Я теперь живу на океаническом побережье. Океан в наших краях самый тихий. И я вам скажу, почему. Он, во-первых, Северный, во-вторых, Ледовитый. Северные льды так сковали его, что не побалуешься. Мощный норд - ветер, что гонит волну к нашему побережью, заканчивает чем? Тем, что волна каменеет ещё в воздухе, обращаясь в торосы, а ветер агонизирует в тщетной попытке их хоть немного сдвинуть. Стоны ветра в торосах слышали? Старая Мюмла говорила, так дышит Смерть. При жизни ещё говорила, ведь после смерти дара речи она лишилась, только и умела, что наведываться с метелью к родным и пожирать каждого, кто не спрятался. Но после этих визитов кто теперь скажет, будто старая карга некомпетентна?
В нашем посёлке гадали: за кого примется Мюмла, когда родичи её кончатся? Хёгни говорил, успокоится. Улоф отвечал, все люди дальние родственники, а на нашем побережье так и подавно. Я и рад бы поверить Хёгни, но глаза его бегали, а подвал в своём старом доме он зачем-то отапливал. Как метель - он его и топит. Будто ждёт: кто шагнёт из метели?
А ведь как-то из точно такой метели шагнул и я. Появился, вроде, без злых намерений, но кто ж меня знает? "Я пришёл с миром", - это пусть и верные, но слова.
- Кто ты, мил человек? - спросил тогда Улоф.
- Я дворф, - честно ответил я.
- Здравствуй, Дворф. А я Улоф, - поклонился он. Не догадался, что дворф - никакое не имя. Указанье на расу, жиаущую там, вдалеке, у Железных гор. Я ведь яркий её представитель - невысок и ширококостен. Просто на побережье таких до меня не видели. Что они видели здесь вообще кроме торосов, моржей, тюленей да белых медведей, да своих рыбных промыслов?
Только старая Мюмла - тогда она ещё была жива - покачала седой патлатой головой и мудро произрекла:
- Ты спустился с гор, маленький Дворф. Ты пришёл к океану. Ты сделал то, чего никто в твоём племени ни разу не делывал в течение пары тысячелетий. Это знак, маленький Дворф. Это худой знак. Что-то будет...
Я не понял, переспросил:
- Что же будет, старая?
- Не понять. Мой шаманский глаз заволокло туманом. Буду ждать грядущего знака. Вслед за тобою должна из метели выйти полярная лиса белоснежная, да по имени Полный Песец. Вот когда я взгляну в глаза той лисы, только тогда пойму, что за беда накроет нашенское побережье, - так говорила, а сама-то куталась да в тулуб песцовый. Знать, не один к ней уже Песец приходил, только старая в очи их не глядела, прежде чем содрать пушистую шкурку.
Я старухе так и сказал, а она:
- Ты не понял, маленький Дворф, ничего не понял. Тот Песец не обычный песец, каких бегают сотни тысяч, он особенный горевестный. И подольше бы не приходил - всё бы жизнь продлилася, да только стара я, да знаю, ждать его будет невмочь, специально искать его буду, чтоб скорее узнать о беде, что накроет нам побережье... - фу, заладила!
Говорю я Мюмле:
- Так ты уже старая. Смерть к тебе всё одно ведь стучится - так, иль не так...
- Не за себя боюсь! Всё за детушек, внучишек, правнучков. Их боюсь без глазу оставить. Пропадут они в лютой метели, как есть пропадут... - и глядит она мне в глаза взглядом страшным, безумным, бешеным, и молит уже с белоснежною пеною на губах. - Об одном прошу, маленький Дворф! Когда Смерть за мною придёт, не оставь моих родичей. Обещай никого не отдать Песцу, страшной гибели, что без имени, всех защитить обещай, ты ведь сильный, маленький Дворф, всех сильнее на побережье...
Видать, знала, кудесница старая, что песец и лютая Смерть подобрались уже вплотную. Я-то что: обещать - дело не трудное. Ну а Мюмла тут же свой дух тревожный возьми да и испусти. У меня на руках и без новых худых знаков. Только кровь пошла горлом - со стариками бывает. Обещанье-то вырвала, что ей дальше задерживаться. И не сразу я понял, к чему ей оно было...
Оградить, не оставить детушек? Это мы мигом. Только знать бы, кто в этой прибрежной деревне детушкой ей приходится. Улоф болтал, что все, почитай, её детушки, потому как Мюмла на весь посёлок самая древняя. Хёгни назвал парочку стариков, о которых знал точно: эти родня прямая. Ну, хоть что-нибудь. Ведь у них-то и можно будет всё основное выяснить...
- А зачем тебе, Дворф? - подозрительно щурился Хёгни.
Я признался в своём обещании.
- Худо дело, - он говорит. - Знать, боится старая Мюмла, что вернётся к ним после смерти.
- Не вернётся, - молвлю, - я её глубоко зарыл.
Ну а Хёгни? Заладил себе:
- Ты не знаешь наших метелей. Их заносит к нам из самого Ётунхейма, поднимают мертвецов только так... А из Мюмлы уж точно выйдет - нехороший, словом, мертвец.
Делать нечего. Стал я навещать мюмлину родню. Чтобы предупредить. Но какой жесточайший рок: вот к кому ни наведаюсь, тот уже и концы отдал. Шёл туда, шёл сюда (здесь, на побережье, деревни очень разбросаны) - всюду Мюмла опередила.
Хёгни говорит:
- Надо выследить подлую тварь! - ну а сам в свой подвал прячется. Мол, ты чудовищу слово давал, ты и выслеживай. А умные отсидятся.
Только умные ли? Погоди-ка, вернись!
- Улоф говорил, все ей родичи. Значит, и ты?
- Да какое родство? Я женат был на внучке от первого брака ейной второй племянницы. Это не считается, право слово. Мертвецы так далеко не запомнят... - но на метель за окнами косится. Отчего бы?
- Я не Мюмлы боюсь, - отвечает. - В той метели ходят люди без имени. Вот они-то куда пострашней беспокойной шаманки.
- Да не страшные мы, - отвечаю. - Я вот тоже без имени, потому что дворф никакое не имя. Но ведь никому не причинил зла. Твой посёлок обезлюдел, да. Но ведь это же Мюмла! Я к тебе явился от Улофа - помог бедняге в агонии. И его мертвечиха загрызла, забыл сказать...
- А куда, - визжит Хёгни, - куда ты дел своё имя?
- Демоны сожрали, - отвечаю чистую правду, - я и запомнить его не успел. Дело было аккурат перед тем, как всё моё селение вымерло. Там, в железных горах...
Хёгни ныряет в подвал и захлопывает люк. Это он зря. Неужели думает, мне его люки не по зубам? Я пригибаюсь к люку, готовлюсь грызть. Не оставлю вниманием, никого не оставлю. Слово не полярная птица. И последняя просьба Мюмлы - это святое.