Почему-то, когда Лера смотрела вот так, холодно и отстраненно, мне вспоминалась фраза Пикассо: "Следует художникам выкалывать глаза, как щеглам, чтобы они лучше пели".
Она отвела взгляд. Отбросив кисть, вытерла запачканные краской руки. На картонке, приколотой к мольберту, бесились хаотичные пятна.
- Хочешь увидеть мир, каким его видят духи? - спросила она.
- Если у духов есть глаза, то они уже не духи, - хмыкнул я. - Но мне интересно, каким видишь мир ты.
Она помолчала, надув и без того полные чувственные губы. Села на высокий, как в баре, табурет, взяла длинный мундштук с сигаретой.
Я и не подумал поднести зажигалку - терпеть не могу, когда подруга курит. Она прикурила от лампады, коптившей под черной, потрескавшейся африканской маской. Лера и сама казалась маской: длинные обесцвеченные волосы, и глаза, как зимнее небо - неправдоподобно светлые на загорелом коричневом лице.
- Как вижу мир я... - выпустив клуб сизого дыма с запахом корицы, медленно повторила она. - Зрение - девяносто процентов лжи о мире. Если интересно, поехали, я покажу. Тут недалеко.
Было десять вечера, когда мы вышли из мастерской.
Я не расслышал адрес, который подруга, затянутая в узкие черные джинсы и тунику, буркнула в нутро такси. Город исчез за темными стеклами машины, казался зыбким, несуществующим. Проведи по нему резинкой - и сотрешь.
Мы ехали молча и недолго, с полчаса. Лера, сидевшая впереди, жестами показывала повороты. Вышли в неопознанном географическом месте: вокруг громоздились заборы, возвышались кучи щебня и строительного мусора. Плывшую над руинами недостроек луну перечеркнул башенный кран. Где-то неподалеку по-волчьи выла сигнализация авто.
Лера нырнула в щель между досками забора и бетонными блоками. В глубине огороженного пустыря высилась темная громада недостроенного здания.
У строительного вагончика рыкнула овчарка, но с места не сдвинулась. Слышно было, что собака что-то грызет, наверняка более аппетитное, чем два тощих студента Репинки. Дверца вагончика открылась, выпустив клуб дымного желтого света с запахом перегара, из дыма соткалась грудастая фигура в спецовке поверх матросской тельняшки.
- Опаздываешь, Валерия, - буркнула крупная женщина с большими черными глазами Панночки на морщинистом лице.
Лера молча поймала брошенную связку ключей, затем фонарик и быстрым шагом направилась к зданию. Я уточнил:
- Куда ты опаздываешь?
- Я тут подрабатываю.
- Маляром? Наконец-то, одумалась. У них неплохие заработки.
Споткнувшись о кирпич, я едва не въехал лбом в торчавшую из земли арматуру.
- Догадываюсь. Намешиваешь краску для маляров-дальтоников.
- Раскрашиваю бытие, - с пафосом сказала она и тут же рассмеялась - сухо, зло, как связка брякнувших о железную дверь ключей.
- Круто. А почему ночью?
- Днем слишком много красок.
Она толкнула дверь, ответившую визгливым скрипом, и зажгла фонарик.
Внутри новостройка напомнила одну из ранних шизоидных картин Леры, где по бескрайней цветущей степи ползло уродливое здание, напоминавшее обезглавленное существо явно хтонической породы, оставлявшее после себя глубокую, похожую на братскую могилу борозду. С одного конца здание строилось, и уже проглядывались черты стиля хай-тек в тюремном варианте, с другого - разрушалось, но еще можно было опознать обломки величественных колонн и портиков, плавно переходивших ближе к центру в проломленный перевернутой Останкинской башней хребет хрущевки. На переднем плане картины валялся треснувший кирпич - утрамбованное в параллелограмм человеческое тело.
Так вот, чем дальше мы углублялись внутрь новостройки, тем реже попадались неоштукатуренные кирпичные стены, штабеля гипсокартона, витки проводов и пустые вёдра со следами краски. Потом из вполне обжитых - с торшерами, мебелью и цветами - помещения перетекли в заброшенные, как после эвакуации. Я не мог понять назначение здания: то ли гостиница, то ли офисный центр. Подруга на мои вопросы пожимала плечами и становилась всё более нервной.
Поднявшись на пару этажей и миновав освещенный решетчатыми квадратами холл с кожаными диванами, мы вышли в коридор. Звук шагов приглушала зеленая ковровая дорожка. По бокам как надгробия с латунными табличками темнели дубовые двери, от которых еще пахло лаком. Шрифт на табличках оказался таким витиеватым, что я ни слова не смог разобрать. Но, кажется, дат рождения и смерти на них не было.
Лера повозилась с дверью без таблички в торце коридора, подбирая ключ. Почему-то ее руки дрожали, и связка постоянно падала.
Мы попали за кулисы, как мне показалось, давно обжитой сцены. В лицо пахнуло потом, пылью и еще чем-то неуловимым, сладковатым. Лера, сопя и чертыхаясь, шуршала чем-то сбоку у стены. После щелчка осветился небольшой, мест на триста, пустой зал. Кресел в нем то ли уже не было, то ли еще, поэтому выглядел он огромной лестницей.
Я не успел удивиться, что пульт осветителя находится явно не на месте - подруга ойкнула, выключила освещение зала, а вспыхнувшая рампа отсекла его пустую, сразу загустевшую плотным гранитом тьму.
Еще пара щелчков, и рампа погасла, зато упавший сбоку красный луч софита растекся кровавой лужицей по деревянному настилу сцены.
- Что всё это значит? - спросил я. - Где мы?
Мой голос прозвучал неожиданно громко и раскатисто. Я вздрогнул.
- Тебе же интересно, как я вижу мир? - прищурилась подруга.
- Пока банально: весь мир - театр. Точнее, актовый зал.
- Только людей в нем нет.
- А что есть?
- Знаки. Весь мир - лишь текст, а люди - гиперссылки. Помоги вытащить стол, - она кивнула на стоявший за кулисой черный пластиковый столик, какие используются в летних кафе.
Я переставил его, куда показала Лера: под красный луч софита, и моя светло-желтая майка с надписью 'No@rt' моментально закровавела, как и осветленные волосы подруги. Ее длинные серебристые ногти тоже стали выглядеть вполне в стиле вамп. Наверное, и мое всегда бледное, неподдающееся загару лицо стало походить на багровую маску.
- Мир как текст - всего лишь новая банальность, - прицепился я к ее фразе, чтобы смять эту невыносимо пошлую театральность обстановки. - Старая: мир, как имя Бога.
'Бога-бога-бо-га-га' - раскатилось в пустоте.
Лера поежилась. Сказала шепотом:
- Не надо о нем всуе, Паша.
- Почему? Ты же не верующая.
- Ты уверен? - усмехнулись ее губы, горевшие алым цветком на потерявшемся в темноте лице.
Не уверен. С Лерой я никогда ни в чем не уверен. Особенно в себе.
Я замолчал. Кто там говорил, что Бог умер? О мертвых - либо хорошо, либо ничего.
Она принесла два черных стула, села, положив на колени сумку, и ногой подвинула второй стул ко мне. Скрежет вспорол пространство как консервную банку. Я подхватил стул, уселся напротив облокотившейся о столешницу девушки - вокруг ее темного лица пылал огненный ореол волос - прищурился, оценивая получившийся натюрморт: 'Кровавая Мэри', 'Красное и черное' и так далее. Тревожный скрежещущий звук все еще плыл в ушах, слабо пульсируя.
- Есть хочешь? - вдруг спросила Лера.
Я оживился.
- А есть, что поесть?
- Да, много. Выбирай, - она вытащила из сумки картонные одноразовые тарелки - и они сразу наполнились красным светом. Рядом легли пластмассовые ножи, вилки и две тонкие книжицы в кожаном переплёте с вензелями, похожие на ресторанные меню. Одну, раскрыв положила на тарелку, Лера подвинула ко мне вместе с приборами. Точно так же раскрыв меню на своей тарелке, вооружилась ножом и вилкой, словно собралась резать бумагу, как бифштекс.
Я почувствовал себя полным идиотом. На раскрытом передо мной развороте в тусклом свете виднелась спутниковая фотография Земли. Я перевернул жесткую пластиковую страницу, увидел репродукцию 'Голубя мира', и не выдержал.
- Лера, у каждого безумия есть свой предел.
- Да? - она подняла удивленные глаза. - И какой у моего?
- Лоботомия.
- У тебя есть милый хирургический инструмент. Начинай, Пашенька, - она отбросила меню, гулко хлопнувшее об пол, легла щекой на кровавую картонную тарелку.
На миг мне действительно захотелось распилить ее голову и прочистить мозги, как следует.
- Прекрати, Лерка!
- Не нравится, не ешь, - она поднялась, поправила волосы. - Я всего лишь показываю тебе суть нашего картонного мира.
- Ты всего лишь сумасшедшая. Если твой мир - таков, мне тебя жаль. Я живу в настоящем мире.
- Ты только думаешь, что он настоящий. Настоящего здесь не осталось почти ничего. И твоя мать приложила к этому руку.
- Не трогай мою мать! Причем здесь она?
- А кто писал в диссертации о Пикассо, цитирую: отрицая реальность мира, существующего вне нас, он разлагает человека как вещь на составные геометрические элементы. Конец цитаты. Восторг, аплодисменты.
- Причем здесь Пикассо?
- Он выпустил духов разрушения, а духам нужны жертвы. И они продолжают разрушать.
- Какие духи и жертвы, Лер? Он просто художник. Хороший ученик своего отца. Более удачливый. Гений, наконец. Творец нового мира.
- Творец? Цитирую из того же источника: он показывает нам, что мира нет. Есть оперирование модусами, комбинирование ломающихся плоскостей и громоздящихся объёмов. Конец цитаты. Нет мира, Паша. Что там бумажные клочки, приклеенные двумя эпатажными художниками к полотну и выданные за картину! Главное - текст к картине, бумажные тучи газетных скандалов и похвал, пролившиеся потом дождем банкнот. Нет Бога, нет мира, нет искусства.
- Вот и славно. Я уже сыт им по горло. Нашпигован картинами, репродукциями и цитатами, как гусь чесноком. Осталось зажарить.
- Поэтому ты решил бросить академию? Лапки кверху и в микроволновку?
- Я бы не ушел, если б хоть вполовину был так талантлив как... Серега Сверчок, - я хотел сказать 'как ты', но что-то помешало. Наверное, улыбка змеившаяся по ее губам. В академию меня пропихнула мама, и Лера прекрасно об этом знала. Я начал злиться.
- Мы пришли сюда, чтобы поговорить об искусстве или о микроволновках?
- Какая разница, о чем говорить, если ты меня не слышишь? - рассмеялась она. В красном свете ее зубы смотрелись просто кошмарно. И я тут же перестал улыбаться: наверняка и мой рот напоминал сейчас хищную пасть.
Лера откинулась на спинку стула, ее тонкие пальцы ожерельем из десяти рубинов легли на утонувшую в темноте столешницу. Черное и красное. Любимые цвета детей алкоголиков.
- Ты пришел узнать, как я вижу мир, - вспомнила она. - Переверни листок.
На следующей странице смутно виднелся анатомический рисунок человека с содранной кожей, снятым мясом и обломками ребер. Остались висевшие в мешке с человеческими очертаниями внутренние органы, снабженные надписями со стрелками и таблицей цен в евро. Борясь с тошнотой, я спросил:
- Ты хочешь сказать, что видишь меня таким?
- 'Женщина, мы с вами знаем сами, в сущности всего лишь тюк с костями', - опять процитировала она кого-то. - И мужчина тоже. Вот так, Паша, - она протянула через столик узкую руку, постучала рубиновым ногтем по пластиковой странице моего 'меню'. Словно с порванного ожерелья, осыпаясь, щелкали бусины. - Обрати внимание на цены. Это оптовые. Так видят человека торговцы органами.
Я захлопнул книжицу.
- Ты же не торговец человеческими органами. Как видишь меня ты?
- Внешне?
- Насчет внутренностей я уже понял.
- Гимназическая фуражка с кокардой, белый накрахмаленный воротничок, портрет философа Соловьева в кармашке у сердца и эсеровская брошюра дома под матрацем, а на ее серой картонной обложке вдавлены ромбы от кроватной сетки.
В ее ровном голосе не звучало презрения. Оно плясало вокруг красными пылинками в свете прожектора, кричало картонными ртами тарелок. Хорошо, что при таком освещении не заметно, как краска залила мое лицо и шею. Ромбы от сетки меня добили, словно речь шла не о брошюре, а о моей физиономии. Если бы она обозвала меня маменькиным сынком или даже лохом, было бы не так обидно.
Подруга завела руки за голову, потянулась всем телом, выгнувшись на неудобном пластиковом стуле, созданном для пластиковых людей.
- Ты обиделся на сравнение. А зря. Помнишь ТВС?
Еще бы не помнить. Так мы называли между собой преподавателя литературы Тараса Викторовича Сюсветкина, год назад ушедшего на пенсию. ТВС, или Торговец Вечными Сюжетами.
- Помню. Вот, кстати, из него по теме: 'Бумажные люди нежны и ранимы, они дышат клеем и мечтают о теле, сложенном из банкноты достоинством в миллион'.
- Ноль семьдесят шесть це, - сказала Лера и, вытащив фломастер, поскребла по картонной тарелке, показала надпись: '076с'.
- Что это?
- Код. Для тебя пока совершенно бессмысленный. Его поймет тот, кто владеет ключом кода. Но для большинства знаков мира ключи утеряны. В чем был прав ТВС: в прошлом веке достоинство еще имело иной смысл, кроме денежного, у текста еще был объем, выраженный в коде буквой 'с'. А в этом веке уже сам текст, бывший всего лишь описанием мира, подменил собой мир. Вот так, - она перевернула тарелку, написала фломастером: '076b'.
- А это что?
- Это суть сегодняшнего мира, где изначальный Логос распадается на дискурсы. Можно расшифровать это так: проявленое в изначальной пустоте (0) божественное число (7) породило мир как отражение триединой сущности (6) ставшее двумерной плоскостью текста (b).
- А что означала бы буква 'а' в этом коде?
- Что человек исчез как цельность, стал клочком гипертекста, ссылкой, ведущей к надписи 'Error'. Хуже того! Он стал бесполым, одномерным виртуальным знаком, набором кодов, которым можно приписать любой смысл, придать любой цвет, потому что и цвет, и тень, и визуальный объем - только набор знаков.
- Красное и черное - не мои любимые цвета.
- Тогда попробуем другую расколеровку.
Она снова покопалась в сумке, вытащила продолговатую коробочку, похожую на телевизионный пульт, нажала кнопку. Софит выключился.
От мира осталась напряженно дышащая, шуршащая тьма. Откуда-то доносились негромкие звуки - то ли молотки на стройке стучали так ритмично, то ли басы далекой дискотеки. Я поднялся - раздраженный, злой, машинально сжав в руке одноразовый ножик.
- Подожди. В начале будет знак, - сказала Лера.
Сцену залило ультрафиолетом. Светился туго натянутый, как экран кинотеатра, задник сцены. Светились два кружка тарелок, словно висевшие в воздухе. Серовато-желтым пятном зажглась моя майка и зажатый в руке кусок тупой пластмассы. А вот Лера...
Она успела скинуть тунику и джинсы, распустить хвост и превратилась в фотонегатив: серебрились африканские губы, сияли волосы, ногти и глаза. Особенно глаза - звезды на темном, как ночь, лице. Сквозь полупрозрачную рубашку ярко белел кружевной треугольник трусиков. Я не мог не отреагировать на такое.
- Так лучше? - улыбнулись плывшие во тьме серебристые губы. - Черное и белое, как в начале мира.
Я выдавил:
- Да.
- Потому что теперь я лишь намек на женщину?
- Очень сексуальный намек. Я...
Она не дала договорить.
- Кто - я? Вчера поисковик выдал мне шестьсот двадцать семь миллионов ссылок по запросу 'Я'. Что такое это твое 'я'? Кладбище памяти, свалка из обрывков мыслей, фрагментов детства, фотографий, газетных заголовков, новостей и рекламных роликов. Я! Ты хотя бы понимаешь, почему ты в последнее время везде пишешь 'I', а если лень переключать клавиатуру, то и ослиное 'йа'? Почему тебя стала пугать эта безобидная буква - 'я'?
- Почему?
Облако светящихся волос, опускавшихся до яркого треугольника (отчего композиция напоминала дымящуюся чашу) поплыло по воздуху. Лера встала так, что ее тень легла на задник сцены густым синеватым провалом.
- Потому что латинское 'I' это знак фаллоса, английское 'I' - суть белой мужской цивилизации. Это чистая агрессия, копье деструкции мира. А что такое твое русское 'Я'?
- Противоположность, обратная по звуковой структуре?
- Хуже. Это пассивная безголовая баба с раздвинутыми ногами, вечно брюхатая то бунтом, то переворотом. Или невыносимым жизненным бременем, надутым очередным ветром перемен. И трахает ее всяк, кому не лень.
Зря она это сказала. И показала. Тень на экране изломалась, раздвинула ноги.
Ее губы пахли корицей.
2.
Я плохо помнил свое безумие. Знал, что озверел после первого же поцелуя.
Помнил, что в основание черепа, куда легла рука Леры, что-то кольнуло, а после этого... кровь стучала в висках, как тамтамы, что-то кричало, вибрировало, билось, и с какого-то момента звуки сложились в 'A Saucerful Of Secrets'. На экране задника метались огромные синие тени. Сотни теней. Потом одна осталась лежать на столе, и с его края струилась зыбкая, колышущаяся волна длинных волос.
Помнил, как я пытался спрыгнуть со сцены и не смог - ударился о твердое и скользкое невидимое стекло, но это могло и показаться, как и россыпь мерцавших во тьме зала звезд, похожих на подсвеченные ультрафиолетом глаза Леры. Сейчас я уже не был уверен в тех ощущениях. Но я верил синякам на ребрах ладоней, отбитых обо что-то твердое. Впрочем, я мог отбить кулаки по дороге домой, но уже не помнил, где. И как выбрался из того здания, тоже вылетело.
Я помнил тяжелый, плотный воздух ночного города, скрип кроссовок по пыльному асфальту и мягкое сиденье такси.
Машина остановилось на углу дома. Я выскреб бумажник. Хлопок дверцы прозвучал как выстрел из пистолета с глушителем. Нервы ни к черту: пустой бумажник вылетел из рук. Я не стал поднимать. Машина свернула за угол и перестала существовать, превратившись в шорох.
Я постоял, прислушиваясь, как тает звук в густой темноте.
В такие ночи - жаркие, удушающие, словно липкая болотная мгла поглощает все живое - в такие ночи все вещественно. Ветер обретает плоть, тяжко шевелится, переваливаясь через здания и деревья. Пьяные крики и дикий смех собираются в серые стаи, шныряя по замершим улицам. Днем они превратятся в людей.
Лифт, конечно не работал.
Не включая свет, я прокрался по затонувшей в обморочной тишине квартире, стараясь не споткнуться о раскиданные по прихожей и коридору предметы, похожие на спящих собачек. Бесшумно открыл дверь в свою комнату и замер на пороге: на фоне окна, подсвеченного тусклым уличным фонарем, темнел силуэт.
Опять мама ждет. Теперь придется оправдываться, выслушивать упреки. Я сходу перешел в наступление:
- Почему не спишь, ма? Я предупреждал, что приду поздно!
Тень промолчала.
- Ну, мобильник отключил, - демонстративно зевнув, продолжил я, - так мы же готовились к экзамену, не хотелось отвлекаться!
Силуэт не шелохнулся.
- Ну, извини, мам!
И опять не звука.
Я щелкнул выключателем.
На меня глянуло карикатурное лицо - резкие скулы, провалы глаз, острые, спускающиеся до носа пряди волос, треугольный рот, расплывшийся в довольной щербатой улыбке. Рожица, нарисованная на желтом воздушном шарике, привязанном к спинке стула, смахивала на меня.
- Что за Хэллоуин среди лета! - процедил я.
От легкого сквозняка шарик повернулся. На меня вытаращилась другая маска, словно разодранная на клочки - с разинутым в крике красным ртом, прямоугольными глазами, расположенными выше бровей. Странным образом эта россыпь пятен складывалась в лицо матери. Она умудрилась накричать даже в свое отсутствие - беззвучно, до мурашек.
Отвязав шарик, я поплелся в спальню матери, постучал. Молчание.
Приоткрыл дверь, позвал. Тишина.
Включил свет. Никого.
Прошелся по квартире. Пусто.
Я набрал мамин номер, но мобильник отозвался из спальни. Судя по архивам, сегодня она никуда не звонила. Вчера тоже. И ей никто не звонил, даже я. Вспомнив о своем телефоне, я включил и его. Ни звонков от нее, ни сообщений.
Мать ушла неожиданно, иначе вспомнила бы о мобильнике. Она просто вышла и захлопнула дверь. И ключи ее лежали на неряшливом обрывке газеты рядом с сумочкой, забытой в прихожей.
Она даже записки не оставила. Ничего, кроме дурацкого раскрашенного шарика.
Всё это было так не похоже на мать, что я запаниковал. Придвинул телефон, раздумывая, куда звонить в первую очередь - в милицию, в скорую или все-таки разбудить соседей.
Включил компьютер. Последний файл, с которым мама работала, был записан в десять вечера. Значит, ее нет дома не больше четырех часов. Ерунда, если не знать, что она никогда не выходит из дома после захода солнца.
Соседей будить среди ночи я не стал, звонки ничего не дали: за последние четыре часа в дежурные отделения, больницы и морги не поступала невысокая хрупкая женщина лет сорока, с черными волосами до лопаток и большими печальными глазами. Слово 'печальными' магически подействовало даже на милицию: дежурный записал мой сотовый, пообещав сообщить, если что. Что именно может прятаться в этом 'если что' - не хотелось думать.
Непривычная пустота квартиры ныла, как больной зуб. Пустота стала злой вещью. В такие ночи все обретает плоть, даже мысли.
Чтобы отвлечься, я открыл мамины записи.
'Париж, 1907 год
В такие ночи из окрестных оврагов и дальних болот, из подворотен и подвалов, из тайных своих убежищ - всякая нечисть поднимается и вползает молчаливыми тенями в город, проникает в дома, впивается в стены и мебель, шторы и простыни, пропитывает аккуратно разложенные или наспех брошенные тела спящих людей и животных. Спящих глубоко, обморочно. Горе тому, кто спит в такую ночь.
И горе тому, кто не спит. Для таких соглядатаев - лунный яд, жгучая тягость тоски, мертвый оскал фонарей. Для них - пришепетывания и шуршанья, шорохи и эхи, темный морок бесчисленных невидимых существ, отводящий глаза и соблазняющий дух и разум тех, кто не спит.
Пабло швырял краски на холст, подправлял кистью, снимал подтеки мастихином. Тусклая лампа светила в спину, и он писал так, словно пытался избавиться от собственной тени, плясавшей перед ним - впечатать ее, втереть между слоями краски.
Утром это будет совсем другая картина - отблески пожара исчезнут, красноватый жар отступит, полотно остынет, приобретет голубовато-серый цвет ночного крика. Трупный цвет тоски. Его всегда забавляла эта метаморфоза, эта маленькая тайна - его работы надо смотреть ночью, при свете лампы, а еще лучше - в момент их рождения, только тогда они живые, его духи. Но кто, кроме Пабло и мышей в сыром подвале Воллара, увидит их такими?
На холсте появилась еще одна тень.
- Постой так, - улыбнулся ей Пабло.
Она ответила из-за спины голосом Фернанды:
- Не люблю такие ночи. Они похожи на картины этого русского... Которого ты смотрел часами.
Кисть замерла.
- Месье Врубеля?
- Да.
Кисть с удвоенной яростью набросилась на холст. Суетилась, как паук над бьющимся в паутине мотыльком, прятала среди изломанных линий тени двух смотревших на холст людей.
- Совсем не похожи, - выдавил Паоло. - В парижскую полночь нечем дышать.
Тени на холсте выскользнули из опутавшего их кокона, слились - руки Фернанды обняли художника. Он почувствовал прижавшееся сзади горячее тело.
- Ты опять пишешь этих девиц? Они неприятны, - шепнула она, рассматривая полотно из-за плеча Пабло.
- Это не имеет никакого значения. Ты полюбишь их. Я покажу тебе мир таким, каким видят его духи'.
Голова снова закружилась, буквы расплылись и казались брызгами воды, летящими со шкуры отряхивающейся собаки.
Мама словно подслушала слова Леры, с которых началась эта сумасшедшая ночь в неопознанном географическом месте. И обе они пытались подслушать Пикассо.
Красные цифры будильника, стоявшие на столике рядом с маминой постелью, мигнули, показав три ночи. Страх стал вещественным - колючим, как терновый куст. Я неожиданно для самого себя набрал еще один номер, о существовании которого старался забыть. Мне ответил старческий дребезжащий голос:
- Сюсветкин слушает.
- Тарас Викторович, я не разбудил?
Сухой смешок бывшего учителя раскатывался в трубке с минуту. Или старик просто кашлял?
- Хороший вопрос и, главное, в подходящее время, - ответил учитель. - Что случилось, Павел?
- Мама пропала.
Пока я рассказывал, в трубку сопело, завывало и грохотало что-то совсем нечеловеческое. В такую ночь не удивительно. Наконец, сквозь звуки невидимого мира прорезался голос собеседника:
- Шарик, говоришь? И что ты с ним сделал?
- Ничего. Лежит.
Я покосился на безобразную резиновую ухмылку брошенного на постель шарика. Заметил, что тот сполз с подушки, подкатился к самому краю. Внизу, на коврике что-то блестело. Свернувшийся еж массажной расчески. Я испугался, что шарик лопнет, коснувшись ее. Словно от целостности дурацкой резины, связавшей два намека на лица, зависела наша жизнь. Почему-то вспомнились магические ритуалы вуду. Причем здесь вуду! Это просто раскрашенный шарик. Дотянувшись ногой, я запнул расческу под кровать. Вопрос, заданный учителем, проскочил мимо ушей.
- Я спрашивал, - медленно сказал Тарас Викторович, - где ты был вчера вечером?
Не учителю, пусть даже бывшему, рассказывать, где мы с Лерой были.
- Причем тут я? Готовился с другом к экзаменам.
Сухой смешок ворвался в потусторонний треск:
- В борделе?
- Тарас Викторович! В каком борделе? В мастерской при общежитии!
- Я предупреждал, Павел. Либо-либо. Ежели ты позвонил, значит, поверил мне. Значит, не лги. И не упускай ничего. Мне важна любая мелочь.
Я рассказал, что помнил.
Тарас Викторович хрипло дышал в трубку, вытягивая из меня подробности по капле.
- Паша, ты точно помнишь укол?
- Вроде как.
- В зеркало смотрел, есть ли следы?
- Да какое там зеркало! - я опять сорвался, с трудом удержавшись, чтобы не бросить трубку. - Пришел - а мамы нет. Она не могла уйти. Без ключей, без сумки и телефона... Она вообще никуда не могла уйти ночью! Последние лет десять она не выходит из дома после заката.
- Погоди, мы еще вернемся к этому, Паша. Поверь, это звенья одной цепи, слова одного текста. Варвара Петровна писала диссертацию о Пикассо.
- Далась вам всем эта диссертация!
Старик замолчал. Я извинился.
Через бесконечную паузу, ТВС простил мне срыв.
- Сходи-ка, Павел, осмотри себя. Да, и достань из мусорного ведра тот газетный клочок, что ты нашел в прихожей. Это может быть важно. Обрывок лежал под ключами?
- Да.
- Так я и думал. Знаки, Паша. Знаки... Это тоже ключ.
Голос старика звучал так успокаивающе (хотя в трубке по-прежнему что-то шипело и хрипело), что я нашел силы улыбнуться:
- Ключ к какому сейфу?
- Посмотрим, что за текст на нем. Помнишь, я говорил тебе о программе 'Авиньон'?
У каждого свой пунктик. Старик вполне серьезно утверждал, что виртуальные духи играют людьми так же, как люди играют в виртуальный мир.
- Паша, я нашел подтверждения. Они устраивают не просто реалити-шоу в пустых залах. Духи воздействуют на плоть этого мира, разрушая привычные наши связи, отношения между людьми. Иди, я подожду у телефона.
- Может, мне перезвонить?
- Нет! - в голосе старика послышался испуг. - Ни в коем случае не вешай трубку. Ты, Павел, чудом до меня дозвонился сегодня.
По пути я отдернул шторы: небо за окном совсем посветлело.
На шее в основании черепа синело ровное круглое пятно величиной с рубль, с черной точкой по центру.
Смятый клочок я еле разыскал в ведре среди точно таких же рваных газет. Минут пять я провозился. Да еще минуты две мыл руки.
Когда я снова взял трубку, там были короткие гудки. Я машинально перезвонил. Телефон Тараса Викторовича не отвечал. И только тогда я вспомнил предупреждение: 'Ни в коем случае не вешай трубку'.
Я тупо смотрел на двуликий шарик. Краска уже отслаивалась от него мелкими чешуйками. Знаки... Что мама хотела этим сказать? Что мы с ней давно уже смотрим на мир в противоположные стороны и разделены непреодолимой пустотой? Ее интересы - все эти искусствоведческие лекции, высосанные из пальца диссеры, потуги на понимание искусства человеком, державшим карандаш только в школе на уроке рисования - так же смешны мне, как ей мои надежды стать гением фотошопа.
Я разгладил мятый, промокший от чайной заварки газетный обрывок, коричневый, как кожа Леры. И внезапно понял, откуда у подруги такой нереальный загар этим летом.
Ультрафиолет.
Как часто и с кем она 'раскрашивает бытие'?
И почему мне так больно?
Почему так больно, когда умирают богини?
Газетный текст безнадежно стерся. Еще с полчаса я пытался разгадать ребусы из обрывков слов. 'Бор... на улице', 'А*инь'. Может быть, 'аминь'? Или 'авеню'? Улица Улицы. Бред.
Снова набрал Тараса Викторовича. Никто не ответил.
Часы мигнули, показав четыре утра. Тоже ложь. Цифровая. Я за эту ночь прожил целую жизнь и перестал существовать.
Я снова включил компьютер. Идиот, почему я не проверил почту?!
В ящике лежало сообщение от мамы. Время отправления: ноль два ноль-ноль.
'Паша, твой телефон опять отключен. Я у тети Сони. У нее сердечный приступ. Ужин в холодильнике. Не забудь разогреть, холодная говядина плохо усваивается. Ц.М.'
Она всегда так подписывалась: 'Целую, мама'.
Мама, ну, нельзя же так...
Я повалился на постель, не раздеваясь. Сил не осталось даже на то, чтобы уснуть, и я лежал, разглядывая нелепый шарик, валявшийся на коврике, как отрубленная голова двуликого карлика. Почему карлика? - вдруг спохватился я. Он уменьшился почти вдвое. Наверное, был неплотно завязан и пропускал воздух. И бог с ним. Хватит глупить. Это все из-за Леры. Что она вколола мне? Наркотик? Никогда не слышал, чтобы наркотики вводили в основание черепа.
До вчерашнего вечера я не осмелился бы позвонить ей в четыре утра. Но теперь мне было все равно. Что-то сломалось между нами. Пьедестал, на котором она пребывала в моих мечтах на недосягаемой высоте. И его обломки громоздились сейчас острыми щепками где-то внутри вен. Мне даже резать их не надо. Любовь вытекла из вен красными каплями светофоров. Где-то по дороге домой от недостроенного здания с актовым залом, не предназначенным для людей.
Лерин телефон долго не отвечал. Наконец, я услышал сонный голос:
- Але...
- Лер, что ты вколола мне и зачем?
- Я? Тебе? Вколола? - в ее голосе было столько растерянного удивления, что я тоже растерялся.
- У меня на шее след от укола.
Она судорожно вздохнула.
- Паш, ты в своем уме или в чьем? Мы вчера договорились, что из нас двоих сумасшедшей буду я. Вспомни, у меня же в руках ничего не было.
Да. Не в трусиках же она прятала шприц.
- Лера... прости меня.
Молчание. Может быть, это ее тихое дыхание колыхнуло шторы.
- Можно я приеду? - торопливо, чтобы она не успела отключиться, спросил я. И уточнил. - Сейчас.
- В четыре ночи?
- В четыре утра. Так светлее.
- А твоя мама? Вряд ли ей это понравится.
Я рассказал ей, каким был дураком, что полночи сходил с ума вместо того, чтобы проверить почту. Каким вообще был дураком всю свою жизнь, я не стал рассказывать. И хотел бы, но она перебила:
- Подожди. Ты позвонил туда?
- Ночью?
- Ты только что сказал, что уже утро!
- Я им позже позвоню. Говорю же, все нормально. У тети Сони приступ...
- Паша! - она почти закричала, как я в разговоре с ТВС. - Послушай меня, пожалуйста. Там есть компьютер?