'Пускай каждый напишет о себе правду и даст почитать другому. Мне кажется, что это будет способствовать взаимопониманию. Кроме того, пишущий автобиографию убедится, что ничего исключительного в нём нет, что все мы похожи в главных чертах, и каждый является типичным представителем своего поколения и социальной группы. Как убедился в этом я'
Александр Житинский. Дитя эпохи
Странная штука - память. В её глубинах порой хранятся такие пустяки, что диву даёшься. Так, например, до сих пор помню, как мне, восьмилетнему пацану, сосед Витька Маслов, тоже ещё мальчишка, но 'взрослый' - двенадцатилетний, впервые показал новый гривенник 61-го года выпуска, даже место на нашей улице могу показать с точностью плюс-минус три метра, где это случилось, - и сказал, что теперь в клуб на кино будут пускать за эти деньги. А ведь совсем недавно для этого требовался целый рубль, который по размерам был раза в два больше нового жёлтого рубля.
Давно уже нет в живых Витьки Маслова, двадцатишестилетним утонувшего в пруду, тот рубль тоже 'скончался', уступив место тысячам и миллионам других рублей, протянувшим ещё меньше, а память о них живёт. Как о многом другом, впрочем, не только о деньгах, - мои уже опубликованные рассказы, не свидетельство ли этому?
Родился я ровно через восемь лет после открытия второго фронта нашими союзниками во Второй мировой войне, день в день. Никакой, кажется, связи между этими двумя событиями нет, но кто знает, ведь более раннее оно, несомненно, приблизило конец войне, а мой отец тогда был в армии, и продлись она, война, ещё сколько-то, он мог ведь и не дожить до Дня Победы, совпавшего с днём уже его собственного рождения.
С другой стороны, не будь этой войны вовсе, я тоже мог бы не родиться, ведь мама до неё уже была замужем и её первый муж погиб на фронте, как многие миллионы советских людей, как и два моих дяди, тоже Ботряковы, так и оставшиеся навсегда восемнадцатилетними. Впрочем, на эту тему можно долго рассуждать, я же с некоторых пор стал верить в судьбу и считаю, - всё случившееся должно было случиться обязательно.
Как вспышка света: я выхожу из сеней бревенчатого дома и зажмуриваюсь от яркого солнца на синем небе. Везде снег, но не холодно. Вижу высокие деревья возле церкви и много кружащих над ними больших птиц, вспугнутых колокольным звоном. Когда потом спросил маму, что бы это могло быть, не сон ли я запомнил, - по моему описанию она узнала наш дом при школе, где мама была завучем, в селе Новая Бинарадка близ поволжского Ставрополя, переименованного потом в Тольятти, и был март 55-го года. Получилось, что дорога в этот мир начиналась у меня от храма.
После успешной экспедиции на Нижний Амур мы возвращались в столицу Приморья. Стояло жаркое лето. В "горячей точке", - в мирном, геологическом, смысле этого слова - на древнем вулкане Ядасен мы отобрали пробы лейцитовых базальтов, чтобы понять, почему восемнадцать миллионов лет тому назад он появился вдруг там, где его "не ждали", - в платформенной области. Словно кумулятивный заряд, разогретая мантия проплавила здесь земную кору, образовав одинокий вулкан. Уже разрушенный, вспоминающий, наверное, свою горячую молодость, когда он закрывал небо тучами пепла и, как семечки, выплевывал раскаленные валуны, вулкан и сейчас одинок, - небольшим островком он возвышается посреди широкого мутного озера с почти итальянским названием Болонь. Местные жители, правда, когда его произносят, делают ударение на первом слоге, поэтому в их транскрипции это сходство теряется.
Лишь изредка посещаемый рыбаками и геологами, вулкан Ядасен молча наблюдает, как мимо него проносятся на своих моторках невозмутимые и гордые нанайцы. Они работают - проверяют свои рыболовные сети. На южной оконечности озера стоит посёлок Джуен, в котором они испокон веков живут. На единственной его достопримечательности - маленькой стеле, поставленной в честь погибших воинов в Великую Отечественную войну, выбиты десять фамилий. Девять из них - Киле, одна - Ходжер.
Нанаец Юра, тоже Ходжер, на своём "Урале" с коляской довёз нас от станции Болонь до Джуена, а потом до мыса Сактахонко, где напротив уснувшего вулкана мы поставили свои палатки. Сменив мотоцикл на лодку, Юра и дальше нас опекал, - переправлял на остров и забирал обратно, оставляя всякий раз по крупному сазану. После завершения работ за два рейса в обратном направлении он перевёз нас до станции, - где "взял", туда и "положил".
В купе пассажирского поезда "Советская Гавань-Владивосток" вместе с дальневосточными учёными-геологами Владимиром Георгиевичем Сахно и Александром Чащиным мы с большим теплом вспоминали нашего благодетеля, а также необыкновенный вкус ухи из подаренных им сазанов.
Столько было переговорено, столько историй рассказано за эти дни, особенно, конечно, Владимиром Георгиевичем! Он начал свои путешествия ещё школьником более пятидесяти лет назад, с геологическими экспедициями объездил весь Дальний Восток, побывал во многих переделках. Результаты своих исследований он изложил в двух диссертациях о вулканитах - кандидатской и докторской.
Находясь под впечатлением от его рассказов, я сказал В.Г.Сахно: "Почему бы Вам не написать книгу обо всем этом, чем Вы хуже Арсеньева?". Ответ был такой: "Если я что-нибудь и напишу, то только для своих внуков". Осталось только сожалеть об этом его решении.
Тогда я и сам подумывал о том, чтобы написать свою книгу, ведь в моей жизни, хоть и менее короткой, тоже было немало путешествий и приключений, а в газете "Дальневосточный Ученый", издаваемой Президиумом Дальневосточного отделения Российской Академии Наук, появился мой первый рассказ, названный в данном сборнике "Тени появляются на закате", а в голове "теснились в отваге" сюжеты других повествований.
Задумываясь, какое название дать книге, чтобы оно относилось и к каждому рассказу, и было моим собственным мировоззрением, подтверждённое всей жизнью, я решил, что "Безвыходных положений не бывает", - так я назвал одну из моих повестей в этом сборнике, уже опубликованную в том же "Дальневосточном учёном", - самое подходящее и для всей книги, и это утверждение вы ещё не раз встретите на её страницах, оно станет рефреном.
Ну какой, казалось, был у меня выход, или, вернее, исход, кроме летального, когда я, шестнадцатилетний школьник, стоял на остановке автобуса, смотрел на звёзды, а со стороны подошёл человек, - в темноте показавшийся чёрным, - который отвлёк внимание пустяковым вопросом, заставившем меня от него отвернуться, - он попросил показать то, что якобы его интересовало, - а потом сразу ударил ножом, и не кухонным, как впоследствии выяснилось, а бандитским, изготовленным на зоне специально для убийства, отдачи карточного долга?
Боковым зрением всё же я заметил резкое движение, и, не имея возможности защититься рукой, запутавшейся в кармане, успел только отклониться, отчего удар пришелся вправо. Никакой боли я не почувствовал, и мне подумалось, что "чёрному человеку", явно перепутавшему меня с кем-то, и, похоже, находящемуся в подпитии, просто захотелось с кем-нибудь подраться. Всё мне стало ясно только, когда белая варежка, в которую я вдруг закашлялся, окрасилась в алый цвет.
И всё же, несмотря на бесконечно более невыгодное моё положение в самом начале той встречи, состоявшейся более тридцати лет назад, пишущий эти строки уже отметил свой полувековой юбилей, а "чёрного человека" (правильнее было бы сказать - "недочеловека") уже давно нет среди живущих в этом лучшем из миров.
Мне и дальше не раз приходилось сталкиваться с ситуациями, когда казалось, что, - выражаясь шахматным языком, - наступал цугцванг, но - тьфу-тьфу - всегда удавалось найти решение, которое не вело к проигрышу "всей партии".
Если у раскрывшего эту книгу достанет терпения дочитать хотя бы один её рассказ, пусть не судит меня строго, ведь я не писатель и даже не учусь.
Никакой другой философии, кроме утверждения, что в любой ситуации не следует вешать носа, в моих рассказах нет. Нет многого другого. Но всё же я уверен, что воображение того, кто ходил в маршруты по тайге, проливал пот на горных склонах; ловил рыбу в облизывающих гранитные скалы прозрачных быстрых реках; срывал губами мягкие шарики прихваченной ночными заморозками голубики; ночевал у костра, когда космический холод пытался проникнуть в душу; любовался с вершин застывшими волнами нескончаемых гор; слушал посвист ветра в трепещущей под напором стихии палатки, - его воображение дорисует всё то, чего нет в этой книге, он вспомнит свои приключения и, возможно, тоже захочет ими поделиться.