С тех пор как на моей работе произвели сокращение штатов и первым делом, стали увольнять новичков, мне пришлось вернуться к своему извечному спасению: подработке продавцом в местной забегаловке. Принимали меня там уже в третий раз, разумеется, не без ехидства, впрочем, привередничать мне не пристало - ведь не будь этого места, я бы и вовсе не знал куда податься. Однако, теперь я вынужден был выйти в ночную смену, заканчивавшуюся около часа ночи. Я, не раздумывая, согласился, тем более, что подработка эта была только временная, а на самом деле я давно уже подыскал место в одном страховом агентстве, куда отправил документы сразу же после первого провала. К моменту начала моего рассказа я, как раз, ожидал ответа. По некоторым причинам я был уверен, что меня возьмут, так что волновался не очень, но кто знал как долго будут разбираться мои бумаги и когда я вообще смогу начать, так что работа мне была нужна.
В ночной смене были свои плюсы и минусы. Оплата была немного больше, хотя по времени дневная была куда привлекательнее, а значит надо было решать что важнее. Лично для меня, главный отрицательный пункт заключался в том, что обратную дорогу приходилось проделывать в полной темноте по нескольким сомнительным улицам. И все таки, я решил смириться со всеми условиями, лишь бы не напрягать себя новыми поисками.
В одну из таких ночей я возвращался домой усталый и злой, как обычно. По пути домой было одно место, где вдоль дороги проложены были трамвайные рельсы. Та дорога, в отличии от большинства других, которые я вынужден был пройти, освещалась даже ночью. Поскольку машины все равно проезжали крайне редко, светофоры были отключены. Мое воображение часто рисовало группу грабителей, человек пять-шесть, но никогда по одному; так что увидев единственного человека на рельсах, я не очень-то испугался. Решив поначалу, что это какой-нибудь алкоголик, я попробовал обойти его как можно дальше, в надежде что он меня не заметит. Когда я пересек полдороги, то понял, что это был еще мальчик, подросток лет пятнадцати, как мне показалось. Он ко мне не оборачивался, но наверняка знал о моем присутствии, хоть и не подавал виду. Что-то заставило меня остановиться. Некоторое время я стоял в нерешительности, стараясь вникнуть в ситуацию. Наконец, когда я уже решил поскорее идти восвояси, вдалеке раздался звук приближавшегося трамвая. Я замер на месте.
- Эй, - крикнул я, убедившись, что фигура не двигается,- ты что, сдурел? Что ты там делаешь, слезай с рельсов - задавит!
Когда несколько подобных окриков остались без внимания, я понял, что дольше медлить нельзя, подбежал и принялся его оттаскивать, крепко схватив за руки. Он сопротивлялся с какой-то звериной яростью. Когда трамваю оставалось не больше двадцати метров, я наконец сорвал его с рельсов, о чем сразу же пожалел, потому что как раз в этот момент водитель стал тормозить. Раздался пронзительный визг, переходивший на все более высокую ноту, по мере того, как машина сбрасывала скорость. Наконец она остановилась, приблизительно на десять метров проехав то место где мы стояли.
- Тебе что, дурак, жить надоело? - прошипел я на ухо присмиревшему ребенку.
Тут передняя дверь открылась и из нее вывалился человек довольно внушительных размеров. Он подскочил ко мне с такой энергией, что волосы на моей голове зашевелились. По его неартикулированным движениям и сбивчивой, но напористой речи, мне стало ясно, что если я чего-нибудь не скажу, дело примет плохой оборот. Я принес множество извинений за то что мы "немного замешкались", понимая, что в теперешнем состоянии он не захочет выслушать более конкретные объяснения. Немного успокоившись, он предложил мне на выбор вызвать полицию или заплатить штраф. Не желая дожидаться полиции, влазить в историю, да и вобще находясь в состоянии, в котором трудно взвешивать pro и contra, я выбрал второе. Сделав вид, будто что-то вспоминает, он назначил мне такой же штраф, как и за бесплатный проезд.
Если честно, то я даже рад был расстаться с дентгами, лишь бы забыть всю историю. Водитель тоже был рад, и скрывал это очень неумело за несколькими выговорами и знаменитой фразой о следующем разе. Когда трамвай снова пришел в движение, я почувствовал огромное облегчение.
Всю эту сцену мальчик наблюдал не проронив ни слова. Тут я увидел, что он вот-вот заплачет и еле сдерживается. Естественно я расценил это, как сожаление об упущеной возможности. Как бы то ни было, говорить он явно не собирался; угрюмо опустив голову, он являл собой довольно жалкую фигуру. Не стану скрывать, что меня охватило любопытство.
- Пойдешь сейчас со мной, и дома у меня переночуешь, а завтра посмотрим, что и как, - сказал я железным тоном, сам удивившись своему решению.
Не последовало никакого ответа - ни даже кивка головой; он просто тихо шел за мной, когда я тянул его за руку. Держал я его крепко, чтобы не дать убежать. Он был аккуратно одет, но при этом видно было, что одежда сильно заношена. Свиду был худой, не из сильных и какой-то болезненный. Когда мы уже подошли к дому, где я снимал квартиру, и я только собирался открыть парадную дверь, он вдруг дернулся в сторону, с явным намерением вырваться. В ответ я только усилил хватку. Тогда он громко разрыдался и завопил во весь голос.
- Отпустите меня пожалуйста. Ну пожалуйста, я вас умоляю!
Это было произнесено так протяжно и громко, что я невольно испугался как бы кто не подумал чего дурного. Я рванул его к себе и поспешно вошел в дом, - благо квартира моя была на первом этаже и нам не пришлось долго подниматься по лестнице.
Хотя мальчик даже не думал о том чтобы прекратить завывать, когда мы оказались в квартире, я вздохнул спокойно: дверь была плотная и звуки за ней сильно приглушались. Он тут же принялся барабанить в нее руками и ногами. Пришлось насилу оттащить его и долго трясти, чтобы энергии поубавилось. В ту ночь у меня не раз возникала мучительная мысль о том, что я, быть может, совершил ошибку, взяв его с собой, но тем сильнее было желание помочь ему чем смогу, а в первую очередь добиться того, чтобы он наконец успокоился и уснул.
Приложив немало усилий, мне удалось убедить его не кричать и ложиться спать, а наутро, со свежей головой, мне все объяснить, чтобы мы смогли прийти к какому-то разумному решению.
Квартира у меня был однокомнатная, но большая, просторная. Кроме кровати был еще диван, на который я и свалился, уставший донельзя и злой, как был в одежде, предварительно расстелив кровать мальчику и уложив его. Проявив военную хитрость, я сперва только делал вид будто сплю, однако, к моему удивлению, мальчик даже не делал попыток сбежать и заснул относительно быстро. Тогда, со спокойным сердцем уснул и я.
Думаю, самое время рассказать немного о себе и своих планах на тот момент. Мне шел двадцать шестой год. Перебиваясь время от времени в своей забегаловке, я готовился к настоящей карьере в одном небольшом предприятии, но, как понятно из вышесказанного, ничего у меня не вышло. Всего после каких-нибудь восьми месяцев работы я был вынужден оставить довольно высокооплачиваемое, а главное - многообещающее место, и вернуться к своему временному прибежищу.
Причина, по которой я был настолько уверен, что получу работу в страховом агентстве, о которой упоминал вначале, заключалась в следующем. Мой отец был лично знаком с начальником одного из отделений и давно уже хотел меня предложить, обижаясь каждый раз, когда я отказывался. Представляю как он обрадовался, узнав, что я образумился и послал прошение о приеме. Потом он не раз намекал мне, что дело можно считать у нас в кармане, поскольку он сам за меня ручался и нужно только выждать определенный срок.
Таким вот образом, после потери своей прежней работы, я еще отнюдь не отчаивался, даже напротив. И хотя на обещаном месте не так много платили, зато оно было твердое и не менее перспективное. Единственное, что меня смущало, - помощь родителей, ну да если самому не повезло, то и не стыдно, рассуждал я. Много было таких, которым судьба совсем не так улыбалась после потери работы: большинство их спилось, и только считанные единицы смогли кое-как устроиться.
Еще необходимо добавить, что, несмотря на увещания родителей о том, как это рано, у меня намечалась свадьба. Моя подруга (вот уже два года мы были близко знакомы) сама работала в банке. С некоторых пор тема свадьбы нередко поднималась в наших с ней разговорах, но не иначе как следствие моего "остепенения", - излюбленное слово моих родителей и ее вслед за ними. Она происходила из глубоко верующей семьи и сама была не чужда религии, но меня это вовсе не беспокоило, несмотря не мое сложное отношение к этому вопросу.
Иногда я ходил еще с приятелями пить пиво, но это происходило все реже, много, раз в неделю, возможно, потому, что был постоянно занят. Впрочем, мне и этого было достаточно.
Проснувшись на следующее утро, я с ужасом обнаружил, что было уже двенадцать часов! Не слишком подходящее время для человека, готовящегося занять ответственный пост. Одно это порядком испортило мне настроение, но тут я вспомнил происшествия прошедшей ночи и совсем приуныл. Делать было нечего, и мне пришлось смириться с тем, что этот день пойдет насмарку.
Сперва я приготовил завтрак (если так поздно это еще можно было так назвать) себе и все еще крепко спящему мальчику. Теперь, при солнечном освещении, я уаидел, что он, пожалуй, моложе, чем я решил ночью, лет двенадцати, никак не больше. Лицо у него было бледное, худое, но приятное, по крайней мере во сне. Будить его прямо я не решился, однако было довольно поздно, и меня очень беспокоило, чтобы его родители не устроили истерику по поводу того, что я так медлил. Поэтому я включил телевизор на среднюю громкость, а сам пошел в душ.
Выйдя из ванной, я застал мальчика уже проснувшимся и удивленно рассматривавшим комнату.
- Проснулся наконец, - сказал я громко. Мальчик испуганно посмотрел на меня, ничего не ответив. Тогда я продолжил:
- Одевайся сейчас и пошли есть, заодно расскажешь мне, что это ты вчера собирался сделать.
После этого я отправился на кухню, где лежал уже остывший омлет. Половину я отделил ему, а сам принялся за свою. Ждать пришлось недолго, не прошло и двух минут как мальчик уже сидел на стуле напротив меня и ел, как едят только голодные люди. Пора было начинать допрос.
- Сначала скажи, как тебя зовут?
Он сказал.
- Хорошо, а теперь скажи, у тебя есть родители?
Он отрицательно покачал головой.
- Так где же ты живешь?
- В интернате,- проговорил он хрипло.
- Как давно?
Мальчик крепко задумался над этим вопросом и наконец ответил:
- Давно.
- Ладно. Так что получается, ты вчера убежал, что ли?
- Убежал
- Там плохо с тобой обращались?
- Нет.
- Так зачем ты сбежал?
- Не знаю.
- То есть как это "не знаю"? Что, просто взял и сбежал?
Он кивнул.
- Ну что ж дорогой, так не делается. Ты адрес знаешь или мне в полицию позвонить?
- Знаю.
- Хорошо. А ответь мне все-таки на вопрос: что же ты там делал, на рельсах?
Его лицо скривилось, но я не обратил внимания на этот знак:
- Может, у тебя с приятелями какие-то проблемы или еще что-нибудь в этом роде? Нет, ответь пожалуйста, мне интересно. Как это ни с того, ни с сего в голову может прийти мысль броситься под трамвай? - Сказав это я и сам на секунду задумался над ответом, но, очнувшись, продолжил:
- Почему ты молчишь? Нет, я вас просто не понимаю, что за люди!
Мальчик перестал есть и дрожал всем телом, вот-вот готовый расплакаться. Это живо напомнило мне вчерашнюю сцену около дома.
- Ну вот, только этого не хватало! - воскликнул я, но было уже поздно: слезы так и полились ручьем.
- Я-то думал, ты вчера все выплакал.
Махнув рукой, я вышел в комнату переодеваться.
- Слушай, - крикнул я, когда шум затих, - подойди сюда сперва. А тебя сейчас, случайно, не ищут?
- Не знаю.
- Когда ты убежал?
- Когда все спать легли.
- И тебя точно никто не видел?
- Нет, наверное.
- Ну все равно нам надо торопиться, теперь-то тебя уж точно хватились. Так поздно встать! Ты поел?
- Да.
- Тогда обувайся и выходим.
Когда мы оказались на улице, мальчик сообщил мне номер автобуса, на котором скорее всего можно было попасть в интернат. До остановки мы дошли молча. Он шел совсем смирно, так что мне даже не пришлось вести его за руку. Молча дождавшись автобуса, мы сели. Проезжая мимо вчерашнего места, я указал ему на трамвай, ехавший по тем самым рельсам.
- Вот под этим трамваем ты бы вчера и остался, если бы не я.
Мальчик никак не отреагировал, его это, кажется, совсем не впечатлило. Вообще, по мере приближения к интернату, он становился все угрюмее. Наконец он указал нужную остановку, и мы вышли. Место это было мне незнакомо, так что вел меня на этот раз он. Мы отошли совсем недалеко от остановки, когда мальчик вдруг остановился, и, посмотрев на меня молящими глазами, сказал еле слышно:
- Может не надо?
- Что не надо? Почему?
- Я туда не хочу.
- Почему?! Ты же сам говорил, что там с тобой хорошо обращаются?
- Всеравно не хочу.
- Ну что же я сейчас могу сделать? Пойдем. Ну давай без глупостей.
Он нехотя согласился, и на этот раз даже не заплакал. Я находился в некотором замешательстве, не говоря уже о том, что слегка струсил, но зайти туда все равно было необходимо. Скоро нам открылось небольшое здание, свиду вполне приличное; указав на него мальчик сказал:
- Сюда.
Войдя в главную дверь, мы оказались в передней, довольно-таки ухоженной. За столом стояла женщина, видимо, одна из сотрудниц. Я прямо подошел к ней и вкратце изложил суть дела, постаравшись как можно подробнее описать ночную сцену. Она с ужасом всплескивала руками, горестно качала головой, глядя на мальчика, и тысячу раз благодарила меня за помощь. В это время подбежали другие воспитательницы, которым пришлось рассказывать все заново, опуская детали. Мальчика, стоявшего все это время неподалеку, отвели дальше по коридору, а у меня попросили адрес и документы, потому, что успели уже позвонить в полицию. Я был рад и горд собой, поэтому делал все с превеликим удовольствием. Пока происходил разбор бумаг, одна из воспитательниц взяла меня под руку и сказала, отведя в сторону:
- Еще раз повторю, как мы вам признательны за все, что вы сделали.
После этого начался длительный пересказ того, как много в интернате проблем. В основном все сводилось к тому, что персонала было слишком мало, в следствии чего уследить за всеми детьми представлялось почти невозможным. Потом она стала говорить о самом мальчике, чем снова разбудила мой интерес. Оказалось, что числился он там уже восемь лет и за все это время ничего подобного не происходило. Воспитательница явно недоумевала. Впрочем, она тут же выстроила теорию о разных видах характеров и отнесла его к виду "умных", "добрых", "смирных", но "чахнущих".
- Вы знаете,- тараторила она,- бывают такие, которым все нипочем, а этот слишком уж загрустил тут у нас...
Меня все время не покидало ощущение как будто незавершенного дела. С той секунды, как мальчика отвели от меня куда-то наверх, в моей голове начал складываться некий план действий, так смутно, что я сам не успевал осознанно за ним следить. Как только моя собеседница перевела разговор на более общие темы, я, довольно неловко, спросил о том каким образом происходит усыновление. От нескрываемого умиления ее и без того узкие глаза превратились в две щелки. Она резко переменила тон на чинный, говорить стала медленно, как будто я только что сделал ей предложение, и принялась попунктно объяснять мне всю процедуру.
Судя по всему, доверием воспитательниц я заручился уже тем одним что вернул мальчика обратно. Стоило мне по окончании объяснений выявить желание и вправду усыновить мальчика, несмотря на все связанные с этим сложности, они тут же кинулись доставать разные формуляры и стали совать мне их в руки с тем, чтобы я до завтра их оформил и занес, а они уж отправят куда надо. А пока, я мог спокойно идти домой. И я ушел - в смутном предчувствии, что сделал что-то непоправимое.
Дома меня ожидало радостное известие: меня приняли на работу, и я мог начинать со следующей недели. Я тут же позвонил родителям и невесте, и они тоже за меня порадовались, несмотря на то, что знали: меня едва ли могли не взять на это место. С невестой я решил это отпраздновать походом в ресторан, в то время как родители собирались подъехать на выходных. Нет странного в том, что меня так осчастливила эта новость, странно было то, что я напрочь забыл о мальчике. Вспомнил я о нем совершенно неожиданно уже в ресторане, пока мы ждали заказ, но поспешно вытеснил, сочтя неразумным рассказывать всю историю тогда же.
Когда я пришел домой, мне оставалось чуть меньше часа, чтобы заполнить формуляры, потом нужно было спешить на работу, так что за мальчиком я решил зайти на следующий день. Остаток дня прошел без особых происшествий, и уже в девять часов утра я ехал в интернат вместе с оформленными документами о том что я, частное лицо, принимаю вышеупомянутого двенадцатилетнего мальчика из N-го интерната на свое попечение сроком до полугода, по истечении которого могу либо усыновить его по обоюдному согласию, либо вернуть в тот же интернат. Была конечно и часть документов о пособии, выделяемом мне на ребенка. От меня еще требовалось удостоверение с места постоянной работы, которое я тоже вез с собой, досадуя, что через несколько дней прийдется ехать с новым.
На месте мы провозились со всей этой стопкой бумаг еще около получаса, но наконец мальчика вывели в прихожую, больше прежнего осыпая меня благодарностями. Одна из воспитательниц сообщила мне, что он так обрадовался вчера моему предложению, что даже заплакал. Правда это была или нет - не знаю, зато как сейчас помню его удивленное лицо, когда его вывели, и он увидел меня. Казалось, он был рад одному моему присутствию, а после того, как ему объяснили зачем я пришел, он сильно побледнел и, тихо подойдя, обнял меня. Мне сразу почему-то стало неловко. Вещи его были уже собраны, а с друзьями прощаться он даже не захотел. Так вот я и вышел, при двух чемоданах с одеждой и еще кое-какими пожитками и с двенадцатилетним мальчиком впридачу.
Я, честно говоря, даже не ожидал, что сумею дейтсвительно следить и ухаживать за ребенком, а о том, чтобы заводить детей говорил не иначе, как в шутку. Все же, первое время, дела шли отлично. В тот же день, как он переехал ко мне, я купил небольшую кровать, а диван выбросил, из-за нехватки места. С едой проблем тоже не возникало. В школу пока еще рано было отправлять, потому, что была середина лета. Квартиру я менять не стал: моя меня вполне устраивала, а главное - она располагалась недалеко от обоих рабочих мест.
В пятницу я в третий раз уволился с работы в забегаловке, чему очень радовался, так как у меня были явные признаки недосыпания из-за проклятой ночной смены.
За два дня мальчик еще не успел привыкнуть ни к новой обстановке, ни даже ко мне. Говорили мы с ним совсем немного. Я не расспрашивал о его жизни, точнее уже "бывшей" жизни в интернате; и разговоры наши носили чисто бытовой характер.
В первый выходной день я решил познакомить мальчика с моей невестой. Не знаю почему, но мне хотелось сделать это как можно скорее, хотя я и понимал, что все может обернуться плохо. Перед тем, как привести ее в квартиру, я рассказал, что взял мальчика на попечение, не затрагивая обстоятельств нашей встречи. Сказал просто, что "нашел" его, оставляя рассказ о попытке самоубийства на потом, в качестве последнего аргумента. Она сперва приняла все за шутку, но по мере осознания серьезности происшедшего, приходила во все большее недоумение. Сам я тогда только понял, каким странным, даже диким должен был казаться мой поступок знакомым. Когда я кончил свой рассказ, она выглядела пораженной, однако смолчала.
Как я и хотел, в тот же день они познакомились. Мальчик ей очень заинтересовался, а она была с ним предельно ласкова. Но постепенно я стал замечать, что со мной она говорила холодно. Наконец я собрался ее провожать и мы вышди на улицу. Чуть только мы отошли немного от дома, как она с твердым и сдержанным выражением лица бросила, что дальше ее провожать не стоит. На мое требование объясниться она отвечала молчанием. Провожая ее глазами, я понял, что... но тогда я боялся об этом даже подумать.
Я вернулся домой в крайне подавленном настроении уже поздно вечером. Мальчик сидел на кровати и смотрел телевизор. Теперь мне показалось, что в комнате все-таки недостаточно свободного пространства. Я впервые подумал о том, что рано или поздно нам прийдется поменять квартиру.
Я пытался не показывать вида, что плохо настроен, но раздражение не исчезало, и мальчик, вероятно, заметил, что я не в духе. Тогда он стал еще молчаливее, чем раньше.
Родители сообщили, что на выходные посетить меня не смогут, но попытаются заехать при первой же возможности. Рассказать им о мальчике я побоялся; и раньше-то их реакции я опасался больше, чем реакции моей невесты, а теперь и подавно. Таким образом, воскресенье я провел хуже некуда, а в понедельник меня ожидал первый рабочий день на новом месте.
На протяжении всей последующей недели нередко я, возвращаясь домой, задавал себе вопрос: что, собственно, этот мальчик делает в моей квартире? Каждый раз, когда я о нем думал, во мне поднималось ощущение, что он мне чужой, со временем лишь усиливалось. Иногда мне неприятно было его даже видеть, но тем более заботливым я старался казаться. Не уверен, что он замечал эту мою неприязнь, но допускаю, что все-таки замечал. Ведь скрывать ее было тяжело, да и вряд ли я так уж хотел этого. Бывало, например, мне очень хотелось, чтобы он в полной мере почувствовал, какое благодеяние я для него совершил, и чтобы ему было так же плохо, как мне. Как бы то ни было, скоро я успокоился, то есть перестал просто думать об этом.
Так прошла одна неделя, и вторая была уже почти на исходе. За это время я неплохо устроился на работе. Занятие было не такое нудное, как я предполагал, а зарплата превосходила наши с отцом ожидания. Домой я возвращался во второй половине дня, при этом уходил рано утром, поэтому еду приходилось готовить вечером на весь следующий день. Мальчик только разогревал готовое. Начиная со второй недели, я дал себе слово побольше с ним разговаривать.
Мне удалось выяснить, что родителей он своих почти не помнил и не знал даже живы ли они теперь, а сам был отдан в приют в возрасте четырех лет по неизвестным причинам. До этого я почему-то всегда думал, что родители его умерли, так что очень удивился, когда узнал, что это вовсе не обязательно. Но мальчик, по-видимому, мало надеялся на их возращение, потому,что, как он говорил: не пришли же они до сих пор. Я, как мог, старался его подбодрить. Иногда после моих расспросов он впадал в такую меланхолию, что мне даже страшно становилось. Тогда я резко обрывал разговор и делал вид, будто мне срочно нужно куда-то уйти. Веселым мне доводилось видеть его крайне редко, разве что при просмотре каких нибудь смешных передач. Он ничего не читал, хотя читать умел очень даже неплохо, впрочем, у меня дома и книг то было раз-два и обчелся, - только газеты, - а детских не было вообще. Да и в целом мне никак не удавалось занять его чем-нибудь или развлечь. Истории рассказывать я не мастер, кроме того, большую часть дня я был занят. За те две недели, которые он у меня пробыл, гулять он не выходил.
На выходные я решил непременно куда-нибудь с ним сходить. Для начала мой выбор остановился на походе в кино. Когда я ему об этом сообщил, мне показалось, что он даже обрадовался. На том и порешили, и в субботу вечером отправились смотреть какой-то фильм.
А я, надо сказать, за всю свою жизнь ходил в кино не больше трех раз. Да и телевизор я , к слову, почти не смотрю - новости только, а фильмы - крайне редко. Так что неудивительно, - ведь дело было вечером, а я в этот день плохо выспался, - что с самых первых кадров меня стало клонить ко сну. Найдя фильм невероятно скучным, я поддался непреодолимому желанию и тут же задремал, в надежде, что никто не заметит. Меня выдал храп, точнее нечто среднее между сопением и храпом. Немногие заметили, что я спал, но мальчик сидел возле меня с таким видом, будто наилучшим благом для него было бы сейчас провалиться сквозь землю, - и этого было достаточно. Я сильно смутился и поспешил удалиться как можно скорее, с тем чтобы задержаться подольше. Когда я вернулся мальчик успел уже успокоиться, и мне пришлось сделать вид, что я невероятно заинтересован сюжетом. Я даже задал несколько вопросов касательно фильма. Однако это только в первые минуты, на большее меня не хватило. Итак, не знаю, каким образом, мне удалось домучить гигантский трехчасовой фильм и не заснуть снова. По выходу из кинотеатра я чувствовал слабость как после болезни. Мы шли молча. Я только пробормотал в качестве оправдания, что не высыпаюсь по будням, и пообещал, что в следующий раз этого не повторится. Мальчик промолчал, только слегка покраснел.
В воскресенье я собирался просто погулять с ним по городу, но походив около получаса, он начал уставать и скучать, так что нам вскоре пришлось вернуться домой.
Приближалось начало учебного года, в котором я видел свое освобождение. Мы своевременно начали бегать по школам, и в итоге я добился того, чтобы его приняли в гимназию, - правда в пятый класс, на год ниже его сверстников. Я не стал спорить, решив, что это очень даже разумно, ведь будь он с одногодками - проблем было бы не избежать, да и познаний его едва ли хватало даже для пятого класса.
Тем временем находиться в одной комнате становилось все невыносимей: мальчику необходимы были одежда, разные вещи, а теперь еще нужен был стол и масса школьных принадлежностей. Теперь окончательно можно было сказать, что в комнате стало тесно и сильно ощущалось присутствие другого человека. Я, не привыкший к такого рода неудобствам, вынужден был со всем смиряться, потому, что от этой квартиры работа была буквально в нескольких шагах, и потом, поиски нового жилья стоили сил и времени, которого не было. Плюс ко всему, в нашем районе было практически невозможно найти двухкомнатную квартиру на съем.
Мoи телефонные разговоры сократились почти до нуля. От невесты вот уже месяц я не слышал ни слова, а родителям до сих пор ничего не говорил. К счастью они были слишком заняты на работе. Нельзя сказать, чтобы они были очень богаты, но недостатка в деньгах не чувствовали, впрочем, я уже давно не жил за их счет, и от любой денежной помощи отказывался.
Чтобы хоть как-то подготовить мальчика к учебе, я купил несколько книг и занимался с ним по часу в день разными предметами. Он был не глуп, но знаний ему серьезно не доставало и часто приходилось повторять уроки. Подготовке он был совсем не рад и особого желания учиться не выказывал, но и не прекословил, а принимал это нехотя, как должное.
Вообще говоря, мальчик был довольно точно охарактеризован воспитательницей. Он был тихий, скромный, послушный. Мы с ним не ругались, не ссорились, при чем моей заслуги в этом было куда меньше, чем его, хотя я, со своей стороны, тоже боялся на него кричать. Тем не менее, он никак не становился мне ближе и, несмотря на то, что достаточно долго со мной жил, все еще нередко смущался моего вида и держался на расстоянии, - так мне, по крайней мере, казалось.
Больше всего остального я опасался каким-то образом повредить его психику, поэтому любое насильственное вторжение в его жизнь я отвергал, если оно не представляло крайней необходимости. Время это было для меня очень напряженным. Бывало, я часами сидел на кухне и ни о чем не думал, просто глядел в одну точку, в каком-то непонятном ожидании. Даже газеты я перестал читать и стал гораздо рассеяннее во всем что делал. Я понимал, что причина была в мальчике, который был мне на самом деле совсем не нужен, но в то же время не могло быть и речи о том, чтобы отдать его обратно в приют.
Несмотря на все старания, я не смог избежать опозданий на работу, вызванных тем, что я, черт знает почему, подолгу не мог заснуть. Это было, конечно, сразу замечено и отмечено где надо, но выговоров мне пока не делали - благодаря моему отцу, как ни тягостно было это признавать.
Хотя мне казалось, что оно еле тащится, все же время шло так же неумолимо как вседа. Мое внимание совсем ослабло и слишком долгое занятие чем бы то ни было становилось скучным до невыносимости.
Наконец начался новый учебный год. На протяжении всей первой недели я подымал мальчика по утрам, но каждый раз настраивал его на то, что завтра не будет времени или придумывал еще что-нибудь в этом роде, в надежде мотивировать его таким образом на самостоятельные подъемы, и вскоре мои старания принесли плоды.
В первый день учебы он очень боялся идти, но сопровождать его я не мог, потому, что сам опаздывал. Дорогу он знал отлично, - я не раз показывал ему как добираться, - и решил отправить его одного и отдать ему свой телефон (копию ключа я уже давно сделал). На работе я сильно волновался как там у него дела, и не раз пытался дозвониться, но никто не брал трубку. Я вернулся домой в предчувствии какого-то происшествия. Открыв дверь с замиранием сердца я увидел, точнее услышал звук включенного телевизора. Мальчик спокойно сидел на кровати в своей обычной позе и смотрел какую-то передачу. Заметив меня, он отвлекся и заметно повеселел.
- Почему ты не отвечал на мои звонки? - спросил я, к собственному удивлению спокойно, в то время, как это ничуть не соответствовало той злобе, которая во мне поднялась. Мальчик удивился и нахмурил лоб - как бы припоминая.
- Он громко зазвонил на уроке, и учительница сказала выключить, а как включить, я не знал: он заблокирован.
На самом деле я даже не слушал, тем более, что оправдание было справедливым, но не это меня интересовало. Меня бесило его радостное настроение, что он забыл о деле, которое продержало меня весь день в напряжении, а также, слишком очевидное с его стороны желание со мной поделиться. И тут, всего на один миг, я заметил в себе что-то новое, чего раньше у меня никогда не было. Не знаю, почему это чувство проснулось от такой глупости, но я вдруг ясно ощутил порыв больно его ударить. Не то, чтобы порыв этот был сильный, и длился он не дольше секунды, не это в нем меня поразило, а то, что несмотря ни на какие доводы и обстоятельства, он показался мне полностью оправданным. В то же время я отчетливо осознавал всю его мерзость, но только где-то глубоко внутри.
Наваждение прошло, и я смутился. Мальчик, впрочем, ничего не заметил.
- Ну, как было в школе? Первый учебный день, как-никак.
Мой голос звучал спокойно, заинтересованно, немного насмешливо, и бог знает каких еще не было в нем оттенков, но во мне как будто произошло замыкание. Я задал вопрос и забыл его. Слушал ответ, улыбался, кивал головой, попутно даже переспрашивал некоторые вещи, а попроси меня кто-то повторить последнюю произнесенную фразу или слово, я не смог бы сказать ничего. Как ни странно, я радовался этой пустоте. Я как будто глядел на себя со стороны и любовался собой. В этот момент я увидел свое отражение в зеркале напротив входа, и мое лицо показалось мне очень приятным. Я сразу отвернулся, но много раз еще мельком бросал взгляд на свое отражение. Это состояние настолько меня завлекло, что мне хотелось как можно дольше его протянуть. Даже когда мысли вернулись и я заметил, что вполне могу возобновить их привычный ход, я все-таки продолжал обманываться и, пускай только внешне, вел себя в полном соответствии с этом бредом. Голос мой казался мне более мужественным; слова более вескими, значащими; выговор завораживал четкостью и плавностью; шаг был тверд и непоколебим, но при желании я мог бы двигатся грациознее зверя. Все, за что бы я ни взялся сейчас, было до смешного обречено на удачное завершение, так что не стоило даже браться. Если быть совсем честным, то я не раз впоследствии стремился вернуься к этому состоянию.
Остаток дня я провел в прекрасном настроении, какого давно уже у меня не было, но был чересчур рассеян и поздно лег, из-за чего на следующий день опять опоздал на работу.
Таких вечеров больше не повторялось. Каждый день я чувствовал необъяснимое бремя, и лишь ожидание заставляло меня оставаться бездейственным. Дни тянулись как годы. На работе я ждал возвращения домой, а дома мне не терпелось сбежать на работу. Я не мог найти себе ровно никакого занятия. Удивляюсь, как это я тогда не запил, но подобные табу все же не нарушались, впрочем, это наверняка лишь ухудшало мое состояние. Усугубляли его и новости, а новости теперь вертелись для меня вокруг единственного предмета: вокруг мальчика. Вопреки всем моим ожиданиям, логическим доводам, а также выводам, которые я сделал из разговоров с ним, друзья у него появились. Нашлись и просто приятели, и совершенно замкнутый в себе, казалось бы, совершенно бесперспективный в этом смысле мальчик, открылся полностью. Даже не то, чтобы открылся, но каким-то образом слился, точнее нашел способ приспособиться, и ни в коем случае не намеренно а так, будто это лежало в его природе. Добивало меня осознание того, что я сам во многом способствовал этой загадочной, а может быть, слишком очевидной метаморфозе.
Он не стал наглее, хуже; наивный был только в меру; благодарил меня не больше, но и не меньше, чем за то, что я, в его понимании, для него сделал. И кто из детей смог бы лучше в этом разобраться? Но этого было недостаточно. Теперь не было в нем никакой мистики: все лежало, как на ладони. Ведь на самом-то деле, больше того, что я мог увидеть почти сразу, и не было! Никакой загадочности, даже нового ничего ни в поведении, ни в характере как таковом я не мог обнаружить. Все разом, вдруг, спало, как пелена с глаз.
У меня начался период размякания. Я понимал, что должен быть зол, и действительно порядком злился, но это где-то глубоко внутри, а снаружи оставалась только лень, лень мыслей и эмоций. С того момента, как я сдержал свой порыв, я как будто начал медленно испаряться, оставляя позади все пустеющую оболочку. Делами я продолжал заниматься по инерции, редко отдавая себе отчет в том, что делаю, но все же правильно и четко, как заведенные часы. С каждым днем я все глубже впадал в это подобие сна, но в один прекрасный день я разом согнулся под тяжестью всех прошедших дней, оставшихся мной незамеченными.
Недели через три, то есть по прошествии одного месяца с начала учебного года, я возвращался домой плавной (чтобы не сказать пьяной) походкой и вдруг увидел, как в окружавшем меня тумане четко вырисовываются два до боли знакомых силуэта. Страх беспечного двоечника, чьи оценки вдруг открываются, или адвоката, чьи ловко сфальсифицированные улики вдруг рушатся в совершенно неожиданном пункте, сковал меня почище стальных цепей. Мысли, словно стремясь наверстать упущенное, понеслись в моем сознании, как будто запустился давно заглохший механизм. Из их бушующего океана, один за другим поднимались три вала: "А что, если они ко мне домой?", "А что, если из дому?", "Что делать, если заметят?". Дело было недалеко от моей работы, где меня, вероятно, поджидали. Решив испытать свою удачу, я рискнул обойти их - решение глупое и ненужный риск. Куда разумнее было бы вернуться на работу или просто пойти другой улицей, но чего же можно было ожидать от человека, только что пришедшего в себя? Краем глаза я следил за их движениями и с ужасом заметил, что был раскрыт. Не зная, как поступить, я сделал вид, будто не замечаю, что меня зовут. Даже, когда они направились мне навстречу, я нарочно потупил взгляд в землю, напустив вид крайней погруженности в себя. Уже слышались их голоса, они говорили обо мне в третьем лице, хотя вряд ли сколько-нибудь верили моей игре. Когда попытки задуматься над чем-нибудь всерьез завершились провалом, мне стало казаться, что каждое мое действие становится очевидным, и я тут же старался сгладить его новым, еще более ненатуральным.
- Смотри, притворяется, что нас не видит, - сказала мама.
- Эй, ты что? - гаркнул отец, дернув меня за плечо.
Я медленно поднял голову и стал тупо всматриваться в их лица; чем дольше длилась пауза, тем более неубедительной казалась мне самому моя реакция. Мама рассмеялась:
- Просто комедия.
Отец нахмурился, он явно недоумевал. У него были причины полагать, что со мной не все в порядке.
- Да очнись ты наконец. Ты нас серьезно не узнаешь?
- Неужели не видно, как он играет, - сказала мама злобно. Замечание меня задело, и я поспешил очнуться.
- А, это вы, - промямлил я деланно слабым голосом.
- Да что же это с тобой такое? - не успокаивался отец.
- А что со мной?
У мамы исказилось лицо:
- Не тяни; объясни ему просто зачем мы приехали.
- Подожди, ты что, не видишь, в каком он состоянии? Может, стоит остаться?
- А зачем вы приехали? - спросил я прежде, чем мама успела ответить.
- Боже, неужели ты еще не понял? Объясни наконец, что с тобой происходит. Ты хочешь бросить работу?
Этого я не ожидал, хотя, по сути, только этого и можно было ожидать. Меня слегка успокоило то, что оставаться они не собирались.
- Я действительно пару раз опаздывал на работу, но мне до сих пор даже не сделали замечания.
Папа широко раскрыл глаза:
- Да как у тебя язык поворачивается говорить мне такое в лицо! Твой первый выговор станет последним. А замечания тебе и вправду не делают, их делают мне. Ты подумай хоть, в каком положении я нахожусь! У нас с твоим начальником хорошие отношения. Представь себе, каково мне выслушивать, что мой сын отказывается работать.
- Я не отказываюсь, - запротестовал я.
- Нет, он просто сказал, что ты неработоспособен. Мало того, что ты ничем на работе не занимаешься, так ты еще и взял привычку опаздывать. А я-то за тебя ручался, расписывал, как бог знает что....как лучшего работника. Теперь я выгляжу полным идиотом, засунувшим бездарного сына на ответственный пост.
Я молчал, не зная, как оправдаться. Мне тяжело было сознание вины, но все-таки я чувствовал облегчение, что квартиру мою не посетят.
- Скажи честно, у тебя что-нибудь стряслось? У нас с мамой такое впечатление, как будто мы потеряли тебя из виду.
- Все как я и говорила. Это пустая трата времени. Пошли, нечего нам задерживаться.
- Сейчас. В общем, слушай: поправить все еще можно. О карьере ты можешь на время забыть, но тут уж твоя вина. Я же постараюсь как-то выкрутиться, чтобы тебя не выгнали. Но ты должен мне пообещать сделать все, что в твоих силах и начать наконец работать, причем не как-нибудь, а с крайней прилежностью. Это твой единственный выход.
- Идем, достаточно. Все равно это бесполезно, он и раньше-то все время отказывался от помощи, а теперь, видимо, решил нас проучить. Ну пускай попробует сам чего-то добиться - не мальчик уже. Только успехов особых пока не наблюдается.
- Ну же, пообещай, что сделаешь все, как надо - напирал отец, не обращая внимания на мамины замечания.
- Обещаю, - прохрипел я, во рту у меня пересохло.
- Хорошо, - твердо сказал папа, - на этом закончим. Кстати, у жены начальника был день рождения... ты конечно не поздравил - некрасиво это.
С этими словами он кивнул маме, что можно идти. Она смерила меня взглядом и покачала головой. Затем они ушли, оставив меня в смутных раздумьях. Я провожал их глазами, пока они не затерялись в нагромождении домов. Тут же я дал себе слово окончательно взяться за работу, и все-таки из головы не лезла мысль о зависимости, так заботившая меня еще в тот период. Целый день я долго слонялся по городу и думал. Мысли не клеились одна с другой, однако кое-что лежало на поверхности - вот за это я и схватился. Я понял, что совершенно отгородился от общества. Вещи, интересовавшие меня раньше, теперь потеряли смысл. Это случилось как следствие, но чего - оставалось скрытым от меня. Я только был совершенно уверен, что это напрямую связано с мальчиком. Когда стемнело, мне стало просторнее: на улицах появилось множество темных закоулков, где я сливался с тенью, и где мысли становились четче и уверенней. В одном из таких прибежищ мне вспомнилась одна притча, которую я когда-то слышал в детстве; мне она показалась чем-то близка. Передам ее, как помню:
"В отдаленную пустыню, где, кроме песка, обитали, разве что, ядовитые скорпионы, привели когда-то много рабов. Каждому из них был выделен свой участок и материалы для постройки дома. Когда владельцы ушли, рабы решили, что каждому в отдельности тяжело будет строить свой дом и скучно им показалось делать что-то только для себя. Тогда они вознамерились построить общими усилиями храм, который будет простираться по всей их территории. Для этой цели они собрали все камни в громадную кучу и поняли, что кирпичи у них были разные размером и цветом. Но они не отказались от своей затеи и строили, не обращая внимания на различия. Тяжелые камни давили на легкие и крошили их, а цвета были смешаны так, что глазам было больно смотреть. Лишь когда кирпичи кончились, рабы поняли, что натворили: даже основание не было завершено.
Вернувшись, рабовладельцы разгневались и приказали тут же разрушить безобразное подобие храма. Выполнив повеление, рабы принялись разгребать и отбирать остатки своих кирпичей, а рабовладельцы указали каждому изначально выделенное место. Возвратившись на свою землю, рабы ужасались, видя груду изуродованных камней. И если кому-то удавалось найти хоть два цельных камня - он утешался до конца своих дней, а кому нет - тот предавался отчаянию, и нередко зыбучие пески звались его преждевременной могилой."
Не знаю, как там насчет строительств да храмов, но я чувствовал себя так, будто мой час возвращения на землю настал, и увиденное мной - не лучше описанного в притче.
Новые прозрения не принесли покоя, но мне необходимо было чем-то утешиться. Вернувшись домой, я игнорировал любые попытки мальчика со мной заговорить. Не могу даже описать как забавно мне было проходить мимо него не глядя, с отвращением фыркать когда он подходил близко и не отвечать ни на какие расспросы. Он впервые видел меня таким.
Дальше я вел себя иначе. Каждый день, возвращаясь с работы, я буквально донимал его своей заинтересованностью в школьных делах. Стоило мне заметить с его стороны наималейшее желание поговорить о чем-нибудь, и я сразу откладывал все другие занятия, превозмогая что-то в себе и испытывая удовольствие от подавления собственной злости.
Однажды, ближе к ночи, я сидел за столом и занимался с бумагами, вернее, попросту вертел их в руках, никак не находя духу приступить к делу. Мальчик тихо подошел ко мне и спросил, не случилось ли чего-нибудь. После раздраженного отрицательного ответа, он приблизился ко мне вплотную и погладил, чего раньше никогда не делал. Если он всерьез думал смягчить меня этим действием, то добился обратного. Повернувшись с намерением отшвырнуть его изо всех сил, я все-таки одумался и просто оттолкнул его. Раньше я никогда не применял насилия, да и вообще строг с ним не был. Мало того, я никогда не выказывал ни злости, ни безразличия в разговорах с ним. Я всегда проявлял столько добродушия, заботы и обходительности, сколько сам в себе и не подозревал. Впрочем, в смысле проступков мальчик был почти безупречен; осудить его по какому-нибудь поводу значило быть несправедливым, и он это чувствовал. Поэтому он не сдался, он не верил, что все может разом обернуться на сто восемьдесят градусов. Несмотря на то, что из робости он этого не показывал, без сомнений он был твердо уверен в моей доброте. Прежде чем пойти на второй приступ он немного подождал. Мне уже показалось, что прошло несколько вечностей, прежде чем он снова двинулся с места, к моему облегчению и радости. Постояв в наивном удивлении, он сделал пару неуверенных шагов, и тут я совершил ошибку. Разбираемый нетерпением, я вскочил слишком рано, он не успел даже подойти на расстояние вытянутой руки, даже иллюзии вины не было. Мне не нужно было оправдывать свои действия перед самим собой,- себя я ощущал вправе,- но все еще - перед ним. Испугавшись моего неожиданно резкого поведения, он попятился назад.
Пауза явно затянулась. Я не двигался. В какой-то момент я понял, что упустил последнюю возможность, и рухнул на стул, взяв в руки бумаги, хоть и осознавая полную бессмысленность дальнейших попыток взяться за них всерьез.
С этих пор мальчик старался меня избегать - это в однокомнатной-то квартире. Он испытал что-то вроде шока. Удивительно, что мальчик с такой судьбой, сирота, на грани самоубийства - не знаю, честного ли - мог за каких-нибудь два месяца хорошего обращения лишиться всей своей подозрительности, недоверия, своего особого взгляда на вещи и вообще всех особенностей, которыми отличаются люди с тяжелой судьбой от людей посредственных, благополучных.
Я сказал, что совершил ошибку, но это только в тот вечер. На самом же деле тот день вполне можно назвать поворотным пунктом наших отношений. То, чего я не смог совершить тогда, сполна окупилось в скором времени, начиная уже со следующего дня. Не помню, за что я его впервые ударил, помню только потрясающее облегчение, а причина была смехотворная. Мне нравилось время от времени устраивать между нами соревнования вроде: "Кто больше сможет молчать". Когда мне надоедало, я попросту объявлял ему голодовку, а за попытки стащить еду больно бил. Он был мальчиком слабовольным, но, как нередко бывает при этом, внутренне очень гордый и держался подолгу, однако, в конце концов прибегал ко мне со слезами и молил о прощении - за что собственно? Тогда я давал ему есть. Ни в коем случае я не хотел морить его голодом и очень беспокоился о возможных последствиях: мальчик и так-то был худой, а за последнее время совсем отощал, и в школе могли это заметить.
Если мне хотелось его побить, а очевидных причин для этого не было, я изобретал их сам. Однажды, когда он спал, я разбил старую копеечную декоратвную вазу, которую, якобы, получил от бабушки в наследство (бабушка, кстати, была еще живее всех живых). Ваза стояла обычно возле кровати, так что наутро мне не составило большого труда убедить его в том, что это он разбил ее, ворочаясь во сне. Когда это до него дошло, и он стал извиняться, я начал поливать его грязью на чем свет стоит, какими-то обидными глупостями, чтоб за этим смело приступить к избиению. И вот, когда он вовсю заревел, я накинулся на него сперва с кулаками, а потом достал ремень. Бил я его преимущественно по спине, в грудь, в живот; лицо я не трогал, чтобы не были заметны следы.
Я не садист! В некоторые моменты своих издевательств над мальчиком я даже чувствовал к нему особую приязнь. Не знаю даже, что сказать в свое оправдание. Я вообще ярый противник любых издевательств над слабыми и беззащитными. Людей, способных на такое, презираю, но в моем случае было другое. Пойму, впрочем, если кто-то превратно воспримет мое поведение. Такое нужно самому пережить, чтобы судить об этом.
На самом деле я шутил, играл. Иногда, во время избиений, мне хотелось, чтобы он был счастлив так же, как и я. Весь нудный день на работе я проводил в предвкушении новой забавы и коротал часы выдумыванием новых игр. Я стал обвинять его в вещах, которые он вовсе не совершал, и в конце-концов плюнул даже на правдоподобие. Среди своих обличительных речей я готов был прыснуть от смеха.
Время летело как никогда в моей жизни. Я перестал думать о близких, будущем, работе, карьере; ничего, что не касалось происходящего в моих собственных четырех стенах, не вызывало во мне ни малейшего интереса.
Иногда я проявлял милосердие, подзывал мальчика к себе, ласкал и спрашивал его, вечно плачущего:
- Ну чего ты дрожишь? Не плачь, успокойся. Ты что, меня боишься?
Потом я осведомлялся о его самочувствии, школе, друзьях, и он вынужден был мне отвечать! Самое хорошее в моем положении было то, что я знал: он ни за что меня не предаст, и происходящее между нами не достигнет посторонних ушей.
Однажды вечером мальчик купался, и я сильно скучал, как впрочем и всегда в его отсутствии. В голову мне пришла одна забавная, как мне показалось, идея. Тихо пробравшись в ванную комнату, я подкрался к нему, стоящему под душем, и легонько толкнул в спину. Я не подумал о последствиях: в ванной было скользко, и мальчик упал. Я не на шутку испугался, но к счастью все обошлось. Однако мальчик приготовился зареветь, скорее от неожиданности, чем от ушиба. Тогда я принялся его утешать:
- Ну что же ты опять плачешь-то? Извини, давай пойдем вместе... в кино, что ли. Хочешь?
- Н-нет, не хочу, - выдавил он сквозь стиснутые зубы. Он сдерживался, чтобы я не видал его слез. Такой ответ меня раззадорил:
- Ах не хочешь, тогда получай!
С этими словами я ударил его лбом о край ванной, - осторожно, чтобы не пришибить,- несколько раз, к каждому из них добавляя:
- Ну что, хочешь в кино или нет?
Прекратил я только тогда, когда услышал сквозь надрывистый плач еле слышное "хочу". Тогда я погладил его и хотел было выйти, но, не сдержавшись ударил еще раз, для ровного счета. Однако, в этот раз я взялся как-то неправильно и рука соскользнула, так что удар пришелся пониже лба. Охваченный страхом, я поспешил поднять его голову. Нос слегка покраснел, а из правой ноздри пошда кровь. Мальчик поднес дрожащую руку к носу и с ужасом уставился на кровь, стекавшую по пальцу. Сперва что-то нечленораздельное, наподобие мычания, вырвалось из его рта. Потом он закричал, да так дико, будто с него заживо сдирали кожу. Я пытался закрыть ему рот, но он отбивался и к тому же постоянно выскальзывал из рук. Не успел я опомниться, как он выбежал из ванной и выскочил на улицу как был, голый.
С тех пор я помню все как в тумане. Первым порывом было, конечно, броситься за ним, но не успел я сделать и двух шагов, как поскользнулся на одном из мокрых следов и с размаху свалился на пол. Я упал на кафельный пол, при этом сильно ударившись подбородком. Это поубавило мой пыл, и я забеспокоился по поводу подбородка: первое время он как будто отнялся. Обернувшись к зеркалу, я увидел, что правая бровь была рассечена, должно быть, падая, я задел и дверь. Наскоро умывшись, я заклеил бровь каким-то дешевым пластырем из аптечки. Голова раскалывалась от боли после падения; ясно думать не получалось, но сломано, кажется, ничего не было.
Меня не покидала надежда, что мальчик одумается и вот-вот вернется. Однако, не следовало допускать, чтобы хоть мельком его кто-то увидал в таком состоянии. Нужно было срочно бежать на поиски и привести его домой как можно более незаметно.
Надев куртку, я выбежал на улицу. Было холодно, к тому же дул сильный ветер. Куда идти я не знал, но злые предчувствия тянули меня к тому самому месту, где я впервые его встретил. И действительно, он был там. Он плелся по проезжей части дрожа и всхлипывая, наверное не соображая ни где находится, ни куда направляется.
Я чуть замешкался, прежде чем окликнуть его. Когда я наконец собрался с духом, злосчастный трамвай перегородил мне путь. Пока он проезжал, его гул заглушал все остальные звуки. Интуиция подсказывала мне, что лучше не бежать, сломя голову, а подождать и я притаился за придорожным деревом.
Когда трамвай проехал я увидел открытую машину. Ее водитель стоял над телом мальчика, в отчаянии обхватив голову руками. Сзади успела уже образоваться небольшая пробка, люди собирались в толпу. Кто-то бежал вызывать скорую помощь и полицию. Я не стал дожидаться окончательной развязки и, охваченный страхом, поспешил домой, стараясь остаться незамеченным.
Целую неделю я провел в своей квартире как затворник. Окон не открывал, на улицу не выходил, даже когда продукты стали заканчиваться. Последние два дня я голодал. Потом появилась полиция. На все вопросы я отвечал коротко, но как можно более верно. Если возникали какие-то неточности, то исключительно по моей забывчивости.
Процесс длился на удивление недолго, тем более, что дело получило огласку. Нашлись свидетели по соседству, слышавшие крики из моей квартиры, хотя слышать ничего не могли. Я ни с чем не спорил.
Вообще, когда все началось, мне было безразлично что со мной будет. Что касается мальчика - он умер в больнице через три дня после происшествия.
Меня присудили к двум годам тюремного заключения за насилие над несовершеннолетними. Многие, особенно в прессе, сетовали что приговор слишком мягок; кричали, что я убийца и единственный виновник смерти ребенка. Но делом этим интересовались недолго, и забылось оно раньше, чем я успел отбыть половину своего срока.
Узнав о смерти мальчика, я сильно загрустил. Не то, чтобы я считал себя виноватым, то есть не в этом дело, а в том, что он умер, что его больше не было.
С тех пор прошло много лет. Не буду рассказывать о моей теперешней жизни - она не имеет никакого отношения к сути. Скажу только, что часто думаю о происшедшем, хотя все уже давно забыто окружающими. Такие истории люди обычно стараются забыть, но мне кажется, что я нашел свое оправдание, ведь в конце концов что я был? - мальчик.