.: безответная любовь; И.Н. и З.: ненавидят писателя, каж-дый по-своему; писателю тоже плохо, хотя он, похоже, этого просто не видит: но получил-то он, если по-думать, совсем не то, что хотел. Постепенно все ко всему привыкают, всё затихает. Fin. Круги на воде.

Такой роман собирался Автор представить Соне. Основной акцент ставился на сцену с актом милосер-дия. Автор рассчитывал на её ум. Она бы оценила его хитрость. Можно было оправдаться авторским про-изволом, священным безумием, которое, предполагается, охватывает Творца и даёт возможность прозре-вать истину. Она бы оценила его робкое приглашение. Дрожащая ждущая рука на спинке кресла позади, вот что это такое. Всё закончилось бы, как с И.Н.

Но Автор считал, что он всё предугадал. Он думал, он проложит рельсы, по которым покатится к своему счастью. Действительно, он ведь даже ничего не придумывал, всё придумано за него. Недаром он Году-нов-Чердынцев!

Всё закончилось бы, как с И.Н. Но нетерпеливость и глупость Автора ускорили развязку и раньше вре-мени оборвали эпизод.

Они снова встретились на одной вечеринке. Автор напился быстро и стал рассказывать Соне о своих творческих планах. Она тоже была весёлая и хотела танцевать. Но, почти не сожалея о потраченном вре-мени, она рассказала ему, как ей понравились рассказы, особенно второй. Не забыла она похвалить и первый, назвав его, правда, при этом teen-ager'ским (А как тебе это, это: дрожащая ждущая рука на спинке... - О, великолепно, великолепно!..). Сравнивая его, как полагается, с Набоковым, она осторожно предположила, что это, наверное, случилось с самим Автором, личные переживания и так далее... Не совсем. Не совсем. Но Автору некогда было уточнять, он, как скаковая лошадь, рвался к главному призу, перескакивая через препятствия, и нетерпеливо сказал: Да, да, да, да. А потом ещё сказал: Почему, ты думаешь, я тебе всё это показал? Не знаю, - сказала Соня, внутренне похолодев, и пошла танцевать. Она не хотела терять нового друга и предпочла не утверждаться в своей догадке. Автор же пошёл на лестницу плакать пьяными слезами: к его ждущей руке опять не прислонились.

На лестнице его нашёл З., вышедший покурить. Не получается у меня, - плакался ему Автор. З. обнял его за плечо и сел рядом с ним на ступеньку великолепным демократическим жестом. Он стал утешать Автора. Он сказал, что завидует Автору. Он сказал, что рассказы Автора - вынужденная, но отлично про-изведённая сублимация. Он ничего не понимал. Он сказал, что Автор предпринял мало попыток - всего две. Он всё понимал. Потом сигарета З. закончилась. Погоди, - спросил его Автор, - ведь я же не хуже других - ну, ты понимаешь, для же... Не хуже, - солгал З. и ушёл. Он торопился - начался медленный танец. З. был бабником и краснобаем. Его все любили. Он часто хвалил Автора, но все понимали, что свы-сока. Он затмевал Автора во всём. Когда он говорил, все замирали и слушали, затаив дыхание.

Когда говорил Автор, каждый мог его перебить. Только З. никогда не делал этого. Автор был незаметен. Он всячески пытался привлечь к себе внимание. Однажды он постригся наголо, оставив только длинный чуб, свисавший на левое плечо (Автор страдал сколиозом). Он писал рассказы. Он делал сотни таинст-венных и глупых вещей. В его голове бродило множество мыслей, но их никто не узнал, потому что всякий раз, как мысль приходила, отыскивался некий умник, начинавший анекдот про Штирлица. Поэтому Автор молчал.

Если б он молчал и дальше, у него был бы шанс иногда мельком встречаться с Соней, несмотря на всю бесполезность этого. Но, видимо, он не наговорился ещё в тот день. Снова пошли провожать сестёр, и на той же лестнице, за семь пролётов до земли, он спросил со слезами в голосе: Соня, чем я хуже других? Однако при чём здесь другие? Соня незаметно вздохнула. Ей всё-таки было его жалко. Она повернулась к Автору, заглянула ему в глаза и спросила: Я тебе нравлюсь? Автор замычал, и она уточнила: Ты дума-ешь обо мне всё время? ну, часто? Да, да, да, да, да, да...- и с каждым да ему становилось легче. От-личный критерий влюблённости - думать о тебе всё время, причём, заметьте, прямо слово любовь не говорится, что особенно ценно для начинающих...

Как в прошлый раз, они шли вдвоём и разговаривали. О фонарях каких-то, о творчестве. Соня сказала - то ли она хотела их рисовать, то ли читала стихи о них, то ли сама писала... Автор обрадовался: у меня есть стихи о фонарях. Начал уж было читать, но вспомнил, как З. намекнул тактично, что стихи его плохи, и передумал. Автор однажды подглядел, как Соглядатай, секретную тетрадочку у З., и там тоже были стихи о фонарях. З. и его свита нагнали их. Доехали до метро. Некоторые отправились домой, остальные купили ещё пива. Автор сказал: Но я всё-таки жду, что ты скажешь мне - в пустоту. Откликнулся не кто-нибудь, а Соня: Что скажу? - удивилась. Дальше до её дома все шли молча, только З. что-то говорил Сониной Сестре. Все всё видели, все всё понимали. Автор выпросил у З. сигарету и убежал далеко впе-рёд, а потом дожидался и курил. Остальные постепенно разговорились.

Ну вот, так всё и закончилось. Конечно, он ей позвонил через пару дней. Не хотел касаться прошедшего вечера, только объяснить, что тинэйджерский рассказ есть вымысел. Она сказала, что была пьяна и не помнит ничего. Боялась, что станет признаваться ей в любви или, ещё хуже, отказываться от того, что было сказано. Как это было бы стыдно! Она хотела хорошо о нём думать и, возможно, вспоминать иногда.

Дальнейшее закономерно. Автор начал наконец-то думать, и пришел к очевидному, хотя и неверному выводу, что он не Годунов-Чердынцев, а наоборот, Мартын из Подвига. Имя Сони сыграло-таки свою злую роль. Замечательный писатель Набоков! Он впихнул в несколько книжек всю жизнь Автора. Но Автор не хотел жить в его мире! Автор хотел жить исключительно в своём. Он перечитал все книги Набокова и нашёл выход. Как и Мартын, он совершит Подвиг. У Набокова книга обрывается, и, значит, Автор будет свободен.

Он готовится. Ссорится с З., уезжает в провинцию (как тот ездил в Provence), возвращается в столицу. Остаётся только Подвиг...

Однако пора здесь оборвать повествование, ибо кто такой Рассказчик по сравнению с Набоковым, Вла-димир Владимировичем, общепризнанным гением русской литературы, чтобы конструировать жизнь Ав-тора? Рассказчик по сравнению с Набоковым является пузырём, и более ничего. Как сложится судьба А.? отношения с С.? с З.? с И.Н.? Поймают ли его злые эстонские пограничники? Рассказчик оставляет это Читателю; он, к сожалению, не в силах ничего увидать сквозь плотную завесу времени; единственное, что ему остаётся, это сидеть, тупо смотреть в одну точку и ненавидеть Набокова, Владимир Владимировича, общепризнанного гения русской литературы, мастера прозы и поэзии, корифея драмы, и прочая, и прочая, рядом с которым мы все не более как пузыри.

Просто так он ничего не делает

- Зачем он это сделал? - недоумевали все. - Ведь он ничего не делает просто так. Просто так он ничего не делает. Он просто так не делает ничего!

Появились разные версии. Кто-то утверждал, что он сошёл с ума. Другие полагали, что он увиливает от. Третьи считали, что он просто издевается над. Четвёртые, понимая, что он ничего не делает просто так, стали делать то же самое.

Вмешалась пресса. Телевидение и радио подняли шумиху. Все гадали, зачем он это сделал. Разра-зился международный скандал; никто так ничего и не понял. Пришлось ИМ вмешаться и всех утихомири-вать. Но даже ОНИ ничего не пронюхали.

Все замолчали, после того, как ОНИ их утихомирили, но продолжали думать: Зачем же он это сделал? Факт, что не просто так. Какие цели он преследовал? Мало-помалу это приняло характер закона.

А он стоял и улыбался. Происходящее смешило его. Первый раз в жизни он сделал что-то ПРОСТО ТАК. Он подумал и сделал это ещё раз. Постепенно скрытый смысл его действия дошёл до него. Он по-нял, зачем сделал это, и засмеялся, но больше такого не повторял. Ведь он ничего не делал просто так...

Солнце, встающее над озером

Мне приснилось солнце, встающее над озером. Из-за поросшего кустарником мыса выплывала лодка, трое гребцов сидели внутри. Солнце, встающее над озером, ослепило мои глаза; я проснулся.

Вместо солнца, встающего над озером, висела на длинном шнуре электрическая лампа. Изжелта-жёл-тые лучи освещали жёлто-голые стены, слегка желтоватый паркет, тёмно-коричнево-жёлтый шкап, пустую бутылку из-под кагора, потолок с жёлтыми пятнами, полосатое (жёлтое с жёлтым) покрывало на постели моего соседа по комнате и самого соседа. Его жёлтое треугольное лицо сосредоточенно смотрело на меня.

-- Пошёл нахуй, - сказал я ему, - выключи свет.

И опять заснул. Мне приснилось солнце, встающее над озером, поднявшееся высоко. Я не мог зажму-риться, поскольку уже спал, и глаза мои были закрыты; не мог закрыться рукой от лучей солнца, встаю-щего над озером, потому что во сне человек не имеет ни рук, ни ног, ни даже головы, а одни только глаза; невольно мне пришлось проснуться. Я успел, однако, заметить, что лодка с тремя гребцами исчезла и превратилась в точку на горизонте.

Я раскрыл глаза. Свет был выключен. Вероятно, мои воспоминания о солнце, встающем над озером, и об электрической лампе мешали мне спать. Говорят, орлы могут смотреть на солнце, даже стоящее в зе-ните, не жмурясь. Я думаю, это неправда. Я лежал без сна, размышляя, что мне делать, и, забывшись, смежил веки.

Солнце стояло в зените. Листва на поросшем кустарником мысе пожухла и скаталась в трубочку. Всё замерло в неподвижности. Вода, испаряясь, создавала духоту. С моей стороны поросшего кустарником мыса вдогонку лодке шла гребная флотилия. Рыжие бородатые люди в шлемах, блестящих от солнца, стоящего в зените, слаженно налегали на вёсла.

Я вспотел и раскрыл глаза. Мой сосед по комнате включил настольную лампу. Я не могу заснуть, - сказал я. Мой сосед по комнате молча выключил настольную лампу и ушёл. Я смотрел в темноту, и мне приятно было это ощущение. Но под веками я чувствовал боль, стоило мне чуть прищуриться, и я видел солнце, стоящее в зените, гребцов с выпученными глазами и стоящую на одном месте эскадру, догоняю-щую и так и не могущую догнать маленькую трёхвесельную лодку. Свет отражался от воды, от блестящих шлемов, от наконечников копий и даже от земли, словно земля была сделана из стекла, и фокусировался в точке между веком и глазным яблоком, выжигая мне мозг. Только смотря вертикально вверх, я не ощу-щал боли. На берегу озера было настолько жарко, что тень этой жары заставляла меня потеть в относи-тельной прохладе моей комнаты. Стены, и пол, и шкап горели странным жёлтым пламенем.

Я надел себе на голову наволочку. Она спасала мои глаза от губительного огня. Но ведь не вечно же мне ходить с наволочкой на голове! Меня заберут в сумасшедший дом и снимут её силком. Придётся мне её снять самому. И когда-то надо будет мне заснуть... И вот тогда я увижу солнце, встающее над городом, или солнце, висящее на длинном шнуре, или заходящее над озером солнце, и солнце сожжёт меня.

Безмолвные путники

Поднимаясь в гору, чтобы с открывающейся высоты увидеть закат солнца и сложить об этом стихи, за-казанные мне начальником области, я повстречал двух монахов и сопровождавшее их третье незначи-тельное лицо. Во мне разгорелось желание побеседовать со светочами мудрости; кроме того, восхожде-ние утомило меня; я предложил монахам присесть на камни, в изобилии валявшиеся на траве, покрываю-щей безлесый склон, и разделить со мной трапезу, ибо, сказал я, путь ваш долог, а солнце ещё высоко. Монахи с радостью согласились, но вдруг на их лицах мелькнула тень огорчения и досады.

- К сожалению, мы не можем задерживаться, - сказал один из них, - настоятель нашего монастыря дал нам срочное задание, и к утру мы должны возвратиться с золотой тканью для риз монахов, серебряной для послушников, и с хлопковой материей для рабов.

- Как? - изумился я, - неужели в вашей обители нет таких необходимых для любого монастыря вещей?!

- Увы, - скорбно заметил второй монах. Наша обитель появилась совсем недавно и ещё не обзавелась всем необходимым. Великий Патриарх лично выдал нам, недостойным, разрешение на постройку жилища вон на той горе, - в это время другой монах показал рукой на соседнюю гору, возвышавшуюся не далее чем в десяти бросках камня от нас. Говоривший же инок был странно неподвижен, и только лицо его жило своей, казалось, отдельной жизнью. - И называться она будет, - продолжал он с гордостью, - Обитель Молчания!

- Обитель Молчания! Но это невозможно! Обитель с таким именем может иметь только орден Безмолв-ных Братьев! Я хорошо знаю законы, светские и церковные! Не захотят ли Безмолвные Братья покарать вас за дерзость? - поделился я с ними своими опасениями.

- А что Вы знаете об ордене Безмолвных Братьев? - спросил меня второй монах с улыбкой. - И почему Вы уверены, что мы не состоим в этом прославленном ордене?

- Я знаю немного, но то, что я знаю, позволяет мне утверждать, что вы не можете быть Безмолвными Братьями. Безмолвные Братья приняли обет молчания и невозмутимости. Улыбка не тронет губ Безмолв-ного, и гнев не отразится на его челе. Лицо его подобно застывшей маске. Разве только ваш молчаливый спутник мог бы быть Безмолвным Братом, но он одет в чёрные одежды раба и несёт вашу поклажу, следо-вательно, он - раб.

- Вы совершенно правы в том, что этот презренный - наш раб, - поправил меня первый монах, - и Вы правильно перечислили основные заповеди нашего ордена, но, тем не менее, уверяю Вас, что мы - мол-чащие. Для того чтобы общаться с непосвящёнными, у нас есть одна уловка, не противоречащая, однако, нашим правилам. Спросите, например, меня в лицо, какое имя я ношу в обители.

- Как же зовут Вас в Вашей обители, уважаемый? - обратился я к нему, немало заинтересованный.

- Меня зовут К'эй, что значит Летящий Камень, - глухим голосом ответил почему-то раб (я не заметил, чтобы кто-то из монахов сделал знак ему говорить). - Мне дали это имя за то, что однажды я сбил камнем дрозда в полёте, а ведь дрозды - наши злейшие враги, они глумливо подражают, передразнивая, всем болтунам мира сего, и их должно уничтожать.

- Неужели ваш раб имеет заслуги перед орденом? - поразился я. - Тогда почему же он надел эти скорбные покровы? И как понять ваши слова, уважаемый Безмолвный, что сопровождающее вас лицо - это действительно раб?

- Он действительно раб, - обратился ко мне второй монах (он стоял справа). - У него нет даже имени. А К'эй - это я.

В это самое мгновение первый монах, стоящий слева, поклонился мне, приложив руку к груди, как это обычно делают при знакомстве. Я же совершенно растерялся и не знал, кому кланяться.

- Так кто же из вас К'эй? слева или справа? или, может быть, вопреки всем вашим уверениям К'эй - это нечто в чёрных одеждах, стоящее позади вас и даже не имеющее имени для того, чтобы называться чело-веком? - вопросил я.

Второй монах (а он, как я уже говорил, стоял справа) сказал:

- К'эй - это я, и К'эй стоит слева перед Вами, а сзади него стоит раб, не имеющий имени. - При этом стоящий слева монах опять поклонился и даже немного подпрыгнул в знак того, что он именно и есть К'эй, Летящий Камень.

Тогда я обратился к говорившему:

- А как же в таком случае зовут Вас в Вашей обители, уважаемый Молчащий Брат?

- Извините, уважаемый: не Молчащий, а Безмолвный, - поправил меня первый, левый монах, и он же продолжал: Меня зовут Пе-о, что значит Камень. Так прозвали меня в монастыре за стойкость в вере, мол-чаливость, и редкостную невозмутимость... Вы, конечно, уже поняли, в чём заключается наша уловка? - прервал он сам себя, обращаясь ко мне с вежливой и лукавой улыбкой.

- Нет, простите, уважаемые, не понял, не понял, - пробормотал я, забыв про всякую учтивость, и тряся головой, чтобы не потерять рассудок.

- Ну, ну, успокоил меня левый монах, который назвался Пе-о, - не расстраивайтесь так. Мы действительно храним молчание - к этому призывает нас наш обет. Но если вдруг нам повстречается человек, не принадлежащий нашему ордену и не знающий наших тайных знаков? Тогда мы передаём друг другу свои голоса и лица. Например, у одного из нас появляется внутренняя улыбка и потребность похва-лить ребёнка, усердно изучающего наши священные книги и готовящегося стать нашим братом, но в силу юного возраста не могущего пока совершить этот шаг. Наш устав запрещает нам проявлять эмоции и дви-гать мышцами лица - как Вы совершенно правильно заметили, наше лицо должно быть подобно маске (хотя в нашей обители его принято сравнивать с камнем). Так вот, другой тогда помогает ему и берёт на себя труд выразить не свои, а чужие чувства - и хвалит прилежного отрока, и цокает языком - одним сло-вом, делает всё, что хотел сделать первый. При этом устав не нарушается - заметьте, что никто не выра-жает своих эмоций и не произносит своих слов. - И, видя, что лицо моё разглаживается и на нём появля-ется прежняя безмятежность, он улыбнулся. - Иногда мы используем для этой цели раба. Но теперь, из-вините, мы торопимся и нам пора идти. Давайте всё же завершим церемонию знакомства. - И Пе-о покло-нился мне, приложив к груди правую руку.

- Танг-По, поэт, - поклонился я им, и мы продолжили свой путь - я вверх по склону, а Безмолвные Бра-тья - вниз; мне показалось, что на лице у монаха по имени К'эй, чьими устами столь любезно объяснил мне Пе-о неразрешимую, казалось бы, загадку, появилось ускользающее выражение презрения молчали-вости перед тем, кто расточительно тратит слова и чувства, да ещё и торгует ими, подобно тому, как улич-ная девка торгует своим телом перед всяким, кто только сможет купить его. Впрочем, возможно, это мне только показалось; ведь на лице Безмолвного Брата можно прочесть не больше, чем на застывшей камен-ной маске.

Дети общаги

Громко играет музыка. Стародуб ходит от двери к окну и обратно, стараясь соблюдать интервал движе-ния 30 секунд. Рома сидит на кровати голый. Скоро он будет медитировать. Герман подходит к нему, кла-няется и говорит:

-- Харе бол! Давай медитировать на белый лотос на воде!

-- Давай, - соглашается Рома.

Подходит Стародуб:

-- Когда же это опять будет?

-- Через полгода! - значительно отвечает Владис.

- Дирижабль выпускает свой воздух, - медленно, как дирижабль, выпускающий воздух, говорит Ки-чаев.

Гертовский визгливо кричит, брызгая слюной:

-- Коридор там! Коридор там!

Я лежу на другой кровати, изображая роминого знакомого психа.

-- Рома! Сделай потише! Я спать хочу!

Музыка всё играет.

Как раз подходят 30 секунд, Стародуб, как метроном, двигается от окна к двери. Герман говорит:

-- Харе бол! Давай медитировать на белый лотос на воде!

-- Давай!

-- Когда же это опять будет?

-- Через полгода!

-- Дирижабль выпускает свой воздух...

-- Коридор там! Коридор там!

-- Рома! Сделай потише! Я спать хочу!

Музыка играет. 30 секунд проходят. Герман говорит:

-- ...

Музыка играет.

Музыка играет ещё много раз.

Рома поднимается и начинает танцевать, трясясь. Стародуб продолжает ходить. Гертовский продолжает кричать. Кичаев продолжает выпускать свой воздух. Я продолжаю орать не мешать мне спать.

Музыка играет.

Рома трясётся.

Рома затихает. Как и договаривались, все поспешно выходят из комнаты, чтобы не мешать медитации. Остаётся только Сова.

Вытолкав всех за дверь, смеются - Сова заливается, зажимая рот рукой, а Рома хихикает, тихо, так, чтобы снаружи не было слышно.

Обрывок (The Long and Winding Road)

..., долгий путь, ведущий к тебе. Осень. Листья желты и падают вниз. Здесь уже октябрь. Ветер кидается в меня листьями. Я один, если не считать моего таинственного спутника. Кто он? Зачем он здесь? Я не знаю. Он тоже идёт к тебе. Я могу упасть, и он может упасть, и никто не поднимет другого. Долог путь, холоден ветер. День, когда восхитительно пусто вокруг и совершенство пейзажа не нарушается суетным движе-нием. Вот только мой навязчивый спутник... Он бегает кругами, как собака, и в центре каждого круга - я. Но я хладнокровен, я не обращаю на него внимания, не обращаю - на его крики, не обращаю - на его во-пли, на то, что он постоянно теребит меня за плечо, не обращаю, не... Я продолжаю путь свой по дороге, что приведёт меня к тебе - буду идти, пока не достигну тебя или не упаду - но если упаду, то ползком до-берусь до твоего порога и умру на твоих руках.

Поворот налево. Штакетник. При моём приближении вороны снимаются с деревьев и тяжело улетают, борясь с ветром. Всё совершенно беззвучно. Беззвучно орёт мой сосед, беззвучно ветер свистит в мои уши и вышибает из глаз терпкую солёную жидкость. Я останавливаюсь у забора. За оградой голые дере-вья. Здесь уже ноябрь.

Эстетика вертикалей... Природа мечтает о недостижимом. Почему холмы, и каньоны, и прочие неровно-сти рельефа волнуют человека? Уделом его всегда было передвижение по двумерной плоскости. Даже птицы не могут летать вертикально. Геликоптер - венец творения, стоп, эволюция дальше не идёт. Вер-шина растительного мира - деревья - вертикальны, травы тоже вертикальны, хотя и имеют склонность к лежачему положению. Вершина животного мира - человек - стремится к вертикальности, вся культура пронизана ею, начиная с менгиров и заканчивая Empire State Building или что там ещё они построили.

Вижу сквозь ветви храм. Он нависает над головой, будь на мне шапка, упала бы шапка. Спутник мой ушёл вперёд и ждёт меня, улыбаясь. Пускай, пусть подождёт - стою любуюсь древним монастырём. Очень живописно летают вороны, чёрными пиратскими парусами галфвинд, цепляясь кривыми когтями за корявые деревья, как за ванты. Думаю, вызываю в себе восхищение чудом древнерусской архитектуры, смотрю и... вдруг надоело всё: резко, внезапно, до дурноты надоело. Холодно стало на ветру. Повернулся и пошёл дальше, не глядя на товарища моего. Возгоняясь, разгоняясь, чувство радости от созерцания красоты перемахнуло некую планку и превратилось в омерзение. Постепенно надо, постепенно... Сфото-графировать на цветную плёнку, написать маслом или акварелью, наклеить на картонку и доставать ино-гда, любоваться... Записать, чтобы забыть. Нет, всё равно нет, невозможно унести с собой серое низкое небо, холодный поцелуй ветра, крошево извёстки и твёрдость кирпича под пальцами. Не забрать тусклое солнце, унылую длинную дорогу, и мелькающую всё время где-то на заднем плане несуразную фигуру попутчика. Не попутчика во-обще-то, а конкурента. Ишь, как замёрз, бедолага, бегает, чтоб согреться... Грустно быть художником и не мочь рассказать о внезапной скуке, приходящей вслед за неожиданным (а вообще нет: давно ожидаемым и запрограммированным) восторгом. Грустно быть писателем и не уметь разобраться в себе или - самое обидное - не иметь необходимого словарного запаса. Ну ладно уже, иду я, иду, мне и самому холодно - и мы продолжаем путь мой к тебе.

Дорога пустынна, длинна, пуста и протяжённа. Но я приду, жди меня, Господи, я приду! По шоссе, где гуляет ветер - через горы, леса, реки и равнины - я всё равно приду к тебе. Жди меня, Господи! Мне уже тепло, ходьба согрела меня. Мне тепло, я приду к тебе, хоть ты меня и не ждёшь. Странно, что я предпри-нял это путешествие. Ведь я не турист. Странно тебе будет видеть меня у своего порога. Странно, что спутник мой всё не отстаёт от меня. Странно, что я несу тебе в подарок: каштан. Вот каштан. И форма его совершенна, и польза его несомненна, потому что это каштан.

Что ещё у меня с собой? Совсем немного, вот что ещё есть у меня: рюкзак; а в рюкзаке одежда, палатка, еды на три дня, и рукописи. Всё, что мне осталось. Всё, что осталось.

Мой товарищ тоже что-то несёт в своём рюкзаке, я не знаю, что. Мы ушли далеко и идём всё дальше, но это всё ещё слишком близко. Асфальт под ногами. Вороны над головой. Вокруг бескрайние поля. Вётлы на горизонте. Там жилище ворон, там их дом на недосягаемой высоте, но отсюда его не видно. Как я люблю бескрайние поля! Я оживаю посреди бескрайних полей, я дышу полной грудью посреди бескрайних полей, я пою во весь голос посреди бескрайних полей! Как я люблю бескрайние поля... Просторно, никто не за-крывает обзор. Никого, никого нет вокруг, если опять не считать моего таинственного спутника и ворон, которые то взлетают, то снова приземляются на поле, чтобы их не унесло ветром. Ветер всё время в лицо. Куда бы я ни пошёл, ветер всё время мне в лицо. Но где же, однако, люди? Мне всегда немного страшно посреди бескрайних полей, особенно если поля действительно бескрайние. В груди у меня замирает, как бывало в детстве, когда, раскачиваясь, взлетаешь так высоко, что уже не видишь земли, а перед тобой проносится сначала трава, потом кусты перед домом, потом сам дом, первый этаж, второй, и вот видишь уже только яркое синее небо и высокие белые облака. Вот тогда сердце останавливается, и ты теряешь сознание на долю секунды, а потом всё - второй этаж, первый, собака у дверей дома, кусты и трава - яр-кой зелёной полосой возвращается на своё законное место, из которого было вытолкнуто несколькими взмахами ног. Или когда, это уже позже, залезаешь на высочайшее дерево - рябину около дома, и крепко, изо всех сил, сжимаешь руками ветви, чтоб не упасть, когда вдруг снова потеряешь сознание. Поэтому, когда постепенно выходишь на поле, состояние души, испытанное в детстве, в высшей точке траектории люльки или на рябине, внезапно появившееся и внезапно исчезающее, - это чувство нарастает исподволь, и, несмотря на страх, хочется закричать так, чтобы все услышали, все! Горизонт так широк, значит, ты уже высоко, чувство невесомости перешло всякие границы, чтобы не разорвалось сердце, ты кри-чишь: Э-ге-гей-го! Мой спутник обрадовался и тоже закричал: Э-ге-гей-го!, и засмеялся, и стал прыгать вокруг меня. Вероятно, он считал меня глухим, и радость его была оттого, что он сумел разговорить меня. Никогда он, наверное, в дтстве не испытывал невесомости. Радость моя, став разделённой, сразу про-пала. Так, предвкушая добрую весть, мы хихикаем и потираем руки; но увидев, как хихикает и потирает руки сосед, мы перестаём веселиться: эта радость была только для тебя одного, а если и не только для тебя одного, то сосед не способен испытать тех тонких душевных движений, что привели тебя к этой радо-сти, и в лице соседа ты видишь карикатуру на свои чувства.

Мне неприятно становится это место: бескрайние поля. Но вот и они кончаются. Впереди небольшая роща. Вся земля усыпана листьями. Роща обнесена оградой: это кладбище. Уже смеркается, бесснежный выдался декабрь, темнеет рано. Я перелезаю ограду и иду к открытому склепу - ночевать. Мой спутник, убежавший, как всегда, вперёд, возвращается и идёт рядом со мной. Мы оставляем на жёлтом ковре гряз-ный чёрный след.

Il n'y a rien de lui.

Она пришла домой, открыла дверь своим ключом. Включила свет в коридоре, прошла на кухню. По-дойдя к окну, увидела рядом с собой двоих. Ну вот, я говорил, она заметит, - сказал один и замахнулся топором. Второй быстро схватил с подоконника доску для рубки мяса и перекрыл, как щитом, удар в сан-тиметре от её головы. Она потеряла голос, ещё только увидав их. Молчи, - сказал второй, спасший её, держа за руки первого, - и останешься цела. Она закивала быстро попятилась села на пол дыхание спёрло запахло мочой. Обоссалась, сука, - сказал первый. - Вот я сейчас... - и замахнулся ногой. Пойди отдохни - грубо толкнул его второй, - поиграйся там. Первый сел за компьютер, стоявший за-чем-то на кухне и вечно включенный, и начал играть в Lines. Второй присел около неё на корточки, дос-тал нож и повертел им, отражая лунный свет. У неё внутри появилось чувство, что её тошнит. Она согну-лась в спазме. Да... и верно, обоссалась... - сказал он. Ну, где у вас тут верёвки? Она слабо пошеве-лила рукой. Э-э-э, да... бесполезно... - услышала его голос. С надеждой подняла взгляд. Он стягивал с себя ремень. Она закрыла глаза. Встать. Руки. Руки ей связали сзади и снова посадили. Взяв ремень у Первого, Второй связал ей и ноги. Их лиц она не видела. Не бойся, ничего у тебя не возьмём. От этого стало ещё страшнее. Они ходили по комнатам, стучали ящиками и вполголоса переругивались. Первый, тот, который злой, подошёл к ней, тяжело дыша. Она сидела на полу, спиной к плите, и не решалась под-нять глаза. Она видела только его ботинки и грубые серые штаны. Он стоял перед ней и переминался с ноги на ногу. И дышал тяжело. В комнату вошёл Второй и крикнул: Что ты делаешь, пидор! Дёрнул его и выволок из кухни. Что-то он ему обьяснил в коридоре и толкнул опять за компьютер. Сам снял с неё ремни, восстановил кровообращение. Потрепал по щекам. Поднял за подбородок. Сейчас мы уйдём, девочка, смотри, уходим с пустыми руками - помахал ладонями перед носом, - а ты будешь здесь сидеть ешё 5 минут. Потом хоть телевизор смотри, хоть - он хохотнул - в Lines играй. Вытащил за шкирку своего на-парника, выдрал из пальцев мышку и ушёл, погасив свет в коридоре.

Через 10 минут раздался звонок в дверь. Она сидела всё так же у плиты, освещённая лунным светом и, искоса, мерцанием монитора. Звонок повторился, потом ещё и ещё. Потом тот, кто звонил, долго стоял на крыльце, фыркая, притопывая, и рылся в карманах. Потом послышался звук вставляемого в скважину ключа. Он открыл дверь, включил свет в коридоре и сразу бросился в туалет. Послышалось журчание, удивительно мощное, дверь в сортир оставалась открытой. Затем последовал удовлетворённый рык, и в кухню вошёл её брат. Включив свет, он увидел её, присел перед ней: что случилось, сестричка? Он напом-нил ей в таком положении одного из бандитов, она смотрела на него круглыми серыми глазами с расши-ренными зрачками и мотала головой: нет, нет, нет... Да что случилось-то, что случилось - он тряс её за плечо. Она смотрела на него, потом узнала, успокоилась - и заплакала. Обняла его. Пошли, сядем на ди-ван, простудишься - приподнял и повёл её. Подвёл к дивану, но, поняв что-то, посадил её на стул, она отметила это. Неловко отстранившись, сбегал на кухню, наполнил стакан и поставил перед ней. Сам сел на другой. Ну, рассказывай, рассказывай, что случилось-то. У него возникла некоторая брезгливость, он старался не приближаться близко к ней. Она сидела, молчала и только пила воду. Брат снова сходил, на-полнил стакан. Ну... кто тебя обидел? Скажи... Они, ответила она. Что? кто они? Они тебя... изнасиловали? Нет. Просто очень страшно. Где? Здесь? Она кивнула. Когда? Ну... прямо перед тобой. Брат заметался по комнате. Сейчас пойду и найду их. Найду... Найду... Он не знал, что делать. Ходил одетым вокруг стола. У них нож, сказала она. Ну и что, нож. Я их сейчас догоню. Ух, догоню... Куда ты, не дури. Нет, догоню - он энергично двигался по комнате. Она видела, что он трусит - давно уже мог уйти. Она встала и повисла на нём: Нет! Не пущу! Пусти, - слабо вырывался он. Не пущу! Ещё чтоб я брата потеряла! Он стыдливо отвёл глаза. Ну ладно... ладно... не пойду. Ну не пойду же, всё, - он пытался отцепить её от себя, чувствуя в душе облегчение. Она села снова за стол. Он пошёл на кухню, наполнил снова стакан. Пока вода текла, хлопал себя по брюкам, думая, что сестра не слышит. Принёс ей стакан. Ей тошно было и стыдно за брата, и в груди пустота.

Сейчас я тебе поесть принесу, - крикнул из ванной комнаты брат, где он отмывал руки после того, как убрал за сестрой. Она всё так же сидела за столом, уже больше не всхлипывала, а только икала и смот-рела в одну точку. На кухне ничего... Ах, да, бормотал брат, мы же собирались улетать. И магазины за-крыты... Жаль, телефона нет, а то бы позвонили друзьям... Надо бы и в милицию, да ничего ж не укра-дено. И родителям... Подожди, я схожу куплю чего-нибудь. Сейчас соседку пошлю. Ты посмотри пока те-левизор. Или в Lines поиграй, - подумала она и затряслась крупной дрожью. Он включил ей телевизор и ушёл. Показывали новости. Через несколько минут пришла соседка, сделала погромче и села вязать. Соседка участливо интересовалась у неё, что случилось. От ласкового голоса она расплакалась. Ну, что ты... что ты, - растерялась старуха. На-ко вот, - принесла ей шанежки с заборчиком, вскипятила чай. Поешь Она стала откусывать от жёсткой ватрушки. Она здорово проголодалась. Ну вот, ну вот, а те-перь расскажи, - соседка села рядом, - кто он? Она молчала. Все они, мужики, одинаковые Она поперхнулась чаем и заплакала. Ты поплачь, поплачь, - утешала её старушка, - а я здесь посижу, по-вяжу - и сделала ещё погромче.

Через час вернулся брат. Он привёл с собой её лучшую подругу и принёс всякой снеди: сладостей каких-то, фруктов, вина, пельменей, как на праздник... Она лежала за столом, уткнувшись лицом в сгиб локтя. Спит она? - спросил у соседки. Та, не отрывая глаз от вязания, кивнула. Спасибо вам большое, ска-зал брат. Та опять кивнула. Спасибо, повторил с нажимом брат. Да ничего, ничего, отвечала соседка. Спа-сибо вам, в третий раз повторил. Старуха поморщилась - она ожидала более весомой благодарности - но вышла.

Она проснулась - перед ней был накрытый стол и пустая бутылка из-под вина. Валялись яблочные ог-рызки и корки от апельсинов. Лучшая подруга сидела напротив неё и смотрела вниз. Её руки что-то искали под столом у себя и у брата. Подруга взволнованно дышала. Руки брата, наоборот, были над столом, ле-вой рукой он обнимал подругу за плечи, а правой залез ей под блузку и объяснял заплетающимся языком, уже в третий раз: ну вот, и я ждал, ждал её в аэропорту, а её всё нет и нет. Она ж за билетами домой по-ехала. Жду я её, жду, а её всё нет и нет. Ну, пивка дёрнул. Жду её, значит, жду, а её всё нет и нет... всё нет и нет... А, ну вот... Пивка, значит, дёрнул, и жду. А её всё нет. Взял такси, поехал домой. А по пути ссать захотелось, мочи нет. Сказал таксисту: подожди, говорю, сей минут вернусь. А он - нет, говорит, мне в парк надо. Ну ладно, я пришёл домой и сразу ссать. Выхожу из сортира, а она - он хихикнул - тоже... - кинул взгляд на неё и замолчал. Подруга дышала всё взволнованнее. Он убрал руки с её груди и плеча, опустил их под стол и стал молча выгонять оттуда руку подруги. Подруга вопросительно посмотрела на него. Он сказал: вот, мы ждали, что ты проснёшься, ждали, стол накрыли. Подруга рядом с ним встрети-лась с ней глазами, вздрогнула, потупилась, застегнула пуговицу на блузке и стала что-то поправлять внизу у брата. Брат поморщился от боли. Вот... водка, похоже, осталась. И... - достал откуда-то из-под стола яблоко. Вот... держи пока. Я... это... пельмени пока поставлю. Встал, и как-то спиной обогнув стол, пошёл на кухню. Ты, Лена, посиди пока с ней. Мы тут стол накрыли, сказала Лена, не хотели в той комнате. Думали, ты проснёшься, и тут всё... - обвела глазами стол. А потом думаем, чего тебя будить, мне твой брат всё рассказал, - покраснела подруга, - мы и решили пока винца выпить, за знакомство. Знаешь, то-ропливо продолжала подруга, я ведь твоего брата и не знала почти. Какой интересный человек оказался. Я думала, ты одна такая... талантливая. Ты как, кстати, наклонилась к ней, пишешь стихи всё? Дай мне почитать? Сестра молча смотрела на подругу. Хвали собаку друга, чтоб понравиться другу, сказала она. Хвали кобылу друга, чтоб понравиться другу. Хвали оружье друга, чтоб понравиться другу. И поцелуй его в Саду Гефсиманском... Не знаю. Ещё не придумала. Да. Он интересный человек. И талантливый... Вся семья у нас такая... талантливая... Не пожалеешь. Вот только вижу я его раз в месяц. И, она засмеялась горько, трусоват немного. Но зато очень умный и... талантливый - она опять засмеялась. Подруга надула губы и сказала, я пойду помогу талантливому человеку, натянуто улыбнулась и ушла на кухню. Что-то там зло прошипела, брат громко сказал, ну ладно, последи пока, сейчас всплывут, и выбежал из кухни. Войдя в комнату, он сказал смущённо, я позвонил родителям, сказал, что билетов нет, на днях прилетим, но я письмо напишу им, чтобы не волновались, я пока у тебя поживу, можно? Она улыбнулась: конечно. Ну, я, наверное, там буду спать, в маленькой комнате, а вы с Ле... ной здесь. Она улыбнулась: конечно. Он ска-зал с конфузливой улыбкой, ты извини, что мы здесь вино выпили, фрукты все... почти все съели. Просто тебя будить не хотели. Она улыбалась смутно и кивала головой: конечно, конечно...

Пельмени, конечно, превратились в один большой ком, и водка действительно осталась. Она пила на-равне с братом и быстро опьянела. Ну что, в самом деле, думала она, ничего же не случилось, ничего не украли, ничего не... И брат у меня хороший, и подруга тоже, обычное дело, полюбили друг друга, захоте-лось, а я сплю. Не хуже людей у меня брат, вот принёс мне еды всякой, любой бы испугался. Ей опять вспоминался глухой стук топора о доску, да, сильный он, наверно, доска чуть только дрогнула. Опять стало страшно, но она вновь подумала, какие у неё хорошие брат с подругой и что ничего не случилось и т.д. Ей становилось веселее, и подруге её тоже становилось веселее, и подруга подсаживалась всё ближе к её брату и всё норовила сесть на колени, а брат бросал испуганные взгляды на них обеих и панически отдви-гался. Подругу это забавляло весьма, да и её, пожалуй, тоже. Ну что же ты, сказала она и подсела с дру-гой стороны, расскажи, как я обоссалась, и положила колено ему на бедро, а сдругой стороны придвига-лась, его обнимая, подруга. Брат встал и, сказав: я сейчас приду, заперся в туалете. Она же с подругой выпила тем временем на брудершафт. Давай, подруга, я вам мешать не буду. На безрыбье... поморщи-лась подруга. Да ты что, мой брат... лучший. Ну, тогда можешь и помочь. Может, и помогу. Они выпили ещё. А потом ещё. Ждали его, ждали, и забыли как-то постепенно о нём, и, подперев головы руками, раз-говорились за жизнь. Брат всё дрожал в туалете. И вот когда я... ну, ты понимаешь... Он был уже... хи-хи... там... ха-ха-ха, прыснула подруга и, зажав рукой рот, вскочила и побежала в ванную. Она, смеясь, побежала за подругой, и, увидев, как та блюёт, тоже наклонилась над ванной: ихтиа-андр! Ихтиа-а-андрр! Отсмеявшись, пошли обратно в комнату. Там и заснули.

Утром она проснулась со свежей головой. Тихонько, чтоб не разбудить подругу, встала и пошла в туа-лет. Запершись, спал там братец, спустив до колен трусы. Она постучалась, и брат открыл и пошёл спать в маленькую комнату. Затем она умылась, почистила зубы и переоделась. Убрала со стола, прибралась и села играть в Lines. Играла недолго, пока подруга, проснувшись, не подошла к ней сзади, обняла и ска-зала неожиданно тепло, доброе утро. Доброе утро, ответила она удивлённо и немного испуганно и попы-талась отстраниться. Доброе утро, доброе утро, пропела подруга ей на ухо и пошла в ванную. Брат храпел в своей комнате. Неожиданно раздался звонок в дверь. Храп прекратился. Она пошла открывать, но, вспомнив вчерашних визитёров, выглянула сначала в окошко в сенцах. На крыльце стояли два амбала и, чуть левее, милиционер с лицом таким толстым, что щёки свисали вниз и прикрывали воротничок. Нет, подумала она, это не те. Перед крыльцом стоял автофургон. Амбалы топали ногами и дули в кулаки, от них валил пар. Нетерпеливо они снова позвонили. Кто там, спросила она растерянно. Сзади подошёл не-бритый брат. Открывайте, открывайте, кричали им снаружи. Что вам надо, спросил брат зачем-то басом. Открывайте, милиция, сказал милиционер. Какая милиция? где ваше удостоверение, спросил брат. В го-лосе его звучала неуверенность. Милиционер достал из-за пазухи красные корочки и раскрыл. Откры-вайте, ну? Это ваш участковый. А что случилось, спросил брат. Да вы откройте же, холодно, так и будем через дверь говорить, ответила милиция, тряся документом. Брат открыл, и два грузчика (а это были именно грузчики), отодвинув его, вошли в сени. За ними вошёл милиционер. Что случилось-то, товарищ участковый, спросил брат. Вот документ - милиционер протянул ему какую-то справку - ваша подпись? Ну... нет, вроде не моя. Так вроде или не ваша? Ну... наверное, не моя. Да-да, не моя. Ваша? Он повер-нулся к сестре. Не... не знаю... А что случилось? с надеждой спросила она. Это по поводу чего... Она имела в виду тех двоих. Вот. Оформлена продажа: стенка Заречье, телевизор Sony Black Trinitron цветной, видеоплеер Sharp, магнитофон... не разберу что-то название... ну, неважно. Налог с продаж не уплачен. Сказано, что когда забирать будут, тогда и уплатят. От нас не скрыться, пошутил он. Но мы ни-чего не продавали, воскликнул брат. Это же не твоя подпись! - сестре. Ну как же не ваша, сами сказали, что ваша, отойдите, не загораживайте проход! - в это время грузчики выносили шифоньер. Вот и доку-менты на всё у меня, специально захватил, чтобы не отпирались. У нас, он хохотнул, всё строго. Подож-дите, подождите, воскликнула сестра, освобождая грузчикам проход. У нас украли все документы! Эти... вчера... двое... Надо было заявлять, теперь кто ж вам поверит, засмеялся милиционер. Чего не выдумают, чтоб только налог не платить. Ну, оставьте нам хоть пока стулья, стол да кровати, умоляла она и в то же время видела как бы со стороны удар топором в морозном лунном свете, доску и своё испуганное лицо. Ну хоть что-нибудь оставьте... плакала она. Видеоплеер можем оставить, он всё равно в машину не влазит, потом за ним приедем, сказал, остановившись, один из грузчиков. Брат всё цеплялся за грузчиков. Ос-тавьте... да что же это... оставьте! восклицал он. А шмотьё и книги заберём в качестве налога, приговари-вал милиционер, следя, как грузчики охапкой выносят домашнюю утварь. Она всё вспоминала своё паде-ние и страшное красивое тонкое лицо спасшего её бандита. Ей захотелось вдруг заняться с ним любовью. Сексуальное желание, по какому-то психологическому закону, перекинулось на милиционера. Ну сделай же что-нибудь!! закричала она брату. Что я сделаю... оправдывался он. Грузчики заржали и сели в ма-шину. Мы ещё приедем, весело сообщил милиционер. За плеером. Тогда и заявление у вас приму. А сей-час - извините - некогда!

Что-то они всё же оставили. Какие-то одеяла и тетрадки лежали на полу, а в кухне стоял, нетронутый, компьютер. До рекорда в Lines оставалось 98 очков, и поле было почти свободно. Почему он не захотел ничего осмотреть? сказала она. У нас нет доказательств... сказал брат. Ты мне не веришь?! закричала она. Открылась дверь ванной. Ты ей не веришь? промурлыкала подруга, выходя в розовом халатике, и опешила: а что... такое? куда всё делось? А... махнул рукой брат. Увезли, пояснила сестра. У-вез-лии? Кто увёз? Милиция, наверно... И ты не мог ничего сделать?! А что я мог сделать, что я мог... Да у двери мог встать, с ружьём или с ножом хотя бы, и биться мог! Только через мой труп! Вот что ты мог! Мужчина! У нас нет ружья, сказал брат. А ножи все увезли, съязвила сестра. Да что вы всё, разо-злился брат, сами бы и вставали! Так это всё у вас просто: через мой труп! А кто здесь мужик-то, осведо-милась подруга, запахивая плотнее халат. Ну ладно, что теперь кричать... сказал брат. Надо идти жало-вать... разбираться... К адвокату там, в милицию заявить... А деньги есть у тебя? Деньги все в пальто - были. А пальто увезли. Брат был одет теплее всех, он спал в пиджаке. Вот ты и пойдёшь, сказала подруга. Я и пойду! Зайду к соседке, у неё одолжу одежду тёплую. Как же! Даст она тебе... После вчерашнего. Вы-гнал старушку из дома, злорадно сказала подруга. Ищи теперь! Да... что же делать? беспомощно сказал брат. Но идти-то всё равно надо. Не ждать же до весны. Может, подождать, пока снова эти приедут? Нет. Не приедут, вмешалась сестра. Брат поскитался ещё в прихожей, повздыхал и вышел, хлопнув негромко дверью.

Бойцы гибели напрасной

Пиэса

Действующие лица:

2 бандита самого злодейского вида: оба с огромными мускулами, один среднего роста и худощавый,

другой высокий и толстый;

Женщина - совершенно любая;

Студент - хилый маленького роста молодой человек;

Мужчина лет 40, с брюшком;

пухлый Мальчик лет 18, его сын;

Милиционер вооружён дубинкой и автоматом и вообще выглядит очень грозно;

Прохожий.

* * *

Занавес. На дальнем плане сцены лежит на полу окровавленная Женщина. Бандиты её избивают: один занёс над ней руку, другой - ногу. На среднем плане - стоят в ряд Мужчина, Мальчик и Студент. Они располагаются спиной к залу и смотрят на Бандитов. На авансцене, в центре, спиной к зрителям, стоит Прохожий. Справа от него в нескольких шагах - Милиционер. Всё застыло в неподвижности. Безо всякого сигнала Бандиты начинают ожесточённо избивать Женщину. Трое на среднем плане напрягаются, потому что только что заметили драку. Не раздумывая, Студент бросается на Бандитов. Те в недоумении смотрят на него. Студент подбегает к ним, смотрит на одного, другого, вздыхает, размахивается и ударяет высокого. Удар, конечно, очень слабый, к тому же какой-то смазанный - видно, что Студенту страшно. Бандит удивлённо посылает Студента на землю одним ударом.

Мужчина (делая шаг к ним): Эй, не трогайте мальчонку! Сейчас милицию позову!

Бандиты подходят к нему и начинают бить. После короткой схватки Мужчина оказывается на полу. Бандиты подзывают Мальчика, который отчаянно трусит, но убежать боится. Они заставляют его бить Мужчину. Мальчик ударяет первый раз неохотно, но уже со 2-го удара со всё возрастающим азартом Мужчину подошвой своей ноги по голове. Мужчина весь в крови, впрочем, кровь появилась ещё до ударов Мальчика. Студент лежит на животе и сплёвывает очень густой и тягучей слюной. Женщина слабо стонет. Бандиты одобрительно посмеиваются. Слышны их одобрительные замечания Молодец!, Как он его! и т.п. Прохожий смотрит на всё это, потом делает шаг вперёд и смотрит вправо, на Милиционера. Затем делает шаг назад, а Милиционер подходит к Мальчику. Под его грозным взглядом Мальчик сникает и слегка втягивает голову в плечи. Перестаёт пинать Мужчину. Бандиты скромно отходят в сторону.

Мальчик (плаксиво): Меня заставили...

Милиционер (бесстрастно): Я всё видел. (Мальчику): Ну что. Ты получил, чего хотел. (Помогает встать Мужчине): И ты получил, чего хотел. (Подзывает Мальчика, чтобы тот поддержал Мужчину. Подходит к Бандитам): Вы тоже пойдёте. Вы получили, чего хотели. (Проходя мимо Студента, останавливается рядом с ним).

Студент (грустно): Знаю. Я получил чего хотел.

Милиционер (кивает): Правильно. (Делает знак автоматом. Уходит, а вслед за ним Бандиты и Мальчик, поддерживающий Мужчину).

Женщина лежит на заднем плане, не подавая признаков жизни. На среднем плане Студент лежит на полу и плачет. Прохожий всё так же стоит на авансцене и смотрит на них.

Занавес.

А и Э

На некоем концерте пел, среди прочих, К. Ночью со своим соседом И. мы вместе возвращались домой и обсуждали его пение. Мы сетовали друг перед другом, что у нас есть музыкальный слух у обоих, но нет голоса, и находили отсутствие голоса также и у К. И. сказал, что а у К. слабовата, а вот э, как это ни странно, он поёт гораздо лучше. Ничего странного, - удивился я и сказал, что тоже могу держать э гораздо дольше, чем а. Нет, - загорячился И. - а - это совсем другой строй гортани, и как ты мо-жешь так говорить, когда ты петь не умеешь. Петь я умею, только у меня голос слабый, - сказал я и стал тянуть а-а-а и э-э-э, чтобы показать ему, что при а быстрее выдыхаешься, чем при э, и дос-тичь нужного звучания сложнее. И. молчал.

Внезапно И. прыгнул вперёд, оттолкнулся руками и, перевернувшись, приземлился на ноги. Потом по-пробовал сделать то же самое снова. Мы шли по какой-то очень скользкой поверхности, поэтому он упал. Подвыпившая компания, шедшая впереди, удивлённо смотрела на нас. И. попробовал ещё раз и опять упал: проскользнули руки. Он всё старался перевернуться, но всё время ему мешала какая-то мелочь. Он прыгал очень искусно и точно, и я понял, в чём заключался его секрет: он выпрямлял руки не у самой земли, а где-то ещё сверху, на уровне коленей. Наконец ему удалось-таки выполнить кульбит. До наших двух изб оставалось шагов 500, всё по прямой. Я пошёл дальше, а И. что-то остановился. Я прошагал уже половину, когда И. крикнул мне: Эй! стой. Я оглянулся. Он растопырил руки и ноги. Сейчас колесо де-лать станет, - подумал я. И тогда он сделал колесо, очень красиво, прогнувшись, удерживая центр тяже-сти позади линии рук, а потом ещё раз, и ещё... Он упрощал упражнения, желая, чтобы я стал повторять их за ним, упал, и показал этим своё филистерство. Он не мог мне простить, что я победил его в споре относительно а и э.

Тем временем И. докатился до своей калитки и встал в дверях. Он подбоченился и гордо смотрел на меня. И тут я как-то так поступил, не очень, наверное, хорошо, глупо как-то, может быть, пошутил... Я по-дошёл к нему и сказал торжественно и негромко: Молодец. Ты должен был сделать это!.. И дверь ка-литки резко захлопнулась за ним...

Кодекс Чести Рыцарей Городских Улиц

Когда человек идёт по улице, а навстречу ему другой, и - бац! - ему в морду, то человек этот не даст в морду в ответ. У него нет постоянной готовности к драке. Он может, сделав вид, что ничего не заметил, раствориться в окружающей толпе; может, но не сделает этого; ложная гордость заставит его остаться на месте. Затем он поймёт, что зря остался, он ничего негодяю не сделает; но гордость теперь уже не даёт ему уйти просто так; изменить решение, говорит она, ещё хуже, чем принять неверное, это недостойно настоящего мужчины. И вот человек встаёт в стойку; он не умеет вставать в боевую стойку, но в кино часто показывают, как это делает Жан-Клод Ван Дамм. Он принимает подобие боевой стойки и говорит очень резко, как ему кажется: В чём дело?, или Что за проблемы?, или даже Ты охуел?, если он читал что-нибудь про уличную шпану. Негодяй ухмыляется и гладит его ладонью по щеке, а наш герой отрывисто бьёт его по руке и, возможно, даже попадает. Вокруг собралась толпа: кто читает газету, кто смотрит на часы, а кто и завязывает шнурок на ботинке, неважно: каждый занят делом, тем единственным, что при-вело его сюда. Жертва нападения по-прежнему стоит, левая рука у подбородка, правая ходит взад-вперёд; негодяй в двух шагах от него, большой, стоит расслаблено и скалится жёлтыми зубами прямо ему в лицо, не предпринимает никаких действий. Они стоят так несколько минут; человек пытается оскорбить негодяя вербально, но делает это неумело; негодяй легко и изобретательно обкладывает его матом и время от времени суёт в морду - легко, чтоб не упал, но обидно. Человек чувствует глупость своего положения и хочет быстрее покончить дело. Просто так уйти он не может: он боится, что негодяй будет кричать ему: Давай-давай! или Иди-иди, сопляк!; он хочет, чтоб последнее осталось за ним. Но слово оставить не получается, он решает оставить действие, тем более что негодяй как нарочно выставил вперёд свой под-бородок; он размахивается и, закрыв глаза, стукает негодяя в нос. Удар получается очень неуверенный, слабый, так, чтобы негодяй не обиделся и дал возможность ему уйти, сохранив лицо; по груше в спортзале он лупит в несколько раз сильнее. Но негодяй не склонен к прощению; негодяй валит прохожего на землю, катает его слегка, смеётся на прощание и уходит.

Человек поднимается с земли и, не глядя ни на кого, отряхивает пиджак. В глазах у него слёзы и по-этому он смотрит вниз; окружающие, в свою очередь, стесняются смотреть на него. Человек может пойти туда, куда он шёл до встречи с негодяем, или ещё куда-нибудь; о таком человеке рассказывать неинте-ресно и даже несколько стыдно рассказывать о таком человеке; лучше рассказать о том, как поступает Рыцарь Городских Улиц.

Когда негодяй уходит, полностью уверенный в своей победе, Рыцарь Городских Улиц долго стоит на том месте, где был так унижен; колени его дрожат, он страшится посмотреть на людей и увидеть там знако-мого; он стоит так полминуты или больше. Наконец решение созревает, он поворачивается и бежит за негодяем. Великан этот ушёл достаточно далеко, и мелькает где-то впереди его светло-серая, почти не-бесного цвета шляпа, так что проходит ещё некоторое время, прежде чем жертва, превратившаяся теперь в преследователя, его догоняет. Негодяй идёт не оглядываясь; он уверен в себе, он уверен также в по-беде, которую только что одержал. Второй раунд заранее веселит его. Негодяй слышал звуки преследова-ния позади; он ждёт, когда на него нападут, чтобы ответить на оскорбление. Он даже чуточку замедляет свой ход, давая Рыцарю поскорее настигнуть его. Рыцарь идёт теперь вслед за ним и хочет сначала от-дышаться; он не знает, что делать дальше: вот, он догнал негодяя, это хорошо, и что теперь? Как с ним драться? Напасть сзади мешает трусость, ошибочно принимаемая им за благородство натуры; впрочем, благородство часто является оправданием трусости. К тому же декорации сменились, зрители пришли новые и не знают о том, что произошло три минуты назад. И человек срывает с негодяя шляпу и кидает её в грязь, или плюётся, или опять забегает вперёд и стукает ему по лицу, ненамного сильнее, чем в первый раз; у негодяя на лице улыбка, и он, уже в полном своём праве, так бьёт человека, что тот падает и, осоз-нав, что шансов у него нет, пытается спастись бегством. Негодяй бежит за ним; в итоге человек попадает под машину; а если не попадает, то негодяй догоняет его; а может, и не догоняет.

Но суть не в том. Истинный Рыцарь Городских Улиц поступит совершенно иначе. Догнав негодяя, он не станет терять время на размышления; он всё обдумал, и то, что цель оказалась слишком близка, его не смущает. Он размахивается и сильно бьёт ногой негодяю между ног сзади, или делает подсечку (в кино часто показывают, как это делает Брюс Ли), или кидает камнем, или бьёт палкой. Когда тот падает, он пры-гает на поверженном теле несколько раз и, удовлетворённо смеясь, убегает. Вот что делает истинный Рыцарь Городских Улиц, когда на него нападают.*

Друзья часто мешают Рыцарям проявить в полной мере своё достоинство: когда они идут втроём по улице и видят, как негодяй расслабленно стоит перед неким прохожим и скалит жёлтые зубы ему в лицо, а прохожий красен и трусливо озирается вокруг. Рыцарь тогда (он самый хилый в компании) бросается к негодяю и мгновенно бьёт ему по морде; в силу слабости Рыцаря удар носит чисто декларативный характер: сейчас подоспеют мои друзья, и мы втроём справимся с тобой, подлый негодяй. Негодяй удивлённо смотрит на этого странного человека и одним ударом валит его на землю. Прохожий тем временем удирает весьма проворно. Друзья же не спешат на подмогу: им боязно напасть на такого высокого и толстого человека, тем более, что он не так уж сильно бьёт их товарища, только валяет по земле. Один говорит другому: пошли, пошли, поможем ему. Второй, более осторожный и умный: нет, они дерутся один на один, не надо им мешать. Они стоят и голосом пытаются спугнуть негодяя; естественно, негодяй не обращает на них внимания. Рыцарь, поняв, что подмоги не будет, сопротивляется только формально, потому что не сопротивляться нельзя, и чтобы все видели; при первом удобном случае он изображает страшную боль; из его глаз капают слёзы, но это слёзы обиды. Друзья набираются храбрости и подступают к негодяю; негодяй показывает, что он испуган, и уходит, довольный собой.

Рыцарь не может догнать негодяя и сделать ему подсечку, чтобы не выходить из образа; поэтому он переносит свою злость на друзей; в обычной ситуации он не может наорать на них; он пользуется создавшимся положением. Друзьям стыдно, но, видя, что Герой не собирается бежать догонять негодяя, они отчасти уверяются в своей правоте, и муки совести постепенно ослабевают. Рыцарь же успокаивает совесть тем, что кричит на друзей, а они ему не отвечают и даже как бы признают свою вину; он показал всем своё благородство; всё равно ещё несколько дней он мучается; наконец решает для себя, что, как только увидит своего врага (я его запомнил, говорит он себе), то кинет в него камнем, прямо в голову булыжником запустит в башку, и успокаивается.

А вот ещё, например, когда идёт по улице женщина, молодая, и сзади вдруг кто-то хватает её сгибом локтя за шею. А вокруг день, народу куча, в общем, она расслаблена. Она не будет сразу орать, нет. Она испуганно оглянется сперва и увидит своего знакомого, пусть не очень близкого (ну, предположим, бывшего одноклассника), но то, что это не бандит или хулиган, её очень обрадует, и она от облегчения будет спрашивать, как дела, ой, привет! и всё в этом роде. А рядом будет стоять парень, и глаза у него станут вдруг зелёными, он будет смотреть на них молча, и прищурится, или желваки у него станут ходить, или он сожмёт кулаки, чтобы ей показать, что он не очень-то доволен, и если что, защитит её. Но его усилия окажутся незамеченными, они будут очень мило беседовать, не замечая сверкающих глаз парня, поскольку будут смотреть в глаза друг другу. Наконец они закончат, попрощаются и даже, что ещё хуже, не оставив адреса или телефона, разойдутся. Девушка вернётся к своему кавалеру, который тут же обнимет её за талию и покажет, кто здесь главный, и опять его удар не достигнет цели, потому что схвативший девушку парень отвернётся к своему другу, не представленному никому из присутствующих и потому играющему здесь лишь второстепенную роль. Девушка же, хотя и положит свою руку на талию парня, как бы отклонится плечами и ногами от него, так, что вместе они будут напоминать букву К. Впрочем, через некоторое время она снова станет стройна как тростинка, и снова они будут похожи на букву Н, а то и вовсе ни на какую букву походить не будут, если тесно прижмутся друг к другу.

Яблоки в саду

Один меня доставал всё время. Никак угомониться не мог, мешал мне страшно, вредничал самым под-лым образом. Юлит вокруг меня, вертится, под руку говорит, а бить его нельзя, не положено. Догово-ришься с ним, бывало, он тебя не трогает, а потом срок пройдёт, и он опять начинает. Прямо страдал от него. Тут мне какой-то незнакомый и сказал: скажи ему, говорит, три слова, два слова с половиною скажи ему: яблоки в саду. Он тотчас отстанет.

Ну вот, опять он мне мешает. Я ему говорю: помнишь, говорю, дед, про ЯБЛОКИ В САДУ? Он затрясся, чуть не плачет весь, хочет мне опять навредить, а ему - шиш ему! Как будто током его бьёт. Закручинился он, ушёл и больше не приставал никогда.

Ещё мне потом приснилось, что я сплю, а он стоит надо мной и будит меня, будит... А я захотел прове-рить, давний ли мне сон снится. Просыпаюсь и говорю ему: Отстань! Яблоки в саду! Он сразу ушёл. Значит, уже после того это было.

Не везёт Иван Иванычу

Иван Иваныч куда-то шёл по своей надобности. Впереди он увидел прохожего. Иван Иваныч не обеспо-коился: улица была широка. Иван Иваныч шагнул влево, но прохожий в тот же момент повторил его дви-жение. Тогда Иван Иваныч шагнул вправо, но прохожий опять повторил его движение. На лице прохожего отразилась досада. Он сделал шаг левой ногой, но Иван Иваныч как раз хотел уже обойти его и чуть не столкнулся с ним носом. Иван Иваныч сделал вид, что хочет пойти вправо, а пошёл влево, и опять упёрся в прохожего, совершившего точно такой же маневр. Они остановились, подумали, и одновременно пошли влево. Успев затормозить, они снова остановились и подумали. Прохожий сказал: Значит, так. Сейчас я пойду налево, а Вы направо. Иван Иваныч повиновался и шагнул правой ногой. Его оппонент шагнул левой ногой и стукнулся об Иван Иваныча. Ха-ха-ха! - засмеялся прохожий.

Что же делать Иван Иванычу?

Не везёт Иван Иванычу!

Лифт в Билефельде.

Когда Алёхин проводил матч с Козайцером, многие возражали против того, чтобы играли в Билефельде. Престарелому претенденту, говорили эти многие, сложно будет вынести те нечеловеческие условия, в которые поставит его Алёхин. Тем не менее, в лифт поставили шахматный столик и два стула, принесли часы, расставили фигуры, и матч начался. Алёхин, видимо, не догадывался, в какой хорошей форме был тогда Козайцер, поэтому его хитрость обернулась против него самого. Матч продолжался беспрецедентно долго: соперникам носили в лифт еду и питьё. Выходить наружу не разрешалось, так что легко предста-вить себе, какой там стоял запах, несмотря даже и на наличие ночных ваз. Алёхин устал раньше; имея уже перевес в пять очков, он проиграл три подряд партии. Стало понятно, почему Козайцер не отказался от предложенных ему условий поединка. Другого случая могло вообще не представиться. Алёхин откровенно не хотел играть. Как поступали все шахматисты того времени, он выставил требование огромного залога в счёт призового фонда, который должен был обеспечить претендент. Поступал так и сам Козайцер, посту-пал так и Капабланка, и Нимцович, и прочие. Когда требуемая непомерная сумма была собрана, Алёхину пришлось-таки провести матч. Хозяйка Козайцера, Гуса Хрничкова, держала скотный двор. По просьбе маэстро она выгнала поросят из свинарника (благо свинарников у неё было несколько) и пустила туда Козайцера со своей шахматной доской. Там он и тренировался, заготавливая хитроумные ловушки, со-ставляя этюды и оттачивая блестящие комбинации. А ведь ему было тогда 64 года! И вот такая подготовка стала приносить свои плоды в матче с чемпионом.

Однако Алёхин показал, что не зря его прозвали железным русским. Он сумел собраться и перело-мить ход борьбы. Он взял все оставшиеся ему три тайм-аута (да, и в те незапамятные времена существо-вали тайм-ауты, хотя и означали несколько иное: лифт отключался, и обычные пассажиры не могли им пользоваться; шахматисты оставались наедине). Во время тайм-аутов Алёхин сидел в своём красном углу, питался исключительно освежающими и бодрящими напитками и бесперерывно курил. Некурящий Ко-зайцер попросил вентилятор и направил его в сторону Алёхина. Вскоре Алёхина не стало видно за густым облаком табачного дыма. Что он делал внутри облака, неизвестно, но когда положенные три дня прошли, тайм-аут закончился и дым рассеялся, перед Козайцером сидел совсем другой Алёхин - обновлённый, готовый к борьбе. Во взгляде, которым он сверлил Козайцера, читались воля и дух. В следующей же пар-тии он провёл неукротимую атаку лёгкими фигурами и выиграл матч.

Когда соперники вышли из лифта в Билефельде, на них жалко было смотреть. Козайцер потерял 15 кг. Алёхин постарел лет на десять. После скудного лифтового освещения они щурились и прикрывали глаза руками. Чётко обозначились морщины и складки. Состязание плохо отразилось на партнёрах: Алёхин про-играл затем матч Эйве, а Козайцер, в очередной раз выиграв чемпионатЧехии, тоже послал вызов Эйве, которым и был разгромлен со счётом 6:0. Все жители Билефельда до сих пор гордятся этим истори-ческим состязанием. Надо сказать, что в этом городе всего одно высотное здание, имеющее 19 этажей. Остальные все одноэтажки.

Вот какой уникальный лифт ремонтирует наша бригада!

Рассказ, в котором ничего не происходит

В этом рассказе не происходит абсолютно ничего.

Комментарии

Чюден град Вавилон Омфал - пуп земли (греч.); Ойолоссэ - Вечная Белизна, эльфийское название Таниквэтил.

Он, она и Набоков Для полного понимания текста следует прочесть Подвиг В. Набокова; не мешает прочесть также Дар и Соглядатай того же автора.

Il n'y a rien de lui Существует продолжение этой бесконечно грустной истории, не приведённое здесь потому, что машинистка, печатающая рассказ, никак не могла справиться со своими слезами (остальные машинистки даже до этого места дойти не могли). Брат ушёл, и с тех пор - Il n'y a rien de lui. Лучшая подруга тоже как-то умудрилась убежать, забрав всю одежду, и тоже с тех пор - Il n'y a rien de lui. За сестрой же пришёл добрый разбойник, куда-то её увёл, и, естественно, Il n'y a rien de lui. В переводе с французского это означает нет ничего от него (неё).

Бойцы гибели напрасной Контрольный вопрос - почему плачет студент? Главное - это не обида, главное - он понял, что каждый действительно получил то, что хотел, он понял, чего хотел каждый из персонажей, и особенно - чего хотел он сам. Так оно всё и происходит. Так крушатся людские идеалы, вообще любые идеалы, вера в людей, и тому подобное говно. На смену приходит ясное понимание жизни. Если вы этого не поняли - вы зря читали рассказ.

Вместо слова пархюм в текст можно подставлять различные понятия без потери смысла, и даже с приобретением дополнительного. Рекомендуемые слова: Халява, Родина, Демократия, Революция, СвободаРавенствоБратство, Мораль, Бог, Государство, Президент; возможно также подставлять слова, означающие ценности, преподносимые различными тотализированными предпртятиями, такими, как церковь, общество, государство и пр. Помимо этого, предлагаемый текст обладает собственно литературной ценностью.

* Самый же Истинный Рыцарь Городских Улиц имеет слишком много достоинства, чтобы позволить негодяям напасть на себя. Нет, Самый Истинный Рыцарь Городских Улиц никогда не встрянет в историю. Прогуливаясь по улице, он тайком рассматривает лица окружающих его людей; замечая человека, который, по его мнению, явный негодяй, он думает: вот явный негодяй; следует проучить наглеца. И Самый Истинный Рыцарь Городских Улиц суёт кулак в морду подозрительному типу. Тип спрашивает с весьма воинственным видом: Ты охуел?, что лишний раз говорит о его бандитских наклонностях; однако глаза его бегают, он понимает, что раскушен, уверенности в нём явно убавляется. Рыцарь ещё раз стукает его и начинает издеваться, памятуя о том, какое унижение он мог бы вынести, не ударь он первым. Наказав негодяя, он с честью удаляется, поправляя свою светло-серую, почти небесного цвета шляпу.

Комментарии: 3, последний от 23/10/2002. © Copyright Ботев Антон Алексеевич (stony_m@mail.ru) Размещен: 16/01/2001, изменен: 16/10/2013. 135k. Статистика. Сборник рассказов: Проза Эпоха Асфальта		Оценка: *3.767** Ваша оценка:

Ботев Антон Алексеевич : другие произведения.

Сборник рассказов неизвестных авторов Эпохи Асфальта