Аннотация: Небольшой рассказ-фантазия на тему того, как технологии могут изменять обыденность, дарить людям красивую сказку.
В Эфире
Илья Петрович сошел с поезда и жадно вдохнул свежий воздух. Здесь, в тридцати верстах от границы Петербурга воздух был особенным, дачным, не испорченным дымами городских труб, чадящих безо всякой остановки. Война, о которой теперь говорили все чаще, в этом году начала пахнуть. Тянуло злым металлом с Обводного, ползла по городу вонь кожевенных заводов с Васильевского, плевались ядовитыми парами невидимые химические фабрики, скрывавшиеся за высокими заборами из красного кирпича. Дыхание предвоенного города оседало на фасадах домов и подоконниках квартир черной угольной пылью. А еще отвратительно изменились те, кто обслуживал этот гигантский механизм, производил бесчисленные ружья, патроны, солдатские сапоги.
Вечерами, прогуливаясь, Илья Петрович часто видел этих людей, торопившихся на свою ночную работу. Они шли небольшими стайками, всегда тихо, почти безмолвно, и на их лицах нельзя было прочесть никаких мыслей, кроме такой, что они очень спешат туда, где продолжат делать свое тяжелое дело. Разминувшись с ними, Илья Петрович как бы становился меньше, вжимался в свое пальто и благодарил Бога за то, что сам он не относится к числу рабочих. Потом, оказавшись в тепле своей квартиры, он выпивал рюмку мадеры и долго размышлял, задаваясь вопросом, что движет этими людьми. Ведь не могут же стать главной силой, наиважнейшей целью в жизни двадцать пять рублей месячного жалования?
С поезда сошло не так много пассажиров, как бывало раньше. В конце августа дачный сезон постепенно завершался, а местные жители не испытывали нужды в частых поездках в город и обратно. Вагоны, летом полные дачников, курортников и веселых студентов, любивших разогнать безделье купанием и шумными посиделками на берегу Финского залива, шли теперь полупустыми. Но извозчики еще по-летнему караулили пассажиров. Подкатили коляски поближе к станции и переговаривались между собой, устало и в сотый раз спорили о качестве овса, дегте, тяготах своего быта. Илья Николаевич приветственно кивнул одному из них, вроде бы знакомому, но на предложение присесть в коляску отказался.
Дача Кульбицких была в другом конце поселка. И пусть. Ему хотелось пройтись пешком и как можно дольше дышать этим необычным воздухом, совершенно не заботясь о своем комфорте. В эту поездку Илья Петрович даже не взял зонта, и его перехитрила изменчивая петербургская погода, но моросящий дождик не сумел испортить ему настроение. Он закурил папиросу и неторопливо зашагал прочь от станции.
Встречала его Нина Филипповна, которая на цыпочках пробежала до калитки, чтобы раскрыть над гостем свой нелепый тряпичный зонтик, и пока они шли до крыльца по дорожке вдоль увядающих кустов смородины и малины, она заботливо причитала: "совсем промокли, Илюша, вы совсем промокли". На крыльце их уже ждал Николай Васильевич Кульбицкий, ради шутки надевший котелок и теперь приподнимавший его, чтобы встреча прошла по всем правилам:
- Илья Петрович, Илья Петрович, - несколько раз пробасил он, салютуя котелком, - Рад приветствовать! Вижу, вы вновь оставили без копейки извозчика. Что ж, экономия в наше время - дело весьма разумное.
Они обнялись, и Кульбицкий жестом пригласил Илью Петровича в дом, заметив, будто между прочим:
- А у нас уже гостит Пустаков.
Илья Петрович недолюбливал Пустакова. Большой и громкий человек, он, казалось, мог занять собою все пространство любой комнаты, далеко не всегда удачно шутил и обладал исключительным умением быстро становиться назойливым. Но он владел домом, расположенным по соседству, и Кульбицким пришлось привыкнуть к обществу Льва Владимировича, поразительно умевшего навязывать себя другим. Пустаков уже сидел на веранде, расположив свое тучное тело в кресле, которое придвинул к столу вместо деревянного венского стула, и словно чувствовал себя хозяином всего дома.
- А вот и Чистопятов пожаловал! Давно не виделись, Илья Петрович. Все игнорируешь нашу деревню, как ты жив, горожанин?
Илья Петрович неловко улыбнулся и развел руками, будто показывая, что он сам испытывает неудобство и извиняется за редкие визиты. Но, по правде, сейчас он больше желал согреться с дороги, чем веселить Пустакова. "Тоже мне, толстовец", - подумал Илья Петрович, - "тридцать верст от города, а строит из себя какого-то пахаря". Впрочем, он вспомнил про свою прогулку, замечательный чистый воздух и немного оттаял. Даже рыхлый Пустаков сейчас был ему ближе, чем те жилистые и сухие рабочие, заполонившие петербургские улицы.
Нина Филипповна подала чай, и некоторое время они все, включая Пустакова, стали как бы частями одного целого, погрузились в уют веранды, вспоминали теплые летние дни, спелую малину и прочие приятные мелочи.
- Нам, господа, ведь уже не за сорок, - каламбурил Илья Петрович, - Нам под пятьдесят! Пусть простит меня Нина Филипповна. Еще не осень, но уже август жизни. И давайте же наслаждаться, наслаждаться этим августом.
- Дождливый август выдался, - вторил ему Кульбицкий, - Но зато будет грибная осень.
- Я предлагаю отведать соленых грибочков, - вмешался Пустаков, - Разумеется, под приличествующий такому случаю напиток. Казенное, как говорится, вино.
Илья Петрович не очень любил водку, а отдавал предпочтение крепленым винам и попытался, как обычно, обозначить свои пристрастия.
- Может, господа, не водку? Ведь у меня с собою небольшой гостинец, - он раскрыл саквояж и вынул оттуда две пузатые зеленые бутылки с иностранными этикетками, - Мадера, господа. И мадера превосходная!
Лев Владимирович быстро потер ладони, как это обычно делают мухи.
- Отменно! Николай, окажи уж нам гостеприимство, не томи, штопор, штопор! Но, прости меня, Илья Петрович, от хорошей водки я тоже не откажусь, - Пустаков заливисто рассмеялся.
Помогая Нине Филипповне, они сообща накрыли на стол. Илья Петрович откупорил одну мадеру, а Кульбицкий действительно принес фарфоровую миску соленых грибов, посыпанных тонко нарезанным чесноком и холодную бутылку водки "Русское добро". За окном веранды смеркалось, свет керосиновых ламп отражался от зеленого бутылочного стекла, создавая на потолке причудливые блики. По крыше барабанил усилившийся дождь.
Все выпили водки, и даже супруга Кульбицкого изящно взяла свою рюмку двумя пальцами и не отказалась от крепкого. Пустаков опереточно крякнул и закусил ножкой соленого гриба.
- Ах, что за закуска, истинный щербет! Куда ходишь по грибы, Николай? Выдай заповедное место!
Николай Васильевич сделал хитрое лицо и заговорщицки посмотрел на жену.
- Скажем, Ниночка?
Та улыбнулась и кивнула.
- Только смотри у меня, все не срежь, оставь нам немного, - громко прошептал Николай Васильевич Пустакову, - Как пойдешь вдоль озера, ступай по лугу, но в лес не заходи. Ты, небось, Лёвушка, как медведь, все время в лес ломишься...
Все засмеялись, а Пустаков изобразил медведя.
- А нужно собирать в подлеске. Там я и набираю обабки.
Ну, хитрец! - протянул Лев Владимирович, пронзил вилкой черную шляпку и продемонстрировал ее всем как важную улику, - Какие же это обабки? Это груздь! Разве ж я груздя от обабка не отличу?
Кульбицкий на правах хозяина дома разлил еще по одной рюмке.
Через полчаса, когда водка закончилась и перешли ко второй мадере, Илья Петрович захмелел. Ему захотелось поделиться, рассказать о том, что происходит в Петербурге, как стал давить на него этот город, и признаться в том, что он боится войны. Ему почему-то думалось, что эти люди, рассуждающие о вкусе грибов, не понимают или не хотят понимать, что никому не удастся укрыться на дачах, спрятаться на этой веранде от неминуемой беды.
Но политическую тему открыл чавкающий Пустаков:
- А я считаю, что мы зададим перцу немцу с австрияком! Били и будем бить, - он говорил громко, словно не сам подбирал слова, а цитировал заголовки из журнала "Прямой путь", - Вся российская история свидетельствует о нашей правоте.
- Позволь, - осадил его Кульбицкий, - Ты ли бил и будешь бить, Лёвушка?
Лев Владимирович чуть не подавился вареным яйцом, которым зачем-то закусывал мадеру и недоуменно переспросил:
- Как?
- Я говорю, ты ли бил? Если ты, - Кульбицкий сделал акцент на этом "ты", - Лёвушка, причисляешь себя к числу тех, кто бил, то позволь мне узнать, в каком полку тебе довелось служить?
Тон и настроение беседы сменилось настолько внезапно, что Илья Петрович и Нина Филипповна замерли. Грузный Пустаков подался вперед и с чувством произнес:
- Николай, ты что... Ты что такое несешь?
- А если не довелось, то отправишься ли ты воевать в числе этих "нас"? - невозмутимо продолжал Кульбицкий.
Лицо Льва Владимировича покраснело. Ему будто перестало хватать воздуха, он поднялся из своего кресла и резко, едва сдерживаясь, чтобы не перейти на крик, спросил:
- Ты желаешь оскорбить меня? Оскорбить?
В ушах у Ильи Петровича вдруг нестерпимо зазвенело, в глазах помутилось, у него учащенно забилось сердце, буквально стараясь выскочить из груди. По коже побежали мурашки, а ногам стало очень и очень холодно, как будто их погрузили в железный тазик, наполненный до краев льдом. Ему почудилось, что он оказался где-то очень далеко, а все вокруг погрузилось в тягучую дымку, сквозь которую прорываются чьи-то слова, перекрикивая даже этот мерзкий звон в ушах:
- Ты, падла, чё гонишь? Ты чё сказал, сука?
Голос смолк, но еще несколько мгновений эхом отдавался в голове. А затем наваждение пропало, и он вновь оказался на веранде.
Кульбицкий медленно поднялся, взял со стола салфетку и сказал с вызовом:
- Если я бы желал оскорбить тебя, то сделал бы так, - он бросил салфетку в сторону Пустакова, и та упала обратно на стол рядом с недопитой рюмкой мадеры, - А я лишь задал вопрос.
Из-за стола поднялась побледневшая Нина Филипповна:
- Ну, господа. Все на нервах, вся эта обстановка, весь накал, - руки Ильи Петровича дрожали, и он спрятал их под столом, положив на колени, - Но стоит ли, право?
Он с надеждой посмотрел на Кульбицкого, который демонстративно не обращал внимания на гостей и держал молчаливую позу.
- Николай, все мы знаем, что ты дрался за Отечество... Что ты прошел, - Илья Петрович пытался говорить, как можно спокойнее, - Через что ты прошел под Мукденом. Но Лев...
Он перевел взгляд на Пустакова.
- Лев как гражданское лицо помогал, безусловно... И он, я уверен в этом, именно с такой точки зрения... Это слова о всеобщем участии. И никто, я уверен, не желал... Ну, господа, господа!
Повисла пауза, но после слов Ильи Петровича ссора постепенно угасала. Он помолчал вместе со всеми, выбрал нужный момент и тихо, но уверенно добавил:
- Примиритесь, господа, прошу вас. Забудем этот эпизод.
Первым рухнул обратно на свой стул Кульбицкий. Он принялся массировать виски, потупил взгляд и произнес уже совершенно спокойным, ровным и даже добрым голосом:
- Лев, ты уж прости. Это нервическое. После ранения.
- Коля, Коля, - облегченно выдохнул Пустаков, - И ты прости меня, петуха. Нам нужно, нужно примириться.
Он оглядел бутылки и, заметив, что все они пусты, добавил:
- Я на минуту. Дойду до дачи и мигом обратно. У меня есть личный запас, хороший французский коньяк.
Пустаков, шумно топая, прошел к выходу. Николай Васильевич все еще массировал виски, а его жена подошла к стене, сняла с нее красивую желтую гитару и стала тихо что-то наигрывать. Илья Петрович сразу узнал эту спокойную мелодию, Нина Филипповна часто исполняла ее гостям. Чтобы и самому успокоиться, он стал мысленно подпевать: "кружева вальса, кружева вальса".
Когда вернулся промокший Пустаков с двумя бутылками коньяка и огромной кубической коробкой шоколадных конфет, перевязанной изящной лентой, обстановка полностью разрядилась. Нина Филипповна продолжала играть на гитаре, а Кульбицкий, держась двумя руками за спинку стула, уморительно подражал Шаляпину, вытягивая басом: "не велят Маше за реченьку ходить". Илья Петрович изображал дирижера, взяв вместо палочки вилку с наколотым на нее груздем.
Довольный Лев Владимирович протер рюмки салфеткой и разлил в них коньяк.
Чистопятов очнулся и поймал себя на том, что смотрит в телевизор, раскрыв рот. Во рту было кисло. Он осмотрелся.
Жирная туша Пустакова в порванной и залитой чем-то розовым тельняшке валялась на диване. По всей видимости, он спрятал про запас одну бутылку портвейна и хотел ее выпить, когда все разойдутся, но только сорвал зубами белую пластиковую крышку, после чего уснул. Бутылка опорожнилась прямо ему на грудь, портвейн стекал на пол по штанине. Стул, который они сломали в драке с Кульбицким, лежал рядом с диваном. На него Пустаков положил толстую ногу. Пустаков храпел. На столе, заваленном какими-то объедками и яичной скорлупой, в липкой луже грибного маринада и рядом с надорванным полиэтиленовым пакетом дешевой карамели лежал мобильный телефон. Из него сквозь шипение пробивалась песня Розенбаума про тюльпан.
В комнату вошла Нина в своем выцветшем халате и с ненавистью посмотрела на Чистопятова.
- Они уже неделю пьют. С прошлого Эфира. Как Японию прокрутили, так пошли в магазин и пьют, - Нина с минуту помолчала, - Сегодня все вроде кончилось, но приперся ты со своим мудацким портвейном. И опять закрутили шарманку! Эта жирная свинья, - она показала пальцем на Пустакова, - Сломала Кольке нос. Когда вы сдохнете уже?
Чистопятов молчал.
- Когда вы подохнете, опоики? Вали отсюда! Работу найди! Хоть на завод, хоть куда, но к нам не шляйся! - она перестала кричать и заплакала.
Чистопятов поднялся со стула, его мутило. Посмотрел на экран. Диктор продолжал говорить:
- Через неделю будет передаваться Эфир "Османская Империя". Погружение в Эфир начнется в 16:30 по московскому времени. Эфир закончится в 22 часа по московскому времени. А сегодня после рекламы смотрите новости. Главные темы выпуска: военное напряжение растет, министр промышленности выступил с заявлением, в Москва-реке сомы отложили икру.
Покачиваясь, Чистопятов поплелся к выходу, денег оставалось только на электричку.
***
Главный оператор Эфира по Санкт-Петербургу и Ленинградской области озабоченно изучал график последней передачи. За полтора часа до конца произошел сбой, из-за непонятной ошибки реальность на пятнадцать или двадцать секунд нарушила целостность Эфира. Уже поступали недовольные звонки.