Бруссуев Александр Михайлович : другие произведения.

Кайкки лоппи

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 7.24*8  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Уважаемые читатели! Это мое произведение про пиратские действия в Сомали, а также про некоторые другие события. Хотелось бы отметить, что роман написан по реальным событиям, но все изложенное, включая действующих лиц - плод моей выдумки. Спасибо большое за письма. Очень рад, что не все сообщения состояли из трех с половиной слов. Могут возникнуть вопросы по некоторым моментам, например: "урки" - это не урки, а всего лишь название бравых филиппинцев под впечатлением от гениального гоблинского перевода "Властелин Колец". Возникнут непонятки - пишите в личку, изложу объяснения. Не для публикации на сторонних сайтах, только для Самиздата. См также мое Обращение к читателям, пожалуйста.

   Кайки лоппи. Бруссуев А. М.
   Слезы льет лёд.
   В. Кузьмин.
   Думы мои - достояние сердца.
   Иов, Ветхий завет, гл. 16.
   Вступление.
   Когда-то мне на глаза попался журнал, вестник Ай Ти Эф (международного профсоюза моряков). Наряду с обычной буржуазной лабудой про солидарность, борьбу и тому подобному, была заметка, в которой делился впечатлениями от сомалийского плена герой, престарелый английский, или голландский, или немецкий капитан. Его судно попало к, так называемым, пиратам, и, спустя всего три недели, им удалось освободиться. Лысый, ветхий и рябой капитан гордо рассуждал, как они, совместно со старшим механиком, отчаянно несли демократию в темные чернокожие массы. Дед, кстати, тоже был из тех: то ли англичанин, то ли голландец, то ли немец. По фотографии - заплывший лишними калориями старик с пустым взглядом и непременным оскалом в форме улыбки. Все бы ничего, несчастье случилось - всякое бывает. Выжили - и слава богу. Но! Некоторые ответы на вопросы непутевого журналиста имели странную двусмысленность.
   Прочитав интервью до конца, я немного закипел. Как известно со времен далеких пятидесятых годов, когда начал творить на море непревзойденный писатель В. В. Конецкий, капитан - средоточие зла на судне. Нельзя капитана осуждать, что он толкает слабых людей в петлю (в буквальном смысле), бросает членов своего экипажа в чужеземных застенках (по странным и недоказуемым обвинениям), топит свои суда (играя, положим, в Синдбада - Морехода), пьет беспробудно, устраивает голодный паек остальным (чтоб не сдохли) - это все просто бзик, по формулировке Конецкого. Я с ним, честно говоря, полностью согласен. А также разделяю точку зрения по этому поводу и другого гения морской словесности - А. М. Покровского, описавшего моря (глубины) 80-х, безразличные к простым человеческим порокам, возведенным в ранг закона, едва только личность получила лицензию капитана. Бог им судья, этим капитанам.
   В нынешней жизни на морях, забывших про суда под российским флагом, приходится работать, зачастую, только думая на родном языке. Капитаны на судах - точно такие же, как в свое время были и в отечественном флоте. Но к этому нужно добавить, что все они - иностранцы. А это - худо, очень худо.
   Вот, что запомнилось мне из того интервью.
   Корреспондент: Какие национальности были у вас в подчинении?
   Капитан: Мы со стармехом - англичане (или голландцы, или немцы), штурмана, механики, матросы - русские и филиппинцы.
   Корреспондент: Русские с Москвы?
   Капитан: Нет, по-моему, откуда-то с Украины или с севера. Не помню.
   Корреспондент: Как относились к вам пираты?
   Капитан: Нормально. Мы строго соблюдали ISPS (действия при угрозе терроризма или пиратства).
   Корреспондент: Что было самым страшным?
   Капитан: Самым страшным для нас стала угроза, что нас уведут в пустыню.
   Корреспондент: Это как?
   Капитан: Через два или три дня пираты сказали, что нас с дедом и филиппинцами угонят в пустыню, пока не заплатят выкупа.
   Корреспондент: А русских?
   Капитан: Их обещали расстрелять.
   Корреспондент: Почему?
   Капитан: Пираты их не понимали и не знали, что от них ждать. Да, если бы нас увезли в пески - было бы просто ужасно.
   Тут-то, немножко покопавшись в разноязычных источниках, я и составил схему, как все это могло выглядеть. Что бывает в таких ситуациях на самом деле, зачастую не помнят даже сами участники - память избирательна и в состоянии стресса может отвлечься на какую-нибудь мелочь, игнорируя достаточно серьезные вещи.
   Но читатель должен помнить, что все это - мой досужий вымысел: и интервью, и события. Все совпадения совсем случайны, а фамилии - вымышлены. Словом, плод воображения от первой буквы и до последней точки.
   Часть 1. "Меконг".
   1.
   Теплоход "Меконг" медленно умирал. Агония длилась уже вторые сутки. Благополучно кончилось топливо для дизель-генераторов, те, похрюкав своими разсинхронизированными голосами, потряслись в последнем танце, рождающем электричество, вырывая друг у друга последние крохи горючего, и умерли. Сразу же, конечно, завелся аварийник, обеспечив необходимой энергией все важнейшие потребители, но случившийся сигнал - аларм, по-судовому, выключить никто был не в состоянии. Так он и орал гнусным голосом будильника - переростка, пугая подкильную водяную мелочь.
   Негры нервничали и палили из автоматов. Они стреляли в громкоговорители, установленные по всему судну, и, как то у них водится - друг в друга.
   Экипаж радовался каждому удачному выстрелу. Во-первых, чем меньше будет бандитов - тем лучше. А во-вторых, чем быстрее "повстанцы", как еще себя они называли, расправятся с динамиками, тем быстрее кончится эта звуковая пытка. Никто из моряков не тешил себя надеждой, что хоть в одной черной башке родится мысль нажать на кнопку блокировки сигнала.
   Конечно, топлива для генераторов было достаточно, чтобы пару месяцев спокойно стоять, не испытывая неудобств. Но эту соляру нужно было периодически подкачивать в расходный танк, а этим делом никто из привилегированной расы себя обременять не хотел. Совсем скоро обсохнет и резерв аварийника, включатся аккумуляторные батареи, по мере разрядки которых все тусклее будут гореть лампочки.
   И настанет день, когда все судно погрузится во тьму и мертвую тишину. Каждый из членов экипажа понимал неминуемость такого финала, за исключением, пожалуй, старшего механика Бааса и капитана Номенсена, и тайно желал при этом поприсутствовать. Пропустить это зрелище можно было по причине смерти или ... Но в помощь государств и компании - работодателя никто, увы, не верил.
   В румпельном отделении было не очень жарко, несмотря на отсутствие кондиционера и африканскую жару снаружи. Со скуки можно было покрутить рулем в разные стороны, включив рулевую машину в ручном режиме.
   Для удобств имелся небольшой сточный колодец, куда скапливались протечки забортной воды, буде такие случались. Экипаж же в сложившихся условиях использовал этот резервуар преимущественно в целях туалета. Чтобы обезопасить себя от неизбежного запаха, поверх набросали фанерных щитов, которые можно было в случае надобности без лишних усилий сдвинуть в сторону. Капитан почему-то, позабыв про стеснение, любил довольно часто восседать орлом. Хотя, в его исполнении это больше напоминало жабу.
   Пресную воду тоже можно было добывать из замерных труб питьевых танков. Они были почти полные, поэтому любой, даже самый престарелый член экипажа мог легко всосать воды через шланг, засунутый в трубу.
   Также в румпельном традиционно находились запасы судовой протирочной ветоши. Все, не только раненный палубный кадет и здорово помятый второй механик, валялись на мягких ложах, как в гнездах. А капитан, обладая примитивной голландской фантазией, старательно использовал эту ветошь по ее прямому назначению.
   Можно было жить, но не очень долго. Говорят, без пищи есть шанс протянуть больше месяца. Можно, конечно, отбросить предрассудки и слопать без соли и хлеба кого-нибудь бесполезного. Но это будет, во-первых, невкусно. Даже мясо старых коров прогрессивная часть человечества старается реже употреблять в пищу. А, во-вторых, возникнет реальная вероятность отравиться и умереть. Угроза каннибализма была призрачной в тесном кругу экипажа. Ее скорее можно было ожидать от странных негров, обвешанных оружием. Некоторые из них имели какие-то, словно подпиленные, острые треугольные зубы.
   Экипаж тоскливо молчал. Так продолжалось еще сутки. Потом наступило веселье.
   Нет, конечно, никто не сошел с ума. Но люди начали действовать. И первое, что сделали они - набили рожу капитану.
   Капитан.
   Капитан Вилфрид Номенсен был капитаном, пожалуй, со времен святой инквизиции. В памяти у него не отразился период, ни когда он был матросом, ни третьим и вторым штурманами, ни старпомом, наконец. Во всех своих воспоминаниях он был уже мастером. А поговорить о былых временах он очень любил. Каждый обед, откушав красного вина из выставленной перед ним персональной бутылки, он начинал портить аппетит окружающим: деду, второму механику, старпому. Второй штурман по своим вахтенным обязанностям обедал за полчаса до основного состава, поэтому к приходу Номенсена уже удирал на мостик. Он лишался возможности услышать эпопеи, где, как и за что тот списывал народ с борта.
   "Нема", как его звал русскоязычный народ, пускал пузыри в бокал с вином и ронял на белоснежную скатерть то, что некоторые далекие от флота люди принимали за слезы. Вполне возможно, если допустить, что слезные железы у капитана располагались где-то в глубине волосатых ноздрей. За толстыми стеклами громадных, в пол-лица, очков виднелись размытые бесцветные глазища. Крючковатый, весь в красных прожилках, тонкий нос казался элементом его окуляров. Синие губы и малюсенький подбородок, пучок седых волос где-то за макушкой, мохнатые уши - вот он, настоящий морской волк.
   Ходил Нема очень медленно на всегда полусогнутых ногах. Неизменные джинсы провисали на том месте, где у нормальных людей располагался зад. От этого всегда создавалось впечатление, что капитан ходит с полными штанами.
   Родился он в городе Альтгартене через девять месяцев после того знаменитого авианалета союзников 1943 года. Английские бомберы тогда немного ошиблись в выборе цели и стерли с лица земли маленький, ничем не примечательный для военных целей голландский городок. Оставшиеся в живых жители во время несмолкающего грохота разрывов тяжелых бомб от страха занимались, чем ни попадя. Кто выл на затянутую тучами луну, кто прятал по карманам фамильное серебро, даже если фамилия у него была другая. Родители Вилфрида, к примеру, самым решительным образом размножались. Как впоследствии оказалось, довольно успешно.
   На фотографии, которую вывешивал в офицерском месс-руме страдающий манией величия в особо тяжелой форме Нема, был запечатлен он в обнимку с удивленно хмурящимся Туром Хейердалом. Правда, там капитан выглядел несколько моложе, если судить по старомодному покрою одежды. А в остальном - настолько неподвластный времени, что можно было сделать вывод: в таких же толстых очках, с такой же, воспетой Диккенсом в "Оливере Твисте" физиономией он и лежал, завернутый в пеленки, в люльке посреди развалин Альтгартена.
   Как и полагается примерному голландскому подданному, он женился на девушке, соблазнив ее величиной капитанской фуражки. В те далекие годы еще не модно было жениться на мужчинах, поэтому Вилфрид не раскрылся, как личность, до конца. Жена же, покривлявшись несколько лет, вела свое хозяйство с одной половины дома в городишке Винсчоттен, Нема - с другой. Друзьями они не были, но друг друга не убивали. Блеск кокарды мастера постепенно потух и не производил никакого впечатления на земляков, тем более что по соседству разместилась сначала одна суринамская семья, потом их стало так много, что Неме начинало казаться, будто он волшебным образом попал в Африку. Черные, как сволочи, суринамцы называли себя настоящими голландцами и вели себя очень буйно. Один поселился даже за стенкой, и от этого жена капитана иногда визжала, как порося.
   Номенсен, воспитанный в духе законопослушания, звонил в полицию и сообщал, что "черные голландцы" ведут себя неправильно. Приезжали полицейские, которых Нема сначала принял за переодетых соседей, крутили носами, били капитана дубинкой по коленям и благодарили за бдительность. Просили, в случае чего, снова звонить, не стесняясь. И ведь звонил! Получал дубинкой, морщился от боли, хромал некоторое время - и снова к телефону.
   В перерывах между визитами полицейских Нема ездил на пароходах. Капитанил, конечно же. Здесь, на судне, его никто не то, что ударить, даже слово поперек сказать не мог. Русских тогда еще не брали. Офицеры, все голландцы, не утруждали себя работой. Пили пиво и сквернословили. Черновую работу выполняли неприхотливые филиппинцы, которые на уровне памяти предков помнили, что хозяева - это голландские колонизаторы. Так было со времен почившего в желудках капитана Кука. Серьезные проблемы решались сервисными бригадами. Но скоро все нидерландские граждане стали капитанами, либо старшими механиками. Всякие там старпомы, вторые штурмана, вторые механики и попросту младшие офицеры постепенно вымерли, как класс. Сманить к себе на работу немцев и англичан было непросто - у тех тоже дураков, работающих в море становилось все меньше и меньше.
   Нема шлифовал свой твердый характер на филиппинцах. Те тоже иногда не выдерживали и бросались в открытое море, не надев спасательный жилет. Некоторые убегали на берег, выбирая страну побогаче: США там, или подвернувшийся Берег Слоновой Кости.
   В один из приходов домой полицейские отработали обязательную программу как-то быстро и от этого жестче, чем бывало. Может быть, они просто куда-то торопились, а, может, это были новички. По важным черным лицам в одинаковой униформе и не определить - все, как однояйцевые близнецы мамы - Африки. Покряхтел Нема и поехал в ближайшую аптеку, где и встретил свою вторую половину, соратника и родственную душу. Нет, это не был мужчина с гордым профилем, еще немного не хватало времени до восславления однополой любви. Роза, с просвечивающей сквозь розовые волосики кожей головы, в это время пила кровь своих одуревших от ее визга работниц. Она была собственницей этой аптеки.
   Нема испытал теплое чувство в душе, помягчел очками и получил от прекрасного создания пластмассовую баночку с виагрой. С тех пор Роза на правах друга приглашалась на борт лайнеров, где Номенсен верховодил. Стала, так сказать, полноправным членом экипажа.
   А тут случилась брешь в странах Варшавского договора, и алчущие капитализма поляки хлынули зарабатывать свой доллар на голландский обескровленный флот. Нема воодушевился: пытать бледнолицых было интересней. К тому времени в компаниях под нидерландским флагом он приобрел авторитет - капитаны тоже не размножались, поэтому их берегли.
   Роза проводила с Немой почти месяц из его двухмесячных контрактов. Любимым развлечением дорогого капитанского человека было окунать свои пальцы в тарелки с супом соседствующих за обеденным столом офицеров. Запихнув свой, усеянный кольцами обрубок прямо в суп, она игривым голосом спрашивала:
   - Это вы едите?
   Нет, это уже никто есть не мог. А мастер со своей пассией хохотали, довольные.
   Народ пробовал разогревать свои первые блюда до состояния кипения, но палец аптекарши был стойким к воздействию высоких температур.
   Поляков меняли хорваты, а один из них, старпом по профессии, получив в свое кушанье чужой палец, неизвестно где и у кого до этих пор ковырявшийся, посмотрел на свой опоганенный суп, мрачно и смачно плюнул в свою тарелку и ответил:
   - Только, если я в него плюю. Так вкуснее. Хотите - и вам плюну?
   Роза замерла с открытым ртом, успев испугаться глазами. Развалившийся на стуле Нема никак не успел отреагировать, а старпом плюнул во второй раз. На сей раз в соседнюю тарелку, где как раз полоскала свою ложку голландская дама.
   Смеха не получилось, получился визг и перевернутый стол. Роза визжала, как резаная, Нема от неожиданности не удержался на установленном на двух задних ножках стуле и упал на спину, успев за скатерть перевернуть на себя все богатство и изобилие закусок.
   Вечером капитан потребовал старпому сдать обратно те деньги, что он давеча получил в аванс, потом отбил в контору телеграмму, что хорват сдал в судовую кассу фальшивые доллары. На следующий день старпом полетел домой - компания ни в коей мере не сомневалась в честности одного из своих самых уважаемых капитанов. Так как восстановление своего доброго имени могло затянуться на неопределенный срок, хорват на прощание оставил мастеру пожарный топор в воткнутом в номенсовскую дверь состоянии. Скорее всего, карьера на флоте для него, балканского воина, закончилась.
   Наступило время, когда и поляки в низших чинах перевелись, хорваты вообще закончились: то ли их всех поубивали на войне, то ли они стали футболистами. На голландский флот начали просачиваться русские и хохлы. Судно Номенсена стало на линию Петербург - Роттердам. Россия начала стремительно избавляться от своего алюминия в чушках. Нема руководил вывозом на отдельно взятом пароходе. Роза старалась не отстать от своего кумира.
   За обедом он кричал:
   - Повар, мне к мясу положить только одну картофелину!
   Унылый отщепенец почившего Балтийского Морского пароходства приносил заказ и не успевал улизнуть обратно на камбуз, как капитан начинал верещать:
   - Я просил принести одну картофелину!
   - Извините, я и принес одну, как вы просили, - мямлил, путаясь в английских словах, бедный потерянный кок.
   - Это, болван, пол картофелины, а не целая! - распалялся, под восхищенным взглядом своей боевой подруги, Нема.
   Действительно, на тарелке, красиво и даже вычурно украшенной всякими салатами, петрушками и помидорами, была половинка целой картошки. Но она была одна.
   - Я сейчас исправлюсь, - лепетал повар, но капитан уже, не глядя, швырял тарелку за плечо. Она охотно, словно подыгрывая голландцу, разбивалась на миллион маленьких осколков.
   Пунцовый, как рак, русский повар возраста сорока пяти лет, приносил новое блюдо, где покоились две половинки злосчастной картошки. Нема торжествующе оглядывал побелевших русских и злорадно ухмыляющихся украинцев и принимался за еду. Потом они с радостной Розой медленно и значительно выходили из-за стола. На тарелке оставалась лежать нетронутой половинка того, из-за чего и был весь этот сыр-бор - картофеля.
   Уж каким неизвестным никому образом, но к своей капитанской должности Номенсен добавил портфель того, кто берет, так называемое, интервью в некоторых круинговых агентствах. Рядом с Главными воротами Морского Торгового порта в бывшем (а, может быть, существующем) управлении Балтийского Морского пароходства разместилась фирмочка, отсылающая удрученных безработицей моряков на суда под разные, в том числе и сомнительные, флаги. Нема раз в две недели приходил, устраивался в отдельном кабинете и в строгой очередности выслушивал истории про богатый морской опыт соискателей. Это было замечательно до дрожи в старческих коленках: не вставая с кресла можно было решать судьбы русских безработных моряков.
   Голландец не интересовался правильным произношением английского языка, его абсолютно не волновал богатый послужной список и опыт, он следил за глазами и манерой поведения. Если человек умел смотреть преданно, как некормленая собака, мелко-мелко кивать головой и ежесекундно вставлять слово "сэр", то у него появлялся шанс получить рекомендацию к работе, то есть интервью было позитивным.
   За такую непыльную работу по три часа в две недели он получал настолько хорошее жалованье, что каждый приход в Питер становился просто праздником. Обратно на судно он возвращался с таким видом, будто только что в одночасье принял тяжелые роды у дюжины рожениц. Своим хихиканьем они с Розой пугали вахтенных матросов у трапа, которые понимали, что сейчас, в этот самый момент, рождаются такие интриги, что Дюма-сын позавидовал бы Дюма-отцу, а тот, в свою очередь, восхитился бы утонченной работе двух выдающихся умов.
   Приехавшая в гости к мужу, двухметровому второму механику из Архангельска, жена, нечаянно встретившись в первый же час своего пребывания с капитаном, прошептала поздним вечером:
   - Он похож на Гитлера.
   - Если ты имеешь в виду извращенность Адольфа Алоизовича пылать страстью к женщине лишь только тогда, когда та мочится ему на голову и при этом обзывается нецензурно - то вполне может быть, - архангел был начитанным парнем, даже несмотря на свою репутацию одумавшегося бандита.
   - Дурак, - сказала ему жена.
   И тут же, через пару секунд, раздался телефонный звонок судового аппарата.
   Второй механик не сразу понял, что ему звонит сама Роза и предлагает от имени капитана прекрасную пустующую гостевую каюту, где есть телевизор и ДиВиДи с караоке.
   - Чтобы вашей супруге понравилось на борту нашего судна, - добавила та и повесила трубку.
   Архангел передал разговор своей жене, с минуту подумал, а потом махнул рукой:
   - Да ну ее в баню, эту каюту. Нам и здесь хорошо.
   Прошло две недели и при очередном подходе к Питеру, он вдруг получает уведомление, что кампания не нуждается больше в его услугах. Какая незадача! Причина не известна никому, даже вернейшей капитанской шестерке - хохлятскому боцману.
   - В чем дело! - спрашивает второй механик у самого Немы.
   - Ты оставил гостевую каюту в разгромленном состоянии! - настолько искренне возмутился голландец, что архангел подумал: "Может, я чего-то забыл?"
   - К вам хотели отнестись с душой, - распалялся, брызгая слюной, капитан. - А вы с женой порвали простыни, испортили караоке, залили водкой весь ковер! Прямо, как свиньи!
   Из-за двери капитанской каюты выглянула довольная Роза. Она не улыбалась, но просто вся светилась от удовольствия.
   - Понятно! - сказал второй механик и пошел собирать вещи.
   С дорожной сумкой вошел он в управление БМП, занял очередь на интервью и, дождавшись, вошел. Нема, обрадовавшись встрече, уже предвкушал свое резюме, но архангел тихо сказал:
   - Вот зашел попрощаться.
   И протянул свою ручищу через стол. Номенсен, не вставая, подал свою. Второй механик сжал вялую старческую ладошку, встряхнул ее и ушел, торопясь на Московский вокзал к шестичасовому поезду.
   Капитан вернулся на судно позднее обычного. Рука, сломанная в четырех местах, покоилась в гипсе, потом заживала долго и мучила тянущей болью. Все деньги, с такой легкостью заработанные на интервью, ушли на лечение. Больше с парохода в Питере он не выходил, правда, сумев отравить всем женатым русским заходы на Родину. С его подачи компания запретила ступать на борт русским женам, по причине "вороватости" их характеров. Но эта была запоздалая мера, потому что после того, как российский алюминиевый Челентано попал в тюрьму, металл на вывоз начал иссякать и судно убрали от России подальше.
   Начались разные рейсы, в том числе и межконтинентальные. Роза все реже появлялась на борту, потом и вовсе куда-то делась. Русских и хохлятских матросов заменили более дешевые филиппинские коллеги. Двуличный боцман перед своим списанием спрашивал у каждого встречного: "Я ли не старался, из кожи вон лез!" Механики и штурмана, русские и украинцы в ответ брезгливо пожимали плечами: "Езжай, езжай отсюда. Чище воздух!"
   Строго следуя проложенному курсу в штормовой Атлантике, Нема бодался с циклонами, считая преступлением, если ночью вахтенный штурман, объезжая пьяных рыбаков, делал дугу. За это летели в Одессу и Калининград удрученные мореплаватели, рассчитываясь за билеты из собственного кармана. А как же иначе, ведь контракт-то нарушен по вине члена экипажа - объясняла компания.
   Но Номенсен скучал: филиппинских парней пытать было сложно. Они терпели до последнего, но если вставали на бунт - то уж все разом. Загадочный манильский профсоюз ни разу не сдал голландцам ни одного своего клиента. Оставалось только отыгрываться на трех хохлах и одном русском - почему-то такое соотношение было неизменным.
   В некоторых городах: Рио - в Бразилии, Веракрузе - в Мексике, Нема свободными вечерами загадочно исчезал с парохода. Надевал капитанскую фуражку, запахивал, несмотря на любую жару, короткую кожаную куртку, прыгал в такси и растворялся в сумерках.
   - На свой гей-парад отправился, скотина! - говорили механики.
   Урки-филиппинцы загадочно улыбались, но тоже промеж себя обсуждали что-то в подобном роде.
   Рейс Коломбо - Александрия оказался роковым. Несмотря на запреты, судно в один из прекрасных дней начало выписывать странные фортеля, круто поворачивая то направо, то налево. Нема даже завизжал по-собачьи и затряс в воздухе шестидесятипятилетними кулачками, напугав урку-повара, как раз приносившего свою странную малосъедобную стряпню. Механики дружно слились в машинное отделение, заподозрив неладное. Старпом побледнел и взялся за телефон. Тщетно - второй штурман на звонки не реагировал. Старпом побледнел еще больше и сказал:
   - Беда!
   2.
   Когда поднялся со своего гнезда повар-урка Эфрен, никто на него не обратил внимания. Подумаешь, размяться решил, походить от борта к борту! Первое время он так и делал, бросая какие-то непонятные взгляды на возлежавшего в своем ворохе тряпья капитана. Кстати, это ложе для Немы устроили урки по его слабому мановению руки.
   Эфрен все ходил, теперь уже неотрывно глядя на голландца. Наконец, Номенсен обратил на это внимание:
   - Что ты ходишь? Сесть быстро на свое место!
   Повар словно ждал этих слов. Но к своему гнезду он не пошел. Наоборот, он вплотную подошел к капитану. Тот по-собачьи наивно посмотрел на филиппинца снизу вверх, не выказывая ни страха, ни сомнения:
   - Чего надо?
   Эфрен весь как-то изменился в лице. Некоторым показалось, что он сейчас расплачется. Но урка сморщился и закрыл глаза, при этом начав издавать то ли визг, то ли стон на такой высокой ноте, что, казалось, голос его сейчас сломается, как плитка шоколада.
   Ничуть не бывало: повар открыл глаза и неожиданно звучно отвесил две оплеухи Номенсену. У того очки вместе со вставной челюстью улетели куда-то к фанерным листам на туалете. Все открыли рот в изумлении. Снова повисла сочная тишина, и стало слышно, как стучат зубы у взбешенного филиппинца. Каждый подумал, что надо бы как-нибудь успокоить парня, кроме Немы. Тот заклекотал гневно и шепеляво:
   - В тюрьму у меня пойдешь!
   Эфрен вместо ответа пнул голландца в подбородок, так что он захлебнулся готовыми сорваться с языка угрозами. После чего повар неожиданно успокоился, шумно вздохнул и уселся на свое место. Нема же, напротив, вскочил и бросился к деду, словно за поддержкой:
   - Ты видел? Это бунт! В тюрьму его!
   - Ауф, шайзе! - почему-то по-немецки ответил Баас и отвернулся.
   Тогда Нема бросился к запертой двери из румпельного отделения и забарабанил по ней кулаками, крича что-то вовсе уже нечленораздельное.
   Неожиданно резво дверь распахнулась, словно только этого и ожидала. Тощий негр в дырявых трусах, но обвешанный пулеметными лентами на манер матроса Железняка, блестящий, как свеженачищенный черный ботинок, поднял Калашников и выпустил короткую очередь. Сразу же после этого наступила темнота и тишина, нарушаемая только слабыми всхлипываниями капитана. Дверь резко захлопнулась, и послышались удаляющиеся шаги.
   - Во, дает! - восхитился второй штурман. - Прямо в плафон попал!
   С кряхтеньем второй механик поднялся со своего места.
   - Свет у кого-нибудь есть? - спросил он в темноту. - Фонарик или зажигалка?
   Боцман зажег свой китайский Зиппо, вырвав из тьмы три руки: свою и две механика. Все, как завороженные, смотрели на колеблющийся язычок пламени. Внезапно вспыхнул и потух мертвенный люминесцентный свет.
   - Чертовы китайские зажимы, - выругался механик, и свет зажегся, больше не пытаясь гаснуть. Негр метко разбил только плафон лампы, но капризный китайский светильник сам по себе загореться не мог - ему не хватало тепла человеческих рук и человеческого внимания. Впрочем, как любая техника поднебесной.
   Пока боролись с темнотой как-то выпустили из внимания Нему. Тот уже восседал на своем рабочем месте, изображая жабу. Доколе суд да дело, выпавшие челюсть и очки чудесным образом провалились под фанерные листы, пришлось капитану их вытаскивать из им же множимых нечистот. С успехом вновь обретя глаза и зубы, а также выполнив свой долг, мастер тихо, как мышка, просочился к себе в гнездо. Дураком он не был, поэтому решил пока не предъявлять никому свои претензии. Нужно было переждать.
   Но, как оказалось, это было делом непростым. Хоть переволновавшийся Эфрен, словно освободившись от груза, покойно заснул на своем месте, плотина оказалась открытой.
   Сначала один урка подбежал к Неме и, украдкой посмотрев по сторонам, пнул того по голени, потом другой отвесил удачную оплеуху. Вскоре из желающих поквитаться за месяцы унижения филиппинцев выстроилась очередь. Ударив капитана, взволнованный ситуацией моряк не спешил усесться, а вновь вставал за последним из желающих почесать свои кулаки.
   Номенсен молча и достойно сносил побои: руками он старался укрыть голову, но не делал попыток дать сдачу, либо попытаться скрыться. Наконец, со своего места поднялся старпом Пашка и решительно произнес:
   - Хорош.
   Постоял немного перед урками и добавил:
   - Побаловались - и хватит.
   Говорил он на русском, но филиппинцы прекрасно разобрались в смысле: подрагивая кожей, как лошади, они разбрелись по своим углам.
   Старпом.
   Пашка был из тех людей, которые старались жить, плывя по течению, предпочитая, чтобы какие-то решения за него принимали другие люди. В школе - мама, после школы - папа, в армии - командир отделения, после службы - дядя, в ОВИМУ (Одесском высшем инженерном морском училище) - старшина, на работе - капитан, дома - жена. Так было легко и комфортно.
   Сейчас, прислушиваясь к далеким судовым шумам, еле пробивающимся через плотно закрытую дверь и толщу воды за переборкой, он ощущал сомнения в своих поступках. Мысль, что можно было, поднапрягшись, справиться с двумя-тремя ворвавшимися на мостик оборванцами с автоматами, грызла его и не давала покоя. Их-то и было всего парочка и еще один, какой-то однорукий инвалид, уверенных в своем всесилии, вошедших походками рэперов на мостик, в то время, как остальные бандиты только начинали бегать, как тараканы, по судну. Может, надо было валить этих гадов, а потом попробовать разобраться с другими? Пашка потел и мучился: сидеть в плену очень не хотелось.
   Когда-то миллион лет назад он учился в советской школе, получая от этого радость. В тихом северном городке вблизи Ладоги про террористов узнавали только из программы "Время", милиционеров было мало, и величали их "дядями": "Дядя Олег, вы всех преступников изловили?", или: "Дядя Юра! Не пишите в школу, что Андрюшка пьяным уснул в кустах". Интересно, поверит этому кто-нибудь? Во всяком случае, те, кому ломали ребра и выносили зубы во время милицейского воздействия - вряд ли. Впрочем, просто в те годы обращали внимание только на радость, она и запомнилась.
   Мама кормила, поила, одевала, давала деньги на карманные расходы, понуждала учить уроки. Папа заставлял заниматься спортом. Бабушка просто души не чаяла и баловала в меру своих невеликих возможностей. В школе приятно было быть на первых ролях: не из-за великих способностей к учебе, а просто так. Командовал классом во всех военизированных игрищах, участвовал и побеждал на всяческих спортивных соревнованиях, слыл хорошистом. Сверстники и более взрослые ребята уважали, девчонки проявляли внимание, учителя не придирались. Вместо положенной клички именовали уважительно "Паля". Из трех доступных в то время спортивных секций, не раздумывая, записался в велосипедную. В лыжную идти было скучно, в футбол как-то не тянуло. Но зато, на выпускной вечер в школе на лацкан пиджака можно было прикрепить значок "Кандидат в мастера спорта".
   На семейном совете решили, что раз уж теперь всех гребут в армию поголовно, хоть ты студент, хоть праздношатающийся, то надо успеть получить рабочую специальность, причем здесь же, дома. А весной добрый знакомый из военкомата пристроит в хитрый призыв в морскую пехоту. Не рисковать же вероятностью угораздить в Афган! Паля пошел учиться в соседствующую с домом "хобзайку", то есть ПТУ с простым порядковым номером.
   Учился быть слесарем, трактористом и еще кем-то, о ком теперь даже подзабыл. С велосипедным спортом завязал, потому что для дальнейшего роста требовалось переезжать в Питер, либо в Москву, чтобы там рубиться изо всех сил со своими одаренными и целеустремленными сверстниками. Но этого делать было нельзя - добрый знакомый не имел никаких шансов устроиться на работу в столичные военкоматы. С энтузиазмом заиграл в баскетбол, даже заимел на голову специальную резиновую полоску, в каких он видел, уважают играть заокеанские чернокожие парни из ЭнБиЭй.
   Однако не удалось добиться желаемого: как бы он ни трудился с утяжелениями, как бы ни осваивал методику прыжка, положить мяч сверху не получалось. Было удивительно, 160 сантиметровый Магси Боукс непринужденно взмывал над паркетом и клал мяч в корзину, успевая прокрутить 180 градусов. Паля со своими 180 сантиметрами морщился и тренировался, но тщетно. Подсказать-то было некому, кругом такие же самоучки, как и он сам.
   - А ты попробуй дымом набраться, - сказал как-то Вакада, хобзайский авторитет, позднее увлекшийся судьбой Ленина, как он любил говорить, полжизни просидевшего в тюрьмах. Правда, жизненный путь у "верного ленинца" оборвался где-то в районе тридцати лет. Может при царе условия существования в тюрьмах были не так резковаты для здоровья, а, может, люди были крепче телом и духом?
   - Дым-то он легкости дает, - то ли всерьез, то ли в шутку продолжил Вакада.
   Паля закурил, и это дело пришлось ему вполне по душе. В баскетбол он по-прежнему активно стучал, но после игры любил вкусить "кислородной палочки". О том, чтобы научиться прыгать, как Магси, как-то позабыл.
   На местной дискотеке он сделался поставщиком всякой модной музыки, чуть ли не дискжокеем. Музыка шла от родственника - мажора из Петрозаводска. Вот только сказать в микрофон пару-другую слов для толпы, в большей своей степени подогретой алкоголем, Паля не мог. Репетировал, старался смотреть поверх болтающихся по залу людей, настраивался, брал в руки "громкоговоритель" и замолкал, не в силах выдавить ни звука.
   - Ты вина хлопни, а лучше - водки, - сказал былой дискжокей, а в то время уже просто армейский отпускник далекого ЗабВО (Забайкальского военного округа) Лыч. - Только не переусердствуй. Хотя, - он махнул рукой, - им же по барабану, что ты несешь.
   Алкоголь был по талонам, да и то только для взрослых. Но в городе нашлись курьеры, которые за некоторое вознаграждение гоняли в соседнюю область, где вино-водка лилась безлимитной рекой. Паля начал пить с коньяка.
   Бутылка на четверых перед дискотекой взбодрила, солнце Армении бурлило в крови, удалось непринужденно пролаять в подвернувшийся микрофон:
   - Добрый день. Мы начнем с Robin Gibb "Juliet".
   Едва положив микрофон, Паля начал смеяться. Все свои слова ему показались смешными.
   - Уже вечер! Уже ночь! - проорали в ответ чьи-то пьяные голоса, но их заглушил нечаянный Кинчев: "Вдруг, я вижу, кто-то движется мне навстречу, но я никак не разберу, кто он!"
   Пале стало еще смешнее.
   Жизнь совсем наладилась: хобзайка - спортзал - сигареты - субботний алкоголь - постоянная подружка. Но армия не дремала. Она обрушилась неожиданно, как и положено ей.
   Проводов не получилось. Был вечерний звонок от хорошего знакомого, а утром Паля уже, торопливо подписавшись под повесткой, стоял на сборном пункте. Морская пехота Северного флота получила нового воина.
   Курс молодого бойца, учебка были тягостны, но рядом мучились такие же парни, как и он, поэтому трудность была лишь одна - физическая. В войсках будет сложнее, там добавится моральное испытание. Очень хотелось домой, к маме, папе, сестренке и бабушке. Однако, спустя какие-то два года с небольшим, Пашка, дембельнувшись, улетит в Одессу, даже не посетив родных мест: папа скажет, что нужно по-скорому, пока есть такая возможность, сдавать документы на судоводительский факультет ОВИМУ.
   Уже гораздо позднее, когда он случайно прочитал рассказ А. М. Покровского про антидиверсионные учения флота, он посмеялся: будто про него написано.
   Их отделение изображало врагов, готовящих чудовищные преступления против нашего социалистического отечества. Выдвинулись они в сопки, замаскировались и принялись ждать, когда их придут обнаруживать и устранять.
   Но матросы, старшины и мичманы под руководством офицеров не торопились. По тревоге подняли кубрики, выехали в район вероятной высадки вражеского десанта. На КПП слезли офицеры, строго наказав "сундукам" - мичманам, чтобы в случае чего сразу высылали за ними машины. На КПП тепло, опять же домой можно сгонять.
   В заснеженных сопках машины остановились, матросы и старшины убежали в указанном направлении. "Сундуки" достали из необъятных карманов пойло, в разных пропорциях содержащее волшебный состав Це2-Аш5-ОАш и затянули обыденную мичманскую беседу, похожую на песню - речитатив. Замолкнет один - продолжит другой. А ритм задавала устойчивая связка слов, неизменная у любого выступающего. Слушатели, дожидаясь своей очереди, кивали головами, временами хором повторяя эту магическую фразу. Получался настоящий мичманский рэп. И даже ударный грохот сдвигаемых алюминиевых кружек дополнял целостность военно-морского фольклора. "Когда поют солдаты - тогда мальчишки спят".
   Старшины и матросы в меру своих спортивных амбиций споро перепахали снежную целину за ближайшую сопку и там затаились. Волшебным образом появились дрова, целый вещмешок тушенки, котелок и одетый в зелень бутылки портвейн, количеством более пяти, но менее семи емкостей. Огонь, подпитанный соляркой весело заплясал на дровах, младшие командиры и старослужащие расселись в своих бушлатах на заботливо подстеленные шинели. Рядом, не решаясь присесть, скучковались салабоны и несколько случайных, вовремя не отбитых земляками от этой акции, представителей Кавказа и Средней Азии.
   - А ну, мать-перемать, резво в поля поскакали! - сказал самый старший старшина.
   - И чтоб без диверсантов сюда ни ногой - урою, мать-перемать, - добавил самый старший дед.
   - Я не понял - вы еще здесь, мать-перемать? - вставил свое слово самый начинающий старослужащий.
   Молодежь и азиатские подростки уныло поползли по склону вверх, пыхтя от усилий и стараясь держаться поближе друг к другу.
   - А ну рассредоточиться! Тьфу ты, не поймут же чурки нерусские. Разбрестись всем в разные стороны! - проорал им вслед старшина второй статьи из Молдавии, принимая кружку с портвешком. Этой репликой он очень удивил своих товарищей, поэтому выпил, сморщил нос, запихав его в свои усы, и только махнул рукой: бродите, как хотите.
   А отделение Пашки уже заняло свои позиции, слившись с ландшафтом. Они сразу заметили кучку переваливающихся по снегу, как пингвинов, унылых матросов. Те бродили меж сопок, словно демонстрируя, что такое есть Броуновское движение. Поисковики не задумывались, что таким вот образом можно забраться в неизведанные дали. Да они по большому счету вообще ни о чем не задумывались. Шли себе стадом, меняя направление движения, если, вдруг кто-то нечаянно делал шаг в сторону, словно боясь его потерять.
   Поиски могли затянуться, командир отделения морпехов, сделал сигнал Пашке, как самому молодому и низкорослому среди них: обнаружить себя. Он так и поступил, залез на вершину сопки, сбросил с головы защитный капюшон и принялся ждать. Но матросы упорно не желали замечать диверсанта. Тогда Пашка достал банку консервов, вскрыл ее ножом, и принялся есть.
   У молодых матросов очень хорошо развиты некоторые инстинкты, на которые в нормальной жизни они не обращают внимания. Перманентное чувство голода обострило обоняние до уровня росомахи, чувствующей запах крови за одну целую и двадцать пять сотых километра. Запах смазки банки, красных волокон мяса и желеобразного жира манил к себе, как протухшая вода удрученного двухнедельным переходом по пустыне Сахара верблюда. Когда же Пашка рыгнул, салабоны восприняли это, как пеленг и, не поднимая голов, пошли строго по прямой.
   Если бы случился над этим местом самолет - разведчик, то с его борта можно было бы различить посреди безбрежного нетронутого снежного простора причудливо протоптанные дорожке, по своим траекториям напоминающие пляшущую обезьяну плато Наска, но еще держащую в лапе идеально ровное копье.
   Острие копья уткнулось в невозмутимо доедающего последние, самые ароматные консервные производные Пашку.
   - Ты чимо! - возмутился первый поднявший голову, кавказец.
   - Сдавайся, сука! - добавил кто-то из Азии.
   Вообще-то полагалось в таком вот случае палить в небо из ракетницы, обозначая этим местоположение искомого объекта. Но для безопасности личного состава оружие оставили себе "сундуки" и, уже доведя себя до самого предновогоднего состояния, готовились палить в звезды, чтоб всем было весело. А также, чтоб народ посмотрел в темное мартовское небо и вспомнил, как они когда-то отмечали наступление 1989 года.
   Пашка выбросил пустую банку, убрал в ножны штык-нож, и без размаха врезал кавказцу в подбородок. Тот не удивился и решительно упал в обморок. Азиаты почему-то завизжали и бросились в бой, как воины в пустыне: закрыв глаза и размахивая в разные стороны руками. Когда последний из них пал, то Пашка повернулся к смущенно замершим салабонам более европейской внешности.
   - Вот я вас! - крикнул он, и те торопливо побежали прочь, на ходу причитая:
   - Не надо, дяденька!
   И в это время от машин мичманов взвились вверх сигнальные ракеты, сразу же на КПП сыграли аврал, и группы немедленного реагирования помчались обезвреживать отысканных диверсантов.
   Командир отделения подошел к Пашке, сплюнул на снег и махнул рукой: уходим на базу.
   Бывали, конечно, и вполне серьезные дела. К этому их, собственно говоря, и готовили. Изматываясь на тренировках и специальных занятиях, Пашка чувствовал себя, будто в полуобморочном состоянии. Все посторонние мысли куда-то улетучивались, он знал приказ и думал только о нем. Стоял на учениях в противодиверсантском карауле, предполагая, что именно на их участке будет прорыв. Впрочем, так же думали и все остальные морпехи, растянувшиеся цепью вдоль всей береговой линии. Когда же чуть позади и слева от него возникло какое-то движение, он крикнул соседнему бойцу:
   - Покидаю сектор осмотра - у меня шевеление в тылу!
   И только после быстрого ответа соседа: "Принял сектор!" отвел глаза на неведомый раздражитель.
   Это была ложная цель. Похожим образом действует авиация и вертолеты, уходя от "стингеров" или, поди знай, чего. Диверсанты бесшумно с самой поверхности воды дунули в тыл к нему капсулу с мелкими пластинками слюды. Та, рассыпавшись в воздухе, переливалась так, что невозможно было не обратить на это дело внимания.
   Не успел Пашка подумать об этом и проанализировать, как сосед забил из автомата. И сразу же в воду полетели гранаты. Не настоящие, конечно, но хлопнули они вполне различимо. На берег, не скрываясь, вышли условно мертвые противники. Они были слегка раздосадованы, но тут уж ничего не попишешь. Сверхсрочники - прошедшие на Балхаше подготовку парни не стали причитать и сокрушаться. Они принялись деловито осматривать берег и смотровые сектора, вполголоса переговариваясь между собой: делали из неудачи правильные выводы, чтобы в реальной ситуации не облажаться.
   Пашке и соседу объявили отпуска, но вместо дома пришлось ехать в Москву, дабы участвовать в Параде на День Победы. Народу вокруг было много, и это очень напрягало: приходилось постоянно плавно перемещаться, чтобы не оставлять никого за спиной, в зоне нулевой видимости.
   А после 9 мая пришлось участвовать в обмене опытом с "тюленями" из США, аббревиатура названия отряда боевых пловцов которых послужила этому названию. Проходили спарринги, после которых некоторые американцы только крутили пальцами у стриженых висков: наши бились только всерьез.
   Очнулся от службы Пашка только в самолете, на котором он вылетел из Мурманска в Одессу по случаю дембеля. Какие-то люди доставали с расспросами, предлагали выпить, но он сидел, уставившись в иллюминатор, и улыбался.
   В ОВИМУ его зачислили почти без экзаменов, если считать за экзамен собеседование. Дядя, занимавший немалый пост в КГБ этого приморского города посодействовал. Да армейские характеристики и рекомендации поспособствовали.
   Учился Пашка ни шатко, ни валко. Мозги здорово скрипели, когда приходилось морщить лоб в раздумьях. Но он дисциплинированно выполнял все задания, во всяком случае, старался выполнить. Слава богу, на втором курсе случилась любовь, а на третьем - свадьба. Родители жены оказались вполне обеспеченными, а жена обладала достаточными знаниями, чтобы помогать Пашке в учебе.
   Полученный диплом можно было реализовать только на севере, Черноморское пароходство перестало принимать народ на работу, потихоньку начав распродавать суда. Так и вернулся Пашка домой, где поблизости, в Петрозаводске, удалось сдать трудовую книжку в Беломорско - Онежское пароходство. А там родственники с обеих сторон поднапряглись и купили им с женой и совсем маленьким сыном Пал Палычем отдельную двухкомнатную квартиру.
   Пашка начал работать штурманом, угодив в семью моряков БОПа, которую можно было охарактеризовать несколькими словами: удаль, профессионализм, веселье, предприимчивость и алкоголь. Это было незабываемое время.
   Несмотря на не самые высокие зарплаты, народ не унывал сам и не давал унывать никому. Пашка вновь увлекся "кислородными палочками", закуривая после стаканчика - другого разбавленного спирта, стратегические запасы которого всегда пополнялись в Бельгии, Голландии или, на худой конец, в Германии. Неожиданно он заметил, что начал расти живот. Волосы же на голове, наоборот, не росли, а как-то пугающе редели. Может быть, конечно, они проходили насквозь и прорастали в ноздри, что при отсутствии усов бросалось в глаза, но Пашку это удручало. Он начал каждую вахту в рубке отжиматься от палубы. "Не менее двухсот раз!" - крикнул он своему характеру. Но рубка редко бывает пустынна: обязательно на судне найдется человек, который решит посетить смотровой штандарт судна.
   Отжимается Пашка себе под локатором, приближаясь к двадцати разам, а в это время высунется в дверь чья-нибудь физиономия, покрутит жалом и, не увидев ни одной живой души, испуганно протянет:
   - Паха!
   - Чего тебе, пришелец? - поднимется штурман на ноги, прервав гимнастический процесс.
   - Оба-на! - удивится посетитель. - А кто у тебя там? Вроде повариха на камбузе кипит вместе с компотом.
   - Да это я так, зарядкой занимаюсь, - ответит Пашка.
   - А! Ну давай, продолжай.
   И исчезнет за дверью. Чего приходил?
   Пашка вновь наклоняется к палубе и продолжает дальше считать: "Двадцать один, двадцать два... тридцать пять", но тут уже вроде точку надо на карте ставить и определяться в море. Так и набиралось двести отжиманий за три, а то и четыре дня. Но живот, словно испугавшись, расти перестал.
   Вот волосы испугать не удалось. Кудри вылезали незаметно, но постоянно. Самые короткие стрижки не спасали. И Пашка постригся наголо. Внешность не сильно изменилась. Разве что случайные знакомые отмечали (про себя) сходство этого крепкого парня с гориллой или давно вымершей человекообразной обезьяной: маленькие глубоко посаженные глаза, нос с широко раздутыми ноздрями, мощные надбровные дуги и низкий лоб. Пашка несколько комплексовал по утраченной шевелюре, отчего приобрел привычку периодически оглаживать свой бритый череп, словно при этом проверяя: не растут ли волосики на головке детской?
   Выпивка теперь стала даваться Пашке нелегко: даже не самая большая доза алкоголя могла стереть на следующий день все воспоминания былого празднества. Он не буянил, не лез драться и не приставал ни к кому с задушевными разговорами. Улыбался и смеялся вместе со всеми, пытался говорить, когда ему разрешали, но, зачастую, давился своими словами и просто размахивал толстыми мускулистыми руками, переходя на непонятный никому язык жестов. А наутро ему добрые друзья рассказывали, скольких он человек завалил и как залез спать в шкаф к поварихе.
   Пашка только смущенно улыбался в ответ и очень надеялся, что все это неправда, но в глубине души отчаянна труся: правда, правда, боже, какой ужас.
   Однажды, когда их судно оказалось сырой мартовской порой в неком южном городе Азове все его страхи воплотились в кошмар. Они с коллективом дружно выпили по случаю достойного возвращения в Россию и по вахтовой очередности намерились сходить в город. Развеяться, так сказать, позвонить домой. Таким вот предлогом оправдывали себя все русские моряки, даже если у них дома никогда не было телефонов.
   Пашка тоже сходил позвонить: выпил холодного пива в одной из местных грязных забегаловок, купил на оставшиеся деньги две бутылки водки, запихал их в рукава и пошел обратно на пароход. Позвонил, так сказать. В те времена власть, сидящая на портовых проходных, из кожи вон вылезала, чтобы поиметь с моряков мзду за спокойное шествие мимо них, работяг сердешных. Особенно зверствовали будущие хохлы, юг России и, конечно же, стольный Санкт Петербург. В долю к ним шли пасущиеся поблизости менты.
   Ну, а в Азове отделение милиции располагалось в соседнем здании с проходной порта. Тут уж, как говориться, иллюзии должны быть излишни.
   Но Пашка о ту пору прошел без проблем. Бдительная стража решила, видимо, не связываться с ходячим свидетельством происхождения человека по некоторым учениям. Может быть, конечно, была другая, более веская причина: пересменка, к примеру. Об этом никто уже не узнает, потому что к тому времени морпеха в отставке уже накрыло.
   Утром, залив свитер и джинсы изрядным количеством одеколона, Пашка вышел на вахту. Судно ни шатко, ни валко загружалось, накрапывал веселый для лягух и головастиков дождь. Словом, все располагало, чтобы случилось похмелье. Молодой и нервный капитан хмуро и злобно осмотрел своего вахтенного штурмана и был таков: ушел в каюту к валидолу и валокардину. Такое за капитаном замечалось очень часто. Просто он изрядно переживал свое раннее капитанство и бодро стремился к инфаркту.
   Пашка вытащил из заначки сигарету, затянулся и пригорюнился: голова раскалывалась на части, хотелось даже временами куда-нибудь поблевать. Тут в рубке случился матрос, по совместительству радист Боря.
   - Может, пару капель? - спросил он, поводя носом и поблескивая красными глазами.
   Штурман только безнадежно махнул рукой: его водку вчера кто-то выжрал. Вполне возможно, что именно этот Боря.
   - Не грусти, Паха! У меня есть все, чтобы поправить нам здоровье, - сказал он надтреснутым голосом. Взял трубку судового телефона и позвонил куда-то.
   - Иваныч! - проклекотал он в трубку. - Приноси! Зови Лешу и Люську. Аркаша уже в своем амбулатории.
   Аркаша - это капитан. Иваныч был боцманом, Люська - поваром, а Леша, стало быть, всего лишь третьим штурманом.
   Иваныч рукой, когтистой, ввиду постоянной нехватки витаминов, или, может быть, по какой другой причине, выудил из непрозрачного пакета семьсот пятидесяти миллилитровую бутылку водки Абсолют.
   - Все равно домой не довезу! - решил он оправдаться перед сотоварищами.
   Люся выложила поднос с огурцами, помидорами, ветчиной, луком, солью и оливками.
   Первым резко выпил, едва успев чокнуться пластиковым стаканом, троллеобразный Леша ста двадцати килограммов убойного веса и со значком за миллион прыжков с парашютом.
   - Может, все-таки, повезешь? - спросил он и захрустел огурцами, помидорами, ветчиной, луком, солью и оливками. На подносе сразу стало пустовато.
   - У, мамонт, - выпив и поперхнувшись, сказал боцман.
   Пашка влил в себя сорокаградусную жидкость и его сразу отпустило. На лбу выступил предательский пот, привкус жеванной использованной туалетной бумаги растворился, как сахар в кипятке.
   - Чего заулыбался? - сразу отреагировал Боря. - Вообще-то, теперь можно. Только, Паха, больше себя так никогда не веди, как вчера. Мы еле договорились с ментами.
   - Точно! - кивнул головой Леша. - Тебе здесь лучше с борта вообще не сходить. Здорово ты разобидел этих уродов.
   - И каких денег они требовали! - добавил Иваныч. - Сто пятьдесят два доллара! Да я лучше наждак зубами остановлю!
   Люся передернулась, представляя скрип зубов по абразиву:
   - Да ладно вам глупости говорить!
   Снова выпили, поговорили, посмеялись. Жизнь понемногу налаживалась.
   - Мою водку менты, что ли, отобрали? - спросил вдруг Пашка.
   Народ переглянулся, недопонимая.
   - А, твою водку, - протянул Леша. - Да нет, здесь ее выдули. Коллективом, так сказать. Ты вместо водки паспорт свой оставил. Заграничный.
   - Точно, - закивал головой боцман. - Был у тебя когда-нибудь ОВИРовский загранпаспорт?
   - Да вроде бы - нет, - покачал головой Пашка.
   - Ну и нечего привыкать, - вставила реплику повариха, и все рассмеялись.
   Водка всем подняла настроение. Захотелось еще выпить, или лечь поспать. За алкоголем в город бежать было лениво, поэтому все разошлись подремать.
   Пашка, оставшись в одиночестве, проверил все свои документы - вроде все на месте: и дипломы, и паспорт моряка, и общегражданский паспорт. Он пожал плечами: чего хотели эти менты? Может, надо сходить извиниться? Как ни морщил штурман лоб, память не возвращалась. А вдруг он также забыл, что когда-то получил загранпаспорт?
   После вахты он сообщил сменщику, что отправится ненадолго в города. Не получив запрета, собрался и заспешил сквозь мерзость и сырость к проходной.
   Там на него подозрительно и очень недружелюбно посмотрел стражник, но ничего не сказал. Впрочем, так они смотрели на всех.
   Сразу с проходной Пашка вошел в негостеприимно распахнутые двери отделения милиции.
   - Что надо? - по-милицейски, вежливо осведомился дежурный старлей.
   - Извините, вы тут вчера не находили загранпаспорта? - поинтересовался Пашка и понял, что сказал глупость.
   - Явился! А мы уж заждались! - взревел, появившись откуда-то сбоку красномордый старший сержант. - А то в розыск хотели подавать!
   - Извините! - совсем смутился штурман. Чего это получается? Был у него, стало быть, этот загранпаспорт?
   - Да нет! - наседал красномордый. - Здесь тебе не детский сад! Здесь людей в тюрьму определяют! Мне твои извинения, как туалетная бумага дистрофику. Понял?
   Пашка согласно кивнул головой, хотя ровным счетом не понимал ничего.
   - Извините, - еще раз повторил он.
   - Так помоги нам тебя извинить! - промычал из своего окошка старлей и, вдруг, едва заметно подмигнул сержанту.
   Пашка увидел этот условный знак, но не очень понял, что бы это значило. Однако остатков сообразительности хватило на то, чтобы решить двинуть на выход.
   - Стоять! - взвыл красномордый и волшебным образом оказался рядом. Штурман замешкался, и этого времени хватило на то, чтобы из дежурки выдвинулся старший лейтенант. Он демонстративно расстегнул кобуру. Сержант поигрывал в руках дубинкой. Больше народу не набежало, несмотря на дикие крики милиционеров. Может быть, по причине выходного дня?
   - Да вы что? - спросил Пашка. - Я же ничего не сделал.
   - Вот в этом-то и вся проблема. Но мы готовы ее решить, скажем, за сто американских долларов. Или, лучше, за двести. Точно, Васильич? - ухмыльнулся красномордый.
   - Вполне, - поджал губы старлей.
   - Да бросьте вы, мужики! - сказал Пашка и тут же получил дубинкой по печени. Вернее, должен был получить.
   Он инстинктивно ощутил угрозу удара и в один полушаг сократил дистанцию, продолжил движение руки красномордого, немного подправив траекторию, отчего рука у того стала скручиваться, как выжимаемое полотенце. Сержант как-то по-детски всхлипнул и выпустил дубинку из руки.
   - Ах ты, сука! - возмутился старлей Васильич и потянул за рукоять пистолета.
   Пашка без суеты ткнул двумя руками баюкающего свою конечность красномордого в грудь, тот разом выдохнул из груди весь воздух и сел на заплеванный пол. Васильич в это время успел достать свой "макаров" и даже направить ствол прямо в лицо штурмана. Но дальше произошло чудо: пистолет после резкого движения кистей Пашки повернулся на сто восемьдесят градусов и уперся дулом в лоб старлея. Васильич еще успел заметить, что предохранитель был снят, причем не им самим, поэтому легко и непринужденно обмочился в штаны.
   Пашка, отступив на шаг, коротко ударил ногой под живот лейтенанту и вышел из помещения. В первую очередь носовым платком он вытер рукоять пистолета, потом дубинку, уронил все это в стоящую рядом плевательницу для окурков, полную талой воды, и пошел мимо проходной вдоль забора к реке.
   Как он и предполагал, ограда доходила до самого среза берега. Последний столб помимо самой изгороди нес на себе еще и какие-то большие острые металлические звездочки. Они могли свободно вращаться вокруг своей оси, то есть этого столба, что, по мнению дизайнеров, должно было служить препятствием для проникновения в порт, пытаясь перешагнуть ограду сбоку, над водой.
   Пашка вытащил ремень, обвил им опору изгороди между ржавыми звездочками, оттолкнулся ногами, словно прыгая вперед, и, не отпуская ремень, по дуге перелетел на другую сторону, портовую.
   Уже на борту он размышлял, стоит ли звонить в Одессу дяде. Хоть тот к этому времени был в отставке, да, вдобавок, в другой стране, но связи-то никуда не делись. Но, прикинув варианты развития событий, решил не торопиться: у ментов на него ничего нет, на проходной выход его в город был нигде не зафиксирован. Так что, решил он, будем бороться с проблемами по мере их поступления.
   Пашка совсем успокоился, даже посмеялся над собой, как он сдуру поверил парням. Потом вспомнил своего дядю и зауважал сам себя: с таким родственником просто так пропасть не дадут.
   Дядя имел высокий чин в Одесском КГБ, но после всех государственных потрясений спокойно и с достоинством вышел в отставку. Приезжал он и в родные края, на север, ходил на рыбалку на Ладогу и лесные озера. Любил повторять, особенно выпив стаканчик - другой: "Что это такое: все, кому ни лень кричат о своей независимости? От кого независимости? От Советского Союза? Россия тоже теперь независима. Она-то что-то помалкивает. Те же хохлы, так их растак, до того упиваются своей вольницей, что во всех своих бедах винят былое могучее государство и почему-то нынешнюю Российскую Федерацию. А почему не какую-то Эстонию или Киргизию? Ведь те тоже были полноправные субъекты СССР? Еще великий аналитик Дроздов, не тот, который дядя Коля из "Мира животных", а ветеран-разведчик, в 79 году успешно перевернувший Афган, говорил, что если Эстония, либо Латвия говорит о недружественной политике по отношении к России - им можно верить. А вот если Украина говорит о дружбе с Россией - ей доверять нельзя".
   Ночью судно ушло в рейс, обиженные менты с репрессиями на борту так и не появились. Пашка зарекся пить, но на рейде Алжира, когда все узнали, что в эту страну алкоголь частным порядком ввозить строго запрещено, а стоять на якоре в ожидании порта придется трое суток, общее настроение ничего не оставить врагу легко подхватилось и им самим.
   В первую же ночь, когда судовой комитет по уничтожению спиртного тайно собрался на мостике, случилась обструкция: их в полном составе накрыл находящийся в предистерическом состоянии Аркаша.
   Выпив тогда прежним составом изрядно под хорошую закуску вместе с поварихой Люськой, захотелось еще. Звезды горели ярко, месяц висел, как положено, на берегу орали цикады, не хватало только для полноты картины мусульманской жизни муэдзинского протяжного стона. Но те, видимо, пока еще спали.
   Люська ушла спать, но источник алкоголя не иссяк. Закончились берега с вкусными и питательными закусками округ него. Для разухарившейся компании это был не повод прекращения своей деятельности. Запивали водичкой, заедали галетами из сухпая спасательного мотобота.
   - Паша! - сказал Боря, делая головой слабые качающие движения, словно помогая своему взгляду сфокусироваться. - Ты, говорят, в морской пехоте служил?
   - Было дело, - согласился штурман.
   - А вот давай сейчас в спарринг с тобой встанем!
   - Зачем?
   Боря развел руками по сторонам, удивляясь этому недопониманию:
   - Я с шести лет каратэ-кеокусинкай занимался.
   - Молодец, - сказал Паша и запихал себе в рот сухую, как подошва, галетину.
   - Точно! - обрадовался Леша. Как человек, имеющий за плечами двухгодичную воздушно-десантную подготовку, ему было бы любопытно посмотреть, как могут работать в паре сугубо гражданский Боря и морпеховский Паша. - Покажите, кто на что горазд.
   - А я буду судья, - разливая по стаканчикам спиртное из бутылки без этикетки, вставил Иваныч.
   - А Пров сказал: "Царю!" - сказал Пашка.
   - Это как? - удивился каратист.
   - Некрасов. "Кому на Руси жить хорошо", - провозгласил, как тост, штурман и поднял свою емкость. - Токмо здоровья для.
   Все схватились за свои стаканчики и даже поднялись с мест. Последним, чуть покачиваясь, подчиняясь примеру, встал Пашка.
   - Ну, Паша, выходи сюда. Сейчас мы покажем, какими грациозными могут быть поединки в исполнении настоящих мастеров, - не унимался Боря.
   Пашка вышел на середину рубки: спереди локатор, сзади переборка и входная дверь, с обоих боков по пять метров свободного пространства. Боря встал перед ним и начал прыгать, махая руками и дрыгая ногами.
   - Разомнусь чуть-чуть, - сказал он.
   Пашка смотрел на все эти этюды бессмысленным взглядом и хотел, было, уже уйти обратно на свое место, но Боря встал в стойку и объявил:
   - Я готов. Нападай!
   - Зачем? - опять удивился штурман.
   - Ты нападаешь, он защищается, - предложил Леша.
   - Боря! Ты же наш, советский - проговорил Пашка.
   - Вообще-то, украинский подданный. Ну, давай, нападай.
   - Но родился-то в Советском Союзе?
   - Ну, да.
   - Значит, наш, советский. Я нападать на тебя не могу.
   - Тогда пусть Борька атакует! - снова предложил Леша.
   - Ладно, - кивнул головой Пашка. - Только тогда нам надо было в чистое белье переодеться.
   - А это зачем? - развел руками перед Иванычем Леша.
   - Солдаты перед боем всегда должны были в чистое переодеться, чтоб при ранении не произошло заражение крови. Старое белье - гарантированный сепсис, - неожиданно выдал боцман. - Понял, мамонт?
   - Э, так дело не пойдет! - всполошился Леша. - Паша, вы же понарошку биться будете. Понял? Не до крови и увечий. Просто обозначая удары. Вы же не враги!
   Боря в это время, чуть теряя равновесие, менял стойки, очень серьезно поглядывая на штурмана.
   - Ну, вы начнете, или нет? А то все пойло выветрится, - сказал боцман и махнул своей когтистой лапой. - Брейк!
   Боря махнул ногой чуть ли не до подволока и нанес прямой удар рукой. Пашка стремительно ушел в сторону и дернул правой рукой за штанину опорной ноги противника. Боря приложился об палубу всеми костями.
   - Цуки-ваза, - начал, было, комментировать Леша, но запнулся и добавил. - Хулиганство какое-то, а не подсечка.
   Боря перекатился назад через голову, встал, на коротком шаге левой ноги поднял правую и, разворачиваясь, как плетью нанес ей удар по голове.
   Но Пашка легко наклонился, ухватился рукой оппонента за шею и дослал вперед, то есть себе за спину. Боря улетел, болтая руками - ногами, как сорванный бурей парус, хлопающий полотнищем на ветру. Врезался в полку со штурманской литературой и слабо хекнул. Лоции и Журналы информации судоводителей один за другим попадали на палубу.
   Боря вновь яростно бросился вперед, отчаянно махая руками, нанося удары и ставя блоки. Пашка несколько раз неуловимо повел плечами, покрутил непонятным образом кистями, и Боря уже привычно помчался навстречу штурманскому столу, выдрав с корнем прикрученную к нему настольную лампу.
   Леша с Иванычем сидели, раскрыв рты. В дверях тоже с раскрытым ртом стоял капитан Аркаша. Его каюта располагалась как раз под рубкой, так что его наверняка заинтересовал топот и неясное буханье сверху. Еще больше его заинтересовал, даже поразил стремительно пролетающий мимо Боря, неприятно удивил застывший с опущенными руками и смотрящий куда-то перед собой Паша и просто взбесил вид двух других членов команды, поднявших перед собой пластиковые стаканчики со вполне определенным содержимым.
   - Эт-то что т-тут т-такое? - на самой высокой ноте, недоступной даже поварихе Люське, заикаясь, провозгласил он.
   Леша с боцманом растворились в воздухе, только хлопнула дверь с мостика на крыло надстройки. Вместе с ними пропали, будто и не было, бутыль с неизвестным содержимым, все пластиковые, непустые стаканчики, поднос с остатками былой закуски и пять вилок. Боря слез со стола и стал по стойке "смирно". Пашка молниеносным движением достал из-за уха припасенную сигарету, запихал ее в рот и стал энергично жевать.
   Аркаша, бешено вращая глазами, потеряв дар речи, подошел к штурману и шумно втянул в себя воздух. От Пашки пахло хорошо пережеванным табаком сигарет "LM". У Бори на губах пузырилась кровь, а запах был такой, что капитану можно даже было и не подходить.
   Утро застало Пашку в своей постели в своей каюте. Судно слабо покачивалось в блаженной тишине, стало быть, до сих пор они стояли на якоре. Голова ощутимо побаливала, значит, вчера все-таки нажрались. Пашка вздохнул. Но почему во рту столько табачных волокон?
   На столе лежал чистый лист формата А4 рядом с ручкой. Приглядевшись, он увидел какую-то надпись посередине листка: "Объяснительная". А чуть сверху и справа: "Капитану т\ х ..." Почему-то все это было написано не его почерком, а почерком самого Аркаши. Пашка похолодел, неужели залет?
   В каюту постучали, и вошла Люська. Она посмотрела на топорщащиеся трусы штурмана, утренней порой сигнализирующие всего лишь, что пора в туалет, и усмехнулась:
   - Интересная реакция на "Объяснительную".
   Но Пашка, казалось, ни на что не обращал внимание:
   - Люся, что произошло?
   - Сейчас объясню. Только по телефону позвоню. А ты пока выпей рассольчику, да опусти ноги в самую горячую воду, какую можешь выдержать. Тебе скоро надо прийти в себя. Аркаша лютует.
   Она набрала горячей воды в принесенный с собой таз, выставив из него предварительно литровую банку с огуречным рассолом и большую кружку горячего кофе.
   Пашка, поморщившись, запихал ноги в таз и потянулся, было, к кофе, но повариха его осекла:
   - Сначала рассол.
   Потом она взяла трубку судового телефона и, набрав номер, проговорила:
   - Боря, бери боцмана и иди сюда. Оне уже изволили встать.
   И снова усмехнулась.
   Пашке действительно полегчало, будто похмелился. Вошли Иваныч и Боря. У последнего над глазом просматривалась некая припухлость, а губа была явно разбита.
   - Это кто тебя так? - спросил штурман и похолодел. - Я, что ли?
   - Да нет, сам упал, - покривился в улыбке Боря.
   Иваныч рассказал, как было дело.
   - Алкоголя он не нашел. Тебя в пьянстве тоже, вроде бы не застукал: ты, говорят, чемпион в поедании сигарет. Вот Борины боевые пляски - это проблема. Но тоже небольшая. Скажет, что нервничал перед швартовкой в махровом муслимском государстве. Так что все должно быть путем. Ты только никаких объяснительных не пиши. Без бумажки - все фигня. Стой на своем. У него нервы слабые, он долго ломать не сможет, - давал наставления старый мудрый боцман.
   Да, такое было дело в доброе время на отечественном торговом флоте. Договориться можно было со всеми. А если нельзя это сделать на судне, то нужно потерпеть и сделать это на берегу. Мы же все не в заграницах живем, в любом случае в пароходстве можно пересечься. На берегу, правда, разговор зачастую получался совсем другой. Ломались руки, причем обе, у капитана Мешочникова, сгорала машина у стармеха Молодцеватого, выносили всю квартиру у капитана Кудимчука, да много других примеров.
   А поди попробуй объясниться с голландцем, либо немцем, большинство которых с младых ногтей были уверены, что Советский Союз - юдоль зла, колыбель варварства. Приходится терпеть, но ведь и терпение-то небезгранично. Пашка испытал все это на своей шкуре, вздыхая по былому флотскому братству. Если бы у нас платили хотя бы половину того, что дают буржуи - работал бы во славу родного государства до самой пенсии!
   Но не бывает так, чтоб все случалось, как нам того хочется. Пошел Пашка под иноземный флаг. Перед каждым контрактом он убеждал себя, что все это правильно, к тому же временно. Не сегодня-завтра подымутся со стапелей могучие красавцы, взбрыкнут винтом, наберут команды, объединенные старыми добрыми пароходствами, положат истинную зарплату - вот тогда начнется настоящая работа. Такие байки он рассказывал своему сыну, тот слушал, затаив дыхание, и радовался.
   На работе Пашка почти совсем бросил пить: не с кем. Спортом тоже не шибко занимался: некогда. Зато начал читать книги, удивляясь поначалу себе самому. Грузил перед отъездом с интернета всю подворачивающуюся литературу, но отдавал предпочтение Казанцеву, Беляеву, Мартынову, Меттеру, Пришвину, классикам русской литературы. Они, в сравнении с большинством новой писательской братии и сестрии, писали какие-то объемные книги, сочные, насыщенные юмором и очень логичные. Однажды зацепился взглядом, просматривая свою библиотеку, за книжку, где автор с псевдонимом Дремота в аннотации пыталась удивить всех: "Эта книга далась мне очень тяжело. Любители Казанцева - прошу в сад". Не совсем понял, что бы это значило. Почитал во время вахты, очень расстроился. Захотелось вымыть с мылом не только глаза, но и память. Даже решил отзыв написать, типа: "работа, если она не приносит денег, должна приносить удовольствие. Если писать тяжело - не пиши, не надо тужиться. Сначала думал, ты просто дура. Потом понял, ты злая и заносчивая дура. Есть такой литературный термин: сука. Вот к тебе он подходит идеально". Потом передумал: девице нового поколения, к тому же иностранке, не понять. И стал перечитывать "Бежин луг" Тургенева.
   На нынешнем судне Пашке было особенно тяжело: Нема умел всем поднять настроение. В египетской Александрии он уже собрался звонить в компанию, просить замену. У Номенсена контракт должен был закончиться через месяц, но старпом знал, что это слишком большой срок, чтобы перетерпеть и не сорваться. Легче слинять домой откуда-нибудь с Европы, пусть даже за свой счет, нежели решительно поставить крест на своей карьере одним взмахом руки и одним переломом челюсти.
   Но не успел...
   3.
   Через сутки после того, как Номенсен получил свою черную метку от филиппинцев, в румпельное гурьбой ворвались вооруженные оборванцы. Вообще-то было их всего три человека, но автоматы и большие ножи, демонстративно выставленные на всеобщее обозрение, будто бы добавляло им численности. Впрочем, прятать оружие им было некуда: не в дырявые же спортивные штаны с оттянутыми коленками и майками непонятного цвета с лямками до пупа. Но с ними был человек, казавшийся просто Белоснежкой на фоне иссиня-черных своих коллег, хотя своей смуглостью он, безусловно, превосходил любого самого загорелого жителя бывших южных советских республик. Он деловито оглядел понурый экипаж и заговорил на хорошем английском:
   - Мне не стоит напоминать вам, что все вы являетесь пленниками свободной и демократической Сомалийской таможенной службы. Много десятков лет никто не платил таможенных пошлин за проход мимо этого суверенного государства, тем самым обкрадывая народ, который ввиду своего географического положения должен быть одним из самых богатых в мире. Больше так продолжаться не может. Ведите себя спокойно - и у вас не будет проблем. После оплаты выкупа все вы, ну, или почти все, вернетесь к своим близким. Вопросы?
   - Почему - почти все? - спросил старпом.
   - Если вы будете вести себя без должного уважения к бойцам свободной и демократической Сомалийской таможенной службы, то есть шанс, что будете наказаны. Степень наказания определят сами бойцы. Еще вопросы?
   - Иди в жопу, чурка, - тихим голосом проговорил по-русски второй механик. - Иншалла?
   - Иншалла, - невозмутимо кивнул бандитский оратор. - Капитан и еще кто-нибудь, пусть - старпом, со мной.
   Номенсен живо вскинулся со своего места:
   - А можно - старший механик?
   - Пожалуйста, - пожал плечами лидер вооруженных людей.
   Баас, кряхтя, поднялся. По его лицу не было видно, что он недоволен сменой места, пусть и кратковременного. Номенсен уже был у автоматчиков, злобно поглядывая на филиппинцев, словно говоря: "Теперь моя очередь веселиться".
   Когда вся делегация скрылась за захлопнутой дверью, урки заволновались. Они принялись переговариваться между собой вполголоса, даже подстреленный кадет пролепетал что-то крайне жалобным голосом.
   - Ты лежи спокойно, а то рана откроется, - сказал ему Пашка.
   - Нас теперь накажут? - спросил боцман.
   - Ага. Выведут на палубу и расстреляют, - проговорил второй механик. - А Номенсен будет командовать расстрелом.
   - А Баас - подносить боеприпасы, - усмехнулся старпом.
   - Мы не виноваты! - чуть ли не прокричал второй штурман, самый титулованный среди всей филиппинской банды на этом судне, но по причине молодости еще не имеющий никакого авторитета. - Это все он!
   Трясущимся пальцем он указал на бледного, как старая застиранная простыня, Эфрена. Все урки с осуждением взглянули на повара.
   - Да вы тоже его били! - попытался он оправдаться.
   - Ты начал! - хором ответили урки. - Мы не виноваты!
   - Вот она - взаимовыручка филиппинских детей природы! - покачал головой второй механик. - Паша, успокой ты их, а то сейчас бедного Эфрена до инфаркта доведут!
   Старпом вздохнул и снова поднялся со своего места: какие бы ни были урки замечательные работяги, но порой чувство самосохранения может довести до абсурда каждого из них. Что поделаешь - чем ближе к природе, тем сильнее инстинкты. Тут уж не до моральных и этических норм.
   - Успокойтесь, товарищи, - сказал он. - Капитана забрали просто вести переговоры. На вас его поведение никак не отразится, уж поверьте мне. Он такой же пленник в наших условиях, как и мы все. Что у нас здесь происходит - это их не волнует.
   Второй механик поднял вверх большой палец. Урки поволновались немного, но уже не совместно, что наиболее неприятно и иногда опасно, а каждый по отдельности.
   Принесли сомнительного качества еду: ядовито пахнущее вареное мясо, сушеных рыбок, хлебных лепешек на манер лаваша, только серого цвета, и в кувшине жидкость, чем-то напоминающую молоко. Эксперт по пище, повар Эфрен, расправил крылья, оправляясь после обвинений своих земляков, и объяснил:
   - Мясо - это верблюд. Оно хранится в таких чанах, закопанных в землю в тени. Залито все каким-то рассолом с добавлением местных трав против гниения. По мере необходимости варится все на огне, причем нижние куски отдельно. Их получают местные авторитеты. Самым незначительным людям из местного сообщества достаются куски сверху, те, что успели подпортиться жучками и червячками.
   - Этому вас на поварских курсах учат? - удивился механик.
   - Нет, - улыбаясь, ответил Эфрен.
   - Ну, и откуда столь занимательные познания? - спросил Пашка.
   - Википедия.
   - А молоко это пить можно? - включился в разговор боцман.
   Повар, сделал паузу, тем самым давая понять, что он не забыл, как совсем недавно на него наезжали. Потом все-таки произнес:
   - Попробуй, не умрешь.
   Боцман осторожно налил себе в пластиковый стаканчик густую желтоватую жидкость, но сам пить не стал, сунув емкость под нос ОэСу. Тот посмотрел сначала на насыщенное жиром питие, потом на своего палубного начальника. Решил, что гневить боцмана все же не стоит, и осторожным сипом втянул в себя буквально миллиграмм.
   - Ну? - спросил боцман.
   - Горькое очень, - ответил ОэС и только после этих слов скривился в гримасе отвращения.
   - В таких странах испортившейся пищи не бывает, - сказал механик. - Верблюжье молоко старого доения запросто мешается со свежим.
   - Тоже Википедия? - поинтересовался старпом.
   - Канал "Discovery".
   Несмотря на голод, мясо и молоко есть не стал никто. Заточили сушеных рыбок, закусывая вполне съедобным пресным хлебом. Даже оставили долю капитану и стармеху, когда те вернутся. Напившись до одурения воды, народ повеселел. Урки начали между собой оживленно переговариваться, временами даже смеясь.
   К Пашке подсел второй механик, чтобы просто так поговорить за жизнь. Его лицо, сильно опухшее после ударов прикладом и ногами, уже наливалось чернотой. Руки, ноги и туловище, чудом избежавшие переломов, саднило уже гораздо меньше.
   Второй механик.
   Юра Мартыненков был родом из Смоленска. Сын потомственных железнодорожников. Да и у него предстоящий рабочий путь был вполне определен: ЛИИЖТ (Ленинградский институт инженеров железнодорожного транспорта), потом либо депо, либо стул в управлении железной дороги. Но не сложилось. По глупой случайности, которая, наверно, была предопределена самой судьбой.
   Приехав на абитуру в самом конце восьмидесятых в стольный Питер, Юра решил для себя, что лишнее время для подготовки не помешает и записался на месячные подготовительные курсы. Определился в общагу, выгрузил в тумбочку учебники и справочники и понял: все у него получится. Вообще-то, можно было остановиться и у сестры матери, которая жила в своей собственной однокомнатной квартире в Веселом поселке, но хотелось самостоятельности.
   К нему в комнату меж тем подселяли новых жильцов. Скоро их сделалось много, числом восемь. И не все были вчерашние школьники, шестеро - выгнанные из армии приказом товарища генерала Язова студенты вторых и даже третьих курсов. Армия в тот год избавлялась от жертв чистящих учебные ряды былых призывов. Студенты, не дослужившие положенных двух лет, просто не верили своему счастью. Юру и коллегу-школьника тоже захлестнула волна общей эйфории.
   Собственно говоря, подготовка к экзаменам и закончилась, как таковая, в первый же день. Наверно, полезно было походить порешать задачки. Но, во-первых, программа была очень знакомая - школу номер семнадцать в Смоленске Юра закончил если не блестяще, то очень прилично. Во-вторых, встреча бывших сокурсников в общаге невольно, как в круговорот, затащила и двух наивных абитуриентов.
   Наверно, это было вполне закономерно, что он легко увлекся веселом гудежом со студентами, забросив подальше всякие размышления о предстоящем поступлении, а, самое главное - о том, что происходило дома.
   После восемнадцати лет совместной жизни его родители расходились. Давалось это тяжело. Юра не мог больше видеть, как плачет и ругается мать, как прячет глаза отец. Причиной развода был не уход к кому-то, а уход от кого-то. Родители уходили друг от друга.
   Младший брат постоянно торчал на улице, только ночуя у бабушки, а Юра слился в Питер. Это действительно помогло. Невысокий, отлично сложенный благодаря активным занятиям культуризмом, светловолосый парень из Смоленска стал чуть ли не душой гуляющей кампании. Как правило, вечера не заканчивались культурным потреблением алкоголя, обязательно случались прогулки и даже поездки по вечернему Питеру и окрестностям.
   Однажды они оказались в Луге, где на примыкающей к городу лужайке собралось вполне организованное собрание молодых, крепких и очень коротко стриженых парней. "Сейчас будет выступать Буркашов", - сказал друг-приятель, привезший сюда всю честную кампанию.
   - А кто это? - спросил Юра.
   - Да лидер их организации, как ее - РНЕ. Русское Национальное Единство.
   Перед собравшимися вышел худощавый, с нормальной стрижкой человек, более всего напоминавший Юре директора школы. Он, не надрываясь и не брызгая слюной, поблагодарил всех собравшихся, напомнил, что мы должны противоборствовать вырождению нации и противостоять нашествию черного во всех понятиях этого слова (черная кожа - черная душа) человеческого сообщества. "Культурно противостоять!" - добавил он, и все вокруг заулыбались, пихая друг друга в бока огромными кулачищами. Потом сказал, что следует возрождать традиции и помнить о делах своих славных предков, воплотившихся, если уж не в мифическое Куликово поле (коего вполне возможно и не было вовсе), то в сражении при Прохоровке. Предложил всем учиться и думать. "История на самом деле - это не то, что нам с детства вкладывают в голову. Еще Наполеон, не кривя душой, заявлял, что может легко написать такую историю, какая ему нужна и выгодна. Мы должны максимально приблизиться к истине. Рано или поздно, конечно, полная истина будет нам известна, но тогда мы ей уже, увы, ни с кем их живущих не сможем поделиться". Народ опять заулыбался.
   Словом, выступал Буркашов занятно, потом откланялся и исчез.
   Вместо него появились милиционеры, одетые по последнему крику моды: в бронежилетах, касках и дубинках. Кое-кто держал ружья с большими по диаметру стволами. "Как в кино!" - подумал Юра.
   - Ходу! - успел сказать студент, завлекший их на эту лужайку, но, словно эта команда относилась к ментам: те мрачно и синхронно взмахнули дубинками и пошли на толпу.
   Все остальное происходило в каком-то молчании. На слова, будь то угрозы или оскорбления, тем более, просьбы о пощаде, никто не разменивался: слышен было только единый выдох при ударе, стон тех, на кого этот удар пришелся, и жуткий шлепок резиновой палки по телу.
   Но загнать всех молодых парней в удобное для милиции место не удалось. Цепь людей в бронежилетах разомкнулась, потому как в нее слаженно ударила колонна взявшихся за пояса своих товарищей, стоящих плечом к плечу парней. Задние напирали на передних, те, у кого по причине предательского удара или просто из-за неровности почвы, ноги заплетались, выносились, вцепившись мертвой хваткой в пояса штанов.
   Юра тоже схватил кого-то, как схватили и его. То, как им удалось прорваться сквозь строй милиции, даже несмотря на полученные синяки и ссадины, вызывало состояние восторга. "Да, брат, русбой - это сила!" - подмигнул ему сосед, совсем незнакомый почти лысый здоровяк.
   Уже в электричке на Питер, объединившись с ЛИИЖТовскими корешами, они обсуждали произошедшее.
   - Все это, конечно, правильно, - сказал Кирилл, мурманчанин, недослуживший полтора года. - Идея замечательна. Слова правильны.
   - Но что-то смущает? - спросил Василий, полноправный дембель, то есть успевший отслужить весь срок, из Отрадного.
   - Да менты эти, тудыть их расстудыть! - сжал кулаки Кирилл. - Ведь это государство!
   - Ну и что? - не понял Юра.
   - Против государства идти, все равно, что ссать против ветра, - ответил ему Василий.
   - Так мы ж не против государства, - развел руки в сторону абитуриент. - Мы вообще ничего плохого не делали!
   - Вот это ты как раз ментам скажешь, - сказал Кирилл. - Они тебя так внимательно слушать будут, что закачаешься. Юра, я тебя умоляю! Ты, как дитя, право слово!
   - Да, ладно вам придумывать! Будто у нас других дел не хватает! - заметил Прошка, прижимавший к скуле несколько медяков. Ему вскользь досталось дубинкой, но синяк вырисовывался нешуточный. Родом Прошка был из Великих Лук, отслужил два года где-то под Чернобылем, причем год практически один на один со стадом чурок. Перевели его в штаб только после того, как он, уже по молодости метким выстрелом убивший случайного лося на надзорной полосе, ночью раздобыл автомат и поднял всю казарму по тревоге. Точнее, положил всю казарму на пол, разнеся для острастки графин с водой и вентилятор. Потом выводил наиболее озлобленных чурок на расстрел в сушилку, стрелял в потолок, имитируя казнь, на миг скрывался сам за дверью в это пресловутое помещение, типа проверить: мертв, или не совсем? На самом деле, просто лупил прикладом по башке оглушенного грохотом сослуживца. Затем снова клал всю роту, попытавшуюся вскочить за это время на ноги, на пол, поводя стволом направо - налево. Вызывал новую жертву. Когда в казарму прибежал встревоженный хлопками выстрелов дежурный офицер, Прошка, успев заложить автомат в оружейную комнату, браво отрапортовал, что личный состав знакомится с поведением в случае потери терпения одним из самых замордованных солдат. И ведь, хитрец, в сигнализацию о вскрытии оружейки установил жучок, так что в офицерской караулке не заорал никакой сигнал тревоги. Для него, будущего электроинженера, это было совсем не проблемой. А печать на пломбу из пластилина хлопнуть было делом одной секунды. Посовещались "гансы", то есть офицеры, привлекли к совету "кусков", то есть прапорщиков, опросили пострадавших чурок: те, как один мамой клялись, что теперь "зарэжут этого ишака", пригласили и Прошку. Для начала он сбил с табуретки на пол самого уважаемого чучена, попросил разрешения сесть сам. Все немного побалагурили: "гансы" по инерции разрешили сесть, "куски" по традиции заругались матом, чучены все дружно стали в оборонительные стойки. Короче, перевели Прошку дослуживать оставшийся год в штаб дивизии.
   - Мы же здесь для того, чтобы получить высшее образование, если кто забыл! - продолжил Прошка. - Буркашов, конечно, кремень. Но он уже вон, какой взрослый! У него и высший разряд по каратэ, и денег прилично, он идеологически подкован, сам лучше любого адвоката защитить себя сможет. А мы - такие молодые, вся жизнь еще впереди. Зачем нам какая-то борьба?
   - Так что, сидеть, сложа руки? - возмутился Василий. - Когда вся эта чернота откуда-то вылазит, нисколько не задумываясь, что они здесь всего лишь гости?
   - Да побойся Бога, Вася! - покачал головой Прошка. - Ты не будешь иметь никаких дел с этой "чернотой", даже здороваться не станешь! Твои друзья не будут. Твои близкие тоже. Вот и решение. Они без нас - никто. Только мы сами помогаем им глумиться над нами. Мы умнее. Это надо помнить!
   - А если..., - начал, было, снова Василий.
   - А вот если это произойдет, то мы должны знать и о себе, и о них если не все, то максимум. Мы же не будем биться с ними их же оружием! У нас есть мудрость поколений, у нас есть возможность анализа, у нас, наконец, есть голова на плечах. Неужели мы не найдем выхода, чтобы выбраться с минимальными потерями?
   - О чем разговор-то? - удивился Юра.
   - Да если все-таки возникнет конфликт, никто ж не застрахован от этого, - прояснил немного Кирилл.
   - Вот и я говорю: надо учиться. Не только в нашем бравом ЛИИЖТе, но и дополнительно. Читать, думать, анализировать. Ведь если эта чернь сюда суется, значит, это кому-то выгодно, значит, у этого явления есть поддержка на самом верху! В таком случае волну самому гнать не стоит, как камню, брошенному в воду. Камень-то утонет, не оставив сколь заметного следа. Просто надо иметь свою четкую позицию, - спокойно и скучно разглагольствовал Прошка.
   - Ты просто, как этот, Буркашов! - восхитился Юра.
   - Увы, нет, - вздохнул Прошка. - Много пришлось в свое время передумать, как же остаться живым и по возможности наиболее здоровым. Там, в лесу. Тяжелый был год.
   Все замолчали и принялись смотреть в окно, где мелькали столбы и проносились мимо какие-то хибары, похожие на жилища дехкан.
   - А про Буркашова вот что я вам, господа студиозусы, скажу, - нарушил паузу Прошка, перевернув нагревшиеся пятаки, и снова прижав их к щеке. - Если он действительно такой честный человек, каким себя кажет, то рано или поздно, когда совсем устанет от так называемой борьбы, уйдет в монастырь.
   - Это как? - сразу все вместе удивились остальные.
   - Будет искать ответы на все вопросы у Бога, монахом станет, или священником.
   Никто не стал отвечать на подобное предсказание, каждый, думая о чем-то своем, уставился в пыльное окно. Юра вспоминал родителей и злился на себя: переживая за них, хотелось самому исправить положение, чтоб было все как прежде. Но как, черт побери?
   Слава богу, что скоро случился Питер, недалекие "Пять углов", ресторан "Садко", поблизости от которого всегда можно было приобрести "Ркацетели", или "Вазусибани" по два семьдесят за бутылку.
   Прошка как-то сам собой стал негласным лидером их питейного сообщества, почти гуру.
   Иногда Юра по утрам решался пойти на подготы, но, подходя к ЛИИЖТу, желание пропадало, он выруливал на Майорова, заходил в некруглосуточный переговорный пункт и звонил в Смоленск. Он разговаривал с друзьями, один раз даже номер автоответчика кинотеатра набрал, внимательно прослушал весь репертуар, но связаться с домом не решался. Телеграмма, что у него все в порядке, готовится к экзаменам, было единственное, что он позволил себе за это время.
   Как-то днем съездил за компанию с Прошкой на Елизаровскую, где жил очень интересный человек, сосед "гуру" по даче. Человек оказался профессором с кафедры философии одного из питерских вузов, Владимир Залманович Дворкин.
   - Заходи, заходи, Игорь, - сказал профессор, но, увидев, что посетителей было двое, добавил:
   - Проходите, парни. Чайку?
   Прошка, который, оказывается, в другой жизни назывался Игорем, легко согласился:
   - Это - Юра. Он из Смоленска. Пока абитуриент. Думает поступать к нам.
   Пока за чашкой чая Дворкин передавал Прошке наказы и приветы родных и близких, выставлял какие-то обернутые в газеты банки, Юра осторожно присматривался. Просто так, из любопытства.
   Квартира была самая обыкновенная, никакой экзотики или антиквариата, никакой вычурной электроники, книг, правда, очень много. На холостяцкое жилище тоже не походило: чувствовалась системность и опрятность вещей, какие может им придать только женщина. Сам хозяин квартиры был чуть старше пятидесяти, седые волосы аккуратно подстрижены, будто только из парикмахерской. Правую щеку портил глубокий и давний шрам. Из-за него скула была, словно с гигантским флюсом, отчего, наверно, и речь профессора казалась чуть невнятной. Но этот дефект не делал Дворкина уродом, во всяком случае, не хотелось постоянно бросать взгляд на эту опухоль.
   - Были тут недавно на Буркашевской сходке, - поделился воспоминаниями Прошка.
   - И вас не изловили милиционеры? - чуть усмехнулся профессор.
   - Русбой - это сила, - вставил Юра, припоминая слова того здоровяка.
   - Все-таки, молодой человек, в нашей жизни силой многого не добиться, - обратился к нему Дворкин.
   - А чем же еще? - вырвалось у Юры, хотя он и сам прекрасно мог себе ответить.
   - Терпением и силой воли.
   - Иначе говоря, верой, - сказал Прошка.
   - Молодец, Игорь, - кивнул головой профессор. - Армия тебя многому хорошему научила.
   - Ну, да, - поджал губы Прошка. - Живой вернулся - и то, слава богу.
   Дворкин встал со своего места и, не спрашивая разрешения, налил всем еще по одной чашке чаю.
   - Не будем о грустном, - сказал он. - Вы вот что мне скажите: обратили внимание на их герб?
   - Ну, фашистская свастика, - пожал плечами Юра. - Почти.
   Профессор откинулся, было, на стуле, но потом встал, и подошел к книжной полке. Он вернулся за стол с книгой в руках.
   - Свастика - это точно, - сказал он. - Но вряд ли фашистская. Вот взгляните на эту книгу, которая издалась уже при советской власти. Это подарочный вариант карело-финского эпоса "Калевала".
   Парни начали разглядывать книгу, где на каждом рисунке, если приглядеться, можно было увидеть все ту же свастику: и в узорах на вышивке, и выдолбленной на камне, и на женских украшениях, и на рукоятях мечей.
   - Вот тебе раз, - удивился Юра. - А я думал, буркашевцев за их пропаганду фашистской символики гоняют.
   - Свастика - это не фашизм. Только очень мало народа это понимает. Но дело не в этом.
   - А в чем же? - задал вопрос Прошка, чем удивил своего товарища: Юре казалось, что уж кто-кто, а Прошка все знает.
   - Мы, молодые люди, забываем свою историю, - сказал профессор. - Не ту, что в школе и институте учат, а истинную историю. Определенными людьми прикладывается немалое усилие, чтобы мы потеряли наследие наших великих предков. И очень жаль, что эти люди диктуют всему обществу, как жить, и что такое правда.
   - Как Наполеон? - поставив чашку, спросил Юра.
   - Как несколько маленьких наполеонов.
   - А каков смысл? - пожал плечами Прошка.
   - Вот скажите мне, молодые люди, когда наступил пик бездуховности в нашем государстве? Еще слово такое возникло: атеист, что служило поводом для гордости, вопросом на вопрос сказал Дворкин.
   - После революции, конечно, - ответил Юра. - Или, быть может, после расстрела царской семьи.
   - Ты согласен со своим другом, Игорь?
   Прошка развел руками:
   - Ну, вообще-то - да.
   - А мне вот что-то кажется, что немного раньше, - подняв брови, чуть кивнул профессор и продолжил. - Это, конечно, мое субъективное мнение, но мне кажется, что после смерти Григория Распутина - Новака. Это сейчас в книгах и фильмах, особенно голливудских, любят выставлять Распутина мерзавцем, вором и проходимцем, пьяницей и насильником. Но каким же тогда образом он приблизился к царской семье настолько, что его почитали, как святого старца? Ведь Николая Второго можно обвинять в некоторой бесхарактерности, но уж никак не в глупости.
   - Он, Распутин, был талантливый гипнотизер. Лечил Царевича Алексея от гемофилии, - сказал Прошка.
   - Не очень мудрая версия. Но очень распространенная. Наверно, ее запустили еще Хвостов и Белецкий - высокопоставленные царские чиновники, ярые враги Распутина. А, может быть, Симанович - еврей, который изображал из себя поклонника Распутина, но на деле создавший своеобразную очередь на прием к "святому старцу" и за определенную мзду устраивающий "доступ к телу" без ожидания своего часа. В основном, помогал богатым евреям, устроил "жидовское лобби", как писали тогда современники. Хотя, вполне вероятно, что и отец Илиадор, сбежавший, по-моему, при царе в Хельсингфорс, злейший враг Распутина, приложил к этому мифу свою руку. Руку будущего чекиста Труфанова, кем он стал после революции. Забавно: святой отец стал чекистом. Но после смерти Распутина Россия кубарем покатилась в анафему какую-то. Расплодились не просто атеистические кружки, но и откровенно богохульственные. Заметьте: глубоко верующая Российская империя за несколько лет ухнула в воинственный атеизм. Почему? Потому что объявили Распутина антихристом? Вопреки истине из святого сделали грешника? Перевернули у народа понятие о вере: все святое - не святое? Вот она деятельность наполеонов.
   Дворкин замолчал, пригубил из своей чашки остывающий чай.
   - Если история будет подменена досужим вымыслом, то нет никакой гарантии, что и нас с вами когда-нибудь не подменят на других, - добавил он и с улыбкой посмотрел на притихших парней.
   - На черных? - спросил Юра.
   - Может быть. А, может, на желтых. Или еще каких.
   Возвращаясь обратно в общагу, загруженные банками с соленьями и вареньями, Прошка и Юра почти не разговаривали. Наверно, просто нужно было время, чтобы слегка усвоить полученную информацию. Настроение, конечно, лучше не сделалось. Впрочем, хуже тоже.
   - Интересный человек этот твой сосед по даче, - сказал Юра, когда они выбрались из метро.
   - Не то слово, - кивнул Прошка. - Только не воспринимай его рассуждения очень уж серьезно. Наверняка ничего знать нельзя, только предполагать. Если тебе пришлись по душе профессорские мысли - значит, в вашей реальности так то и было. Понял?
   Юра кивнул, гнетущее ощущение хаоса и катастрофы стало притупляться. Постепенно вернулось обычное веселое и деятельное настроение.
   Однако время шло, и до вступительных экзаменов осталось всего-то десять дней. Юра, решительно забивший на подготы, до сих пор так и не сдал в приемную комиссию свои документы. Потихоньку начали разъезжаться по домам друзья - товарищи - собутыльники, завершившие свои формальности восстановления в институте после армии. Однажды Прошка попросил его съездить под вечер на Елизаровскую:
   - Родители говорят, послали снова какую-то посылочку с женой Дворкина, тоже вернувшейся в Питер. Мне, как видишь, сегодня - ну нет возможности.
   Прошка, днем зарывшись в какой-то пивной на Нарвской под названием "Мутный глаз" после встречи с однополчанином, пах исключительно кислым пивом и пересушенной ставридой. Мчаться на встречу с профессором, и, тем более, профессорской женой, он опасался. "Имидж - ничто. Жажда - все. Но и имидж лучше не терять", - сказал он Юре и рухнул на койку.
   Жена у профессора была молодой и улыбчивой. Они опять погоняли чаи, за которыми Юра, вдруг, узнал, что революцию 17 года устроили приезжие с юго-запада Нью-Йорка евреи при поддержке немецкого генералитета, а ударной силой у них были китайские "кули", завезенные в Россию на лесозаготовки и нищие латыши, за белую булку готовые резать, вешать и жечь, не считаясь с возрастом и полом.
   - Так вот откуда у нас в деревне находились странные китайские монетки с дырками посредине! - воскликнул Юра.
   Жена Дворкина зааплодировала и налила еще чаю.
   - И вот, что я еще хотел сказать тебе, Юра, - проговорил Дворкин. - В нашей природе человечество не может жить без лидеров. Обязательно найдется тот, кто в состоянии организовать народ и повести их за собой, пусть даже на короткое расстояние. Так вот около этого человека, этой незаурядной личности, обязательно рядом возникнет провокатор, чьи цели, в большей своей степени, прямо противоположны благородным идеям. Это тоже закон. Остерегайся провокаторов.
   Посылка была совсем маленькой: банка с огурцами и две книжки по электричеству со штампом "Библиотека ЛИИЖТа". Наверно, Прошка перед армией не успел их сдать. Распрощавшись с гостеприимными хозяевами, Юра неспеша двинулся в сторону метро. Но вот дойти до него, как и доехать до общаги, у него не получилось. Не судьба, видно, было Прошке полакомиться огурцами и рассчитаться со своим библиотечным долгом.
   - Стой! - рыкнул голос почти на ухо разомлевшему в благости июльского вечера абитуриенту Юре. Он от неожиданности даже вздрогнул, но, присмотревшись к обладателю столь низкой звуковой гаммы, вспомнил здоровяка, что не так уж давно в Луге восторженно отзывался о русбое.
   - Здорово! - протянул он свободную руку.
   - Здорово! - ответил тот. - Ты тоже в акции участвуешь?
   - Какой такой акции? - удивился Юра.
   - А, понятно, - протянул крепыш. - Действительно, чего это я? Ты ж с магазина типа идешь.
   - Вроде того, - согласился Юра и для наглядности потряс сумкой с банками.
   - Ну, ладно. Тогда бывай здоров! Увидимся, - снова протянул здоровяк свою широкую, как лопата ладонь. Потом, внезапно, задержал Юрину руку и добавил. - Мы тут чурок немного подавим. Так что смотри по сторонам.
   - Хорошо! - не очень задумываясь над смыслом, ответил абитуриент. - Удачи!
   Странный знакомый свернул в подворотню и скрылся из глаз.
   Не успел Юра пройти в направлении к метро и ста метров, как прямо на него из-за кустов выскочили три человека. Все они, несмотря на очень теплую погоду, были одеты в черные кожаные куртки, аляповатые черно-белые рубашки, черные же штаны и легкие туфли, такого же радикального цвета.
   Если бы это были голубоглазые блондины, то Юра бы подивился их вкусу. Но эти молодые парни подобрали свою одежду в тон к своим волосам и глазам. Они явно откуда-то спешили и, судя по направлению движения, замышляли добраться до метро. Причем, гораздо быстрее, чем случившийся на их дороге иноплеменник.
   - Чё, сука, попалися! - сказал один из троицы.
   Юра обернулся назад, но поблизости никого не было. Стало быть, обращались к нему.
   - Режь его, ваха, - сказал другой. А третий вытащил откуда-то из носка нож, узкий и острый. "Пика", - почему-то подумалось Юре, но дальше мысли его спутались, потому что тело само начало двигаться, уворачиваясь от выпадов агрессивного незнакомца.
   Сзади стали доноситься какие-то истошные вопли, звон разбитого стекла и звуки, сопровождающие человеческую возню: глухие удары, трели свистка, треск чего-то деревянного, ломающегося.
   Трио в черном, не сговариваясь, решили отложить поход в метро. Каждый из них, хищно раздув ноздри, выставил вперед в угрозе кто - руку, кто - ногу, кто - ножик. Юра мог им противопоставить лишь сумку с книжками и парой банок. Его быстро оттеснили в сторону кустов, лишив возможности решить противостояние быстротой ног. Тот, что был с пикой, хищно и злорадно облизнулся: он был уверен, что жертве теперь деваться-то некуда. К тому же своими пируэтами ему удалось оцарапать противнику бок. Юра-то сам этого не видел, да и не почувствовал. Но враг видел, как сквозь длинную прореху на джинсовой рубашке сочится кровь.
   - Уши ему вырежу, - поделился он своими планами с товарищами. Почему-то весь разговор они предпочитали вести на русском, видимо, для устрашения.
   Но Юра и так уже испугался дальше некуда. А так как бояться сильнее уже не получалось, он начал действовать: он бросился спиной на кусты, одновременно взмахнув сумкой по кругу над головой. Тот, что с ножом, подался вперед непонятно зачем. Кусты спружинили, плотный материал рубашки не порвался и не зацепился. Юру даже развернуло на пол-оборота, когда он со всей силы припечатал библиотечные книги, отягощенные банками в черноволосую голову нападающего. Удар был впечатляющим, и если бы не поддержка товарищей, тот бы неминуемо завалился наземь. Пика успела вывалиться из руки и отлететь куда-то к тротуару.
   "Знание - сила", - мелькнула мысль и Юра, развивая успех, ударил почти наотмашь кулаком слева второго своего недруга. Но тот, поддерживая коллегу, сделал неожиданный маневр, продемонстрировал отменную реакцию и подставил оглушенного товарища под губительный удар.
   Кулак пришелся как раз в треугольник нокаута. Впрочем, не успев оправиться от первого попадания, былой пиконосец даже не крякнул. Ноги его предательски подкашивались, но соплеменники, уцепившись за него, как за спасительную соломинку, упрямо не давали ему пасть ниц.
   А Юра, выпустив сумку, начал ожесточенно наносить удары с обеих рук, один краше другого. Два сосредоточенных человека в черных одеждах старательно и успешно подставляли третьего под летящие с двух сторон кулаки. Наконец, они, осознав, что скоро устанут, и не смогут больше тренировать взбешенного белого парня, захотели убежать. Но, бежать и одновременно тащить на закорках своего безразличного к ласковому летнему ветерку товарища, было невозможно. Поэтому они с рук на руки сдали бесчувственное тело возникшему из ниоткуда, наверно, из засады, сержанту-милиционеру и исчезли в клубах пыли, подымаемой высоко задираемыми кривыми ногами.
   - Какого рожна! - заорал мент, но подавился остальными словами, потому как Юра, разухарившись, приложился ему по голове всеми своими девяносто килограммами, вложенными в сокрушительный удар. Милицейская фуражка упала на грязную траву, следом опустились мент и на него сверху тот, что совсем недавно хвастался ножиком.
   Юра вмиг остыл к драке и вспомнил, что если с мента уронить фуражку, то посадят на три года, опустил руки и похолодел: на него накатывалась, дудя в свои свистки, целая милицейская прорва. Где ж вы раньше были, демоны?
   Он посмотрел по сторонам, лелея непонятную надежду, но выход был только один: сдаться правосудию, как должен был поступить законопослушный гражданин. Вокруг вдруг сделалось многолюдно: бритоголовые парни с гиканьем и пересвистом обрезками труб, кастетами и цепями гнали испуганную и уже неспособную к сопротивлению массу смуглого народа, ориентировочно принадлежащую к "кавказским" этническим группировкам. Кто-то из черных был перемазан в крови, кто-то падал без движения, сраженный метким ударом.
   А менты, придерживая на ходу фуражки, скакали, как атакующие буденовцы, лавируя между опьяненными побоищем бритоголовыми парнями, перепрыгивая через неподвижно лежащих кавказцев. Их горящие глаза на перекошенных дикой нечеловеческой злобой лицах, как прицелы, упирались в растерявшегося абитуриента Ленинградского института инженеров железнодорожного транспорта.
   "Не бывает безвыходных ситуаций - есть неприятные решения", - мудрость всплыла лозунгом в оцепеневшем мозгу обреченного парня. Обреченного - с точки зрения Закона. Но хотелось спастись, пусть даже отказом от законопослушания. Юра, с трудом подавив оцепенение, неестественно медленно наклонился за сумкой, заторможено повернулся в сторону, и сделал первый шаг "away from the troubles". Менты завыли отчаянным ревом заедающей пластинки: "Стооооояааааать!" Второго шага у парня не получилось: поверженный милиционер, весь в горячке служебного рвения, отбросил с себя черного и подполз на расстояние вытянутой руки. Этой рукой он и зацепился за Юрину штанину, про себя, наверно, говоря священную чекистскую клятву: "Врешь - не уйдешь!"
   Но теперь приоритеты в голове у Юры вернулись на свои места: нужно спастись, если уж не любой ценой, то малой кровью. Он, как футболист, практически без замаха пнул сержанта в подбородок, и тот затих со счастливой улыбкой рядом с неизвестным чернозадым гостем города.
   Юра стартовал с первой космической скоростью, в два шага безумным стилем "ножницы" преодолел живую изгородь и помчался вдоль домов и неизвестных заборов. Конечно, убежать от родной милиции ему было бы не суждено, но тут он услышал из проходной чей-то крик шепотом:
   - Сюда, чувак!
   Не потратив на раздумья ни полсекунды, он помчался на голос. Сзади бесновались и топали ботинками милиционеры, проклиная отсутствие табельного оружия, Юра резал воздух грудью, стараясь нагнать влекущего его в тайное убежище человека. Пришлось преодолеть серию поворотов между домами, потом несколько проходных дворов, потом длинный забор, за поворотом которого у мусорных баков была вполне приемлемая для проникновения дыра. Вот туда-то он и влетел, почти нагнав своего спасителя. Точнее, спасителей.
   - Теперь спокойным шагом до кубрика! - сказал один из незнакомых парней.
   Легко сказать, перейти на шаг, когда только что мчался со скоростью лужской электрички, сердце заколотилось где-то в горле.
   - На территории бегать не рекомендуется, - сказал другой. - Бежишь - значит облажался. Доложат старшине, оставит без увольнительной.
   Они прошли до подъезда, где у открытых дверей покуривал человек в странной форме с повязкой на рукаве.
   - Ну? - спросил он.
   - Потом, потом, Тулуп! Зайдем в кубрик, потом расскажем.
   Зашли в комнату, где стояло четыре кровати и столько же тумбочек, стол и табуретки.
   - Толя, - протянул руку тот, что повыше.
   Юра представился.
   - Андрей, - сказал другой. - Здорово ты мента выключил. Молодец. И этого черножопого тоже неплохо отделал.
   Юра пожал плечами и полез в сумку: одна банка лопнула и вытекла рассолом куда-то в дырку, проделанную осколком стекла, другая - о, чудо! - была вполне цела, а книги даже не замочились.
   - Хорошо, у них собак нет, а то по следу рассола к нам бы пришли, как по Бродвею, - ухмыльнулся Толя.
   - Каких собак? - Юра поднял голову.
   - Да этих, служебно-розыскных. Придется тебе сегодня здесь заночевать. Если, конечно, не хочешь, чтоб замели в ментовку. Местный, или как?
   Юра в нескольких словах рассказал, кто он и откуда.
   - А где это я? - спросил он, закончив свое представление народу.
   Ребята рассмеялись, ответил Андрей.
   - Ты в Ленинградском мореходном училище, Юран! А мы, стало быть, курсанты. Такое вот дело, брат. Неужели никогда не слышал о таком?
   Юра отрицательно закачал головой. В это время пришел Тулуп и принес бутылку водки. Огурцы промыли под водой и слопали. Сначала одну, потом другую банку. Прости, Прошка, что не донес!
   А ночью нагрянул какой-то дежурный. Топорща усы, он гудел откуда-то из-под потолка:
   - Кто таков? Почему не знаю? Как пробрался в расположение?
   За Юру ответили новые друзья. Абитуриент, мол. Земляк, только с поезда. Не спать же под забором!
   - Ладно, - смягчился дежурный. - Ну-ка покажись!
   Юра встал, щуря один глаз на свет, доставая усачу только до бочкообразной груди.
   - Борец? - спросил дежурный.
   - Да так, культуризмом занимался слегка, - стараясь смотреть себе под ноги, ответил Юра.
   - Какой такой культуризм? Греко-римская борьба! Уж я-то вижу! Где так поцарапался? Через забор перелезал?
   Юра только кивнул головой.
   - А ну-ка покажи свои документы, друг мой ситный!
   Как ни странно все документы: аттестат, характеристика, медсправка, паспорт и призывное свидетельство были при себе. Их он разложил себе по карманам, собираясь со дня на день сдавать в приемную комиссию, да как-то все не дошел. Не было только комсомольского билета - его пришлось оставить в общаге ЛИИЖТа, как залог за постельные принадлежности.
   Дежурный посмотрел в аттестат и очень воодушевился:
   - Что ж ты, Юра ибн Вася, так затянул с поступлением? Завтра последний день медкомиссии. Послезавтра уже экзамены. Ладно, помогу тебе. С утра можешь проходить комиссию, документы я сам в приемную отдам. Ты уверен, что пойдешь на судомеханический?
   И сам себе же и ответил:
   - Только на судомеха. Никакие другие факультеты не рассматриваются. Какой, говоришь, у тебя разряд?
   - Первый, - ответил Юра. - Юношеский.
   - Ха, - сказал дежурный. - Смешно. Сдать все экзамены! Это, считай, приказ! Юношеский!
   И ушел, унося все Юрины документы, посмеиваясь в усы.
   - Что это было? - спросил абитуриент.
   - Это Иосифович! Борец наш. Сборную тренирует, - сказал Андрей. - Запал на тебя. Ну, теперь, будешь за ЛМУ бороться!
   - А как же ЛИИЖТ? - удивился Юра.
   - Никуда от тебя твои железные дороги не денутся. Тебе надо от ментов отсидеться, пока все ориентировки слегка не завянут, - предложил Толя. - Давайте спать, пацаны!
   Стал Юра нежданно-негаданно курсантом судомеханического отделения ЛМУ. Комиссию прошел вполне нормально, чему порадовался - хорошее здоровье, знаете ли, иногда способствует поднятию настроения. Из экзаменов, так вовсе, пришлось сдавать всего один. По причине подавляющего большинства отличных оценок в аттестате, устная математика, в случае положительного результата, давало право проходить по конкурсу без дальнейших испытаний. Вообще-то, нужна была "пятерка", но просьба Иосифовича не терзать парня, была приемной комиссией услышана. Впрочем, даже без подготовки, Юра отбарабанил на экзамене доставшиеся ему прогрессии, упомянув для пущей важности еще и число Фибоначчи, получил высший балл и отправился вставать на довольствие, стричься налысо и определяться в учебную группу.
   Энергичный Иосифович сразу же заманил парня на месячные сборы в Кавголово, где тренировались борцы. Юра, правда, честно признался, что в жизни не боролся, только в дворовых противостояниях. Но это тренера нисколько не смутило:
   - Брось ты! Главное желание и здоровье! - сказал он. - Пока здоровье есть - начать никогда не поздно. Попробуй, там видно будет.
   За день до отъезда, он, дождавшись позднего вечера, переоделся в позаимствованную спортивную одежду и, пробравшись на волю через известную дыру в заборе, после недолгого колебания припустил трусцой по пустеющим улицам. В своей прошлой комнате в общаге ЛИИЖТа Юра застал только былого коллегу абитуриента. Все армейские друзья-приятели, разъехались по домам.
   - А мы думали, ты где-то завис. Девчонку нашел или что-то в этом роде, - сказал тот, поднимая голову от учебника по физике.
   - Ага, или мальчишку, - кивнул головой Юра, несколько обиженный в душе, что к нему так равнодушно отнеслись.
   Выложил он учебники для Прошки, наказав передать тому после поступления, собрал свои нехитрые вещи и попросил:
   - Слушай, у меня комсомольский билет до сих пор томится где-то в сейфе у кастелянши. Не в службу, а в дружбу, сдай мое постельное белье и вызволи его оттуда. А потом, найдя свободную минуточку, отвези его на Елизаровскую, в ЛМУ. Там уж мне передадут. Пожалуйста!
   А, понятно, почему ты теперь лысый! - ответил парень, весьма польщенный тем, что у Юры не вызывает сомнение его поступление в вуз. - Конечно, передам Прошке его книжки, а билет твой привезу в ближайшее время. Чего думаешь: зачислят меня?
   - О чем вопрос, старичок! Ты ж - голова! Да к тому же, как я погляжу, готовишься, не покладая рук! - Юра кивнул головой на стопки книг на столе, лишь краем глаза отметив названия. Что-то типа: "Смертельное убийство", "Вздохи. Интимные дневники петербуржских профурсеток", "Кама сутра в туристских походах" и тому подобное.
   - Ну, в общем ладно. Главное - быть уверенным в своих силах, - он скоренько распрощался и убежал обратно в свою систему.
   Через четыре года эта система выдала на-гора молодого специалиста с красным дипломом на руках, победителя межвузовского чемпионата Санкт Петербурга по греко-римской борьбе. Идите, минхерц, куда хотите. Хучь в пароходство, хучь в бандиты. 1993 год, все отечественные судоходные кампании либо развалены, либо влачат жалкое существование. Бандиты отстреливаются государством и друг другом. Юра решил быть скромнее и встал во все круинги, какие только нашел, на учет. Спустя год случайных заработков и съемных квартир, он понял, что работы так не дождаться, цвет диплома работодателями не очень учитывается, а драгоценный опыт обрести негде.
   Работа в кафе и ресторациях, типа "Дружбы" на Невском, "Флоры" и "Фортеции" на Горьковской, "Вены" на Ломо сводила скулы от тоски. Может быть, администраторы или владельцы этих заведений и чувствовали себя не в пример лучше, но простому швейцару, тире гардеробщику, было нелегко. Дружеские объятия с полупьяными знаменитостями и чаевые не могли затушевать того, что должность эта, по сути - для слуги.
   Однако вдруг предложили ему съездить на судно под либерийским флагом в качестве кадета. Зарплата самая маленькая, но вполне сопоставимая по размерам с той, что получал в Смоленске отец. Так и началась морская карьера.
   Ступени до второго механика были затяжными, но, поднимаясь на борт "Меконга", Юра был уже мудрым и опытным в морской практике. Можно было, по большому счету, дипломироваться на деда, но делать этого не хотелось. Он все-таки добрался до финального, дипломного аккорда в ЛИИЖТе, правда, заочно. Купил и обставил в родном Смоленске новую трехкомнатную квартиру, как говорили, улучшенной планировки. Теперь можно было устраиваться на работу дома, на железной дороге. Ему очень помогал отец, с матерью лишь только временами созванивался, брат сделал карьеру программиста и тоже жил отдельно. Можно было создавать семью, оставался последний рейс на пресловутом "Меконге". А там - диплом и свобода.
   Но, бросившись в машинное отделение прямо с обеденного стола, Юра понял, что последний рейс затянется. Давным-давно он видел картину, где разбойники с лицами статских советников, как их себе он представлял, терзают беззащитных путников, выдернутых из перевернутой кареты. "Пошаливают" - называлась картина. Вот в этом регионе он знал, поблизости живут шалуны - негры, и теперь, скорее всего, можно было писать уже другую картину: "Пошаливают - 2" с несколько морским уклоном.
   Баас только беспомощно разводил в стороны руками и чесал свой внушительный живот. Юра решил действовать: когда на мостике выставили питч (винт регулируемого шага) в нулевое положение, то есть судно легло в дрейф, переключил управление на машинное отделение и врубил полный ход. Зачем он это сделал - он не знал. Просто из вредности, наверно. Сам же бросился к трапу, что вел к выходу на главную палубу. Басу сказал:
   - Я тебе их буду сбрасывать, ты лови и бей по башке вот этим разводным ключом. Черепа у негров, надо думать, не резиновые, к такому обращению не привыкшие. Понял?
   Стармех, конечно, все понял, но виду не показал. Однако от ключа не отказался.
   Когда первый черный и лоснящийся бандит сунулся автоматом вперед в дверь, Юра дернул его что было силы за автоматное дуло на себя. Железо обожгло ладони. Где-то в глубине сознания мелькнула мысль: "Автоматом только что пользовались. Что они - всех перестреляли?" А негр уже врезался головой в переборку и кубарем покатился по трапу вниз. Юра очень понадеялся, что Баас встретит захватчика, как положено. Второй, подлец, оказался более вертким, но все равно улетел вниз, правда, не расставаясь со своим оружием. Ладно, стармех не даст ему опомниться. С третьим не заладилось: он утащил Юру за собой вниз. Больше в дверь никто не ломился, это мимоходом Юра заметил и порадовался.
   А потом ему дали прикладом по голове. Как в полусне он защищал голову, другие жизненно важные места. А двое негров, истошно вопя, били его руками - ногами и еще чем попало. Потом к ним присоединился и третий. Очухался, видать, после кувырков по лестнице. Рядом стоял стармех Баас и рыдал, дрожа кистями заломленных то ли в мольбе, то ли в судороге рук.
   Юра думал, что его убьют, но бандиты потребовали, чтобы он обслуживал главный двигатель во время их загадочных маневров. Когда же поступила команда "стоп машине", Юру одним из первых загнали в румпельное отделение, несколько раз для острастки сунув прикладом по ребрам.
   4.
   - Я-то думал, Баас, неукротимый голландец, передушит по очереди всех, кто попадет к нему в объятия, - говорил Юра старпому, между делом ощупывая свое лицо. - А он, подлец этакий, на первого, скатившегося ему под ноги в обнадеживающем бессознательном состоянии, даже газеткой махал. В чувство приводил. А потом, когда они меня мутузили, только вздыхал, как слон Хатхи из Маугли, и причитал: "Мы сдаемся, сдаемся!" Это они сдаются. Мы же - никогда! Точно?
   - Точно! - кивал головой Пашка. - Вот только кадета жалко - подстрелили его не по делу. Когда ты управление на машину взял, только три этих урода на судно успели забраться, остальные еще по своим лестницам карабкались. Те, что на веревках, как обезьяны на лианах болтаются, кричат что-то недовольно, в море норовят обвалиться. Пока там их катера скорость набирать начали и к судну пристраиваться, наверно уже полные штаны себе наложили. Ну, а те, что у нас уже обретались, сразу палить давай во все стороны. А тут кадет, как дурачок, из надстройки на шум выглянул. Ему бы на старших коллег посмотреть, которые оцепенели после моей объявы об атаке террористов. Так нет - интересно ему стало! Вот и получил рикошетом пулю в задницу!
   - Слушай, Паша! - сказал второй механик. - Как художник художнику скажи мне: ты Родину любишь? Готов за нее жизнь отдать?
   Старпом засмеялся:
   - Что узнать-то хотел? Поди, оклад мой интересует?
   Юра прекратил трогать себя за лицо и горестно вздохнул:
   - Могли бы мы от этой напасти отбиться? А?
   Пашка прищурил глаза, сжал кулаки и отвернулся к переборке. Наступило молчание, только урки, не способные переносить тишину, бормотали друг другу что-то вполголоса.
   - Вообще-то, да! - наконец, произнес старпом. - Во-первых, нельзя было никому расслабляться, пока этими местами передвигаемся. А мы - сидим все вместе, кушаем. Надстройка не задраена, вахтенные не выставлены, даже пожарные шланги не разнесены для отражения возможных атак. Во-вторых, ну, напали они на нас. С оружием, гранатометами - все, как положено. Пусть даже что-то типа крупнокалиберного пулемета у них имеется. Пусть! Но наш борт-то надводный! Три метра ползти надо, чтобы перелезть на палубу. Даже несмотря на то, что голландские проектировщики, суки, вместо фальшбортов леера тянут, восемь человек с четырьмя брансбойтами могут контролировать весь пароход, укрываясь за толстыми плитами бака и надстройки. Стрелять захотят негры сраные? Извольте! Снизу вверх, сектора упираются в небо. Или ловите рикошеты от корпуса. Гранатометом пульнуть? Если не кумулятивные патроны, то сталь толщиной в палец, даже если она и китайская, под тем же углом способна переправить гранаты куда подальше. В надстройку стрелять? Пожалуйста! Рубку разворотить, валовую линию перебить, в каютах пожар устроить? То есть лишить судно управляемости, или вообще уничтожить. Тогда какой смысл его захватывать? Разве выкуп платят за утонувшие пароходы? В-третьих, залезать на борт все равно придется по веревкам, либо каким-то приставным лестницам. Не будем же мы им генеральный трап спускать! Пусть попробует самый цепкий негр за канат свой цепляться, когда по нему бьет направленная струя из пожарного гидранта силой в шесть бар. А там, глядишь, подмога к нам подоспеет. Америкосы, либо наши, отечественные.
   Пашка махнул рукой и опять отвернулся к переборке.
   - А вот я однажды в прессе прочитал рассказ. Газета, конечно, полный отстой, но заметка была интересная. Я тебе сейчас ее перескажу близко к тексту. Там как раз про этот Баб-эль-Мандеб один парень пишет. Правда, в те времена у этих сомалийцев оружия было еще не так, чтобы много. Короче, слушай, - сказал Юра и поведал историю, называвшуюся "Крысары Баб - Эль - Мандеба", очень точно запечатлевшуюся в его памяти:
   "Океан укрылся ночью, мы с фиттером (слесарем - сварщиком) сидели перед надстройкой контейнеровоза "Германа". Где-то по корме трепетал Либерийский флаг, больше похожий на тряпочку - экваториальная жара и влажность побеждают любые тайды и ассы. У нас с Сашей тряслись руки. "Надо хлопнуть вискаря",- предложил он. С моей стороны возражений не последовало.
   Наше судно, загрузившись в Малайзии всякой лабудой, шло на Средиземку. Конечно, принимались стандартные меры против пиратства в Малаккском проливе (наблюдение, связь), но бог миловал, пронесло. На рейде Сингапура, где мы получали снабжение, на борт залезали во множестве весьма сомнительные торгаши, воодушевленно выпытывающие у экипажа, много ли золота - брильянтов везем, сколько баксов в судовой кассе, какая ценность в грузе и т.д. Так мы и проехали без эксцессов мимо грозных малайских флибустьеров, прошли Индийский океан, вот-вот собиравшийся разразиться жесточайшими муссонными штормами.
   Этим вечером мы с Сашей - фиттером вышли полюбоваться на закатный зеленый луч. Судно плавно вписывалось в Баб - Эль - Мандебский пролив: слева Сомали, справа, стало быть, арабы. Мирный пейзаж рассекла веревка с ржавым крюком на конце, который, коротко лязгнув о металл, зацепился за фальшборт. Потом другая, третья. Мы стояли поблизости, поэтому подпрыгнули от неожиданности так высоко, что приземлились на палубу уже рядом с абордажными крючками. Перегнулись через борт и узрели белые зубы, белые глазы как-то конвульсивно приближающиеся к нам по пеньковому тросу.
   Самое сложное в любом поступке, да и вообще в любом деле - это принять решение. Правильное, неправильное - время рассудит, но попробуй вывести себя из состояния "стояния". Какие потуги нужны! Мы-то мгновенно оценили наших визитеров. И понадобилась целая вечность, пока я выдавил из себя: "Разрешаю мочить козлов". Саша после этого без паузы взревел: "Мочи козлов!!!" Выполнил распоряжение старшего механика, так сказать. Негр (конечно же, негр, мазефака!) перестал трясти свою грязную веревку и испуганно рухнул на головы корешей. Кореша возбужденно взвыли.
   До палубы с лодки примерно четыре метра, мы шли полным морским ходом, следовательно, им приходилось достаточно виртуозно маневрировать, чтоб самим не оказаться в бедственном положении. Это значит, для противодействия есть время. Недостаточное, чтоб поднять тревогу на судне, но вполне, чтоб брать из ближайших судовых ящиков вистлоки (4-хкилограмовые железные штуковины для крепления контейнеров) и бросать черным парням пасы на голову. "Саша,- говорю, - беги звонить на мостик". "Яволь", - ответил он и растворился в сумраке.
   Сам я начал чувствовать себя хозяином положения: негры упрямо карабкались со своими ножами на борт (огнестрельное оружие у них, по всей видимости, не водилось, иначе палили бы, как "салют, Мария"), я прицельно бил по ним с обеих рук. Кто-то снизу бросил в меня свой нож, длиной в локоть. Ножик перевернулся в воздухе и возвратился к своему хозяину. Раздался сдавленный крик. Радости в нем я не услыхал. Наконец, осознав свой неуспех, морские разбойники решили ретироваться, обрубив концы. Мне уж хотелось запеть победную песнь, как вдруг вместе с холодным потом накатила мысль, что такие пираты поодиночке на суда не нападают. Правый борт мы защитили от посягательств, но левый-то оставался беззащитен!
   Залез на крышку трюма и с облегчением увидел знакомую пузатую фигуру, которая сноровисто таскала к фальшборту талрепа (полутораметровые металлические крепления контейнеров между собой) и сбрасывала их за борт. Умница, Саша, опытнейший 50-летний моряк, не оставил неграм никаких шансов побеседовать с большими белыми братьями.
   Потом мы уже вдвоем стояли на крышке и, тряся кулаками во все стороны света, кричали: "Мочи козлов!" и еще: "Привет из Олонецкой губернии!", а также: "Врешь, не возьмешь русских моряков из Севастополя!" Поднявшаяся луна отражалась в Сашиной лысине, рождая крохотные блики, которые казались живыми".
   - Ну, а дальше там все радуются и танцуют, заканчивают свои контракты и разъезжаются по домам. Такая вот байка.
   - Что за газета такая тискает на своих страницах такие перлы? - поинтересовался Пашка. - Просто авангард какой-то, почти андеграунд.
   - Да название такое лихое - ты не поверишь. Поэтому-то я ее и взял почитать с собой в одно место, - ответил Юра. - "Сосёд" называется.
   - "Сосёт"? - засмеялся старпом.
   - Ага. Именно. "Сосёд" и баста. Там еще заметки такие были, типа "Я не хочу жить в жопе" с загадочной сутью.
   - Так не живи! - смеялся Пашка. - Чего в попу-то кричать? Крутизна! Вот это - сила! Наверно, самая желтая из всех желтых газет.
   Урки в своих гнездах сначала затихли, прислушиваясь к смеху старпома, потом сами начали робко улыбаться. Через некоторое время и они хохотали во все горло.
   Через несколько минут, отсмеявшись, народ затих. Стало снова относительно тихо, слышно было лишь, как за бортом булькала вода, да стон кадета, видимо, неловко пошевелившегося.
   Внезапно распахнулась дверь, и в проем шагнул старший механик. Он возник, словно из ниоткуда: ни шагов, ни звуков ключа в замке. Будто бы все это время стоял за дверью. Ухмыляющихся черных парней с автоматами, конечно, в полумраке никто и не заметил.
   Баас сокрушенно развел руками в стороны, поджал губы, покивал головой и пошел к своему гнезду.
   Стармех.
   После своего первого и последнего развода Питер Баас недолго оставался холостым. Точнее, днем позже он вместе со своей новой подругой, нисколько не печалясь, сочетался узами законного брака. Если прежняя жена была всего на три года моложе его, шестидесятилетнего старого морского волка, то нынешняя была ровесницей его тридцатипятилетней дочки.
   В свое время, полтора года назад, они познакомились в клубе анонимных алкоголиков. В этот клуб Баас удрученно вступил, поддавшись уговорам жены и детей. Они почему-то решили, что его надо лечить. Отдав всю свою жизнь морю, он привык, что утро начинается с пары банок пива, ночь ставит точку финальным глотком еще пары банок. Между этими двумя вехами оставались раздавленными еще пара десятков жестянок. Иногда к этой норме еще добавлялась пара добрых стаканчиков виски, либо водки. Такое вот "пара"нормальное влечение к спиртному. Но вряд ли это - алкоголизм. Большой живот и некоторая одутловатость лица - разве повод объявлять кого ни попадя пьяницей?
   Однако, как выяснилось, самое тяжелое в этом клубе было сказать: "Здравствуйте. Я - Питер Баас. Я работаю в море старшим механиком. И я алкоголик". Ему удалось произнести эти кодовые слова лишь только со второй попытки. Зато сразу после этого вся неловкость куда-то пропала, словно наконец-то попал в общество единомышленников. Можно было молчать в свое удовольствие, можно было сострадать своим коллегам, которые изливали свое отношение к "зеленому змию" в благодарные уши соучастников. А можно было и пропустить пару бокалов пива после очередного заседания клуба в соседствующем баре. Немного угнетали попытки кураторов их группы показать фотографии или видео каких-то недоразвитых и слабоумных людей, плодов, так сказать, алкоголизма. Но ни себя, ни кого из коллег к реальным алкоголикам он не причислял. У них был просто клуб по интересам.
   Эти настроения разделяла и Марианна, совсем еще молодая девушка, самозабвенно вливающая в себя любой спиртосодержащий состав. Что там произошло в ее жизни, Питер не спрашивал, она сама никогда не вспоминала. Они все чаще пили пиво вместе, говоря ни о чем: о футболе, о книгах, о фильмах, о музыке. А нередко - ограничиваясь только незамысловатым тостом под очередной бокал. Баасу было приятно пить не в одиночестве, Марианне - тоже.
   Жена Питера совсем увлеклась здоровым образом жизни, дети, занятые своими делами, вяло укоряли. В море было просто, там не пить было нельзя. Ежедневный стресс лечился только алкоголем. К тому же это нисколько не мешало работе: второй механик контролировал весь рабочий процесс, мотористы - филиппинцы поддерживали относительную чистоту.
   Баас знал немало по своей специальности, но чем меньше на флоте оставалось голландцев, тем больше он предпочитал отмалчиваться, случись какая проблема. Русские все равно смогут сами разобраться во всем. Он считал русскими и граждан России, и граждан Украины. Ему было иногда даже смешно, как некоторые украинцы, гордо выпячивая подбородки, говорили, норовя постучать для пущей убедительности себя в грудь кулаком, что они - другие. Нравится им играться в независимость - пусть играются.
   С капитанами Питер поддерживал ровные отношения: с пьющими голландскими руководителями запросто выпивал, непьющих - избегал, на поляков, редких болгар и румын не обращал внимания, все больше распространяющихся по голландскому флоту хохлов - презирал. Любые самые свирепые проверки береговых властей без колебаний и излишнего стеснения перекладывал на плечи второго механика. Тот, бедный, в страхе за свое рабочее место делал все мыслимое и немыслимое, чтобы избежать любого замечания. Самому же Баасу терять ровным счетом было нечего, поэтому он не торопясь поднимался в свою каюту и в два глотка выпивал очередную банку пива. В города теперь он не выходил, но механический народ и на вахте его в одиночестве не оставлял.
   Второго механика Юру он уважал: тот был чрезвычайно смышлен, английским владел, пожалуй, даже лучше его самого, не чурался выпивок и приглашал участвовать в них деда. Когда Юра рассказывал про свою страну, Баас просто диву давался, какие чудеса у них там творятся. Втайне от всех, в том числе и от себя, Питер очень уважал Советский Союз, каким он был во времена его молодости. Нет, коммунистам, конечно, он не сочувствовал, просто симпатизировал советской науке, хоккею и балету, а также всей мощи военной машины. Когда же до него дошел слух о грядущих переменах в самой большой стране мира, Баас расстроился.
   Неужели они, дуралеи, не понимали, что та мифическая свобода, которой они у себя грезили, обернется еще большей свободой карательных органов? Если простому человеку дадут возможность выбирать между партиями, разрешат верить в Бога, смотреть и читать по личному желанию, то таких же прав не будет у системы? Их милиция получила свободу в квадрате, их суды - в кубе, их телевидение и пресса - в четвертой степени.
   Баас только усмехался про себя, когда Юра, или кто другой рассказывали про "беспредел ментов", как они это называли. А что вы хотели, ребята? Есть выбор купить хорошую машину - это твоя свобода. А дорожная милиция тоже свободна. Штат ее вспух до чудовищных размеров. Им-то наплевать на твою безопасность. Они заинтересованы как раз в нарушениях. Потому что существуют почти на самофинансировании. Зарплата - это так, страховка. Главное - чтоб не иссяк поток нарушителей. Если таковых нет, то они легко выдумываются. Куда побежит свободный человек, обладающий хорошей машиной? В свободный суд. Свидетельские показания самого захудалого полуграмотного мента пересиливают все показания очевидцев, расчет, изобличающий ложь человека системы, штамп в паспорте, что в данный момент ты был не в данном месте, а вовсе и заграницей. Суд-то ведь тоже свободен.
   А еще некоторые придурки возмущаются, что к русским за границей относятся, как к собакам в многоквартирном доме после десяти часов вечера: лишены права голоса. Да им самим на их родине разрешается гавкать лишь до определенного времени, а вот членораздельно говорить - это табу. На человеческом языке общаются лишь люди системы. Свобода, твою мать!
   Питер однажды любопытства ради дома уже посмотрел каналы свободного российского телевидения. Маргинальные новости, сериалы про бездельников, где смеяться можно по команде голоса за кадром, тошнотворные песни блюющих пошлятиной и матом певцов и певичек, девка с лошадиной челюстью и захлебывающийся своими словами парень - лица свободного российского эфира. Кошмар! Как они такое смотрят? Он приличия ради пощелкал своими каналами и сразу же испугался. То же самое. Поинтересовался у Марианны: такое было всегда? Та в ответ только пожала плечами и щелкнула пультом на 24 часовое вещание про футбол. Да, вот так-то лучше. Питер налил себе изрядную долю виски, и спокойствие начало подниматься с каждым глотком из глубин желудка куда-то к сердцу и мозжечку. Можно еще переключиться на старый добрый рок, послушать Nazareth, Van Hallen, или Chickenfoods, к примеру. Он вздохнул с облегчением: нет наше телевидение пока еще не такое свободное, как у русских.
   Про свободу слова он думать уже не стал. Самая свободная пресса - эта та, что всплывает в воде наверх, угодная системе. Та, что в глубине, останется навеки там блистать лучами непризнанных талантов: самой не подняться - слишком тяжела, руку помощи система не протянет. Давись, народ Михаила Булгакова, Алексея Толстого, Владимира Михайлова жвачкой для глаз! Жуй и тупей! "Почитатели Казанцева - прошу в сад!"
   Питер Баас не уважал революционеров: всяких там Че, Вову Ленина, Чанкайши и иже с ними. Он любил покой. Когда же второй механик ускакал с обеда в машинное отделение, дед с тоской понял, что его спокойствие кончилось. О том, что случилось, он не думал, даже не представляя все несчастье, обрушившееся на них. Баас старался заглянуть в глаза бледному Юре и при этом развести руки как можно шире: что же делать?
   Неистовый русский сунул ему в руки новенький разводной ключ, сказал бить всех негров по голове и забрался по трапу к выходу из машинного отделения. Дед закивал головой в ответ, типа, понял все, но откуда же здесь могли взяться черные?
   Первый оборванный чернокожий прилетел к нему в объятия в бессознательном состоянии, не касаясь ногами ступеней. Баас еле успел его поймать и осторожно опустить на палубу. Лупить по голове бесчувственное тело рука не поднималась. Пока сверху происходила какая-то возня, Питер, непроизвольно схватив лежавшую на коробке газету, начал обмахивать ею тело. Потом прямо к нему на спину прилетел еще один пришелец и больно ткнул под лопатку какой-то железякой. Тяжело поднимаясь с колен, старший механик заметил, что это автомат и удивился: зачем он нужен этим жалким и оборванным личностям. Найти ответ на столь важный вопрос он уже не успел: по трапу кубарем скатился второй механик в обнимку с тощим и скалящим свои треугольные зубы незнакомцем. Баас не смог как следует удивиться этому, потому что успевший очухаться черный парень, первый оказавшийся в машинном отделении, живо подхватил валяющийся автомат и прикладом въехал в голову Юре. Русский завалился навзничь, но все равно попытался перекатиться со спины на колени, зажмурив при этом глаза. Наверно, из них сыпались искры, потому что движения Юры были какие-то заторможенные. Оборванец же навел автомат на Бааса и закричал, заулюлюкал высоким голосом. Его коллеги, приходя в себя, первым делом начинали лупить второго механика руками, ногами и прикладами. Потом направляли на деда дула своих автоматов и трясли ими, как в параличе.
   Питер все время повторял, переходя на шепот и снова в голос: "Мы сдаемся, сдаемся!" Но негры продолжали бить русского и у Бааса по щекам текли слезы, он сгибал в локтях поднятые в интернациональном жесте руки и содрогался от рыданий.
   Однако кто-то из бандитов перешел на английский. Конечно, стихи Киплинга декламировать он не стал, просто сказал два слова:
   - Судно. Стоп.
   Стармех отрицательно замотал головой и указал на лежащего в позе зародыша Юру.
   - Он. Уметь. Хр-хр-хр-хр, - последние слова он проговорил уже по-голландски. Это получилось непроизвольно, и Баас удивился себе, что помнит еще ту детскую нецензурщину, которой они баловались, если заходили разговоры о немцах.
   Юра, морщась и вздрагивая всем телом от боли подошел к рукояти питча и начал медленно и плавно останавливать пароход.
   - Ну вот, побаловались, - усмехнулся он, вытирая тыльной стороной ладони кровь с рассеченного лба. - Зато не обидно. Если бы менты лупили - было бы горько: сограждане, как-никак. А это все - плюнуть и растереть. Страховка. До свадьбы заживет.
   Баас не понял ни слова, но попытался в ответ улыбнуться и кивнуть головой. Юра, отзываясь, только пожал плечами.
   Позднее сидя в своем гнезде в румпельном отделении, Питер чувствовал себя виноватым. К тому же очень хотелось выпить. Пива, виски, водки - да хоть чего-нибудь градусосодержащего. Столько часов без любимых напитков - это, пожалуй, рекорд многих десятков последних лет. Впрочем, никакой отчаянной ломки он не ощущал. Так, наверно, должен себя чувствовать заядлый курильщик во время перелета из Европы в Америку: терпимо, не смертельно, но помнится всегда.
   Дед не мог понять, чего же он не скрутил хотя бы для профилактики того черного парня, свалившегося к нему в объятья без чувств. Он поднял с палубы завалящийся десятисантиметровый кусок железного прутка диаметром в мизинец и, воровато оглядевшись, чтоб никто не видел, согнул его уголком. Сила, вроде бы осталась. А вот решимости - никакой. Народ в это время увлеченно разбирался с капитаном Номенсеном. Питер пропустил начало шоу, увлекшись своей железякой, поэтому даже вздрогнул, когда капитан бросился к нему за поддержкой.
   Когда же Нема предложил ему поучаствовать в переговорах, то внезапная надежда по пути перехватить в своей каюте пивка загорелась зеленым светом для входящего на переход автострады пешехода. Гораздо больше шансов перейти на другую сторону, нежели уехать куда-нибудь на колесе проезжающей машины.
   Подымаясь по трапам на мостик, перед дверью в свою каюту Баас отчаянно замахал рукой. Его движения можно было трактовать, как попытка изобразить удачливого рыбака, подсекающего свою золотую рыбку, или, как воспоминания о судорожном жесте футбольного арбитра, показывающего всем игрокам одну единственную желтую карточку. Негры, теряя трусы, сразу насторожились, пытаясь одновременно держать нацеленными в пузо стармеха автоматы и не потерять при этом предметы своего вечернего туалета. Главарь вопросительно поднял одну бровь.
   - Мне на одну минутку, - сказал Баас, и в животе у него угрожающе заурчало. - Я только проверить.
   Что он собирался проверять - осталось тайной. Но вожак неожиданно разрешительно кивнул головой.
   Лучше бы Питер не заходил к себе. То жестокое разочарование можно было сравнить лишь с заглядыванием утренней порой в свой холодильник, когда ему только прописали общество анонимных алкоголиков.
   В холле каюты было неуютно: казалось бы - ничего особо дизайнерского в холодильнике, телевизоре, аудиосистеме, ДВД-плеере не было. Но вот отсутствие их на своих местах придавало некогда жилому помещению вид предбанника вокзального туалета. Картину мерзости запустения дополнял какой-то оскалившийся в тревожной дреме маленький негр, распростершийся на большой стармеховской кровати в спальне. И все бы ничего, да одна рука у него была отвратительно высохшей, а на трусах и простынях приветственно темнело насыщенное влагой пятно. Да и это бы можно было пережить, только вокруг, о, ужас, валялись раздавленные и безнадежно пустые пивные банки.
   Баас растерялся: все его надежды разрушились в один миг. Он беспомощно взглянул в настенное зеркало и вздрогнул от неожиданности. Оттуда на него глядел печальным взглядом незнакомый старик.
   "Да это же мой покойный дед!" - подумалось ему, но тут капитан просунул голову в дверь и сказал:
   - Давай выходи быстро! Эти господа уже начинают нервничать!
   Питер, совершенно подавленный, вышел из некогда своей каюты, посмотрел на направленные на него автоматы, поднял руки кверху и обреченно, как на расстрел, начал подниматься в рубку.
   - Руки!- прошипел ему вслед Нема.
   - А? Что? - спросил, не оборачиваясь Баас.
   - Руки опусти, болван!
   Стармех опустил руки, но разместил их теперь, как заключенный - сцепив кисти в замок за спиной. Капитан только досадливо прошипел что-то неразборчивое.
   Пока вальяжный и уверенный в себе главарь что-то объяснял подобострастно кивающему ему в ответ капитану, Питер, присев на диван у штурманского стола, весь погрузился в неприятные думы.
   "Как же так? - размышлял он. - Пиво мое они все выжрали, хотя для них это было вовсе уж и необязательным. Чем они там надираются? Пожуют, пожуют каких-то стручков, потом плюнут все разом, всей деревней в один чан и дают забродить. А дальше уж надираются, как сволочи. Им-то какая разница: чужие слюни глотать, или "Варштайнер"? Наверно, пили и морщились, гады. Попросили бы нас, мы бы за четыре дня не один бак от нечего делать наплевали бы! А ведь действительно - четверо суток мы в румпельном уже просидели! Без душа и без бритвы уже превратились, вероятно, в дикарей. А себя вот я, оказывается, и не узнал. Никогда не думал, что у меня растет совершенно седая борода. А усы еще черные. Действительно, на деда своего стал похож, царствие ему небесное. Почему они заставляют нас жрать эту верблюжатину? Сдается мне, они тоже какие-нибудь верующие. Судя по достатку - мусульмане. Все же мы, хоть христиане, хоть, извините, муслимы, живем по Господним заповедям, которые сказал Моисею Бог. Дай бог памяти, есть нельзя верблюдов, тушканчиков, зайцев и свиней. Из-за того, что копыта у них раздвоенные, и они жуют жвачку - они нечистые. Их и трогать нельзя. Свинья не жует жвачку, но копыта у нее действительно - того! Верблюд - понятно - жует себе и в ус не дует. Что он предпочитает: Стирол, или Ригли? А зайцы и эти, как их там, тушканчики - у них что не в порядке? Да, надо Библию почитать, когда вернусь домой".
   И тут Баас даже мысленно не сумел задать себе вопрос, само существование которого заставило его моментально вспотеть: "А вернусь ли я домой?"
   Он сжал виски ладонями и постарался отвлечься.
   - Да, судно в полном порядке. Никаких повреждений нет, - вещал в это время в телефонную трубку подобострастно изогнувшийся капитан.
   Негры-автоматчики изображали решительность, наставив на него дула своих "калашниковых". Главарь, скрестив руки на груди, мрачно вслушивался в каждое слово.
   - Нет, груз не поврежден, - убеждал неведомого собеседника Нема.
   Баас посмотрел в окно и увидел, как негры потрошат контейнера, выискивая в них нечто им необходимое. Под бортом копошились, похожие на пироги маленькие лодчонки, на которые и сгружалось все добро. Несколько человек дралось на крыше верхних контейнеров. Вооруженные огнестрельным оружием люди стояли по бортам, те же, что выясняли между собой отношения, были, если так можно сказать, безоружными: они тыкали друг в друга ржавыми ножами угрожающих размеров.
   - Да-да, - ласково стелился капитан. - Весь экипаж жив и здоров. Раненных и больных нет. Питание вполне приемлемое.
   Питер подумал о раненном в ягодицу кадете, о желто-черном от синяков втором механике и вздохнул. Может быть, так говорить требовал главарь этих бандитов, а может быть это была уже инициатива самого Немы. Этот сволочной свод правил и наставлений АйЭсПиЭс расписывал поведение в подобных ситуациях. Получение повреждений и травм - это следствие невыполнения каких-нибудь норм. Стало быть, нарушение закона. Значит, сам виноват. Кукиш тебе, а не страховка.
   Один черный ловкач на контейнере виртуозно ткнул своего оппонента ножом куда-то в область кадыка. Острие клинка вышло у менее удачливого бойца со стороны спины. Но победитель несколько замешкался, пытаясь вытащить увязшее в теле оружие, одновременно уворачиваясь от фонтана крови, брызнувшего из перебитой артерии. Тут уж и ему дал по шее подобием мачете случившийся рядом оборванец, вроде бы и не принимавший участие в драке. Оказалось, очень профессионально полоснул: голова у несчастного охотно отвалилась и укатилась с контейнеров вниз, на палубу и там заткнула собой, как пробка, один из шпигатов. Кто-то из охранников в возбуждении пальнул из своего карамультука в воздух. Звук выстрела был такой, как будто стрельнули из пушки. Да что там пушки - гаубицы.
   Нема, уронив телефон на палубу, присел на полусогнутых ногах и вцепился в свои штаны. Главарь указал своему подручному на дверь наружу и поднял трубку. Пока его помощник визгливо каркал что-то вниз, потрясая для убедительности автоматом, он объяснил в телефон, что поблизости просто сильно хлопнули дверью, так что все в порядке. Потом передал трубку обратно капитану.
   Баас нисколько не удивился увиденному: лежат себе спокойно два мертвеца, один, к тому же, без головы. Ему было просто трудно осознать, что это все происходит на самом деле. Были люди несколько минут назад полны жизненных сил, а теперь уже лежат мертвее некуда. Да, такое порой случается. Но, чтобы на твоих глазах! Нет, это все неправда. Это всего лишь болезнь, о которой предупреждали еще на курсах начинающих алкоголиков. Энурез, педикулез и белая горячка.
   Капитан в это время прикрыл микрофон телефона ладошкой и вопросительно уставился на главаря.
   - Они просят, чтобы еще кто-нибудь из членов экипажа поговорил с ними.
   - Ну так пусть старший механик разговаривает, - кивнул вожак, и Нема на полусогнутых подошел к Баасу.
   - Пожалуйста, не говори лишнего, - прошептал он и отдал трубку.
   Питер старательно прокашлялся и только потом прижал телефон к уху.
   - Але! - сказал он по-голландски.
   Голос, в котором он предположительно узнал главу по всяким чрезвычайным ситуациям компании, невозмутимо спросил на английском:
   - Позвольте узнать, с кем я говорю?
   Во дает, старина Хартвельд, будто в экипаже еще кто-нибудь может говорить по-голландски? Недостаточно ему слова на родном языке.
   - Але, - снова повторил дед, уже по-английски.
   - Кто это?
   - Это я, старший механик Питер Баас, - начал, было, он на родном наречии, но капитан при этом страдальчески закатил глаза, а главарь бандитов одними губами произнес: "На английском!"
   - Привет, Питер! - ответил Хартвельд. - Мне представляться, надеюсь, не требуется.
   - Нет.
   - Отлично! Как твои дела?
   Баас скривился, как от зубной боли, но проговорил:
   - Хорошо! А как ты?
   Но тот проигнорировал вопрос, поинтересовавшись:
   - Ты подтверждаешь все то, что говорил только что мастер Номенсен?
   Дед хотел, было, поинтересоваться, о чем же таком наплел капитан, но передумал. Посмотрел в окно, проводив взглядом перегружаемые на пироги тела, и ответил:
   - Я не хочу ни о чем таком говорить. Просто вытащите нас отсюда поскорее. Пожалуйста.
   Затем протянул трубку обратно капитану и уставился себе под ноги.
   Но телефоном завладел главарь и тоном, не терпящим возражения, заговорил:
   - Надеюсь, мне не стоит говорить обо всей серьезности наших намерений. Итак, наши условия вам известны. Даю вам время до завтра. Завтра совместно с вашим капитаном мы снова будем связываться с вами. Постарайтесь подойти к делу конструктивно. Чем быстрее вы решите вопрос с деньгами, тем быстрее судно получит свободную практику и возможность отработать потраченные деньги.
   Нажал на клавишу отбоя и кивнул автоматчикам. Те оскалились и снова схватились за свои автоматы.
   - Господин переговорщик! - внезапно заговорил капитан. - Позвольте нам со старшим механиком не идти ко всей команде. Мы уже достаточно пожилые люди. Вреда вам никакого не принесем. Пожелаете - заприте нас в каютах.
   - Я вернусь к экипажу, - сказал Баас и без приглашения пошел к двери.
   - Старый пьяница, - бросил ему в спину Нема. - А мне разрешите остаться в какой-нибудь каюте.
   Главарь коротко усмехнулся и милостиво смежил веки: пусть капитан будет где-нибудь поблизости.
   5.
   Старпом и второй механик переглянулись, все-таки любопытно было узнать, до чего же договорились отцы-командиры с оккупационными властями. Но Баас угрюмо молчал, а душа-капитан из-за двери так и не появился. В воздухе повис призрачный вопросительный знак, плавно передвигающийся от одной группы людей (филиппинцев-урок) до другой (русскоязычной двойки офицеров). Но никто не решался добавить к этому знаку свое предложение.
   Застонал кадет. Нахождение в румпельном отделении столь длительный срок явно не способствовало его скорейшему выздоровлению.
   Словно, решив, что ему наконец-то задали этот вопрос, Баас заговорил:
   - Они только сейчас связались с Хартвельдом. Будут требовать выкуп. Пока никаких решений не принято. Завтра будут снова переговариваться. Еще никаких угроз не объявлено, так что никого убить не собираются. Подождем.
   Все единодушно вздохнули. Точнее, выдохнули, потому как все долгое и утомительное выступление стармеха боялись дышать.
   - А, - тонким голосом сказал кадет.
   - А капитан остается поблизости от телефонного аппарата на случай внезапного контакта, - сразу откликнулся Баас.
   Все разом пошевелились. Все стало понятно. Хоть теперь нелепая безвестность подошла к концу.
   - Завтра мы погрузимся во мрак. Может быть, конечно, уже сегодня. Топливо в движки-то никто не подкачивает! - сказал Юра. - Неужели они не понимают, что электричество само по себе не возникает?
   - Нет, эти не понимают, - вздохнул старпом. - Предел их мечтаний - автомат. Остальное возникнет само по себе.
   Когда-то не так уж и давно довелось ему побывать с рабочими, так сказать, визитами в двух странах, расположенных на одном острове посреди Карибского моря. В Доминиканской республике черная братва улыбалась также широко, как и в соседствующей Гаити.
   Доминиканцы охотно предлагали белым парням недорогое такси: хоть в магазины, хоть на пляжи, хоть в ночные клубы. Их улыбки подразумевали собой, что степень отдыха может колебаться лишь только от количества американских рублей. Чем больше долларов ты готов выложить - тем радушнее, веселее и изобретательнее делались таксисты. Они же и гиды по совместительству. Пашка за пять условных единиц народного американского банка всей Земли съездил на ночное купание (правда, можно было и пешком дойти до залитого приятным искусственным светом водоема, являющего собой истинную составляющую Карибского моря), выпил бокал пива с орешками и еще поговорил минут пятнадцать с домом.
   Через день случилось Гаити. Агент рекомендовал воздержаться от выхода на берег, тем более, что надвигался тропический вечер. Конечно, если ты Джеймс Бонд из "Кванта милосердия", то можно попытать судьбу. Вокруг порта прогуливались такие же улыбчивые негры, но что-то в их оскалах было неправильное. Дети освободительных революций и народных фронтов сопротивления могли улыбаться только в случае мечтательных планов об экспроприации неправедно нажитого имущества. Этим они и жили, вечным поиском чужого имущества. За это и боролись, начиная с середины шестидесятых годов прошлого века, цели нисколько не изменились по сей день. Не удалось им заманить к себе старину Че. Тот решил: "Ну их нафик, у них даже электричество со дня на день должно закончиться. Если и двигать с родимого острова Свободы, пока Федя Кастро со своим братцем - маньяком не замочил до смерти, то уж не на другой задрипанный остров по соседству, а на материк. Там места побольше и люди пока не очень революционеры".
   Электричество на Гаити действительно быстро закончилось, революционеры остались по сей день. Вокруг грязь, мерзость, крысы, отупело сидящие посреди дороги, благодатный тропический климат: картошку сажай, бананы. Но некогда - на благо народа освободительную революцию надо творить.
   Ночью столица погружается во тьму. Будто некий Чубайс у них главарь. Освещается лишь белоснежный монументальный храм посреди города. Там, наверно, сидят иноки и держат оборону, прости Господи, против революционеров. А у тех уже и оружие подходит к концу: поиздержались как-никак за пять десятков-то лет. Вот и становится пределом мечтаний не трактор какой-нибудь, а автомат. Желательно - Калашникова.
   Быть революционером легко. Придумал себе идею - и давай бороться. Зато не надо на пропитание зарабатывать: скоро все будет в изобилии. Пострелял в мифического богача, прибил между делом пару - тройку десятков случившихся людей и можно устало пот со лба вытереть: уф, переработался! Чем неграмотней народ, тем легче их заманить в свое движение. У серой массы доминирующим инстинктом является выживание. Вот они и охотнее всего вливаются в стройные ряды революционеров. Днем он - мирный дехканин, тупо смотрит на свою соху: что это такое? Ближе к ночи уже - орел, непримиримый, воин, гроза прапорщиков. Всех убью, один останусь! А вместо подписи - крестик, такое вот недоразумение. Что нам образование - для собак оно, чтоб на луну гавкать, когда на цепи у хозяина сидят.
   Грамотеи тоже изредка к революции примыкают, бывает. Стратегии разрабатывают, тактики, пользуются уважением у коллег. Ан - нет! Затосковал чего-то, написал извещение, простите - завещание, в петлю залез, и ногами взбрыкнул. Или полчерепа себе снес. Разочаровался в идее. Особенно, если в это время добровольные помощники, ухмыляясь друг другу, на каждой ноге повисают или ствол направляют в височную кость, чтоб не промахнулся.
   Образование и богатство - не две стороны одной и той же монеты, номиналом в "одно благосостояние". Первое, как правило, может быть совсем лишним.
   Вот поэтому и рвутся в призрачный мир толстосумов любой голодранец из Гаити, Сомали, Чучни или Индии. В случае успеха они там будут в своей тарелке. Презрение к чужой смерти, абсолютное недопущение своей - велкам в революцию, дружок.
   Однако Пашка понимал, что выйти из создавшегося положения им возможно лишь только тогда, когда сами начнут играть по правилам этих революционеров. Это значит уподобиться этим бездумным черным парням с оружием в руках. Ой, как все это неприятно!
   Идея того, что их рьяно бросятся выкупать в самое ближайшее время - просто набор слов, не более того. Может быть, за капитана и старшего механика поборются. Они ж граждане Europe Union. За филиппинцев их профсоюз ляжет костьми - тоже вероятно. Но они с Юрой вряд ли могут рассчитывать на внимание государственных мужей. Разве что в рекламных целях каких-нибудь. И то, если в ближайшее время намечаются выборы. Но сейчас, вроде бы, с этим затишье. Электорат, так сказать, еще только начал переваривать тех, кого в прошлый раз успел навыбирать.
   - Боцман! - окликнул он главаря урчел. - Что там с раной у кадета?
   - Ничего особого, - ответил тот. - Выглядит неопасной. Кровь не течет. Повязки чистые меняем каждый день.
   - Жить будет?
   - Жить будет.
   - Чего же он теперь так часто стонать начал? - спросил опять старпом.
   Боцман пожал плечами:
   - Домой, говорит, очень хочет. Страшно ему здесь.
   - Да. Кому сейчас легко, - вздохнул второй механик. - Пусть не унывает. Слышь, кадет - имя твое, прости, не помню? Нельзя впадать в отчаянье. Скоро мы выберемся отсюда. Живыми и здоровыми. Если, конечно, не будем жрать эту отрыжку обезьян. Вернешься ты под жаркое солнце своей Манилы.
   - Он с другого острова, - сказал повар.
   - Неважно. Будет еще вприпрыжку скакать под своими филиппинскими пальмами, - добавил Юра и про себя, усмехнувшись, подумал:
   "Срывать бананы и спать на макушках деревьев, держась хвостом за ветки".
   - Питер, - старпом подошел к деду и присел рядом на корточки. - Можешь ты мне рассказать об обстановке в целом?
   Баас как-то странно посмотрел на Пашку, словно собака, нечаянно нагадившая полуторакилограммовую кучу за шторами в гостиной и теперь, вдруг, почувствовавшая свою вину.
   - Я не ожидал, что эти чернокожие парни такие агрессивные. Мне тогда показалось, что Юра убил того сомалийца до смерти, - упрятав взгляд куда-то в палубу, забубнил стармех. - Сейчас бы я вел себя по-другому.
   - Там что-то произошло? - спросил Пашка.
   - Они убивают друг друга. Запросто, - даже передернул плечами Баас. - Если такое творится у них между собой, то за наши жизни никто не даст и гульдена.
   - Что с капитаном?
   - Да нет, с ним как раз порядок. Поселился в какую-то каюту. В овнеровскую или лоцманскую. Сейчас, поди, душ принимает.
   Пашка усмехнулся:
   - Ну, недолго ему с водой нежиться осталось. Встанет аварийник - вода закончится, - он снова посерьезнел. - Удалось рассмотреть окрестности: где мы стоим, пути отхода в море, близость населенного пункта, другие корабли поблизости?
   Дед задумался на миг и тряхнул головой.
   - Когда я смотрел в окно рубки, на контейнерах разыгралась поножовщина. Кровь, отрубленные головы. Так что я ничего, вроде бы и не увидел.
   - Жаль, - Пашка досадливо цыкнул ртом. - Нас ведь тоже при подходе погнали с рубки, чтоб не могли оценить судоходную обстановку. Ладно, в следующий раз на переговорах, пожалуйста, посмотри внимательно вокруг.
   - У тебя есть какой-то план действий? - округлил глаза стармех. - Это же против ISPS!
   - Да не переживай так! Никакого плана нет. Пока, - Пашка поднялся на ноги, собираясь уходить. - Просто должны же мы знать максимум из того, что мы должны знать!
   - Постой, - Бааса словно бы озарило. - По нашей корме огромная скала. Точно. Открытого моря не видать. По носу слева камень и справа камень. Мы привязаны к каким-то плавающим бочкам. Чуть подальше у самого берега стоит судно, - он даже зажмурился. Но сразу перед глазами с готовностью вылезли мертвые негры. Однако все же что-то другое тоже успело промелькнуть. - Это яхта. Большая океанская яхта, на каких снимают фильмы и отдыхают богатые парни. Ее тоже пасут автоматчики.
   Он замолчал и только развел руками. Исчерпался.
   - Ого, - улыбнулся старпом. - Это уже кое-что. Спасибо. В следующий раз постарайся рассмотреть новые детали.
   Баас довольный, как получивший похвалу ребенок, стал озираться по сторонам: еще кто заметил, какой он молодец?
   Пашка, вернувшись к своему гнезду, призадумался. Сидеть здесь, сложа руки, конечно, можно. Рано или поздно все разрешится само собой. Но, боже мой, как же это скучно! Идеальный вариант - расспросить все у капитана. Но тот, старая сволочь, заподозрит неладное, покушение на устои кодекса мореплавания и так далее и тому подобное. В итоге сдаст неграм из добрых побуждений. А потом, когда те проведут экзекуцию, останется со своей чистой совестью. От таких помощи ждать не стоит.
   Рассчитывать можно только на себя, еще на старпома и на бывшего морского пехотинца Пашку. Они не подведут никогда. Триедин в одном лице. Впрочем, Юра тоже решительный дядя. С ним вполне реально разработать стратегию, да и в действии подвести не должен. Вот урчел бы привлечь! Но они, как и большинство азиатов, склонны к стукачеству. Хотя на самом деле честные и отважные парни. Такие будут биться без страха и упрека. Только стимул бы для них какой-нибудь найти!
   Незаметно для себя Пашка заснул, причем даже сладко. Такое уже не случалось давно. Сейчас, видимо, сказалось принятие, наконец, решения. Он проспал, не слыша стонов кадета и далеких воплей не до конца еще убитой сигнализации.
   Посреди ночи пришли за дедом. Почему-то именно в это время случился очередной сеанс связи. Это его слегка озадачило: сколько он ни вглядывался в темноту за окном, не видно было вообще ничего. Электричество, похоже, здесь было явно не в почете.
   Капитан был бодр и даже радостен. Скорее всего, настроение у него поднялось из-за своего привилегированного положения, даже в условиях плена. Он воодушевленно щебетал по телефону с Хартвельдом, еще каким-то человеком, представителями страховщика и неведомым грузополучателем. Главарь, не допускающий ни у кого ни одного слова, помимо английского, тоже не пытался сэкономить на телефонных счетах. Говорил он уже жестче и не стеснялся на угрозы.
   Бааса к телефону не позвали, и он понял, что больше его для участия в диалогах привлекать не будут: вполне достаточно активно борющегося за освобождение судна капитана Номенсена.
   Возвращаясь в румпельное отделение, он даже не мог придумать, чтобы такое сказать старпому. Тот, к удивлению, встретил его в дверях. Баас открыл, было, рот, но Пашка мимо него закричал ощерившемуся негру:
   - Калинка! Понял, скотина? Калинка нам нужен! Скажи своему боссу: калинка!
   Сомалиец довольно осклабился:
   - Калинка!
   Потом дернул вперед дулом автомата, изображая этим жестом отнюдь не радушие. Когда старпом отступил, он еще смачно провел ногтем большого пальца правой руки себе по шее и плотоядно облизнулся. Затем прогавкал несколько слов и захлопнул дверь. Что означала прощальная фраза - было неясно. Может быть, просто лай - не более.
   Старпом в бешенстве обернулся к притихшим морякам.
   - Ну, давай, кричать! Помогай мне. Живо! - сказал он жестко, и урки, как зачарованные, подошли к нему и повернулись к запертой двери.
   - Калинка! - кричали они все вместе, и у Бааса звенело в ушах. Он понял, что произошло что-то страшное, и присоединился к хору известных почитателей караоке и поголовно обладающих отличным музыкальным слухом - филиппинцам. Второй механик, удивленно округлив глаза, тоже заревел:
   - Калинка!
   Его голос перекрыл все другие, и не услышать этот вопль было просто невозможно.
   Капитан в лоцманской каюте, заслышав крики, поджал ноги и зажмурил глаза: теперь их всех убьют, зачем же они так себя ведут? Может быть, эти проклятые русские или украинцы напились и теперь буянят? Он еще больше испугался, когда услышал, как зашлепали босые ноги по трапам, и забряцало оружие по периллам и переборкам.
   Распахнув дверь в румпельное, негры пальнули из автоматов поверх голов отступившего назад экипажа. Повисла тишина, только эхо выстрелов гуляло где-то в закоулках умирающего теплохода. Через несколько томительных минут вперед вышел главарь бандитов: он, не особо торопясь, спустился вниз самым последним.
   - В чем дело?
   - Калинка, - сказал Пашка. - Понял?
   - Понял, - ответил тот. - Ничем помочь не могу. Здесь не санаторий, как вы убедились. Ваше дело. Еще раз будет крик - застрелю зачинщика.
   - Но кадет...
   - Его дело! - изменившись в лице, словно демон из фильма "Константин", закричал главарь, повернулся и ушел. За ним, гурьбой повалили бандиты. Последний, повернувшись чтобы закрыть дверь, снова жизнеутверждающе провел пальцем по горлу.
   Вскоре заморгал и погас свет.
   - Все. Электричество кончилось, - заметил Юра. - Кина не будет.
   Кадет.
   Когда погас свет, кадет открыл глаза, но ничего не увидел.
   - Мама, - прошептал он, облегченно вздохнул и умер.
   6.
   Того, что их стало на одного человека меньше, поняли не сразу. Тьма в изолированном от любого источника освещенности извне помещении казалась особенно густой. Лишь только над сектором рулевой машины и у выходов слабо теплились лампочки по 12 вольт. Это работали аккумуляторные батареи. Никто никогда не проверял, как надолго может хватить этого аварийного питания.
   С кадетом разговаривали, пытались подбодрить, не придавая значения тому, что он не отвечает. Если кто шевелился, то его тень тоже двигалась, охватывая почти все видимые участки румпельного отделения. Поэтому многим казалось, что и кадет меняет положение рук и ног.
   Баас подошел почему-то к Юре и сказал:
   - Все плохо.
   - Паша, ходи сюда! Толмач речь держать будет.
   После того, как дед подвел его в радикально-радушном приеме сомалийских вооруженных масс, Юра даже не обиделся. Вот только отношение к своему непосредственному начальнику стало каким-то настолько ироничным, что уже граничило с фамильярностью. Он это понимал, пытался контролировать себя, но, порой, нечаянно срывался.
   - Боцман! Как там парень? - спросил Пашка через плечо, двигаясь к механикам.
   - Заснул, вроде, - откликнулся босс.
   - Ну и хорошо, пусть поспит, потом будем его учить, как надо жизнь любить, - старпом присел на гнездо второго механика. - Питер, что там у нас?
   - Этот бандит сказал Хартвельду, что долго ждать они не намерены. Нас с капитаном угонят куда-то в пустыню, филиппинцев определят поблизости на работы, - ответил дед. - Если в ближайшее время не будет принято решение о выплате выкупа.
   - Понятное дело. Решили применить угрозы, - закивал головой Юра. - Постой, постой - а с нами-то что? Если не в пустыню и не на работы, тогда что? Отпустят, что ли?
   - Вас расстреляют, - потупив взор, сказал Баас. - Мне очень жаль.
   - Вот интересные качели получаются: кого-то в пески на отдых, кого-то в рудники на каторгу. А нас, стало быть, как самых ненужных просто пристрелят. Чтобы под ногами не путались. Я категорически с этим не согласен.
   - С какого перепугу этот урод придумал такое? - поинтересовался Пашка. - Должна же быть какая-то мотивация!
   Дед совсем расстроился, интонация его голоса стала, как у пытающегося оправдаться школьника:
   - Они сказали, что связались с вашим посольством, но там ответили, что вы пошли на работу частным образом, не представляя никакие интересы государства, поэтому и помощи от государства ждать нечего. Пусть фирма-работодатель несет всю ответственность за случившееся.
   - Логично! - сказал Юра. - Разве не красота, Паша?
   - Я не удивлен, честно говоря. Только вот непонятно, за что же сразу к стенке?
   Баас развел руками:
   - Этот главарь сказал, что не знает, что можно ожидать от этих русских.
   - Да нет, он нам наверно еще за Сокотру мстит, когда наши там стояли. Прижали, наверно, его или его бандитского папашку. Зато, какой порядок был! Питер, ты слышал про сомалийцев в восьмидесятых годах? - поднял указательный палец старпом. - Впрочем, все это лирика. Не обязательно, что угрозы перерастут в действия. Однако, такая вот дискриминация, даже планируемая - это повод. Во всяком случае, теперь нам, типа, нечего терять.
   Известие о возможной экзекуции не вызвало страха ни у старпома, ни у второго механика. Баас отметил это про себя и приободрился.
   - Что такое: калинка? - спросил он.
   - Действительно, какое-то немного неуместное русское слово. Объясни, Паша, - сказал Юра.
   - Боцман тут выдал, что у кадета какие-то судороги. Вот я и позвал врача. "Калинка" - по местному, по-сомалийски - лекарь. Надо бы все же бедного парня в больницу определить. Да где ж ее тут найти? Хоть колдуна - знахаря какого-нибудь привели, ироды.
   - Откуда столь специфические познания? - удивился дед.
   - Из армии. Советской армии. Точнее - Северного флота, - Пашка, как показалось в призрачном свете Баасу, заблестел глазами. - Ну, ладно. Надо теперь думать, как бы нам так извернуться, чтобы обернуть всю эту ситуацию если не на выгоду нам, то уж и не на беду. Как я понял, рассмотреть еще чего-нибудь толком не удалось.
   Стармех тяжело вздохнул.
   В это время заголосил боцман, потом закричал повар, потом запричитали все остальные урки.
   - Что? - вскочил старпом. - Что произошло? Да не галдите вы разом!
   - Старпом! - срывающимся голосом сказал боцман. - Кадет не дышит!
   - Боже мой! - закричал Пашка. - Парни, помогите!
   Он и второй механик бросились к неподвижному телу. Питер Баас, как мог скоро поднялся на ноги и поспешил следом.
   Юра уже стянул с кадета майку и приставил свое ухо к его хилой груди.
   - Не слышно биений! - спустя несколько десятков секунд сказал он. - Искусственное дыхание! Живо!
   Не дожидаясь помощи, он начал нажимать скрещенными ладонями грудную клетку. Потом зажал у кадета нос и выдохнул весь свой воздух, набранный могучим вздохом, в его рот. Так он проделал несколько раз, не пытаясь остановиться, словно боясь, что вот этого раза может как раз и не хватить кадету самостоятельно глотнуть затхлый воздух их узилища и закашляться, оживая.
   - Давай же, - роняя со лба пот, ноющим голосом говорил он. И все давил и давил на безответную грудную клетку.
   - Юра! Все кончено! - положил ему на плечо руку старпом. - Ты все-таки не Юрий Лонго. Не дано нам оживлять покойников.
   Потом повернулся к собравшимся в тесную сплоченную группу уркам, над которой, как орел над птенцами расправил крылья - руки Питер Баас.
   - He's dead. Kaikki loppi.
   Урчелы, как по команде заплакали, при это почему-то стараясь не производить излишнего шума. Они уткнулись, кто мог, в плечи товарищей и, безостановочно хлюпая носом, содрогались от рыданий. Над ними, опустив уголки глаз и собрав брови над переносицей, лил огромные слезы старший механик.
   Уставший Юра и Пашка опустились на палубу рядом с телом.
   - Ты только никому не говори, что я целовался с парнем. К тому же филиппинским. К тому же совершенно мертвым, - сказал Юра.
   - Ты - просто молодец! - ответил Пашка.
   Они сидели некоторое время молча, даже, наверно, не думая ни о чем. Урки постепенно успокаиваясь, всхлипывали где-то за спиной. Баас безостановочно сморкался, как мамонт. Тени гуляли по румпельному отделению. Одна из них танцевала свой последний победный над тленной плотью танец. Освободившись от невидимых телесных пут, она благодарила своих товарищей за помощь, поддержку и уважение. Но никто ее не видел. Тогда она легко умчалась прочь на неизвестный филиппинский остров, чтобы в последний раз увидеть маму, сестер и вмиг поседевшего отца. А потом - в таинственный и открытый каждому в свое время путь.
   - Теперь у наших урчел стимул появился, - внезапно проговорил Пашка.
   - Какой стимул? - удивился Юра.
   - Да не идти подобно баранам на местную каторгу, а бороться. И поверь мне, они по своей свирепости и отваге не уступят белорусским партизанам второй мировой.
   - Верю, - сказал Юра. - Только вот что же с телом-то будем делать? Его же здесь так просто оставлять вроде бы нельзя. Сами с ума сойдем от запаха.
   - Если снова позвать этих негров, то вполне возможно, что с нашей стороны покойников прибавится. Может быть, конечно, они и заберут его с собой. Если такое и случится, то вряд ли они поместят тело в холодильник, чтобы потом передать филиппинскому поверенному. Выбросят, скорее всего, где-нибудь на корм псам или вообще в море. Так?
   - Так, - согласился Юра.
   Они помолчали, потом второй механик, вдруг, начал крутить головой по сторонам. Глядя на него, урки сначала принялись осматривать друг друга, потом уставились по сторонам.
   - Чего ищем-то? - поинтересовался старпом.
   - Да вот вспомнил я, как когда-то давно, еще в Балтийском Морском пароходстве потонуло одно судно в суровых северных широтах, - ответил Юра.
   - Ну, и чего?
   - Называлось оно, вроде бы, "Механик Тарасов". Так вот, там спаслось только два человека: дед и моторист. Они успели так измазаться солидолом, что гипотермия не смогла их одолеть, когда они вместе с некоторыми другим коллегами по несчастью болтались в спасательных жилетах по волнам до самого прихода спасателей.
   Пашка кивнул головой:
   - Идея ясна. Есть ли у нас здесь солидол?
   - Нет, конечно, - не мог ответить по-другому Юра. - Вон там должно быть несколько двадцатикилограммовых ведер со сферолом. Это почти то же самое. Только ты уж обрисуй картину землякам покойного.
   Пашка поджал губы, покивал недолго в задумчивости головой и повернулся к уркам.
   Речь его была долгой и подробной во всех мелочах. Когда он дошел в своем повествовании до сравнения с бальзамированием египетских фараонов, урки, как ни странно, воспряли духом.
   - Стало быть, мы сможем его почти похоронить здесь, чтобы потом, позднее, придать его тело земле уже дома? - скорее утверждал, нежели спрашивал боцман.
   - Надо попробовать, - развел руками старпом.
   Урки тщательно обмазали все обнаженное тело кадета сферолом, потом завернули в самые крупные куски белой ветоши, снова нанесли сферол. И только после этого обмотали тело в несколько слоев белой материи. Получилась фигура, действительно похожая на мумию из Каирского музея.
   Повар обнаруженным карандашом нарисовал на груди несчастного крест и поставил всех членов экипажа по обе стороны от тела.
   На своем языке он прочел длинную молитву. Все перекрестились, некоторые урки смахнули снова появившиеся слезы. Потом неожиданно взял слово дед. Не повышая голоса, он как-то ловко достиг такого тембра, что слова молитвы на голландском языке, казалось, насытили каждый кубический сантиметр пространства вокруг них.
   - Аминь! - единый хор голосов поставил точку над обрядом.
   - Что же произошло с бедным парнем? - позднее спросил Юра у повара. - Вроде бы и рана-то пустяковая, для жизни совсем не опасная.
   - Старики у нас в таких случаях говорят: "Испугался жизни". Только колдун мог его спасти, даже врачи тут были, по-моему, бессильны. Наверно, он сам себя объявил мертвым, будучи еще живым. Дал некую установку, что все равно обязательно умрет - вот и результат. Организм только повиновался решению мозга, - ответил Эфрен.
   - Да, такая вот химия и жизнь! - почесал себе затылок второй механик.
   Поужинав лепешками, старпом и механики расположились в своих гнездах, наблюдая, как урки под водительством боцмана из бесхозных фанерок и проволоки легко и виртуозно изготовили ящик, куда и поместили тело своего товарища.
   Они не разговаривали между собой в то время, как филиппинцы занимались работой. Каждый думал свою думу.
   Размышления старпома.
   Вот ведь жизнь - штука какая! Живой и здоровый, только слегка раненный в зад, расстроился - бац, и помер. Этак у нас, наверно, пять шестых страны перемерло бы! Придется сомалийцам ответить за это. Они повинны, без всякого сомнения. Вообще-то всех нельзя вроде бы винить. В каждой стране хватает уродов. Бандиты - люди без национальности. Кто же сказал такую чушь? Кто-то из наших политиков. Герои - люди в высшей степени национальны. Герой афганской войны, чечен по национальности. Джоджо его зовут. Маньяк, вырезающий захваченным соотечественникам уши, тестикулы, выкалывающий глаза - национальность свою вдруг утерял. Имя сохранил, речь, даже нос характерный, все по-прежнему. Но теперь он - гражданин всего мира. Если нация честна между своими нацменам, то она вправе не только гордиться за выросших среди них героев, но и отвечать за своих ублюдков. Другое дело, что процентное содержание этих ублюдков может превышать количество героев. Аполитично мыслишь, старший помощник Лом!
   Когда в далеком 1976 году в какой-то задрипанной Джибути кодла террористов захватила автобус со школьниками - французами и угнала его по направлению к границе с этой Сомали, Париж решил действовать, нисколько не считаясь с политикой. Едва только этот несчастная машина остановилась, не доехав совсем немного до сомалийского погранпоста, оттуда к трем бандитам перебежало еще трое. Французский спецназ развернулся вокруг, несколько запоздав. Шестеро молодчиков успело занять в салоне круговую оборону, старательно разложив прихваченное с сопредельной страны оружие. Потрещали немного между сторонами про условия террористов, про жару вокруг, про время для решения проблем. Со стороны Сомали погранцы постреливают, норовя угодить в спецназовцев. Привезли воду, чтоб можно было пить. Террористы - мудро отказываются, посмеиваясь: вдруг отрава? Предлагают детям. Тем не до подозрений, лишь бы напиться. Не яд - всего лишь снотворное. Дети благополучно дуреют, зевают, опускаются на пол, только бы поспать немного. Бандиты злобно крысятся - не смогли их обмануть французы. И тут же получают пули в свои черные головы от снайперов - лягушатников. Не все, конечно, но человека три, не успев удивиться, раскидывают мозги по окрестностям. Остальные террористы, несколько потерявшись, обращаются со словами критики друг к другу, к французскому правительству и мировому сообществу вообще. У одного из живых оторвалась рука с автоматом, другой ранен в голову по касательной, третий рикошетом брошен к полуоткрытым дверям автобуса. За девяносто секунд они планировались влиться в ряды соискателей тридцати трех (или шестидесяти шести) девственниц в райских кущах на рыло, чему поспособствовали бы подкравшиеся вплотную к машине спецназовцы, но тут вступили в битву сомалийцы. Со своей территории, заметив, что дело - не уха, они начинают обстреливать из любого доступного вооружения всех: и видимых (и невидимых) французов и спящих детей, и удрученных террористов и далекий южноамериканский континент.
   Пришлось спецам-антитеррористам тратить лишних сорок пять секунд, чтобы разворачивать огневое заграждение по взбесившимся черным пограничникам, параллельно устраняя еще шевелящихся в автобусе бандитов. Но тот, что получил рикошет, успевает за эти мгновения застрелить ближайшую к нему спящую девочку. Однако и сам прощается со своей никчемной революционной жизнью.
   Французы крепко огорчаются и сметают с лица пустыни сомалийский блокпост, где пользовались неприкосновенностью (как они сами считали - дурачки) благородные защитники рубежей свободной африканской страны.
   Самое удивительное то, что Сомали оправдало свою поддержку террористов и гневно осудило действия французской военщины. Хорошо все это запомнилось, словно только что с политчаса гвардии майора Покровского. Неплохой был офицер, хоть и политрук. Боевые "Звезду" и "Знамя" не за выслугу лет дают.
   Ну а сейчас-то что-нибудь изменилось? Если эти сраные сомалийские голодранцы выдерживают нешуточный конкурс на право влиться в ряды пиратствующей прослойки населения? Такое вот воспитание, такие вот герои?
   Да что же делать-то? Что делать, что делать - валить надо. Всех местных героев, чтоб самим остаться в живых и больше не потерять ни одного человека из экипажа. Без войны и нервотрепки. Мы - мирные люди. Как сказал один киногерой военного времени: "Вы все думали, что Степан - дурачок. А я просто при лошадях". Так и мы: пусть буржуи думают, что все мы агрессивные варвары. Мы просто при своей Родине. Маленькой, но родной. Плевать на властителей, их прихоти, их дурные потуги. Они, наверно, даже и не знают про мой край. А я его люблю и всегда в ответе. Даже здесь. Даже перед полчищем этих негров.
   Мысли второго механика.
   Конечно, люди смертны. Что самое досадное - "внезапно смертны", как сказал Михаил Афанасьевич. Но вот так помирать от страха или безысходности - такая перспектива не устраивает до безобразия. Сколько бы народу тогда от этого померло в том городском театре, захваченном чурками - террористами! В своей стране быть лишенными всех нормальных человеческих свобод своими же соотечественниками - кошмар! Пришел ментовский спецназ, пострелял бандитов безупречно. А дальше что? Люди гибнут от последствий газового отравления, а спецназовцы тут же пиво пьют, перешагивая через дергающихся в конвульсиях граждан. Все, алес - они свою работу выполнили, они же не медики, чтобы людям помогать. Пусть другие прибегают, им за это деньги платят. Это ли не мутанты? Приказали бы каждого второго для профилактики замочить - вряд ли палец на спусковом крючке дрогнул. Рук не хватало, чтобы пострадавших просто на живот переворачивать, чтоб не задохнулись они - а эти смеются, пиво на халяву из буфета хлещут! Бандиты - конечно, нелюди. А эти, что - люди? Какая разница погибшему, пал он от руки чурки, или скончался, потому что мент просто не нагнулся, чтобы помочь? Он по большому счету жить хотел.
   Вспомнить, как один знакомый давным-давно из автобуса вышел на последней остановке перед Питером воздухом подышать - грустно становится. Каникулы кончились, впереди ленинградская слякоть, позади дом с мамой и дом с отцом. Кругом кусты и тьма, народ в автобусе дремлет. Звезды с неба подмигивают, зябко как-то. Обратно на свое место попасть уже была не судьба. Откуда появился тот тщедушный сержант? В засаде, в кустах, наверно, сидел. Преступников караулил. Как даст по спине своей дубиной - звезды уже не подмигивают, крутятся разноцветным хороводом. Знакомый сразу же на колени, головой крутит, воздух ртом хватает. А мент с шофером поругался, тот по простоте душевной попытался осторожно возмутиться. Автобус и уехал. Зато приехал милицейский уазик. Не успел знакомый в себя прийти - уже в отделении в собачатник определяется.
   Ни денег, ни документов, ни вещей - ничего. Свитер, джинсы да ботинки. Они явно не похожи на бронежилет, даже резиновый демократизатор не останавливают, только рвутся предательски. А тут еще слова такие многообещающие откуда-то со всех закутков: "деньги", "бомж", "деньги", "без документов", "деньги", "справлял малую нужду в общественном месте", "деньги", "справлял большую нужду в общественном месте" и снова "деньги". С рассветом - за порог. Вечером следующего дня - знакомая дырка в заборе на "Елизаровской". Что было в течение этих двух суток - воспоминаний нет, провал. Куда девалась сотня километров до северной столицы - подумать страшно. Вещи нашлись на автовокзале, как и куртка с документами. Нашлись также еще подписанные постановления штрафов на миллионы песо. Чтоб не вылететь с училища - встречный иск в суд, где обрюзгшая тетенька выдала достойную скрижалей фразу: "Нет повода не доверять сотруднику милиции". Виза закрыта. Но диплом - в кармане. Настоящий, цвета крови, пролитой в безвестном отделении милиции - красный.
   Когда над знакомым палили из своих автоматов чурки, впечатывая с каждым эхом от выстрелов в мозг слова "север - восток", а бедные женщины бились в истериках от мысли, что этого быть не может, потому что не может быть никогда. А если может, то не с ними. Их-то - за чтоооооо? И другое эхо - их шепота, прожигало в памяти: "норд - ост". Слова эти безостановочно крутились в голове, отвлекая от мысли, что судьба уже поделила весь этот зрительный зал на счастливые места и нет. Повезло тогда знакомому, только вот набор букв, навсегда засевших в голове, по пьянке и не только терзает, как мучительные занозы: "север - восток, норд - ост".
   "-Убежать бы в теплые края. Взять с собой Сахалин с Камчаткой, Мурманск...
   - А что же тогда здесь-то останется?
   - Менты!" Бумер - 2.
   Если все так плохо, если везде эта серость, что же делать-то? Что за спиной, если у тебя никаких прав? Чем отличаются те законы, что установили эти черные сомалийские придурки, от тех, чем руководствуются зачастую вполне невинные на вид парни, прикрывающие свою ущербность подобием погон на плечах?
   Что делать, что делать? Валить надо этих бандитов и валить отсюда. Потому что так и только так можно заставить уважать свою Родину. Как заставили признать весь мир мужество и отвагу советских солдат - победителей, задавленных произволом 20-х, 30-х и последующих годов. Вряд ли дрались они за тех ментов, что выбивали признания вместе с зубами. Кто-то сражался за свои северные города и деревни, кто-то за Смоленск. Разве я хуже?
   Думы стармеха.
   Все мы под Богом ходим. Сегодня ты пиво хлещешь, а завтра, хлоп - и почки распустились, печень завяла. Что ж, судьба такая. Но как же так парень-то этот, вроде верующий, упрямо взял, да и помер, даже без покаяния? Это же не правильно! Жить нужно столько, сколько тебе отпущено. Худо тебе - пожалуйся, но борись, не опускай рук. Алкоголь - это плохо, но не очень. Кто как привык, вообще-то. Мне привычнее с пивом, но это ведь не мешает мне чтить Бога и читать Библию!
   Когда-то в апреле стояли мы в устье Темзы. Марианна прилетела в гости, пиво холодное, виски ароматное. Солнечно и, вроде бы, тепло. Вода мутная. На поверхности от борта к середине плывет, еле шевеля хвостом, рыбешка. Сантиметров десять в длину. Спина торчит из воды. То ли контуженная, то ли оглушенная, то ли сумасшедшая, то ли самоубийца. Чайки орут где-то на берегу. Если рыбка не нырнет - ее обязательно обнаружат и съедят. Бросаю в рыбу куском печенья (под рукой только кружка с дрянным кофеем, к тому же чужим, и пара сомнительного вида печенюг). Сильный недолет, слишком легкий кусок. Бросить кружкой не решаюсь. Рыба тупо и медленно плывет. Наконец, прилетает чайка, хватает добычу - та, к моему удивлению, начинает активно трепыхаться. Чайка пару раз споласкивает жертву, но не жрет, падла. Зажав в клюве, улетает, наверно, кормить безобразных наглых птенцов. На нее пикируют другие чайки, замыслившие разбой. Но счастливица с добычей ловко уворачивается, вставая на крыло, и спокойно улетает. Наверно, к ближайшей помойке.
   Казалось бы, рыба решилась расстаться со своей никчемной жизнью: мокро, мутно, чайки норовят, если не съесть, то обязательно на голову нагадить. Но тоже брыкаться начала, как до дела дошло. И еще не ясно, может быть выскользнула и плюхнулась обратно куда-нибудь в прибрежные кусты, а там по-пластунски обратно в речку забралась.
   Сижу сейчас с экипажем, а мог бы и в каюте, как мастер, уединяться. Валяйся в койке, жди, кланяйся этим афроамериканцам. Впрочем, просто - африканцам. Но не могу. Почему-то действовать хочется, противиться насилию. Наверно, потому, что уж больно очевидно все эти пираты во главе с их, по всей видимости, арабским боссом, изображают из себя вершителей судеб. Божки, твою мать, на глиняных ногах.
   Все люди когда-то были равными. Кто-то решил, что он равнее всех и вознамерился уподобиться богу, возвышаясь всеми способами над прочими. Начал объединять вокруг себя людей попроще и послабей. Где угрозы и жестокие кары, где лесть и подкуп, но везде обещания сладкой жизни в будущем. Создал государство, навязывая свою волю другим, никак не наоборот. Тоже и соседи. Сразу же давай силой мериться - победитель берет сопредельную территорию. Успех за успехом, самомнение растет до неприличных размеров. Вокруг бегают подхалимы и восторгаются: "ах, как мудро, ах, как правильно". Где-то, невидимые за занавесями, шепчутся недовольные: "тиран, палач". Однако подконтрольная территория растет, уже и на осле за месяц не объехать от края до края. Идеи о мировом господстве - само собой разумеющиеся. Нет предела воображению. Есть предел у Земли. От мысли, что единоличный правитель, судья и хозяин всех людей, сосет под ложечкой: "Я - подобен богу!" Такая вот Вавилонская башня, от земли до неба. На плечах людей стоит один - вседержитель. Или - вседержатель, ибо держит ногами своими плечи всех людей и людишек под собой.
   Когда это стало то ли угрозой, то ли слишком надоело, Бог вздохнул и разрушил Вавилонскую башню. В самом-то деле, нельзя ж уподобиться творцу всего сущего. Люди вдруг перестали понимать друг друга - стали многоязычными. Утратив понимание, разбежались кто куда, а представителям единоличного правителя по шеям надавали. Неувязка была устранена. Мораль, конечно же, одна: разделяй и властвуй.
   Но люди изобретательны. Гордыня толкает разум на поиск вариантов, как же все-таки начать строить свою Вавилонскую башню? Если, конечно, разум есть. А то - просто инстинкты, как у этих черных парней со спиленными зубами.
   Но успеха в этом деле ждать не стоит. Ортоксеркс, Кир, Александр, позднее Наполеон и Гитлер так и не смогли построить своих башен. Как бы ни пытались. Так стоит ли пытаться?
   Люди могут делиться счастьем. Горе приходиться переживать в одиночку. Легче не становится, если довериться кому-нибудь. Как говорят буржуазные весельчаки: семьдесят процентов отнесутся к тебе с равнодушием, а тридцать - позлорадствуют. Надо учиться и стараться терпеть, как бы туго не пришлось, даже если невмоготу. Лишь только Бог тебе посочувствует, а время потом чуть притушит боль. Наверно - это закон. Лишь родственные близкие души могут помочь чуть и ненадолго успокоиться. Ими нужно дорожить, а доверяться - только Богу. Пусть это будет твоя Вера, без нее у тебя нет совести. А совесть - это то, что дал тебе Бог, она обязательно шепнет тебе, если поступки твои неправедны. Другое дело, что этот голос можно заглушить. А без совести - ты монстр. Можно подпиливать зубы, одевать драные трусы, хватать автомат и пулять себе.
   Жить в ладу с собой, кряхтя, подчиняясь разным и непонятным законам своего угнетателя - государства - вот выход. Лишь бы никто не пытался показать тебе, что он круче: ни сосед, ни полицейский, ни начальник. Чего люди мудрого Оззи Озборна не слушают: "I don't want to change this world, I don't want the world change me"?
   Так что же делать-то? Так уж сложилось, прости Господи, что лучший выход - это валить. Валить отсюда, пользуясь любой возможностью.
   * * *
   Капитан наверху в каюте ворочался на узкой и смятой постели. Жарко было невыносимо. Воды - нет вообще. Электричества - тоже. Имея склонность к посещению туалета, насытил запахом все вокруг. Вроде бы, свое не пахнет, но все равно неприятно.
   Урки закончили свою скорбную работу и сели передохнуть. Как никогда они были едины и настроились на самые решительные действия.
   Капитанские раздумья.
   Какие же они все мерзавцы и дикари! Ну, ничего, меня моя кампания не бросит на произвол судьбы. Придется потерпеть немного, а там я этим варварам такие рекомендации дам, что они ни на одно судно больше не смогут устроиться. Проклятые русские! Или - украинцы? Без разницы. Воду отключили и света лишили! Ладно, пусть катятся в свои леса и живут там собирательством и пьянством! Почему они не относятся с надлежавшим почтением к силе? Упрямые ублюдки! На пароходе - я самый сильный! А в нынешней ситуации самый сильный - это господин Араб, который не представился. И его подручные афроамериканцы тоже сильные. Хотя нет, простите - просто американцы. Черные американцы. Да нет же - черные африканцы! А разве бывают белые африканцы? Разве что в ЮАР, да и те голландцы, буры! Впрочем, неважно. Уважать их надо, голову склонять - это им нравится. Согласно ISPS не провоцировать на конфликт. Разве это так сложно?
   Филиппинцы еще в ногах будут валяться, вымаливая прощение. Придется им хорошенько попросить моей милости. По десять тысяч с человека за бунт, пусть их профсоюз раскошелится. Никуда не денется. Выплатит, как миленький. А этих всех - в тюрьму на пожизненный срок. Пусть знают, на кого они руки подняли.
   Однако, как же оправдаться? Что же делать? Как это - что? Валить, конечно же! Все валить на этих диких русских. Из-за них, собак, одни неприятности!
   Тревоги филиппинцев.
   Что будет с зарплатой? Урежут за выход судна из эксплуатации? Нельзя, чтобы две недели здесь проторчали. Иначе, точно сократят жалованье. Нападем все вместе на этих черных, отберем автоматы - и уедем отсюда. Надо будет сказать об этом старпому.
   7.
   Мысли, как известно - материальны. Конечно, чужие прочитать невозможно. Гипнотизеры и экстрасенсы могут. Но они - жулики. Методы у них другие, определение реакции по мелкой моторике, а там: попал - не попал. Это уж как повезет.
   Однако недаром говорят: у дураков мысли сходятся. Можно ведь даже песни одинаковые петь про себя, этаким мысленным хором. Получается, что если всем вместе думать об одних и тех же вещах, то в конечном итоге решение получится одинаковым. Это, конечно, если достаточно недалеко друг от друга находиться, да еще по степени мысленной организации быть примерно на одном уровне. Такая вот материальность, загадка природы.
   Сидящие в румпельном отделении люди начали подозрительно переглядываться друг с другом. Кто-то должен был решиться на подвиг: высказать свои мысли вслух. И одновременно с этим каждый подсознательно не хотел, чтобы его предложения были отклонены по другим, может быть, более рациональным причинам. Но брать слово было необходимо: народ в полутьме шевелился и кряхтел. Скорее всего, выступать должен старпом, по старшинству должности, так сказать. Мог бы, конечно и дед, но он, бедняга, при отсутствие алкогольного стимулятора страдал изрядным косноязычием.
   Пашка поднялся со своего места и подошел к еле освещенной рулевой машине. Он поднял руку, требуя внимания, но и без этого символического жеста все взгляды были прикованы к нему, только глаза во мраке сверкали. Старпом откашлялся и открыл, было, рот, борясь с внезапной робостью, но тут в румпельное отделение открылась дверь.
   Не та дверь, что использовалась бандитами и была постоянно задраена с той стороны, а другая. Вела она прямо к судовому котлу, очень важному агрегату, основной задачей которого было обогревать используемое тяжелое топливо для главного двигателя, чтоб оно могло благополучно распыляться форсунками в цилиндрах, а не быть вязкой негорючей грязью. С котельного помещения можно было попасть куда угодно: дверей там не было. Опять же с самого верха фальштрубы спускались трапы, оканчиваясь прямо перед входом в румпельное.
   Эту дверь по каким-то причинам не проверили ни сомалийцы, ни их арабский босс, ни сами члены экипажа "Меконга". "А дыру в стене Чинганчгук и не заметил!" - подумал старпом, в то время, как к ним в оказавшийся незапертым каземат осторожно вошел Джон. Высокого роста, светловолосый, с выправкой активного спортсмена, правда - ветерана.
   - Паша, привет! - сказал тот по-русски самому освещенному человеку.
   Потом, приглядевшись, изобразил на лице удивление, выпятив нижнюю губу, и приветственно поднял правую руку:
   - Юра, здорово!
   Повернулся к филиппинцам:
   - Эфрен! Glad to see U!
   - Одни знакомые, право слово! - резюмировал он. - Captain, how are U doing! Hello, other men!
   - I'm not a captain, - раздался в ответ голос Бааса, все остальные потеряли способность говорить, зато научились держать рты открытыми совсем по-голливудски: долго и выразительно.
   Часть 2. Джон.
   1.
   Вообще-то Таиланд - не самая поганая страна, в которой довелось бывать Джону. Не говоря уже про Малайзию, обеспеченный Сингапур и благословенную Камбоджу. За пятнадцать лет карьеры водоплавателя можно было достаточно насмотреться, чтобы сложилось свое мнение. Он старался держать его при себе: все равно любое суждение воспринималось с изрядной долей недоверия у нечаянных и настырных слушателей. Они знали лучше: насмотрелись телевизор, начитались глянцевых журналов гламурных журналистов. Иногда даже сами верили, что были в той же Никарагуа, или на Бали.
   Джон улетел с Питера, намереваясь попасть в Бельгийский порт Антверпен. Но как-то так распорядилась судьба, что уже по прибытию в знакомый аэропорт Франкфурт его перехватил агент с телефоном, благодаря чему позднее вылетел он уже в другую сторону света, в Азию. Агент вовсе не имел кодовый номер 00Х, телефон отнюдь не являлся новейшим оружием, заставляющим человека лететь к черту на кулички вопреки своей воле и здравому смыслу.
   Унылый немец, поблескивая очками и лысиной, убрал табличку с исковерканной неизвестно на какой манер фамилией Джона и боязливо протянул телефон.
   - Вам есть необходимость звонить фирму господину Де Йонгу, - сказал он, картавя, как Вова Ленин.
   "Вот поэтому многим казалось, что Ленин германский шпион", - подумал Джон и спросил:
   - А номер телефона?
   - Вы не знаете? - очень удивился агент.
   Пришлось доставать из вороха бумаг гарантийное письмо, где номер, конечно же, наличествовал.
   - Очень прошу Вас извинить меня за столь неожиданный поворот событий. Может быть, Вы не откажетесь полететь в Сайгон, чтобы там вступить в должность старшего механика теплохода "Кайен"? - после всех вежливостей и формальностей проговорила Джону трубка голосом Де Йонга.
   - Когда? - еще не переварив информацию, поинтересовался Джон.
   - Вообще-то, сегодня. Точнее, через 4 часа рейс на Вьетнам.
   - Позвольте, но у меня багаж сдан совсем по другому маршруту, - удивился стармех.
   - Так, значит, Вы согласны? - оживился Де.
   Джон озадаченно почесал в затылке.
   - Ну, в принципе, если бы как-нибудь добыть мои вещи, то возможно бы я и согласился, - сказал он. - Но при условии, что жалованье и прочие условия контракта не будут изменены без моего на то согласия.
   - Нет, нет, - заторопился Йонг. - Все остается неизменно. Как подписано Вами в нашем контракте.
   "Знаю я про ваши контракты. С нас требуете беспрекословного выполнения условий, сами же легко плюете на них", - подумал Джон, но в трубку сказал другое:
   - Так что там с моим багажом?
   - О, не волнуйтесь. Господин Гимлер позаботится о переоформлении. Спасибо Вам за помощь и понимание. До свидания.
   Джон вернул телефон агенту, одновременно вспоминая, что некоторые вопросы так и остались неясны. Например, в прописке паспорта моряка так и останется m/ v Amsteldijk. Впрочем, какая разница? Теперь уже поздно, раньше надо было побеспокоиться.
   - Итак, господин Геринг, Вы поможете мне разобраться с моими вещами? - спросил он.
   - Гимлер, - ответил тот, не моргнув и глазом.
   "Черт, какая неувязка вышла!" - пронеслось в голове Джона. - "Этак я его еще и Геббельсом, или того хуже - Гитлером назову".
   - Ради бога, простите, - даже приложил руку к сердцу, подчеркивая свою искренность. - Перелет, знаете ли, некоторое утомление.
   - Я понимаю, - без тени улыбки или намека на обиду ответил немец.
   Несмотря на то, что после подписания некоторых бумаг касательно изменения конечного пункта, а также уверений Гимлера, что компания одна и та же - Люфтганза, и дорожный рюкзак, стало быть, полетит с ним на одном самолете, невеселая мысль о прощании навеки с такими дорогими сердцу вещами неотступно преследовала весь полет. Рядом пыхтел и хлестал пиво толстый бородатый старикан, оказавшийся вдобавок еще и с костылями. Все долгие часы перелета он исправно выполнял обязанности дневального и непременно будил, когда стюардессы разносили свои деликатесы. Словом, все как обычно.
   Сквозь пелену жестокого тропического ливня из аэропорта Хо Ши Мина вьетнамский агент отвез Джона в гостиницу переждать три часа, пока подлетят другие несчастные по причине начала контракта члены экипажа. Отель был такой, как в фильме Оливера Стоуна про вьетнамскую войну: циновки, плетеная мебель, душевая с видавшей виды плиткой по стенам, тяжелые темные шторы, которые даже не тянуло приоткрыть. Но Джон нашел в себе силы и чуть отодвинул одну из занавесей: ничего интересного. Второй этаж, рядом освещенное гостиничными фонарями дерево, похожее на большой куст, на одной из веток, задрав гигантский клюв к низвергающимся с неба потокам воды, сидит недовольная щуплая ворона. Ее глаза-бусинки гневно пилькали, сердясь не знамо на что. Джон подмигнул вороне сквозь пелену дождя, та в ответ на пару секунд взъерошила все свои перья, брезгливо передернулась и отвернулась.
   - Эх, ты, - осуждающе сказал Джон. - А вещички-то мои того! Прилетели!
   Над холодильником висела опись содержимого мелкими буквами и ядовитым красным сантиметровым шрифтом резала глаза надпись: "Нет проституткам! Запрещено в номере пользоваться платными сексуальными услугами".
   Не успел Джон подумать: "А бесплатными?", как в дверь постучали. На пороге оказался портье с подносом доброй еды: рыба, рис, бульон и палочки. Разложив все это дело на маленьком столике, который почему-то хотелось назвать мансардным, он предложил:
   - Не желаете даму, сэр?
   - Бесплатную? - невинно поинтересовался Джон.
   - Ха-ха, - ответил портье.
   Джон указал на красный слоган.
   - Ха-ха, ха-ха, - сказал портье.
   - Нет, спасибо, приятель, - улыбнулся Джон. - Я только что с дома.
   Вспомнив про дом, стало грустно. Дождавшись, когда уйдет все такой же приветливый гостиничный служащий, он вскрыл холодильник и обрадовался: изобилие бутылочек с коньяком, джином, виски, водкой, а также запотевшие банки Хейнекена, Будвайзера и Варштайнера не могли не привести в священный трепет любого, даже самого непьющего человека.
   "Спокойно, Ипполит!" - сказал Джон самому себе и принялся разглядывать: а что же такое написано здесь мелкими полустертыми буквами поблизости от призыва к бесплатной любви? Оказалось цена. Священный трепет сменился благородной яростью: цена банки с пивом в рублевом эквиваленте равнялась стоимости литровой бутылки водки за пределами аэропорта Пулково - 2. А коньяк перетягивал пол-ящика той же водки, только в полулитровых бутылках.
   "Как дома!" - решил Джон. - "Берут пример с больших белых братьев!"
   2.
   Пароход оказался средних размеров: доводилось работать и на больших, и на меньших. От гостиницы до порта добираться было долго. Агент ловко мчался сквозь дождь, маневрируя между едущими по своим делам вьетнамцами в характерных конусообразных шляпах. Их было очень много, и сырость их явно не смущала: парни махали несвойственному для этих мест лицу Джона, видневшемуся через боковое стекло автомобиля, девушки широко и приветливо улыбались. Все остальное свое тело он удачно спрятал в недрах кузова: и скрюченные ноги, и согнутую спину, и напряженные руки, удерживающие бесценную сумку с лэптопом.
   Вещи в каюту положить не удалось - та была закрыта. В ЦПУ машинного отделения к Джону бросился чуть ли не на грудь пожилой бородатый и круглый коротышка.
   - Ты кто? - закричал он по-русски.
   - А ты кто? - не любивший такого обращения, отреагировал Джон.
   - Работал на таких судах? - еще раз прокричал коротышка и принялся метаться от Главного Распределительного Щита до консоли управления и обратно. Если принять во внимание, что это расстояние едва превышает один метр, то такое зрелище могло вызвать у неискушенного зрителя излишнее головокружение и последующую головную боль. Джон, как старший механик, был искушен в подобных шоу, поэтому отвернулся и все-таки решил подняться наверх.
   Вдруг совсем рядом из двери, ведущей в мастерскую, выскочил брат-близнец зависшего, как второстепенный враг в игрушке-стрелялке, у ЦПУ толстяка. Он посмотрел на Джона диким взглядом и тут же убежал в другую дверь - аварийного выхода.
   - Я - Красный! - заорал в это время перезагрузившийся бородач. - Старший механик!
   "А этот, промелькнувший - синий", - подумалось Джону.
   - А это - второй механик, - дед слегка замялся, будто пытаясь что-то вспомнить. - Юра, как твоя фамилия?
   Но стремительный, как понос, Юра уже убежал в зону недосягаемости.
   - Неблюдов! - наконец вспомнилось Красному. И даже обрадовался, будто восстановил в памяти теорему косинусов.
   "Не blue dove - хмыкнул про себя Джон. - Не синий голубь. Все-таки - Синий!"
   Красный бросился к машинному компьютеру, словно его сейчас у него отберут. Его пальцы ловко нажимали одновременно несколько клавиш. То ли клавиатура была маленькой, то ли пальцы - большими.
   - Вот - ничего не работает! - сокрушался он. - Компьютер зависает, запчастей нет, стоянки короткие! Как работать в таких условиях?
   - Да вы ж домой едете! - напомнил Джон, даже не пытаясь перейти на более доверительное среди дедов общение на "ты".
   - Точно! - обрадовался Красный. В это время снова промчался энергичный Синий.
   - Юра! - заорал старый стармех. Но тут дверь в ЦПУ раскрылась, и с главного трапа напряженный и очень серьезный урка внес обвисшее усатое тело.
   "Ё-моё! - обреченно подумал Джон. - Это же самая кампанейская сволочь, Вилфрид Ван Дер Плаас!" Теперь стало понятно, почему так срочно потребовалось лететь вместо кого-то на "Кайен"! Этот неведомый кто-то, прознав-таки, что капитанит здесь "летучий голландец", отказался ехать на судно. Вполне резонно: какой смысл настраиваться на работу, подсчитывать вероятное жалованье, если через некоторое время придется улетать с судна, причем за свой счет? Пустая трата денег и времени.
   Капитан, который в данный момент всем своим туловищем отягощал бедного филиппинца, имел склонность не любить механиков. Более того: русских, или украинских механиков он ненавидел люто, до пены у рта.
   Сейчас Ван Дер Плаас возвращался из города, точнее, из ближайшего бара. Пить он любил, испытывая кайф от пьяных беспамятств. Какой-то участок поверженного мозжечка вспомнил о замене деда, вот он и приказал себя нести прощаться.
   Красный сразу подобрался, изогнулся в спине, подкатил цепляющийся за резиновый диэлектрический коврик ножками стул.
   - Садитесь, пожалуйста! Вот я вам сейчас кофе согрею!
   Урка из последних сил бросил капитана на седалище и обессилено прислонился к переборке. Тот же покрутил, как на шарнирах, своими руками, посмотрел на них, словно проверяя, что они не оторвались и закаркал. Вообще-то очень странная тенденция существует у некоторых подданных королевы Беатрис: со временем они утрачивают возможность характеризоваться, как обладатели баса, баритона, дисканта, ну, или, фальцета. Может быть, тяга к сигаретам-самокруткам, может быть, пивная зависимость, может быть, мужское гормональное ущемление старых холостяков вызывают необратимые голосовые изменения. Они утрачивают возможность петь, даже фальшиво, они могут только каркать. Причем, каркают по-английски. Поди их разбери, что там они из себя выдувают! Ладно - капитан, ему в крайний случай можно по роже надавать. А вот суперинтендант? Сидит, падла, в офисе, и командует всеми механиками по телефону. Ему-то по морде уже не съездить - далеко очень.
   - Уже уезжаешь? - закаркал капитан. - Спасибо за работу!
   Джон чуть не упал в обморок: что это такое с Ван Дер Плаасом?
   - И вам спасибо! - тонким голосом заговорил Красный. - Спасибо за кооперацию.
   Позднее Джон узнал, что раз в две, иногда - в три недели, старший механик Красный приносил голландскому капитану деньги. Сто американских долларов. За заботу, так сказать. Вот и вся любовь.
   - А ты работал на таком судне? - упер палец капитан в нового стармеха.
   Потом присмотрелся, сфокусировал свой взгляд и закашлялся.
   - Террорист! Собака! - кашлял он.
   Джон побледнел и ответил:
   - Рад знакомству. А меня можно называть: старший механик. Просто: стармех.
   Красный съежился и попытался улизнуть. Тут в помещение ЦПУ снова ворвался Синий, нарезающий очередной круг, увидел капитана и замер, парализованный. Он и его прежний начальник прекратили всякое движение, даже дышать, казалось, перестали, уткнувшись животами друг в друга. Приклеить второму механику бороду, или, наоборот, сбрить ее у деда - отличить, кто есть кто, невозможно.
   Ван Дер Плаас тупо уставился на машинную команду, попытался проморгаться, сощурился, но видение не пропало. Он позабыл про Джона, придумав про себя, наверно, что пора принять еще стаканчик для ясности восприятия и наметил попытку встать легким наклоном своего туловища. Урка, кротко вздохнув, захватил капитана под локти и поволок к выходу.
   - У тебя есть мозги! - внезапно изрек голландец, видимо, ухватившись за искру мысли, блуждающую в алкогольных парах безумства. Судя по всему, это было напутствие новому стармеху, подразумевающее собой: есть мозги - разберешься с судном.
   "Зато у тебя их нет, обезьянья ты отрыжка!" - подумал Джон. Когда-то пару лет назад довелось ему уже пересечься с этим капитаном. Две с половиной недели они проработали вместе. Но за это время Ван Дер Плаас пытался сдать Джона в японскую тюрьму, безуспешно, правда, а потом приказал его не кормить. Вот это ему удалось: повар сократил свой расход продуктов, так что пришлось немного поголодать. Впрочем, случился отсроченный на полтора месяца дембель - и Джон улетел домой, сразу же выбросив из головы всю эту историю. Теперь вот судьба устроила такой поворот, так сказать, сиквел.
   Как выяснил он через полчаса, снова впереди ожидали его три недели совместной плодотворной работы под командованием этого "летучего голландца". Только теперь менялся капитан.
   3.
   На отходе капитан, насытившись алкоголем, рвал ручку управления ВРШ (винтом регулируемого шага). Двигатель тоже насытился суровой реальностью и, не поспевая за отточенной до градуса реакцией голландца, выл алармом перегрузки. Пошел первый месяц контракта.
   Усталый Джон напрасно пил кофе - глаза все равно смыкались. Второго механика он отправил в каюту. Толку от него все равно не было. Набегавшись по машинному отделению, тот норовил завалиться куда бы то ни было и наглым образом смежить веки. На вопросы отвечал невнятно, пытаясь использовать английскую терминологию, но путался и надолго замолкал. Цепенел и пучил глаза в бессодержательном взгляде.
   Ночь предстояла долгая: выход из Сайгона по речке мог обрадовать любыми неожиданностями, тем более с таким бравым мастером. За три года работы в этой кампании Джону довелось встретиться лишь с пятью заслуживающими уважения капитанами из одиннадцати. Вообще-то, неплохо. Но с каждым из более-менее порядочных мастеров пресечения были всего лишь на месяц - полтора или того меньше. Потом сразу же попадался полный урод, и длилось это долго, девяносто дней минимум. К концу такого контракта Джон переставал смотреть на себя в зеркало: не нравилось ему выражение свирепой решимости на своем лице. Даже ежедневные попытки развеселить самого себя и улыбки ничего, кроме морщин в краях глаз не оставляли. Хотелось при встрече с капитаном, получив при этом очередную порцию яда, заправленного самоутверждением после призрачного, но явно ущербного детства, юности или чего еще, схватить за шкирку этого зарвавшегося негодяя и выбросить его за борт. Делов-то! Потом, конечно, суд, тюрьма, расправа. Вот этого как раз и не хотелось. Все-таки жизнь-то не на судне проходит - а на берегу с семьей! Поэтому приходится терпеть в меру своих сил. Впрочем, как везде и всегда...
   Возвращение во Вьетнам больше не предполагалось. Зато намечались Сингапур, Малайзия и прочие Таиланд с Камбоджой. Всей этой информацией успел поделиться ученого вида старпом в золотых очечках - урка по имени Макута.
   - Сколько же русских на борту? - поинтересовался Джон.
   - Двое, - сказал Макута. - Ты и второй механик из Украины.
   Больше беседовать не было времени: предстояло выходить в рейс.
   И потекла река вечности, подгоняемая подсчетами: через неделю сто дней до приказа - всего-то осталось три месяца - уже сорок пять суток позади - экватор, середина контракта - и так далее.
   Ванн Дер Плаас не упускал ни одного дня, чтобы не влить в себя изрядного количества пойла. Филиппинцы терпеливо сносили его глумления, больше всего было жаль Макуту. Джону иногда не приходилось общаться с капитаном по два - три дня, но работа есть работа, с судна не убежишь.
   Однажды утром повар - Энди показался Джону не таким как обычно. Он (не повар) в это время, доколе весь народ еще спал, имел обыкновение выходить на зарядку, чтобы хоть как-то поддерживать себя в активном состоянии и чувствовать, что на теле пока еще есть какие-то работоспособные мышцы.
   Зазевавшийся кок не успел, расслабившись, повернуться к деду удобной половиной лица. Джон попытался вспомнить: вроде бы раньше Энди не ходил с перекошенной физиономией.
   - Это у тебя - что? - поинтересовался он.
   Повар, живо обратив к нему правую свою половину, снова сделался прежним: смуглым, круглолицым, узкоглазым.
   - Яичница, - ответил он.
   Джон отрицательно закачал головой:
   - Нет, не в штанах. Я имею в виду, лицо твое мне кажется странным. Ты что - бровь левую, что ли сбрил?
   Энди махнул рукой, поставил на стол тарелку с глазуньей и намеревался улизнуть.
   - Постой-ка, покажись! - приказал стармех.
   Действительно, левая бровь и губа были как-то повреждены, опухли и, если бы не природная смуглость кожи, явно бы отсвечивали синяком. Кулаком так сделать, вроде бы, невозможно. Хотя, кто его знает этот кулак!
   Вчера за поздним ужином Ван Дер Плаас удручился особым образом. Он не стал объяснять, что сегодня еда ему просто не лезет в глотку, не попытался горестно похлопать повара по плечу, предлагая ему сохранить ужин на более позднее время, не принялся заказывать себе каких-то кулинарных изысков. Он без лишних предисловий схватил протянутую тарелку с едой и запустил ее прямо в лицо Энди. Промахнуться было трудно.
   - А ты? - спросил Джон.
   Тот пожал плечами в ответ.
   - И даже в кампанию не сообщил?
   - А какой толк в этом? Ну, уберут они меня - а мне зарабатывать надо. Ванн Дер Плаас хвастался, что живет на одной улице с кампанейским офисом, каждый день в отпуске его посещает. Поэтому и пьет без страха и упрека, - проговорил повар.
   - Логично, - согласился Джон. - И что, так это все и оставишь?
   Тот в ответ только загадочно улыбнулся половиной рта.
   Когда после обеда дед собирался уходить в свою каюту, Энди позвал его на камбуз.
   - Смотри, - сказал он. - Эта порция для нашего капитана.
   Из ведра с отбросами ложкой он набрал всякой всячины, выложил покрасивше, обильно посыпал зеленью и отставил в сторону.
   - Приятного аппетита, господин капитан, - сказал повар и засмеялся.
   - Мне тоже из этого ведра накладываешь? - не удержался от вопроса Джон.
   - Что ты! Что ты! - замахал головой, и руками, и даже животом испуганный и одновременно возмущенный Энди.
   С той поры начал у нас мастер есть отбросы. И хоть бы хны!
   4.
   Но, однако, как бы Джон того ни хотел, настала и для него пора испытаний. Буквально немного не хватило, чтобы спокойно и без ненависти плюнуть вслед удаляющемуся капитану Ван Дер Плаасу.
   Случился у судна Сингапур. Тяжелое испытание для мастера. Портовые власти здесь строгие, обнаружат, что капитан слегка того, предложат пароходу отстаиваться, пока самый главный моряк не вернется в приемлемую для безопасности судна кондицию. Простой, конечно, оплачивается в общак порта. Получался, как бы штраф.
   Ван Дер Плаас, поднялся на мостик среди ночи в обычном голландском настроении. Запах от него шел очень неприятный, но некоторая координация движений говорила в пользу того, что на данный момент он еще не оскоромился. Ну а такой аромат мог быть последствием неудачного сочетания ядовитого парфюма, застарелого пота, и некоторой несдержанности подточенного морями организма. Но на это можно было не обращать внимания. В конце концов, не переняли же люди еще собачью привычку по-собачьи обнюхиваться!
   Джон, выждав несколько минут, чтобы капитанское восприятие действительности вошло в гармонию с мирной тишиной рубки, преподнес тому тонкую пачку бумаг, которую хотелось бы отправить в компанию. Ван Дер Плаас, весь мятый, как туалетная бумага, как-то неловко дернул рукой - и все тщательно подготовленные страницы веером разлетелись по мостику. Вечер, полумрак, стармех принялся собирать документы, понимая, что есть тут какая-то неправильность, что-то пошло не совсем естественным путем. Собрал, аккуратно выложил на стол, и протянул дискету с сообщением все в ту же компанию. Такая вот работа - отчеты и рапорты помимо всего.
   Компьютеры на судах стоят старые, софт раритетный, как война Алой и Белой розы. Судовладельцы экономят, суки. Ван Дер Плаас жестким жестом вогнал флоппи в дисковод, компьютер на это реагировать отказался: не видит он по-стариковски ничего. До этого момента в рубке была полная тишина и режим радиомолчания, так сказать: Джону разговаривать с капитаном не о чем, мастер молчит неизвестно почему, старпом Макута вообще на цыпочках вышел на правое крыло мостика.
   Стремительно, как коростель, Ван Дер Плаас выдергивает бедную дискету из бездействующего компьютера и с перекошенным лицом бросает ее Джону, вернее, в Джона. Лик у голландского мастера при этом замечательный: морщины превращаются в глубокие ущелья, между которыми топорщится рябая кожа, выдаваясь наружу выпуклостями, не уступающими по длине носу, усы топорщатся в стороны, как уши у Чебурашки, рот раздвигает синие губы, выдувая удушающий перегар из сипящих легких. Дискетка пролетает не очень рядом с дедовской физиономией, но делает с Джоном, как волшебная палочка, чудо. Старший механик теплохода "Кайен" превращается в берсерка.
   Он поднимает ее с палубы и одновременно догадывается, что бумаги голландец тоже намеренно выбросил, метясь, как уже кажется, опять же в лицо. Короткий взмах - и бедный флоппи снова режет воздух, но уже в обратном направлении. Рука Джона вернее, чем у капитана - как-никак на судне он не пьет. Дискета метко и, главное - шумно, врезается в левое стекло очков. То прекрасно и живо реагирует на это: через такую милую паутинку на окуляре теперь левый глаз вряд ли что увидит.
   Голландский капитан на голландском судне орет прерывающимся, как кашель бегемота в старом фильме про обезьянок Донни и Микки, голосом. Он снова называет Джона террористом и собакой, уточняя в пылу своего гнева национальную принадлежность этой собаки. Стармех не отвечает, потому, как прекрасно помнит, кто выиграл вторую Мировую войну. Где были тогда голландцы? Вернее, в каком месте у немцев? Но Ван Дер Плаас не успокаивается и бросается к деду, намереваясь ударить того своим желтым от никотина и слабой марихуаны кулаком. Рост у них одинаковый (190 см.), Джон легко уклоняется и хватает разбушевавшегося капитана за грудки своей правой рукой.
   Нет, он вовсе не собирается смотреть ему в глаза, точнее - в правый глаз. Напротив, отворачивается и делает два шага в сторону открытой двери на крыло мостика. Там как раз соляным столбом замер Макута. Этих шагов вполне хватило, чтобы запустить, как камень в керлинге, голландского капитана на крыло рубки голландского судна. Ван Дер Плаас ускакал в дверь очень энергично, захватив с собой по пути со стола какие-то заметки навигаторам. Там, на крыле, он обнял пульт управления ВРШ и закручинился.
   Джон берет в это время трубку мифического мобильного телефона и принимается имитировать звонок в полицию. "Але, - говорит он, - капитан, очень пьяный, ловит террористов по судну. Один. Только он их и видит. Он ненормален".
   "Нет!" - кричит Ван Дер Плаас и начинает по-голландски выть на весь сингапурский порт. Макута в совершеннейшем ужасе боится шевельнуться. Джон уходит, абсолютно спокойный, будто, наконец, выполнил долго откладываемое дело.
   В машинном отделении в своем машинном журнале он делает запись, утверждающую национальную нетерпимость капитана Ван Дер Плааса, его хулиганские выходки и судовое время происшествия. Отлавливает второго механика Юру Синего и предлагает подписать. Так, на всякий случай. Если голландец вздумает придумать что-нибудь, пусть под рукой будет хоть какой-то документ. Синий подписывает, легко и не вчитываясь. Через неделю капитан меняется с новым, хохлом.
   5.
   Однако, время, слава богу, течет вместе с водой, которую разрезает форштевень судна. От решительно выпяченной вперед подводной бульбы разлетаются всякие летучие рыбки: мелкие и с локоть длиной. Забавно, что по-английски пароход неминуемо женского рода, а эта самая пресловутая бульба наделяет "ее" (корабль) вполне мужским достоинством. Рыбки веером разлетаются по ходу движения, как зайцы или кролики. Зайцы вроде бы нестадные животные, но Джону поспешное бегство летающих селедок всегда почему-то напоминало разбегающихся в разные стороны зайцев.
   Те рыбки, что помельче плюхались рядом с судном, крупные же улетели куда-то за горизонт. Джон наблюдал, как разворачивали рыбы свои длинные, длиннее всего тела, передние плавники и быстро-быстро махали хвостом вверх-вниз вместе с задними плавниками, которые были в два раза короче передних. Ими, конечно, двигать можно было быстрее. Собственно за счет этих движений и набиралась с волны требуемая высота, а потом - пари себе, как альбатрос, выискивая восходящие воздушные потоки. Некоторые особо крупные селедки без стеснения залетали в открытую дверь рулевой рубки и начинали там биться в истерике. Вызываемые на помощь штурманам урки нападали на них, убивали, а потом съедали. Иногда и Джону перепадал кусок лакомой селедки: вкусно, в подсоленном виде лучший закусон для ледяной водки.
   Как-то однажды, двигаясь на другом пароходе от ямайского Кингстона до североамериканского Нью-Йорка, Джон сотоварищи почувствовали ощутимый удар по корпусу судна. Дело было летом, и погода стояла хорошая: лил подлый дождь. Главный двигатель моментально запомпажировал турбиной и принялся быстренько перегреваться, как от непосильной для его девяти тысяч лошадей нагрузки. Сбавляя обороты, Джон опечалился: неужели на риф налетели? На мостике в этот час стоял мастер Де Йонг, убеленный сединами капитан. Хоть и голландец, но на редкость хладнокровный и порядочный - экипаж его очень уважал, в том числе и потенциальный противник капитании, он же Джон. Переговорив тогда с мастером по телефону, с обеих сторон было высказано несколько самых разнообразных вариантов: от столкновения с внезапно всплывшей подлодкой, до потери винта полностью, или, хотя бы, одного из его лопухов - лопастей. Только осмотр мог решить вопрос, чего же дальше ожидать?
   Так как идею таинственной субмарины предложил Де Йонг, то Джон и пошел сначала на нос. За ним устремились встревоженные матросы, не решаясь обогнать, старательно прячась друг за дружку и за стармеха.
   Идея про "Наутилус" в принципе своем оказалась верной, напрочь исключив всякие неприятности с винтом. Роль подлодки в этом случае исполнил кит-горбач. Может быть, конечно, порода у него и была несколько другой, нежели определенной Джоном, далеким от ихтиологии, но то, что это был кит - ни у кого сомнения не вызывало.
   Прибыл и сам капитан, посмотрел, побелел лицом и призадумался. Зрелище, конечно, было не для слабонервных: кит, решив пересечь курс судна, не рассчитал, получил бульбой в бок, подлетел и глубоко напоролся на форштевень. Тот его рассек почти пополам: горбач выгнулся дугой, крепко удерживаемый снизу бульбой от сползания и, по всей видимости, скончался от болевого шока.
   Если такое вот непотребство увидит кто-нибудь из властей США, как-то: береговая охрана, водная полиция, голубой патруль из "Гринпис" или вообще кто-нибудь - все, кранты, суши весла, ребята. Инъекция яда, электрический стул может быть, конечно, и минует, но вот заключение под стражу будет обязательным. А потом пробьют пенальти (тысяч, эдак, на пятьдесят фиктивно обесценивающихся американских рублей), визу пожизненно прикроют и объявят врагом природы и всех гедонистов мира.
   От таких мыслей и побледнел капитан, скорее всего.
   Дождь лил, не переставая, спутники слежения всех государств, членов шпионского содружества, вполне могли судно из виду и потерять. Не членов шпионского братства можно было не опасаться - они еще не имели своих спутников. Поэтому капитан и стармех одновременно пришли к одинаковому выводу: пока погода за нас, сбросить тело усопшего с судна и тем самым облагодетельствовать не только свою кампанию, членов своих семей, но и сволочных птиц - чаек.
   Попытка двигаться задним ходом, даже самым полным, к успеху не привела. Кит даже не изогнулся в обратную сторону. Тогда пришлось, благо судно почти не качало, разворачивать носовой кран, подвешивать на крюк боцманскую люльку с двумя филиппинцами и спускать их почти в воду. Там они с сотой попытки завели швартовный конец за хвост горбача и были подняты на бак. Канат закрепили за гак крана и собрались, было, поднимать его над водой. Но тут пришлось сделать паузу, потому как деду и старпому Вове пришлось устроить досмотр урок, точнее, их телефонов. Те по простоте душевной не поленились сбегать по каютам и принести то, на чем можно было запечатлеть такое диво: не каждый день суда сталкиваются с китами! Если бы один из подобных снимков попал в газету, пусть даже и печатающуюся на филиппинском языке ("Манильский сосёд", к примеру), то опять - пенальти, виза, гедонисты.
   Наконец, троса набились, хвост морского великана пошел вслед за гаком наверх. Однако тут возникла реальная угроза, что хвостовой плавник кита просто оторвется, оставив все остальное туловище на прежнем месте: уж больно глубоко тело вошло в нос судна. Тогда в дело вновь вступила боцманская команда. Они вооружились самыми большими поварскими тесаками и топорами и в люльке спустились к безжизненной туше. Ножи и топоры летели в воду по причине становившихся излишне скользких рукоятей, им приносили новые.
   - Расчленение какое-то, - потряс головой старпом Вова.
   - Да, маньяк Щекотило отдыхает, - сказал Джон.
   Наконец, благодаря скоординированным действиям крановщика и мясников, останки кита сползли с бульбы и заколебались на мелкой волне у борта. Когда же краном выдернули удерживающий горбача канат, случилось страшное: изуродованный, истерзанный великан выпустил из себя фонтан кровавых брызг, шумно вздохнул и утонул.
   Сразу же наступила полная тишина, дождь внезапно прекратился, и стало видно, что вокруг судна плавают, пуская свои гейзеры, целое стадо китов.
   - Как бы не напали! - сказал боцман.
   - Зачем? - удивился старпом.
   - А чтоб отомстить!
   - Поехали-ка отсюда поскорее, - процедил Джон. - А то отомстят нам по полной программе. Только не хвостатые мстители, а двуногие.
   Спутники-шпионы уже, наверно, настраивали свои локаторы, но судно, совершив циркуляцию, легло на прежний курс. Каким образом тот несчастный кит оказался на пути их убийственной для него посудины - останется тайной. Может быть, загадочные красные водоросли, продуктивно производимые близким Саргассовым морем, отравили выделяемыми ферментами разум гиганта, дав ему команду на самоуничтожение? Берега поблизости, чтобы, согласно китовому кодексу чести, выброситься на него не было. Что делать? Только долбануться башкой о проходящее мимо судно, выбирая покрупнее. А тут - пароход под управлением Де Йонга. Только тогда что же остальное стадо? Ответа никто не даст. Больше китов не бодали.
   6.
   Джону очень понравилось в Камбодже. Правда, стоянка в Сихануквилле была короткая даже по меркам контейнеровозов - два с половиной часа. За это время нужно было успеть сдать на берег шлам, накапливающийся в машинном отделении, то есть всякие протечки тяжелого топлива. За три недели морской практики их накапливалось порядка двенадцати кубов. Это при разумной эксплуатации, когда топливо загадочным образом списывается и тайно сливается в особый резервуар. А потом в Сихануквилле сдается на береговые цистерны по сто долларов за куб. Деньги делятся между главными злоумышленниками: страмехом и вторым механиком. А также выделяется небольшая сумма мотористу - филиппинцу, чтоб тому жить было веселее.
   Некоторое время такой бизнес процветал, но потом цены стали неуклонно и резко падать, смысл в сливе топлива терялся, зато появилось некоторое свободное время для посещения в энергичном темпе ближайшего пляжа.
   Море здесь было более-менее чистое, не то, что в Индии, Китае, Пакистане, Афганистане или Шри-Ланке, где вонь и отбросы. В Афгане вообще даже моря нет. Под бортом судна плавают в три видимых слоя рыбы. На поверхности миллион мальков, чуть пониже покрупнее, но ее меньше, и еще ниже величиной с локоть, ее совсем немного. Водяная толща искажает объекты в сторону увеличения. Та, что кажется размером с локоть иногда всплывает и, блеснув на солнце чешуей, хватает рыбешку со среднего слоя. Остальные продолжают спокойно шевелить плавниками, не дергаясь и не пытаясь скрыться. В свою очередь те, что средние, из которых только что кого-то схавали, поднимаются к поверхности и, растопырив в стороны жабры, лениво вдыхают воду вместе с мальками. Мальки трепыхаются, но охотно играют роль завтрака, обеда или ужина. Наверно, местная фауна тоже живет по законам, установленным когда-то более тридцати лет назад красными кхмерами. Полное непротивление злу насилием. Приедут два маньяка с автоматами в деревню, у каждого красная ленточка на лбу. Выведут жителей из домов, разложат в ряд вдоль канавы, чтоб все лежали плечом к плечу, головой к кювету, и примутся за революционный суд. Один в сторонке покуривает, другой подобранной же в деревне мотыгой проламывает поочередно черепа крестьянам, не считаясь с полом и возрастом. Крестьяне лежат, прислушиваясь, не веря особо в происходящее. Маньяки потом - прыг в машину и на отчет к командиру: уничтожено столько-то голов партизанствующего элемента, можно ли в увольнение сходить, снять напряжение? Только что-то много в те времена там собралось подобных садистов - чуть ли не полстраны уничтожили. Бедная Камбоджа!
   Джон сдавал шлам здесь раза три. Человек, что принимал его, покупатель нефтесодержащего дерьма, так сказать, всегда был один и тот же. Монополист, можно сказать. Возрастом был неопределенным: может тридцать, а может - пятьдесят два с половиной. Маленький, полукитаец, полумалаец - истинный камбоджиец, торговался за цену шлама с неутомимостью азербайджанского рыночника. Мог вполне сносно объясняться на английском и не был, несмотря на всю свою хитрость, противным. Джон, случалось, беседовал с ним, наблюдая между делом, как с судна вытекает по шлангу черная зловонная жижа.
   - Много у вас российской техники ездит, - кивал он в сторону грузовиков с контейнерами, ожидающих свою очередь для выгрузки. - Камазы, Колхиды, даже ЗИЛы - зухеры.
   - Советской техники, - поправлял камбоджиец, представившийся почему-то Паком. - Россия нам ничего не поставляет, только туристов. Богатых туристов.
   - Что, тяжело было при Пол Поте и Янк Сари?
   Пак с интересом взглянул на Джона:
   - А ты их помнишь?
   - Конечно, помню по "Пионэрской правде". Газета в СССР тогда такая выходила. Для юных школьников - пионэров. Там очень жалели весь кампучийский народ.
   - Точно, Кампучия. Так нашу страну стали называть после того, как выгнали принца Сиханука. Кто же знал, что этот француз у себя на Родине устроит такой террор? Эти красные кхмеры - кошмар, - сказал Пак.
   - Почему - француз? - удивился Джон.
   - Так Пол Пот ведь университет в Лувре закончил!
   - Может быть, в Сорбонне? Лувр, сдается мне, музей, там Джоконда висит, - предложил стармех.
   Пак пожал плечами: все в этом мире случается.
   Действительно, Пол Пот закончил университет во Франции, был блестяще образован. Наверно, тоже был когда-то душкой и надеждой свободной Кампучии, а также большим другом Советского Союза. Бывает. Даже чудовищный Калигула когда-то являл себя добрейшим юношей и любимцем римской армии и народа. Чего-то не сложилось. Спутница государевых мужей, "вседозволенность", через некоторое время запустила в мозгу программу на уничтожение. Тут-то масть и повалила. Привет тебе, московский милиционер Евсюков, и омский твой товарищ, и многие другие, чьи имена не обрели огласку.
   - Ну а все-таки, тебе-то тяжело жилось тогда? - поинтересовался Джон, для которого встреча с человеком, современником тех событий, была действительно интересна.
   - Тяжело, - согласился Пак, помолчал немного, а потом добавил. - Много работать на китайцев пришлось. Молодой был, ничего не умел.
   Снова помолчали, только черная жижа слабо булькала, перетекая в цистерну камбоджийца.
   - Постой! - наконец удивился Джон. - Чего, здесь еще и китайцы похозяйничали?
   - Почему здесь? - тоже удивился Пак. - В Гонконге. Мы туда уехали.
   - Давно?
   - Давно, - он еле заметно махнул рукой. - Сразу же после попытки похищения принца Сиханука, второго января 1979 года.
   Джон прикинул, что все самое страшное в этой стране он мог и пропустить. Повезло!
   - А что же ты сюда снова вернулся?
   - Так там опять коммунисты у власти, - ответил камбоджиец. - Дома теперь лучше.
   На пляж бегали по очереди: раз Синий, раз Джон. В один день обоим посетить песок, солнце, воду и пиво не получалось.
   Если Синий за свою краткую отлучку с борта успевал в припляжном баре нагрузиться алкоголем, как финн в Ленинграде в 1985 году после выхода из туристического автобуса у "Советов", то Джон больше налегал на возможность культурного отдыха от суровой пароходной жизни.
   Можно было, поплавав в свое удовольствие в чистой, как капля на носу капитана Ван Дер Плааса, воде, посидеть под пальмой, закрыв глаза и слушая только шепот слабого прибоя. Также можно было расслышать, как предлагают местное пиво. За один американский доллар, обходящий редких отдыхающих официант, приносил пол-литровую кружку отменного холодного пития и еще целое блюдце соленых орешков. Как правило, такого количества напитка хватало Джону, чтобы почувствовать: живут же люди!
   Потом приходила разносчица фруктов, в большинстве своем экзотических и пахнущих цветами. Джон не очень рассчитывал на то, что отвыкший от гурманства желудок примет сей дар, как должное, получив необходимое количество витаминов. Скорее, можно было ожидать бурю возмущения и требование немедленного туалета. Поэтому к фруктам он не притрагивался. Также отказывался от услуг миловидной девушки, предлагающей маникюр ногтей на ногах, массаж ступни и поверхностную эпиляцию. Представить, как она будет ухищряться, вырезая когти, не привыкшие к барскому уходу - было тяжело. Почему-то всегда казалось, что девушка, отбросив бесполезные щипчики и ножнички, зубами вцепится в ноготь пальца ноги и, скосив глаза и отплевываясь, станет меткими укусами придавать виду ступни некоторую эстетику.
   Эта девушка любила поговорить.
   - Мне нужно больше практиковаться в английском языке, - говорила она. - Если вы не возражаете.
   - Ладно, - согласился Джон, а потом долго разъяснял, как снег на земле может лежать большую часть года, как люди живут в снежных иглу, приезжая в финский Рованиеми к Санте. И вообще, как здорово гонять на лыжах!
   А совсем рядом, расположившись за столиком с хитрой формы кофейником на нем, рассаживались смуглые брюнеты и начинали лениво переговариваться на русском языке.
   - Вот купил себе самолет, - сказал один из них.
   - Он тебе нужен? - спросил другой.
   - Тридцать штук всего, - ответил первый.
   - Если в американских деньгах - тогда, как украл, - сказал третий. - Куда денешь, когда домой полетишь?
   - Тебе продам, - слабо усмехнулся первый. - Разве не возьмешь?
   - Возьму, конечно, - вздохнул третий. - Напишу на крыльях "СССР". Будет братом броневику.
   Действительно, у самого пляжа, точнее - у бара, стоял серьезный автомобиль "Хаммер", еще не китайский, а вполне американский. На номерах у него значились четыре буквы - "СиСиСиПи", если по-английски.
   - Ты не в Долину Кувшинов собираешься, часом, лететь?
   Это был последний вопрос, который невольно расслышал Джон. Ну его нафик, эти разговоры. Не нужно знать ни про какие Лаосы с их смешно звучащими названиями долин, ни про самолеты и "Хаммеры". Подхватив майку, он пошел обратно на пароход.
   7.
   Зато в Таиланде стоянка была на сутки дольше. Городок Сонгла - это мусульманская территория, но, как сказал агент, все спокойно, здесь не воюют. Лукавил, негодяй, но экипаж узнал об этом гораздо позже.
   Шли бесконечные дожди. Сначала казалось, что это просто сезон такой. Но потом все это стало походить просто на природное явление, похожее на стихийное бедствие. Канавы наполнились водой, и уровень ее продолжал постепенно подыматься. Шагая в первый раз по направлению к городскому базару, Джон заметил, что некоторые хибары, расположенные гораздо ниже автомагистрали, вместо земляного пола имеют бассейны, где увлеченно плещутся голозадые ребятишки. У самого забора, чуть подальше от выхода из порта, на крыше конуры сидел угрюмый пес породы бультерьер. Удивительное использование не самой дешевой бойцовской собаки. Бультерьер был привязан за веревку, уходящую куда-то под воду. А сам вход в конуру уже до половины скрывал мутный поток. В бывшем собачьем логове, наверно, уже поселились водяные крысы. Пес возмущенно вздыхал на крыше и хмурил брови.
   В следующий заход в Сонглу ряд ветхих хибар уже куда-то уплыл. Видимо, в поисках лучших земель. Над водой угадывалась только крыша конуры, собака тоже пропала. "Уплыла, наверно, и она", подумал Джон, но тут заметил метрах в двух от былого жилища пса торчащую из воды, как отломанную ножку кресла, заднюю собачью ногу. "Утоп, сердешный", - посочувствовал дед. - "Не морской котик, уж точно!"
   Лишь только через три недели, когда дожди несколько потеряли свою интенсивность, стало понятно, почему же пес решил покончить все счеты с жизнью. Проплывающее бревно зацепило привязь и стащило несчастного бультерьера под воду. Там он и загнулся. Зато радовалась всякая хищная водоплавающая сволочь: какие-то неприятные на вид ящерицы, продолговатые крысы, змеи и рыбы. Они очень быстро оставили от некогда бойцовской собаки костяк, который тоже скоро сгинул, как не бывало.
   Дождь, изредка прекращаясь, словно для перекура, лил во все дни захода судна в Сонглу. Джон удивлялся, что такой город, который даже на карте можно найти, представлял собой две территории, разделенные отличной шестиполосной дорогой: с одной стороны автомагистрали в затопляемой низине стояли разнообразные хижины, среди которых выделялись и вполне основательные, из камней и бетона, дома, с другой, высокой по уровню - огромный базар и убогие магазинчики вокруг. Только потом он узнал, что до самой Сонглы нужно еще добираться и добираться, меняя паромы и таксистов. А здесь - вроде удаленного пригорода.
   Базар благоухал такими ароматами, будто здесь основным товаром была гниль самая разнообразная. Вот, пожал-те, гниль фруктовая, там - гниль отборная, мясная, а это, не извольте беспокоиться, тоже гниль, только тряпичная и электронная. Но Джон старался к базару не приближаться, разве что за минералкой. Он ходил в местный интернет-клуб, где можно было за малый доллар написать письмо домой, получить обратно весточку. На судне весь доступ к информации регулировался капитаном. Причем, очень строго. Моряки ничего не должны знать. Особенно за этим делом следили украинские и российские мастера.
   По причине мокрой походы свои походы в сеть Джон совершал, ничтоже сумняшись, в судовом дождевике с капюшоном. Был он ядовитого желтого цвета. Очень удивляли его некоторые местные жители, которые, завидев его долговязую фигуру, стремительно бежали навстречу. Если бы Джон мог судить по перекошенным физиономиям, то намерения у аборигенов должны были быть самые недобрые. А, если бы по ощеренным ртам, то со стоматологией здесь так же плохо, как и на российских северах: недоступно основной массе населения, в то время как вода способствует разным болезням и выпадениям зубов.
   - Ю! - кричали таиландцы, роняя от усилий похожие на юбки трусы.
   Джон отвечал голосом, интонациям которого он научился еще в Армии при побудке личного состава. Говорил он слово по-русски, очень нецензурно, бессмысленно, но в рифму.
   Местные жители как-то сразу смущались, останавливались и только издалека грозили корявыми своими указательными пальцами.
   - Ю! - повторяли они, уже менее решительно.
   Так повторялось из раза в раз. Джон только диву давался: чего же они агрессивные такие? Ладно, хоть в драку не лезут. Может, нравится им просто кричать, обычай у них такой.
   Ясность в этом деле внесли урки-филиппинцы. Двое из них, нарядившись в такие же плащи, отправились в какой-то тайный бар, где можно было по их, по-филиппински, развлечься: попеть песни под караоке, попить пива и повлюбляться с какой-нибудь феминизированной особой. Но путешествие оказался неудачным, потому как сразу после выхода из порта пришлось ввязаться в безобразную драку с участием местного населения. Это население, завидев романтически настроенных урок, бросилось со своих насиженных мест наперерез, выкрикивая обычную уже в таких случаях букву. Однако, приблизившись, они не ограничились потрясанием указующими перстами, а бросились в бой. Может быть, малый рост и природная смуглость филиппинских парней не позволила включиться тормозам в условных рефлексах таиландцев.
   Судовые урки - очень отважные парни, но когда перевес сил оказался в несколько раз не в их пользу, они были вынуждены отступить. Дождевики их изодрали и изрезали. А потом, уже на борту, владеющий английским языком береговой планировщик погрузки развеял все сомнения и вопросы.
   В Таиланде, где нет-нет, да случается революция, все общество традиционно разделено на сочувствующих правящей клике и на оппозицию. В Сонгле как раз и жили оппозиционеры крайне радикального толка. Желтый же цвет - цвет нынешней власти. Вот и возмущались престарелые и не самые трезвые революционеры спокойно разгуливающим молодчикам, проправительственных кругов. На Джона они не решались напасть, по-видимому, руководствуясь правилом гиен: не бросаться на того, кто выше ростом. В общем, ему повезло. Однако желтый плащ с тех пор в Таиланде не одевал никто.
   Смотреть в Таиланде было особо нечего, но Джон старался каждый раз выходить с парохода, пошагать по твердой земле. Прогулки ограничивались интернетом, да созерцанием какого-то заплутавшего слона. Тот сидел сбоку от базара в каких-то коричневых зарослях и никуда не уходил. "Таиланд - царство слонов" - такие надписи можно было встретить везде. Но кроме этого неухоженного и довольно мелкого элефанта, никаких других сородичей мудрого Хатхи не наблюдалось. Слон, серый и морщинистый, величиной с корову, шелестел иссохшими стеблями и слонялся постоянно на одном и том же участке у маленького болота. Как ни приглядывался Джон, цепь, либо привязь, рассмотреть не удавалось. "Может, у него здесь просто гнездо?" - подумал он в конце концов.
   Когда дождь немного стих все взрослое население вышло к канавам наперевес с самыми примитивными удочками. Сидят вдоль мутного потока дедки, которые все же оказываются по некоторым признакам бабками, и тягают из воды каких-то жадных рыбешек с ладонь величиной. Иногда бросают в канавы сети. А между ними ходят, бродят, грусть наводят козлы и куры.
   На обочине дороги решили бодаться два козла. Не очень больших размеров, на неискушенный взгляд, ровесники друг другу. Один поднимается на задние ноги, выворачивает голову и типа лупит по башке другого с оттяжкой. Потом полсекунды приходят в себя - и снова в бой. Вокруг с видимым безразличием стоят козы. Минут пять они бились на обочине, потом постепенно выдавились на проезжую часть. Местные мотоциклисты виртуозно объезжают бойцов и даже не сигналят, будто такая картина - вполне повседневна. Козлы увлекаются. Рожи у них одинаковые, поэтому не понять, то ли один все время встает на дыбы, то ли оба по очередности. Ринг потихоньку смещается к разделительной зоне полос движения. Козы тоже следуют за своими парнями, болеют за них, хоть те и козлы. Наконец, следует просто сокрушительнейший удар - и противники даже отлетают друг от друга. Один остается крутить башкой, другой же уезжает на машине. Большая "Исузу" даже не пыталась затормозить. Победитель вываливает на дорогу все свое лишнее содержимое организма и гордо уходит щипать траву. Козы набрасываются на зелень, будто три дня по асфальту бегали. Все спокойно. Только продолговатые коты ухмыляются на столбах во все свои треугольные рожи.
   Кошки здесь встречались редко и страдали, по всей видимости, аутизмом. Сидят себе и тупо смотрят под ноги, или медленно трусят куда-то, передвигая передние ноги движениями, напоминающими ужимки прачек, которые те полоскают руками белье в речке. Джон сразу вспомнил кота Васю, у которого ему во дворе довелось жить на первых годах своей женитьбы.
   Васька был черный и весь какой-то облезлый. Наверно, от старости. Он большую часть дня валялся в крапиве и спал, недвижимый. Заблудшая собака, учуяв кота, подбегала и, не видя ответной реакции, озадаченно принюхивалась: не сдох ли? Вася был глухой, как тетерев, но живо пробуждался, когда его кто-то начинал тыкать носом. Несколько мгновений он ошалело крутил глазами, потом пугался и с прытью, непозволительной для его возраста, убегал во двор под защиту пожарной лестницы.
   Джон тогда только закончил колоть дрова и присел в сторонке, прислушиваясь к тишине и птичкам. Под рукой лежал верный пневматический пистолет, который вернул ему сосед по дому. Вася самостоятельно пробудился от своего сна и целеустремленно направлялся к лестнице. Наверно, до сих пор он был под впечатлением от своего кошачьего кошмара, потому что не заметил другого кота, тоже пересекающего по своим делам двор. Когда они встретились нос к носу, пришлый кот сказал:
   - Аолумб!
   Тон его был решительный, интонация - агрессивной, характеризующей такое вот кошачье рычание.
   - Аааоо! - завопил Вася в ответ, но не очень убедительно.
   Не успели они еще по разу хлестнуть себя хвостами по бокам, как Джон, почти не целясь, выстрелил из удачно подвернувшегося пистолета. Пулька вылетела из ствола и понеслась навстречу с мишенью, участь которой на этот раз выполнил не какой-то заштатный голубь, а почти неразличимая кошачья задница. Меткий выстрел.
   Кот-агрессор подпрыгнул вверх до второго этажа, в апогее своего прыжка вякнув: "Кряааа!", опустился на землю и убежал, прижимая передние лапы к уязвленному месту.
   Вася очень воодушевился. Единственной причиной, по которой столь постыдно и спешно ускакал его конкурент, он про себя назвал свою доблесть и суровый внешний вид. Придав себе облик значительный и устрашающий, он пошел, не сгибая передние лапы, обратно в крапиву.
   - Чего это во дворе коты строевым шагом ходят? - удивился тесть, мимо которого, изображая отмашку рук, прошествовал Вася.
   Джон только ухмыльнулся в ответ.
   С тех пор Васька приободрился, выпрямил спину и снова начал подымать свой хвост пистолетом. Однако утратил чувство меры.
   Прознав, что где-то по соседству заневестилась в квартирном плену кошка, он решил тряхнуть стариной и поучаствовать в бесшабашной кошачьей свадьбе. Женихов собралось не очень много: человек десять самых разноцветных и разноупитанных котов. На Васю никто и ухом не повел. Все ждали, затаив дыхание, как справится с защелкой форточки прыгающая по ту сторону окна, как кенгуру, очаровательная невеста.
   Одна из попыток оказалась успешной - и кошка, взмахнув распушенным хвостом, прыгнула в народ.
   Вася, до сих пор витавший в облаках своего авторитета, мудро решил: знакомство должно проходить по старшинству. И выступил вперед. Он очень скоро понял, что ошибся, что старость здесь не в почете, но было уже поздно. Коты сообща рвали Васю острыми клыками, били когтистыми лапами и даже хвостами, отчего он быстро потерял настроение жениться и сознание.
   Очнулся он не сразу: кошка уже валялась с бока на бок в грязи и бесстыдно хохотала в облака, коты с ободранными ушами сидели, словно совещаясь, кружком. Вася встал и, пошатываясь, пошел домой. На полдороге он уткнулся в столб для сушки белья, горлом у него пошла кровь, и он умер.
   Забавный был котяра, не то, что эти тропические бесхребетники: жизнь положил за любовь. А эти могут разве цыпленку голову откусить. Да и то, если тот подойдет по своей куриной слепоте совсем вплотную.
   8.
   Работать в эту голландскую кампанию Джон попал случайно. После первого же контракта решил: надо сваливать. Как правило, так думает большинство. Во всяком случае, механическое большинство. Штурманам, в принципе, по барабану, где вахты стоять. У них работа простая: дави на гашетку, общайся с публикой, пиши письма. Головой думать не обязательно. Скорость хода упала - звони стармеху. Тот терпеливо начинает объяснять: течение, ветер, корпус оброс, рефконтейнера отнимают энергию, если их много, и тому подобное. Подруливающее устройство вдруг не запускается - звони стармеху. Не на ту кнопку нажали, разъясняет последний. Или сработала защита по перегрузке, потому что ты, козел драный, поймал в подрульку бревно или большой кусок льда. Не откачиваются колодцы трюмов - звони стармеху. У того пот проступает на лбу: всю воду с колодцев не выкачать - приемная труба на сантиметр торчит над поверхностью воды, не сможет же жидкость взлететь, чтоб всосаться. Или грязь в колодец запихали, думая, что и она загадочным образом по трубе просочится, а не забьет ее. Компьютер или навигационное оборудование гавкнули - звони стармеху. Ходит дед, ищет выбитые предохранители, пытается переустанавливать системы, морщится от нехватки специальных знаний. Не рассчитал штурман немного со временем отхода - звони стармеху. Уже работает главный двигатель, мечется дед, останавливает его, чтоб через полчаса-час снова метаться по всему машинному отделению, запускаясь.
   А коли что идет не так - пиши телегу на стармеха: неверно эксплуатирует свой основной агрегат (это про машину), не развивает он нужной мощи. Не обеспечивает безопасность судна, так как не контролирует подруливающее устройство. Не откачивает колодцы - вероятность намокания груза. Не в состоянии управлять питанием на компьютер и навигационное оборудование. Задержал на пятнадцать минут отход, не успевая подготовить силовую установку - вывел судно из чартера, убытки принес.
   И будет штурман весь в шоколаде надувать щеки в праведном гневе, а дед ... Да что дед? Скажет про себя: "Да пошли вы все!" и умчится с парохода за свой счет. Может, вообще-то, сказать и вслух - терять-то все равно нечего. Жаловаться некому.
   В этой кампании суперинтендантами, то есть людьми в офисе, которые обеспечивали надзор за готовностью судна к эксплуатации, работали совсем случайные люди. Их позиция всегда была незыблема: во всем виноват старший механик. Им говори о своих сложностях, не говори - до лампочки. Даже не потому, что они такие вредные, а потому что каждый день им нужно доказывать, что не напрасно едят они свой хлеб. Потому что эти парни, как и штурмана, также прекрасно понимают, что любая ситуация может быть решена, или, хотя бы, локализована на месте. Все вопросы упираются, в конце концов, в того, кто может найти варианты ответов. Получается, по степени полезности, самый нужный человек - это механик.
   Но он сидит в подземелье, одет в застиранный комбинезон со следами былых баталий с топливом, маслом, редко появляется в рубке, не контактирует напрямую с грузоотправителем и грузополучателем. Его, как бы не очень видно. А штурман - лицо парохода, суперинтендант - лицо кампании. Они, на обывательский взгляд, самые нужные люди в морском бизнесе. Совсем скоро этот взгляд становится не только обывательским. Штурман начинает говорить: "Там, где у вас голова - у нас ноги" и принимается доказывать в первую очередь самому себе свою незаменимость и состоятельность. Чем же можно это сделать: углубленной корректировкой пособий по навигации, составлением бумаг по приходу и отходу судна? Так тут творчества никакого и нет в помине. А стать созидателем охота. Но скоро находится объект. Его можно загрузить проблемами, которые самому решать не положено, да и не охота, по большому счету. "Хорошо бы установить дополнительную сигнализацию, чтоб штурману на вахте, не сходя с места, можно было контролировать положение дел в трюме", - выдает помощник капитана, или сам мастер. Он - мудрый, он радеет за судно, он принимает решение. Стало быть - полезен и вообще незаменим. Самому-то все равно заниматься ничем не надо. И позднее, когда уставший, и оттого потерявший бдительность механик произносит: "Всю ночь мучились. Придумывай, как сделать, потом - делай. И все на скорость, чтоб судно не дай бог из чартера не вылетело. Устал, как собака", случившийся рядом штурман фыркает: "Да и я тоже всю ночь не спал - то одни придут, то другие, где же прилечь тут?" Не спали оба, только один работал руками и головой, а другой - лишь внешним видом, представительством, так сказать. Зато он на виду. А это гораздо полезней.
   Джон, по опыту, знавший такой дисбаланс, никогда не обижался на этакое положение вещей. Так было всегда и везде. Это - закон жизни. Сволочной Свод Правил (общечеловеческий), который принят повсеместно - и на море, и на берегу, и в воздухе. Поэтому на штурманов, буде те рассуждали о своей значимости, внимания не обращал. Сам никогда не бегал с развернутым знаменем и лозунгами: мы перетрудились, нам нужна прибавка к зарплате. Пофик! Переработал - да и пес с ним, завтра устрою себе час отдыха длиной в 1440 минут. Но и на штурманские провокации не поддавался, знал отписанные ему контрактом права и мог их цитировать при необходимости. Иногда бился смертным боем, когда кто-то пытался унизить. В основном - с капитанами. Уберут с парохода - и ладно. Ждал: больше не возьмут к этим голландцам на работу. Но почему-то брали. Наверно, стармехов с крепкими нервами не хватало. Не всякий выдерживал странную манеру работы, практикуемую здесь.
   Не все штурмана были гадами, не все механики были кремнями. Поэтому, приезжая на новое место своего назначения, Джон относился ко всем без предвзятости. К чужому мнению о людях прислушивался, но не очень, предпочитая самостоятельно обрести точку зрения. Зато свое отношение к суперинтенданству выражал достаточно четко. Конечно, никому об этом не говорил, если не спрашивали. Но знал, что тот парень с торчащими ушами, который слал на суда весьма странные сообщения - вор и идиот. Другой, с татуированными руками и каркающим голосом - бесноватый хам. Третий, большой и рыхлый - вообще слабо представлял, что такое есть судовые системы. Четвертый, самый умничающий - бывший капитан, радующийся любой возможности давать технические советы и рекомендации. Словом, та еще банда собралась, осуществляющая техническую поддержку флота, будь то запчасти, ремонты или эксплуатационные инструкции.
   Вор ловко руководил доковыми работами, экономя на чем попало. В итоге забортные клапана не закрывались, пугая урок-мотористов реальной возможностью заполучить в машинное отделение море собственной персоной. В таких случаях суда обычно не могут больше ездить и благополучно тонут. А однажды, рационализировав поставку болтов для крепления пера руля, добился неожиданного для себя результата: через полгода после дока руль отвалился, и судно получило великолепную возможность ездить куда попало, влекомое волнами и ветром. Причина была проста: вместо 36 специальных, величиной с правую руку губернатора Калифорнии, болтов из нержавейки он определил такие же, величиной с левую руку губернатора Калифорнии, только из обычной "ржавейки". На 180 день своего существования эти детали крепежа перестали существовать. Морская вода - очень агрессивная среда. Зато суперинтендант, имевший среди механической братии невинное прозвище "Картофельные мозги" за это время успел дома купить вполне приемлемый в его круге знакомств "BMW" со сложной буквенно-цифровой аббревиатурой. 74 тысячи евриков - и машина в собственности.
   А тот, что хам, еще иногда назывался "фюрером". Его главной задачей было заставить работать механиков не менее двадцати часов в сутки. Он обсыпал подотчетных ему стармехов зашифрованными сообщениями, в которых некоторые слова заменял цифрами. Поди - разберись, если порой даже не понятно о чем идет речь. В случае недопонимания не гнушался оскорблениями, запечатленными в официальной судовой переписке. Приезжая на судно с проверкой, нырял в машинное отделение и боролся там, не считаясь со временем суток. Механики - рядом. По истечении 26 часов упорных и нервных ремонтных потуг судно уезжало в рейс, механик оставался в машине контролировать качество ремонта и устранять неполадки, а "фюрер" ехал в гостиницу спать. Самая большая текучка дедов была именно у этого бесноватого.
   Однажды, один архангельский стармех, вовсе не кремень, а большая даже сволочь, снискал уважение у прочих коллег. Во время визита этого суперинтенданта, утомившись чрезвычайно, попросил:
   - Прошу вас выдать мне какую-нибудь таблетку-стимулятор. Как в армии. Чтоб мог дальше работать.
   - Ты наркоман, - прокаркал "фюрер".
   - Я просто устал, как собака.
   - Правильно! - обрадовался голландец. - Собака. Слабак.
   Архангельский дед в свое время десять лет назад участвовал в популярном бандитском движении. Стрелялся с другими бандюганами, ловился и пытался милицией, менял машины и чувствовал себя "реальным пацаном". Былое самомнение, за что его не уважали промеж себя механики, взыграло.
   - Это ты слабак! - сказал он. - Если бы ты не был моим начальником, показал бы я тебе русских слабаков.
   "Фюрер" ощерился, как суматранский волк, и засучил рукава, явив знаменитые татуированные руки. Он, если верить слухам, увлекался то ли боксом, то ли шахматами.
   - Ну, покажи, - сказал он. - Наказания не будет.
   Поскакали они друг за другом в помещение подруливающего устройства: единственное место, где более-менее свободны 7 квадратных метров.
   "Фюрер" разделся по пояс и начал махать руками-ногами. Дед не снял своего запятнанного комбинезона и дал противнику в ухо. Тот потряс головой, посчитал, что это нечаянно и не считается. Мобилизовавшись, он начал менять стойки, пытаясь ужалить русского пяткой в голову, в голень и между ног. Стармех не дрогнул и дал голландцу по загривку. Удар "фюрера" несколько ошеломил, поднявшись с колен, он с кашлем бросился в атаку.
   - Русская свинья, - каркал он, прицеливаясь к горлу оппонента. Ему хотелось нанести наибольший урон этому варвару.
   Внезапно ушам "фюрера" сделалось нестерпимо больно, а потом все звуки пропали, остался только несмолкающий звон. Дед, ладонями хлопнувший голландца по слуховым аппаратам, в это время позволил себе начать ругаться. Его маты были не оригинальны, но несли явную угрозу. Если бы не сунувшийся на шум урка-матрос, то вполне возможно, что каратист-суперинтендант больше никогда бы не смог работать в столь близкой его сердцу судоходной кампании.
   Стармех как-то сразу опомнился, закручинился, дал последний пинок под зад "фюреру" и ушел в машину. Он понял, что самое лучшее, что можно ожидать в этой ситуации - улететь домой за свой счет и более не показываться в дверях этой конторы. Но более всего ему грезилась полиция, допросы и тюрьма. Здесь на адвокатов надеяться было нечего.
   Однако ничего не произошло. "Фюрер", придя в себя, уехал с парохода, не сказав никому, кроме капитана "до свидания". Дед отработал свой контракт, с кампании его не поперли, он даже уехал жить на Филиппины, где купил себе дом, машину и жену с прислугой. В Архангельск его больше чего-то не тянуло. Зато слава о поединке пошла по мере распространения урок по другим пароходам на других контрактах среди русскоязычных и филиппиноязычных членов команд.
   Но "фюрер" нисколько не успокоился. Он бесновался и глумился, как прежде. Просто был он, оказывается, совладельцем этой кампании. А "картофельные мозги" оказался вовсе "pederast", как сказал бы веселый парень Боря Моисеев.
   Наконец, все суда в этой кампании были китайской сборки. Случайно заманенные обещаниями высокой зарплаты, "левые стармехи", доселе отработавшие не один контракт где-то у греков, киприотов, немцев, или еще у незнамо кого, в ужасе разбегались. То, что делают китайцы - это праздник для чайнафобов, им можно спать спокойно. С таким уровнем знаний, с таким качеством работы китайцы никогда не станут конкурентами в мире. Разве что для любых африканских стран. Или Индии.
   Джону всегда было смешно, когда дома, после чуда возвращения, случайная встреча с былым знакомым-механиком прошлых кампаний начиналась и заканчивалась одними и теми же вопросами.
   - Сколько платят-то? - вопрошал знакомый.
   Джон называл лихую сумму, без зазрения совести завышая свой оклад.
   Собеседник начинал прикидывать в мозгу свои потери от того, что трудится на кого-то другого, с таким мизерным окладом, что и вспоминать неудобно. Далее следовали разные уточняющие вопросы: где контора, что требуют при приеме на работу, какие перспективы? Наконец, он созревал до финала:
   - Сколько человек в машине?
   - Один и филиппинский моторист. Иногда второй механик попадается в штат. Говорят, что где-то еще и электромеханики случаются, но не встречал.
   Знакомый думал, что ослышался.
   - На таких больших судах два-три человека в машине? - переспрашивал он.
   - Точно!
   "Нафик-нафик, кричат индейцы!" - отражалось на лице собеседника, и он больше ничего не пытал.
   Действительно, кампания сократила всех, кого только могла. Зачастую получалось, что стармех, обученный еще советским флотом, делал распоряжения о техуходах, чтоб все, значит, было контролируемо и прогнозируемо, чтоб никаких внезапных поломок. Делал такое распоряжение себе и с себя же и спрашивал.
   "Да чего-то неохота в грязь лезть!" - думал он потом. - "На стоянке сделаю".
   "Стоянка короткая. Боюсь, не успею!"
   "Не, в выходные заниматься - себя не уважать".
   "Да ну все это к монголам! Тронь китайскую технику, потом работать не сможем!" - это походило на сделку с совестью. Если бы кому-нибудь приказать - это одно. Вот самому бороться - это другое.
   Впрочем, китайские погремушки ломались сами, поэтому вопрос о безопасной работе не стоял никогда. Выжить, выжить!
   Ну а штурмана рулят себе в неведении, спят спокойно и иногда барствуют. ССП (общечеловеческий) - великая сила. Иногда приходит помощник капитана на судно и сразу забывает, как перегоревшую лампочку менять. Вызывает деда.
   - У меня тут свет пропал. Наверно лампочка перегорела, - говорит он.
   - Перегорела - поменяй, - отвечает тот.
   - Как же? - удивляется штурман. - Ведь это не моя обязанность.
   Дед меняется в лице. Хорошо, если молча уйдет. Но часто начинает говорить.
   - Трах, бах, мать, перемать. Ты чего - дома тоже электрика вызываешь? - говорит стармех.
   - Это же твоя обязанность! - удивляется в благородном гневе навигатор.
   - Ууу! - воет дед. Бьет кулаком в переборку и убегает.
   Штурман пожимает плечами, сидит некоторое время в темноте, потом жалуется капитану. Мастер вызывает деда. Стармех сокрушается и даже приносит лампочку. Но не идет в каюту к штурману. Дело принципа.
   Через день-два, устав от нытья коллеги по мостику, пишет в кампанию: "Стармех не справляется со своими обязанностями".
   Почуяв поживу, начинают шевелить пальцами на клавиатуре компьютера "Картофельные мозги" или "Фюрер".
   Джон мог называть себя вполне опытным стармехом: пять контрактов за плечами, один краше другого. Научился выдерживать необходимые паузы, научился выживать. Единственного, чего он опасался - это береговых властей. Их поведение зачастую шло в разрез с логикой, людской алчностью или, наоборот, принципиальностью.
   9.
   Старый мудрый второй механик, под кличкой "Синий" редко отказывался от поднесенного стаканчика-другого. Если по какой-то причине никто из членов экипажа не предлагал ему хлопнуть для поднятия тонуса, то он наливал сам себе. "Нет повода не выпить", - говорил ему внутренний голос. - "Стаканчик хорошего вина еще никому не портил настроения". Закрыв дверь в каюту на замок на всякий случай, он чокался с зеркалом и вливал в себя бокал бренди, виски, или самого дешевого коньяку. Вообще-то, как истинно русский человек, Синий предпочитал водку, но в этих широтах водкой назывался безобразный, отдающий нестиранными носками, спиртосодержащий состав. У них, на Украине, за такой суррогат продавца бы утопили.
   Со старым дедом работалось неплохо, правда, очень неспокойно. Пили они наравне, случалось, что и в ЦПУ. Черный был любителем, нет - профессионалом обличать кого-то за что-то. Он ругал Россию за газ, ругал Украину за прическу бубликом, критиковал Америку за великодержавность, кампанию - за малую зарплату, неукомплектованность экипажа и плохое снабжение. Вся работа отодвигалась на второй, даже, скорее всего, на третий план.
   Синий тоже работать не любил. Но если на судне из двух механиков два будут крепко пьяными, кто ж тогда сможет принять правильное решение в случае внезапного кризиса? Вот от этого и было неспокойно на душе. Оставляя Черного один на один с любимым развлечением: просмотром на рабочем компьютере всякого порно - он всякий раз нервничал. Поэтому, когда дед внезапно, недоработав двух недель до конца контракта, уехал, Синий вздохнул свободно. Новый стармех не буянил, не кривлялся и не пил.
   Юра сначала пытался присмотреться к новому начальству. Тому было не до реверансов: он первое время восстанавливал работоспособность компьютера, решительно отказывающегося работать. Не мудрено - усилиями Черного на рабочем столе висело 9 гигов жестких порнографических безобразий. А за распределительным щитом на крюке для одежды мерно покачивались приличные на первый взгляд шорты. Их повесил опять же Черный, надеясь когда-нибудь постирать, да так и не собравшийся. Кто-то, по словам деда, в них накакал. "Ага, тот же, кто тебе на грудь наблевал", - про себя осерчал Синий. Со временем никаких непонятных запахов при попытке засунуть нос за распредщит не осталось. Выбросить не хватало фантазии.
   Новый стармех, Джон, требовал выполнения своих должностных обязанностей. Ни больше, ни меньше. Это было не сложно - Юра вторым работал давно и больше уже не планировал подниматься по своей служебной лестнице. К тому же дед не брезговал сам участвовать во всех работах, если нужна была помощь. Жесткого запрета на спиртное тоже не было. Юра не терял контроль, в машине не пил и на глаза вечером, приняв на грудь свою порцию, старался не попадаться. Швартовался, если это дело приходилось после рабочего дня, дед тоже самостоятельно, не вызывая в машину никого. Как-то так получалось, что все рабочие дела стали получаться до окончания дня. Суета и спешка потерялась - и это Юре не могло не нравиться.
   Синий приходил на кофетаймы в ЦПУ и любил повспоминать былые суда, былых людей и былые походы.
   - А вот был ли ты когда-нибудь в Судане? - спросил Синий.
   - Да как-то не доводилось, - ответил Джон. - И чего-то не горю желанием. Мне хватает американских негров. А что?
   - Так вот там, в Судане этом, нас выгружали, чуть ли не вручную. А грузчиками были высокие черные парни.
   - Странно, если бы это были белые карлики, - фыркнул дед.
   - Понятно, - согласился Синий. - У них у всех волосы были, как у Анжелы Дэвис. Помнишь такую тетю, которую посадили за торговлю оружием то ли для "Черных пантер", то ли еще для кого?
   Джон кивнул головой: помню, как же, все пионэры за свободу Анжелы Дэвис!
   - Так вот, волосы у них были ярко рыжего цвета. У всех. И торчали в разные стороны. И вверх. Тоже у всех. Такая вот природная аномалия, - почесал живот Юра.
   - Может быть, это были все братья, а папа или мама у них сван - те тоже вроде бы рыжие, - предположил дед.
   - Ага, все сто шестьдесят два человека, - кивнул Синий. - Племя там у них такое есть - и все тут.
   - Бывает. Я, к примеру, встречал негра даже в Исландии. Причем не одного, и к тому же они были вполне местные жители. Ты лучше мне вот что скажи, - Джон посмотрел в широко открытые глаза Юры. Тот почувствовал, что почему-то вспотел.
   - Откуда это безобразие за распредщитом висит, каким образом всякая похабщина попала в машинный компьютер, когда же ты с пьянством завяжешь? - спросил стармех то ли серьезно, то ли не очень.
   - Дедушко! Да я же на рабочем месте - ни-ни. И на вахтах тоже! - замахал руками Синий и так по-собачьи преданно посмотрел в глаза, что захотелось дать ему косточку.
   -А...
   - А в трусы нахезал Черный. Или капитан Ван Дер Плаас. Пес его знает, как так получилось. Он же и в компьютер голых девок запустил. У тебя есть ко мне претензии по работе?
   - Есть, - согласился Джон.
   - Так я же исправлюсь, господи, боже мой! - Синий приложил ладонь с толстыми, похожими, конечно, на сосиски, пальцами куда-то на объемистый живот. - Ты вот лучше скажи: как ты относишься к североамериканским портовым властям?
   - Я так понял, вопрос это риторический. Я ко всем властям никак не отношусь. Я их стараюсь терпеть, - ответил Джон, поднимаясь с кресла, чтобы выйти из ЦПУ.
   - Но, клянусь здоровьем всеми любимой принцессы Беатрис, до стрельбы у тебя дело не доходило, - чего-то Юре хотелось поговорить.
   Джон, как вежливый и тактичный человек опустился снова на свое место, даже не вздохнув при этом.
   - Забрался к нам на пароход однажды стовэвэй (нелегальный мигрант, перебежчик, заяц). Обнаружился он, конечно, в Америке, в самом что ни на есть Нью-Йорке, - начал Синий, поудобнее расположившись в кресле.
   - Просочился к нам он, конечно же на Гаити, потом двое с лишним суток сидел, не высовываясь, в своей прятке. Потом в США ночью вылез и был схвачен на выходе из порта охраной. Такую байку он выложил поднятому по тревоге и обвалившемуся в порт американскому костгарду. Название судна он, естественно, не помнил. Таскали его надутые парни на собачьем поводке по всему порту, пока он не обнаружил наше судно. Сказал: "Вот оно!" Те обрадовались, скормили "зайцу" хот-дог и посадили его в машину с кондиционером. Костгард сразу арестовал на трапе судна вахтенного урку, побежал заключать под стражу капитана, мирно спящего в своей каюте. Но тут на их пути встал, как былинный богатырь Святогор, наш старпом, величиной с двух среднеупитанных костгардовских офицеров. Те его сразу же зауважали, но виду не подали.
   "Какие ваши токказательства!" - заорали они, цитируя хрестоматийную для американских полицейских "Красную Жару".
   "Пусть ваш стовэвэй покажет место, где он ехал", - отреагировал Вова. Такое имя было у нашего героя.
   "Зайца", блаженно переваривающего сосиску в булке, вытащили из машины и бросили за борт. Имею ввиду, за борт - это со стороны причала. Он очутился между трюмами и начал принюхиваться. Если допустить, что нелегал более двух суток мчался с нами к городу своей мечты, то где-то, естественно, должны были оставаться его фекальные отложения. Вова даже на минуту засомневался, может быть, действительно сейчас шмыгнет куда-то в нычку и предъявит всем свой засохший помет. Тогда отпираться бессмысленно. Впрочем, в любом случае, упираться перед любыми властями любых стран бессмысленно. Но уж больно хочется порой пойти в отказ, заставляя призрачную вывеску "Мы виноваты не потому, что виноваты, а потому, что вам так хочется" обрести очевидность. Но "заяц" был тупым от природы, поэтому принюхивался просто так, а не потому, что пытался вынюхать свой навоз.
   Короче, свой плацкарт указать он не смог. В Гаити на отходе судно проверяется вместе с собаками, под водой проплывают аквалангисты. За это им платят сами америкосы, чтоб гаитяне самым тщательным образом исследовали на предмет наркоты и стовэвэев суда, идущие в США. К тому же ни кала, ни остатков еды обнаружить не смогли, как костгард и фригидный ко всему "заяц", так и члены экипажа, поднятые по тревоге. Проснувшийся капитан, престарелый голландец, как то водится, какие-либо бумажки о своей виноватости подписывать отказался.
   Однако амаракосы запихнули нелегала на судно, наказав кормить, не обижать и отвезти обратно на Гаити и ушли, пригрозив на прощание жестокой проверкой в следующем порту, то есть в американской же Фернардине.
   Следует отметить, что такие проверки - не просто формальность. Каждый знает, что снующие по всем помещениям силовики враждебного государства жаждут крови. У них даже соответствующая бумажка есть. Нам тоже такую выдали. Называлась она, конечно же, "Приказ капитана порта".
   На основании документа 50 кода Соединенных Штатов секции 192 они нам прямо сообщали: будете противиться - наказание, будете препятствовать действиям американских костгардовцев - наказание, не сможете предоставить каких-нибудь бумаг - опять наказание. То есть, чуть что не так - пенальти. Судно, груз, такелаж будет конфисковано в пользу Соединенных Штатов, любой человек, признанный виновным чиновниками в несодействии им, будет помещен в тюрьму сроком не более 10 лет или, на усмотрение суда, будет оштрафован на сумму не более 10000 долларов. Да, пробьют такое пенальти - снова в ворота становиться не захочешь.
   Можно, конечно, аппелировать, но это крайне подозрительный способ защиты. Самый главный капитан порта в должности капитана костгарда по фамилии Попель этому будет совсем не рад. Так что едем мы в эту Фернадину и переживаем: кому не повезет?
   А ведь, получается так, что даже самый захудалый негр в белой рубашке с желтыми подмышками и лычками ефрейтора на погонах может решать по собственному усмотрению: содействует следствию большой белый человек, или нет.
   С их законами да с нашими гаишниками в роли костгагрдовцев - тюрьмы ломились бы от осужденных на срок не более десяти лет, а бюджет бы пух от поступающих штрафов не более десяти тысяч американских рублей зараз.
   - Это точно, - оживился Джон. - Только каких гаишников - ваших, или наших?
   - Скорее уж ваших. Они же до сих пор самостоятельно выписывают постановления на штрафы?- скорее утвердил, чем спросил Юра. - На Украине теперь все дела рассматривают суд, куда наши парни во французских фуражках предоставляют фотографии, доказательства.
   - Демократия, - вздохнул Джон. - В России любое быдло с жезлом в руке выиграет любой суд у любого немента. Что поделать, "нет основания не доверять показаниям сотрудника правоохранительных структур".
   - Просьба в моем присутствии не выражаться, - сказал Синий. - Демократия! Эк хватил! Однако мы отвлеклись.
   - Едем мы и думаем: кто ж тот счастливец, что проведет десятую часть века в цивилизованных условиях американских тюрем? Даже одежду менять не надо - наши оранжевые комбезы такие же, как у них за решеткой.
   Я думал - дед. Дед думал - я. Вова, старпом, думал - он. А мастер ничего не думал, он был спокойным как танк, за что его и уважали.
   Приехали мы в этот поганый флоридский порт, как водится, ночью. Нас уже ждали два броневика с вооруженными не только фонариками людьми. Я очень удивился, что были они все белые, ну, или чуть-чуть желтые. Два узкоглазых парня непринужденно толкались в жаждущей действий толпе. Один броневик - человек пятнадцать, были как наши призывники в армию. Почти лысые с огромными кольтами на боку и наручниками на заднице. Другой - люди постарше с автоматами и касками. Пока мы швартовались, они все сообща копытами землю рыли - до того им хотелось нас порвать на части.
   Не успели мы с дедом как следует вывести главный двигатель из эксплуатации, к нам уже ворвались человек десять, одними руками схватились за ручки своих наганов, другими указывая на выход. Пришлось идти в кают-компанию, где уже расположились все наши. Привели заспанного "зайца".
   "Они не нарушали твоих прав?" - спросил один из костгардовцев, может быть, сам Попель.
   "Нарушали", - сразу же по-испански сказал негр и заулыбался.
   "Кто?" - зловеще спросил американец.
   "Заяц" подумал, что этот добрый человек сейчас расстреляет из своего большого маузера всех сидящих перед ним белых людей, и стал радостно тыкать в каждого своим кривым пальцем. Мы все решили, что все, кранты, нет повода не доверять хорошему гаитянскому парню, стало быть, сейчас начнется серия пенальти. Дед как-то подобрался, застегнул до подбородка комбинезон и сказал, весь бледный:
   "Можно ли в машинном отделении масляный насос выключить, а то вполне вероятно случиться утечка?"
   Я-то думал, он сейчас с прощальной речью выступит, простится с нами по-флотски, а потом загрызет этого "зайца". А он о разливе масла беспокоится!
   "Может быть, Попель" подумал-подумал и согласился: "Только пусть сходит кто-нибудь другой". Деду он уже заведомо не доверял.
   Тут встал я и пошел на выход. Американец в свою рацию сказал кому-то на трапе, чтоб встречали меня и отвернулся. А я, дурья башка, не подумавши, что меня где-то ждут, а где-то - нет, начал спускаться в машинное отделение не по главному входу, а по аварийному. Так было ближе от кают-компании.
   Вылез я у компрессоров и пошел, было, к насосу. Но тут из-за угла появился весь вспотевший (а что они хотели, в машине плюс сорок пять!) молодой толстый и румяный костгардовец. То ли он не слушал свою рацию, то ли не расслышал - дизель-генераторы воют, как камнедробилки.
   Увидел он меня и заорал свое "фриз"! Это меня очень удивило. Ну а американский мент очень живенько вытащил свой пистолет и без всяких предисловий нажал на курок. Пуля пронеслась совсем рядом, я даже почувствовал, как колыхнулся воздух. Хотелось, конечно, удивляться и дальше, но моя решительность не подвела: я прыгнул обратно к аварийному выходу и взлетел в один прыжок наверх, то есть обратно. "Ну его нафик, этот насос", - думаю, - "пусть себе масло разольется целым Черным морем".
   В это время внизу началась пальба. Все костгардовцы, промышляющие в машине, решили выпустить свою пулю. Все целились в одну сторону, на звук первого выстрела.
   В итоге "может быть, Попель" так сунул негра-гаитянца в стенку, что тот прокусил себе в двух местах язык, а стрелки внизу прострелили паровую трубу китайского производства. Пар повалил с завыванием и сделал видимость нулевой.
   Менты всех стран всегда стараются стрелять на упреждение: кабы чего не вышло. Им-то по барабану, в кого палить, лишь бы самим остаться в живых. Работа такая!
   В тот момент я подумал, что дед выиграл. В смысле, что счастливец - я. Ждал, когда же приведут толстую тетку, которая объявит мне: "Не более десяти лет расстрела без права переписки". Но все как-то разрешилось само собой.
   Мы устранили утечку пара, "зайца" опять посадили под судовой арест, нам разрешили спокойно работать, никаких тебе пенальти. Потом наш мастер уже сказал, что я, как невинно пострадавший, помог ускорить весь этот театр, под названием "поиск стовэвэя". Кстати, и "заяц-то" подсадным оказался. С нами он по-английски не говорил, только испанский! А с какими-то дядьками в штатском вовсю шептался, будучи наедине. Но наших урок не проведешь! У них слух - как у гидроакустиков!
   Такая вот быль. Может, пивка? У меня холодное есть, - предложил Синий.
   - И чего - ни объяснений, ни извинений? - пропустил мимо ушей позыв второго механика Джон.
   - Мне их виноватость до одного места. А объясняться перед русскими - ниже их достоинства. Будто не знаешь, а, дед?
   - Действительно, чего это я? - сказал Джон. - Еще десять лет назад в Финляндии меня, третьего механика, сняли с парохода по прибытию в Уусикаупунки для выяснения личности. Завезли в их ментовку, заставили полностью раздеться, забрали одежду и оставили одного. Вокруг народ какой-то деловито ходит, делает вид, что не обращает внимания на мой белоснежный зад. Потом возвращается тот, что меня забирал и говорит: "Свободен". Тут во мне все дерьмо мигом вскипело, я молча развернулся и пошел на выход. Одежду-то эти козлы мне не вернули! В марте здесь иногда и в шубе не жарко. Иду, лужи перепрыгиваю, чтоб об лед не порезаться голой пяткой. По дороге машины вилять начинают - шоферы голову выворачивают полюбоваться. Догоняют меня мои финские полицейские друзья, орут из открытого окна своего автомобиля, аж слюна летит по ветру и замерзает. Я им отвечаю, как в фильме у Рогожкина. Помнишь "Кукушку"? "Пшел ты", - говорю. Они беснуются, я иду, холода уже не чувствую, гражданские машины сигналят, приветствуют, наверно. Финны переговариваются по рации и как-то немного тушуются. Наши бы уже забили до смерти, а эти чего-то миндальничают. Подъезжает фургон, открывают дверь, показывают мою одежду, и манят внутрь чашкой горячего, аж пар над ней, кофе. Вообще-то замерзать в хлам я не очень собирался, залез внутрь, вытер пятки какой-то влажной салфеткой, оделся, неспеша и тщательно. Попил их дрянного кофе, но озноб бьет, как с крутого похмелья. Тот дядька, что помогал мне одеваться, заулыбался, как школьник, увидевший "любимого" учителя под Белазом, и куда-то в самое нутро машины своей залезает. Достает бутылку водки, причем нашей. Конфисковал где-то, не иначе, зажать пытался, но теперь одумался. Ловко вскрывает пробку, наливает мне в кружку из-под кофе и говорит: "Пшел ты!" Тоже, наверно, Рогожкина, Бычкова и Хапасало уважает! Выдул я залпом, а он мне сразу еще наливает. Ни закуси, ни занюха нету. "Русские после первой не закусывают", - сказал герой Бондарчука. Хотя, какой же я русский? Короче, водка кончилась, зато появился пароход. Выхожу, народ ко мне подбегает, принюхивается, особо принюхивается дед по фамилии Негрубиянов. Фургон разворачивается и собирается уезжать. Финн на прощание высовывается из окна, и мы одновременно кричим друг другу: "Пшел ты!" Потом машем кулаками и расходимся. Он ловить финских и не очень преступников, я - писать объяснительную. Народ мне завидовал! Знали бы, болезные, через что мне пришлось пройти!
   - Во, дела! - сказал Юра. - Какие страдания, какой сюжет! Так я побежал за пивом!
   10.
   Совсем скоро экипаж узнал, что в независимом Таиланде, не прекращаясь, идет какая-то война. Всем даже временами казалось, что она не совсем гражданская.
   Дело в том, что стали на судно грузить в большом количестве рефрижераторные контейнера. По максимуму, штук этак шестьдесят. Каждый рефконтейнер подключают к судовой сети - поехали! 4 киловатта на всякий агрегат, генераторы работали на пределе. Три - четыре ящика всегда ставили отдельно.
   Температура внутри контейнеров под минус тридцать. Во всяком случае, должна была быть. Старпом при каждой погрузке был обязан это дело проконтролировать. Иначе - беда, приходилось деду и старпому по приказу мастера лезть и устранять неисправность. Все это бесплатно, в свободное от работы время, то есть - ночью.
   По идее ремонтами такой хитрой холодопроизводящей техники должен заниматься специально обученный человек. В Советском Союзе этим делам учили пять лет в институте. Но капитан, как правило, человек убогий, далекий от способности логично мыслить, а кампания по своей сволочной сущности пытается экономить на всем, поэтому поступает приказ - и дед со старпомом лезут в трюм, либо на крышку трюма к злополучному неморозящему контейнеру и начинают ремонт. Стармех проверяет предохранители, нажимает на все кнопки на блоке управления, в надежде, что агрегат заработает, а старпом светит фонариком. Иногда еще привлекается боцман для пущей важности. Толку от этого ремонта, как правило, никакого. Но надо делать - Приказ!
   Поэтому Макута всегда сам обходил и браковал на берегу холодильные ящики, чтоб не случилось в рейсе неприятности. Но однажды облажался.
   Звонит он в каюту стармеху и предлагает встретиться. Джон сразу понял - контейнер разморозился. Да и погода как раз подходящая: обрывки облаков пытаются закрыть собой полную луну, но безуспешно. Дождь прошел, ветерок дул крепкий, но не очень - шапку с головы не сбивал. Вообще-то, не шапку - каску, точнее - каски. Старпом и боцман уже ждали, отсвечивая безопасными головными уборами. Дед одевать такую дуру себе на голову не стал, не барское это дело.
   - Что, Макута, алес капут рефконтейнеру? - спросил Джон в качестве приветствия.
   - Недосмотрел, виноват, - понурил голову тот, даже не пытаясь по филиппинскому обычаю отпираться.
   Делать нечего. Сверху в свою подзорную трубу глядит в дрянь пьяный Ван Дер Плаас, сзади ревут вентиляторы, спереди нет-нет, да и брызнет через клюз волна, как гейзер. В каютах спят урки, беспокойно пытается устроить свое тело в удобной позе упившийся пивом Синий, а им, троим, выпало спасать от разорения кампанию.
   Порченный контейнер стоял как раз по носу, вместе с тремя другими, находясь на приличном - в трюм - расстоянии от других.
   - Ну и запах тут у вас! - сказал дед, когда они забрались на место. Пахло действительно премерзко - так тухлая рыба не воняет. Позднее, с содроганием вспоминая те ароматы, Джон удивлялся: как некоторые бывалые люди характеризуют тот дух "сладковатым"?
   Макута ничего не ответил, только развел руками, а боцман вообще отвлекался: он, как самый опытный человек на палубе, начал поднимать и отряхивать свои ноги. Действительно, с контейнера не только оглушительно пахло, но и текло.
   - Да здесь минуса при погрузке и не стояло! - сказал Джон и указал на приборную доску. Там маленькое электронное табло указывало +0,5 градуса Цельсия.
   - Обманули, сволочи, - резюмировал старпом. - Может быть, можно попытаться как-то исправить?
   - Боцман! Свети! - приказал дед, так как фонарь оказался у того в руках.
   Но урка-боцман, вместо выполнения, направил фонарь сначала в лицо Макуте, потом на колено Джону, потом вообще куда попало и, в конце концов, вообще его уронил. Тот, как шпагой, на краткий миг, пронзив ночное небо, улетел куда-то под крышку трюма.
   - Ты чего? - удивился полуослепленный старпом.
   Но боцман ему не ответил, он сам чуть не полетел за фонариком, дед еле успел перехватить. Обморок - дело привычное. Не хватает кислорода, высокая температура окружающего воздуха, организм - бац и отключился от перегрева. Но такое случается в основном в трюмах, где свежее дыхание ветерка напрочь исключено. Поэтому туда, как правило, и лазили по трое: один работает, другой светит, третий в отключке.
   Дед пожал плечами, Макута подхватил увядшего земляка под ноги, и они вдвоем выволокли босса на край крышки. Расположили так, чтобы свежий ветер задувал в лицо, но одновременно вместе с этим не сдернул вместе с головой прикрепленную к ней каску.
   - Чего это он? - спросил старпом.
   - Может, съел чего? - предположил дед.
   Однако жертвоприношение не помогло, рефконтейнер не заурчал своим компрессором и не понизил температуру. Наоборот, на панельке уже читалось +0. 7 градуса. За фонариком лезть было неохота, но тут в очередной раз гордо расправилась из несерьезной облачности луна, так что стало совсем светло.
   Дед начал один за другим проверять предохранители, вызванивая их поочередности тестером. Как и ожидалось - все в порядке. Что дальше делать, Джон, конечно, знал, но не очень. Отвлекшись на работу, он и не заметил, что Макута очень напрягся, даже просто одеревенел, замерев. От вони хотелось блевать или тоже хлопнуться в обморок.
   - Господь - пастырь мой. Я ни в чем не буду нуждаться - он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим. Подкрепляет душу мою, направляет меня на стези правды, ради имени своего, - внезапно донеслось до слуха деда шепот старпома, который он и сразу воспринять-то не смог. Слова, произносимые на английском, показались Джону знакомыми.
   - Если я пойду, и долиною смертной тени - не убоюсь зла, потому что ты со мной. Твой жезл и твой посох - они успокаивают меня. Ты приготовил предо мною трапезу ввиду врагов моих, умостил елеем голову мою, чаша моя преисполнена. Так благость и милость да сопровождают меня во все дни жизни моей, и я пребуду в доме Господнем многие дни, - закончил Макута.
   - Аминь, - сказал дед.
   - Аминь, - согласился урка.
   "Боже мой, да это же двадцать второй псалом Давида!" - узнал, наконец-то, Джон. Не успел он поинтересоваться в столь необычных в таком месте словах, как Макута показал пальцем куда-то вбок:
   - Смотри!
   Там по носу судна, ближе к правому борту стоял еще один из этих рефконтейнеров-изгоев. Джон, уставился на него, чувствуя подвох, но, не понимая пока, в чем именно. Белый ящик, ничем не примечательный, разве только вполне работающий: на панели были различимы "минус двадцать восемь". Все, как и положено. Поворачивая голову к Макуте, дабы выяснить, в чем же дело, он замер на полуобороте.
   Есть обычное зрение, которым нормальный человек видит вполне хорошо. А есть еще и какое-то боковое, кое часто упоминается при описании конфликтов: будь то война или свирепая драка возле ресторана "Дружба" совсем незнакомых между собой людей. Им тоже владеют все, только степень детализации и, стало быть, ясности, зависит от врожденных способностей или тренировки, если хотите. Вот этим самым пресловутым боковым зрением Джон и увидел на той самой пустой крыше то, отчего зашевелились у него волосы не только на голове, но и на всем теле, и тоже захотелось, подобно Макуте, произнести Слово Божье. Однако никаких подобающих случаю в памяти, почему-то не оказалось, только одни маты.
   Если не присматриваться напрямую, а задумчиво уставиться, например, на фальшборт, то хорошо освещенные лунным светом, словно пронзаемые им, на крыше контейнера проступали две фигуры. Эти силуэты не были статичны, они меняли позы, словно поудобнее устраиваясь на рифленой поверхности контейнера, они жестикулировали руками, они разговаривали между собой. Правда, ветер не доносил ни одного слова, только урчание компрессоров и шелест волн за бортом.
   Джон мигом вспотел и, непроизвольно сложив пальцы правой руки в крестное знамение, перекрестился. То же самое сделал и Макута. Фигурам это никак не повредило, они продолжали общаться между собой.
   - Что это? - спросил почему-то шепотом Джон.
   - Души, - ответил Макута. - Неприкаянные души.
   - Вот поэтому и хлопнулся в обморок наш босс. Подлец, даже нас не предупредил, - продолжил дед.
   - Это плохо, очень плохо, - сказал старпом, и по его тону можно было судить: чувак на пределе, если не обморок, то истерика.
   - Ладно, Макута, нас-то не трогают, - предложил Джон. - Как-то мне отец мой покойный рассказывал про деда, то есть его отца. Во время второй мировой войны дед Володя служил в обозе. Русским владел не то, чтобы очень хорошо, вот и не доверили ему пулемета. Разбомбили тот обоз одним прекрасным днем. То ли немцы, то ли наши - случалось всякое. Многих поубивало в клочья, деда здорово контузило. Живые и легко раненные ушли по своим делам, неподающих признаков жизни оставили. Дед пришел в себя ночью: вокруг искореженные повозки, мертвые тела. Ни ветерка, ни облачка на небе. Луна светит, переливается. Долго смотрел дед Володя перед собой, не в силах осознать, что живой, голова кругом идет, живот начинает готовиться к бунту. Вдруг, сбоку возникло движение, потом еще и еще. Как ни пытался он скосить глаза в ту сторону, ничего не видел. Только отводил взгляд - кто-то шевелился. Постепенно попривык так боком вглядываться: надо же узнать, вдруг финны? Но это были не враги. Точнее, может быть и враги, но неявные. Маленькие, величиной со среднюю собаку, твари перескакивали с одного тела на другое. Они показались деду плоскими, потому что иногда, как-то извернувшись, вообще исчезали. Словно лист бумаги, повернутый ребром. Передвигались эти твари быстро, постоянно наклоняя голову к мертвецам. То ли ели они их, то ли нюхали. Дед их просто видел, нисколько не боясь, воспринимая как данное: есть твари, ну и пес с ними. Однако желудок тоже более-менее ожил и решил избавиться от пищи, которую ввиду общей травмы переварить не мог. Блевать на себя трезвому человеку как-то стыдно, поэтому дед Володя инстинктивно вывернулся, больше не приглядываясь к неведомым существам. Очистившись, организм решительно заявил, что он живой, потому что удалось встать на ноги и, стало быть, передвигаться. Дед ушел, позабыв про странных тварей, прислушиваясь только к звону в ушах. Вспомнил об этом случае уже дома, незадолго после войны, уже смертельно больной. Такая вот история.
   - И что же нам делать? Тоже поблевать? - спросил Макута, чуть спокойнее.
   - Вообще-то, если мы тут долго пробудем, за этим дело не станет: к такому запаху привыкнуть нельзя, - ответил Джон.
   - Надо вызвать помощь, - проговорил старпом. - И свет везде включить.
   - Ага, как ты себе это представляешь? - хмыкнул Джон. - Ладно, понятно бы, капитан. Кстати, может это его белая горячка теперь и к нам пристала? На самом деле там и нет никого, а мы, горячие и белые, зрим тут чужой бред.
   Но старпом был не настроен шутить, и всем своим видом показывал, что готов присоединиться к беззаботному бессознательному боцману.
   - Ладно, - сказал дед. - Коли уж мы здесь столкнулись с неизвестным явлением, пойду поближе. Страшно, конечно, но почему-то уже не очень.
   Джон маленькими шажками, как рыбак на весеннем льду, пошел по крышке к контейнеру с призраками. Те на него внимания не обратили, сидели себе и беззвучно беседовали. Подобравшись достаточно, чтобы убедить себя - это не оптический обман, Джон, растеряв весь страх, решил двинуться обратно. Но сразу же наткнулся на Макуту. Тот, оказывается, пошел следом.
   - У одного из этих парней полголовы отсутствует, - прошептал он.
   - Ну да, а у другого в боку огромная дыра, - согласился дед.
   - Я их сейчас перекрещу, может, исчезнут? - предложил старпом.
   Джон пожал плечами.
   Но едва только Макута попытался обратить к призракам свое крестное знамение, те вмиг повернули свои головы к людям, словно заметили их. Тот, что с дырой в туловище, поднял руку и помахал запрещающим жестом. Другой же выставил руки в знаке, который можно было расценивать, как просьбу: сложил перед собой ладони.
   Вся любознательность мигом испарилась, старпом и дед, пятились назад, кивая головами, пока не споткнулись о боцмана. Джон, весь в испарине, не забыл пнуть отказавший контейнер. Последний способ борьбы с неисправностью. Схватив за руки-ноги босса, они слезли на палубу и засеменили к надстройке. Где-то сзади затарахтел оживший холодильный компрессор.
   У самого входа они положили тело товарища на палубу, сами присели сверху.
   - Вот это да! - смахнул пот со лба дед.
   - Страшно! - принялся протирать вспотевшие очки старпом.
   - Очень страшно, - согласился Джон.- Одно радует, будет теперь работать ваш морозильник.
   Они немного помолчали, стармех никак не мог поймать в голове какую-то мысль. Вдруг, его как осенило.
   - Запах! - сказал он и даже потряс сжатым кулаком.
   - Что - запах? - не понял Макута.
   - Знаешь, как-то однажды, летом, умерла у нашей родни бабушка. Ну не такая ветхая бабулька, а просто уже достаточно взрослая, за семьдесят лет. Перед самыми похоронами случилась ночью гроза. Вот тело Надежды Петровны и начало экстренно разлагаться, к гробу было тяжело подойти.
   - Ну и что?
   - А то! - дед поднял вверх палец. - Запах у того контейнера был точно такой же. Это трупный смрад, Макута. Мы везем покойников.
   Со стороны отдельных контейнеров раздался отчетливый и тягостный стон. Под мужчинами послышался кроткий вздох, и, начавший было приходить в себя боцман, снова отключился.
   - Как барышня, право слово, - похлопал его по скуластому лицу стармех.
   - Надо бы его водой, что ли, окатить, - предложил старпом.
   - Отойдет и так, не маленький, - сказал дед. - Однажды один знакомый мент-лейтенант Гурьин сказал мне, что потеря сознания - явление кратковременное. Две-три минуты, может быть, пять. Дальше человек просто из бессознательного состояния плавно переходит в сон. Или очухивается. У кого какой организм. И бац мне дубиной по голове. Я проснулся очень быстро. Однако за это время мент-лейтенант Гурьин, хоть и был маленького роста, успел сковать мне руки сзади наручниками, а наручники подвесить к самой высокой поперечине камерной решетки.
   - Зачем? - удивился старпом.
   - И я вот думаю до сих пор: зачем?
   - А боцман чего-то поседел немного, - проговорил старпом через некоторое время. - Или мне кажется?
   - Да и у меня седины под мышками добавилось, - согласился Джон.
   - Что же там так взвыло только что? - спросил Макута.
   - Говорят, что так кричит собака Баскервиллей, когда собирается напасть на жертву, - ответил дед.
   - Море, сэр, - усмехнувшись, продолжил старпом. - Море способно издавать самые жуткие звуки.
   Они подложили под голову боцмана чью-то рабочую куртку и пошли по каютам. Проклятый запах, казалось, пропитал не только всю одежду, но и проник в волосы и кожу.
   На трапе случился второй механик, который болтался по пароходу, подыскивая собеседников.
   - Ого, дедушка! - обрадовался он. - Хочешь, расскажу, как однажды пароход "БиБиСи Джапан" перевез стовэвэя?
   - Не хочу, не до тебя, Синий! - сказал Джон.
   - Не понял, - поджал губы тот и развел ладони в стороны, словно собираясь ловить мяч. - Синий?
   - Юра, пойду я, некогда.
   - Ладно, иди, - согласился второй механик, жестом факира достал бутылку пива, лишил ее пробки одним щелчком, и вложил в руку деду. - Судно выгружалось в Марокко. Потом должно было идти в Норвегию, но переиграли и отправили - ты не поверишь - в Певек. Знаешь, где этот Певек?
   - Знаю, - ответил Джон, хлебнул пива и поморщился: запах, запах.
   - Там на сибирской реке лиственница была. Дорогое дерево, между прочим. Так вот, границу им закрыли в Мурманске на рейде, потом приехали они в тот порт. Август месяц, на улице плюс десять, лето в разгаре. Привязались, вдруг видят, с борта спрыгивает крайне легкомысленно одетый негр: только кальсоны и нательная рубаха. От реки к самому Певеку ведет длинная-длинная деревянная лестница наверх. Так этот негр лезет по этой Потемкинской лестнице, машет руками и кричит: "Фридом, фридом!" Радуется свободе, подлец. И скрылся из виду. Ну, вызвали участкового милиционера, больше никого из властей нету. Тот сказал только: "Ну и пес с ним", и ушел. Судно быстро погрузилось и умчалось по своей надобности. А негр остался в своей свободной Норвегии. Может, адаптировался, оволосел, бегает сейчас с полярными собаками по помойкам. Они же ко всему могут приспособиться?
   - Не знаю, Юра, - ответил дед. - Спасибо за пиво, пойду я, пожалуй. Нехорошо как-то.
   Стармех ушел, а Синий остался стоять, пожимая плечами. Потом хлебнул пива и убежал вниз: оттуда послышался звук шевелящихся кастрюль. Это Макута решил перебить навязчивый дух тлена доброй филиппинской едой - лапшой быстрого приготовления.
   11.
   Совсем скоро уехал восвояси капитан Ван Дер Плаас. Ездил он с Джоном больше половины контракта. Перед самым уходом с судна решил он сделать отвальную - как-никак представитель правящей верхушки. Выпил весь алкоголь, перевернул тарелки на камбузе, поел своих помоев, побрызгал слюной в лицо печальному безответному Макуте, вспомнил про деда. Из своего сейфа вытащил документы Джона и, тайно злорадствуя, выбросил их в иллюминатор. Отдельные символические листочки, выданные кампанией, улетели, влекомые ветром. Диплом же, паспорта и другие серьезные бумаги, потеря которых могла привести к немедленному расстрелу, упали на палубу и были немедленно подобраны проходившим по своим делам уркой. Тот их сразу же передал Джону. Ну, а стармеху оставалось только удивляться. Так он и не придумал, почему же его документы вдруг оказались на палубе, оставил их себе, что, позднее, оказалось счастливой случайностью.
   Джон надеялся, что снаряд два раза в одну воронку не падает, поэтому ждал замены Ван Дер Плааса. Точнее, надеялся, что новый капитан будет более разумный, нежели этот, известный всему кампанейскому флоту урод. Но, когда Макута по секрету сказал, что приедет русский, закручинился. От русского или украинца, как правило, ничего хорошего ждать не стоит. Многие стармехи, прознав, что рулит на пароходе некто русскоговорящий, ехать на вышеозначенное судно отказывались. Хорошо, что под голландским флагом пока еще мало бывших и нынешних соотечественников.
   Старпом тоже знал такое свойство русских, глодать своих ближних, поэтому, не желая проверять себя на выносливость, попросился домой. Капитана и его старшего помощника, как правило, в один день не меняют. Но через две недели появилась и замена у Макуты. Он, к сожалению, после случая с призраками, очень сдал. Стало очевидным, что лет ему вовсе не тридцать, а даже за пятьдесят. На палубу он больше не выходил, смотрел задумчиво в иллюминатор на мостике и вздыхал.
   - Я, пожалуй, новое начальство вытерпеть уже не смогу, - сказал он как-то стармеху.
   - Да брось ты, два полета томагавка - и ты дома, - попытался его утешить Джон.
   Макута безрадостно покинул борт парохода, крепко пожав на прощанье руку деда.
   - Здорово мы тогда собаку Баскервиллей ловили! - усмехнулся он и уехал домой. Через три месяца в аэропорту Майами, когда Макута полетит на очередной свой контракт, у него случится обширный инфаркт. Американцы - врачи очень хреновые, клятва Гиппократа для них не существует, только деньги. Лечить они пытаются болезнь, а не больного, что, к сожалению, теперь является нормой в клиниках постсоветских госпиталей. Кое-как оклемавшись до уровня медленного передвижения на своих двоих, Макута вернулся на Филиппины. Ну, а там - профсоюз и родственники, направление на реабилитацию к лучшим врачам мира - кубинцам, учившимся в свое время в Советском Союзе. И жизнь - снова прекрасна и удивительна!
   . Новый капитан не обманул печальных надежд. Он оказался скуп, труслив и глуп. Ничего особенного. Это визитная карточка большинства из капитании. Порядочных людей съедают еще в пору работы тех какими-нибудь несчастными третьими, либо вторыми штурманами.
   "Сестра! Имя!" - возопило утонченное естество Джона голосом убийцы Бэкингема из фильма далекого детства. "Налим", - выдал он, и человек, точнее, капитан, обрел свое истинное наименование. Так его стали называть и второй механик, и даже новый старпом, добавляя для солидности еще и отчество "Иваныч". Сергей Валерьевич стал Налимом Иванычем, как в сказке из серии "Малыш".
   Урки, любители повеселиться, прознав про такое дело, не стали мудрствовать лукаво и обозвали мастера просто: "фиш". "Налим" перевести на английский, а тем более на идиш, не говоря уже о филиппинском языке, не смог никто.
   Любил новый капитан неуместно вставлять одно полузабытое слово, способное испортить настроение даже у получившего прибавку к жалованью боцмана. И слово это было - "субординация". Оно звучало всегда, будто Налим Иваныч считал его своим колдовским заклинанием, помогающим жить ему счастливо и достойно.
   Джон, как человек буйного нрава, услышав как-то в первый день в первый раз это magic word в применении к своей персоне, мгновенно вскипел и ответил, что клал он на субординацию одну вещь. Налим стушевался, но не очень буянил. Хоть это отрадно.
   Новый старпом оказался парнем совсем не промах: в свои двадцать три года он самоутверждался, как начальник. Урки стонали и морщились, но повиновались. Виталик, поблескивая черными глазами, энергично объяснял свои требования к матросам, без стеснения личным примером показывая, что требуется. Это походило на театр пантомимы. К механикам он относился на редкость уважительно, хотя не гнушался разок-другой в день стучать Налиму Иванычу о том, что дед и второй совсем обнаглели. Это был тоже, наверно, ритуал, потому что ни Джон, ни Синий ни разу даже близко не подходили к барьеру, за которым располагалась "конфликтная территория". Проблем со старпомом не было никаких.
   Таиланд, куда судно постоянно ходило, считался, между прочим, уже объявленной зоной боевых действий. Об этом за убогим ужином поведал Виталик. Все, конечно, это знали - тоже, блин, тайна! "Да мы тут все ветераны!" - сказал Джон, ковыряясь вилкой в неаппетитной лозаньи на тарелке. "И один - инвалид", - добавил он через пару секунд. Старпом подавился, выдохнул носом макароны и захохотал. Капитан боялся приходить на ужин, когда за столом сидел дед, поэтому уточнений, кто же этот единственный и неповторимый не требовалось.
   Налим Иваныч объявил по всему судну о введении им режима строгого запрета на алкоголь. Урки и Синий стали пить тайно, хотя и раньше-то не афишировали это дело. Но капитан, не получив каких-то даже самых вялых протестов, забеспокоился. Он начал всех нюхать. Подойдет к занимающемуся приборкой матросу и начинает водить жалом, как охотничья собака, наделенная верхним чутьем. Он мечтал принюхаться ко второму механику, но тот, мудрый и решительный, не подпускал к себе близко: резко срывался с места и скрывался в машине, будто бы по надобности. Когда капитан принялся тянуть воздух рядом с дедом, тот поинтересовался:
   - Чего это ты меня нюхаешь?
   - Не "ты", а "вы"! - возмутился мастер.
   - Хорошо, - согласился Джон. - Чего это ты нас нюхаешь?
   - Субординация! - заверещал Налим.
   - Где? - спросил стармех.
   А филиппинцы решились на бунт. Конечно, не из-за того, что на судне невозможно было купить даже пива. При желании любой алкоголь в любом количестве доставлялся на борт в Камбодже или Таиланде. Гений управления попытался их ограничить в потреблении риса. А рис для урки - это святое, почти как присяга верности новому коалиционному правительству. Даже если в самом филиппинце всего веса-то килограмм сорок пять, в день он наминает мнооооого риса. Количественно измерить потребление практически невозможно, потому что три раза в сутки он легитимно тащит к своему столу тарелку, наполненную по самое не могу. Объем горки рассыпчатого белого продукта почти, как голова едока. Рядом небольшое блюдечко с мясом, рыбой, курицей или сушеными ящерицами. Это, так сказать, норматив. Однако можно встретить этого малыша в любое время суток в любом месте. И если он будет рядом с камбузом, то рядом с ним будет тарелка с горой риса. И дед, и Синий - обладатель солидного живота, удивлялись: куда ж в них все это влезает?
   Налим, давя из себя очередную оригинальную идею, на сей раз экономии, приказал повару варить риса из расчета тарелка на рыло. В день.
   Урки забеспокоились. Дед спросил у Виталика:
   - Откуда взялся этот придурок?
   - Практически из Одессы.
   - А откуда у него капитанский диплом?
   - Купил.
   - Кем же он был до этого?
   - А то ты не догадываешься, дедушка! - фыркнул старпом.
   Джон озадаченно почесал в затылке.
   - Начальником радиостанции, что ли? - спросил он.
   - Конечно, будто не видно, - ответил Виталик и ушел беседовать с волнующимся народом.
   - Хотим жрать! - вопил народ.
   - Хотим женщин и водки! - добавлял требований представитель русскоязычного меньшинства, он же Синий.
   В свое время начальников радиостанций, по-простому - радистов, сократили за ненадобностью. Кто ушел на берег, кто стал матросом, дорабатывая до мифической пенсии, кто пошел учиться. Заочно. На штурмана. Налим был одним из них.
   Он в это время бегал по мостику, оглядываясь на двери в ужасе, и шептал: "Субординация!"
   Потом в рубку, робко постучавшись, вошел бесстрашный седой боцман с целой кастрюлей риса, сел около гальюна и начал есть. Потом без стука вошел старший механик, сел за старпомовский стол и начал пить из горла полулитровой бутылки таиландское пиво. Это был дар Синего. Все остальные, смущенно улыбаясь друг другу, заглядывали в рубку через окно с крыла.
   Потом у судна отвалился руль.
   Переговоры с кампанией, буксир, ожидание сервисного инженера из Стамбула, снова буксир, якорь на рейде Сингапура, подводные работы, испытания, препирания с сингапурскими портовыми властями - две недели, в ходе которых возобновилось изобилие риса у филиппинцев и легализовалось пиво на борту. Зато пропал чартер, то есть судно потеряло из-за столь долгого вынужденного простоя своего фрахтователя.
   Еще три дня безызвестности и вновь поход в Таиланд. Тайна сия великая была, но Виталик как-то не очень проникся идеями отца-командира, поэтому за обедом поведал, что чартер возобновится только через месяц, а пока судно повезет из знакомой Сонглы разовый груз на Европу. Народ воодушевился.
   12.
   Особенно радовался путем неоднократного вставания с места с бокалом сока Синий - его дембель должен был выпасть на один из европейских портов. Никто: ни старпом, ни дед - не сомневались, что второй механик закатит вечером репетицию своего прощания с судном. Сегодня ему было можно, вахта как раз лежала на Джоне. Будет крепкий и слабый алкоголь, песня Георга Отса "Черное море мое", боцман и кто-нибудь из урчелл попроще.
   - Знаешь, Виталя, - сказал стармех, когда Юра энергично, даже не доев еды, слинял из офицерского месс-рума. - Когда-то, будучи в Корнуолле я обратил внимание на вывеску на причале яхт-клуба: "Не кормите чаек: они насерут вам на грудь или выклюют глаз".
   Старпом запрокинул голову и захохотал, испуская изо рта недоеденные крошки, как вулкан мелкие камни.
   - Ты сейчас накормил чаек, точнее - чайку. Посмотрим, хватит ли у нашего общего друга ума придумать что-нибудь оригинальное.
   После обеда Синий, под предлогом сходить в интернет, убежал затовариваться на переход. Сонгла - мусульманская волость, к тому же на военном положении: броневики, мелкие дядьки в касках и военных шортах с автоматами, полицейские в обтягивающих рейтузах с огромными кольтами на боку и черными очками, рассекающими на мотоциклах. Однако после пяти часов можно спокойно купить в супермаркетах то, что из-под прилавка торгуется круглосуточно в любом ларьке: виски, джин и даже коньяк какого-то местного производства. Видимо местный мулла разрешил не ограничивать себя в потреблении алкоголя в "лечебных целях".
   Дед вышел на палубу. Было непотребно скучно, его контракт на Европе не заканчивался. По корме разгружался "рифер" - плавучий холодильник, как и положено белого цвета. Рабочие сноровисто вытаскивали из узкой горловины трюма замороженных тунцов, величиной со среднестатистических бездомных собак. Часть окоченелых до деревянного стука при падении на палубу тушек они грузили в грузовики навалом, часть выбрасывали за борт. Причина, по какой различалась рыба выбрасываемая от той, что уезжала, была неясна. Джон, как ни напрягал глаза, как ни придумывал объяснения, но логики не усматривал. Над открытым зевом трюма стоял туман. Воздух в этом месте скачком менял свою температуру от минус 28 до плюс 28. Дед начал придумывать, как к тому месту дна, куда опускались загадочным образом забракованные рыбины, мчатся крабы со всего Таиландского залива Южно - Китайского моря, но отвлекся.
   Из надстройки вышел человек, без сомнения европеец, энергичным шагом спустился по трапу и пошел на выход из порта. Если бы Джон не был таким тактичным, он бы обязательно окликнул его. Но он этого не сделал, засомневался. Хотя внешний вид, походка, даже наклон головы - все, было до того знакомым, что колебаться не приходилось. Если бы не одно "но". В настоящее время близнец этого парня, только что покинувшего их судно, находился в другой стране за многие тысячи километров отсюда. К тому же тот, другой, сидел в тюрьме.
   "Черт, а не напиться ли сегодня пьяным?" - подумал Джон, но сам же отклонил эту идею. Легче не станет, скорее даже наоборот. Алкоголь только усугубит извечную морскую тоску. С ней, проклятой, бороться можно только в трезвом виде, да еще и в одиночку, к тому же.
   Вечером все же пришлось принять на грудь стаканчик виски. Юра расщедрился до того, что заманил к себе в каюту деда и старпома, потом, правда, расколовшись, что пойло-то, оказывается, боцманское. Но босс был не против, он радостно и как-то тупо улыбался в угол каюты, где в полумраке прятались призраки из контейнера.
   - А Налим там что-то плачет у себя, - сказал Виталик.
   - Как это плачет? - удивился Синий.
   - Тихо, по-рыбьи, - ответил Джон.
   Старпом посмеялся в свой стакан, все никак не решаясь глотнуть из него.
   - Нет, действительно, - втянув виски, наконец, продолжил он. - Прохожу я в рубку, а у него дверь открыта по традиции. Слышу: чу! Воет кто-то. Прохожу из рубки - бормочет кто-то, будто жалуется. Прохожу в рубку - всхлипывает. Прохожу обратно - сморкается.
   - Сколько же раз пришлось тебе бегать туда-сюда? - это Синий принялся доливать.
   - Да уж довелось потренироваться. Не рядом же стоять! - усмехнулся Виталик. - В каюте он один, значит, сам с собой развлекается.
   Джон хотел, было, рассказать про увиденного давеча двойника своего знакомого, но передумал почему-то.
   - Да крышняк у него сорвался! - сказал Юра. - От всего пережитого. Это точно! Эй, Мангусто, давай с нами!
   Боцман отвлекся от своих мультиков и протянул руку за своим стаканом.
   - Манисто! - добавил он и выпил, даже не поморщившись.
   Дед предпринял попытку встать и уйти, но Синий уже залез на своего любимого коня. Ему просто необходимо было, чтобы его послушали. Конь под ним нетерпеливо бил копытом и мог сбросить седока, если тот не обуздает мощь прущей морской байки.
   - Я скажу вам, отчего Налим Иваныч голосит в соей каюте, - сказал Юра, жестом усаживая стармеха на место. - Виталя не даст мне соврать: у него это второй пароход.
   Старпом, отвалившись на диванчике, сцепил руки на колене и одними глазами кивнул.
   - Нашего Налима с прошлого судна убрали, потому как случился там бунт. Что он придумал для улучшения благосостояния кампании не так уж и важно - такой борец за идею может выдумать все что угодно. Работал он с португальцами, даже такое случается на необъятных морских просторах. Точно, Мангуст?
   Боцман кивнул своей седой головой, хотя не понимал ничего - разговор уже перешел на русский. Он опять опрокинул в себя свой стаканчик и добавил, перед тем как вновь вернуться к чарующему зрелищу пляски теней:
   - Манист! - потом чертыхнулся по-филиппински и поправился. - Манисто.
   - Вызвали эти португальцы полицию где-то в Скандинавии, заявили, что капитан объелся таблеток, обкурился травой, обкололся шприцами и обпился водкой, того и забрали на освидетельствование. Долго мучили клизмами и обследованиями, обнаружили язву желудка и отпустили восвояси. Ну а португесы тем временем позвонили в кампанию, сказали, что эта русская тварь обижает их религиозные чувства и они всем скопом слезут с судна. Когда Налим, горя праведным гневом, добрался до своего парохода, там уже сидел немец. Вот нашего капитана и запихали сюда взамен Ван Дер Плааса. Но не это важно. Даже то, что у нас отвалился руль - тоже так, семечки. Он боится возвращаться домой. Там его могут встретить злые дяди, рассерженные былыми подвигами начальника радиостанции на штурманской ниве.
   - Да брось ты, Юра, - сказал Джон. - Это раньше такое было, да и то, на моей памяти только в Питере. Встречали в Пулково - 2 особо отличившегося капитана или старшего механика, отвозили его за Авиагородок и там судили. Приговор был один: облегчение банковского счета, разбитое рыло и сломанные руки.
   - Но ведь было такое! - воодушевился Синий. - Насколько я знаю еще несколько лет назад капитан Денис, гремевший среди русскоязычных моряков, лишился всех своих дипломов у магазина "Цветы", что за мостом по дороге на Пилотную улицу. А также потерял деньги, квартиру, машину и жену.
   - Ну, положим, жена этого сумасшедшего Дениса, не к ночи будет помянут, просто использовала удобный случай, чтобы сбежать, прихватив с собой квартиру и машину. А в остальном - да, наказали его моряки и их родственники. Уж больно воображал себя Богом этот тощий маленький ублюдок.
   - Дедушка, так ты, выходит, знаком был с этим субъектом? - просиял Синий.
   - Ой, господа, давайте сменим тему, - вступил в разговор заерзавший на своем месте старпом.
   - Не боись, Виталя! - сказал второй механик. - Ты же нормальный человек, хоть и штурман. Конфликты на море неизбежны, как и везде. Но мы же люди, человеки, меру свою знаем. Уверен, тебе никогда не стать таким, как этот Денис. Даже этому убогому Ван Дер Плаасу такое не по плечу.
   - Точно, Виталик, дело тут вообще не в должности, - добавил Джон. - Этот урод, капитан Денис, сдал в Никарагуа в полицию своего молодого штурмана, обвинив его в распространении наркотиков. Слова эти сами по себе - ботва. Но в банановых странах любят подуть щеки. Получил почти пожизненное заключение парень, только что начавший работать. Вся вина его была в том, что он капитану, Денису этому, предложил не орать, не махать руками, а идти нахрен: тот его достал так, что уже нельзя было терпеть. Кампания быстро заменить штурмана не могла, но капитан решил не откладывать дело на две недели, избавился таким вот способом. Причем на судне заявил, что так он поступит с каждым, ему неугодным. Самое страшное в том, что это - истина. Сдаст под придуманным предлогом мастер человека где-нибудь в Пакистане, Индии или, не дай бог, в Африке - все, пропала людина. Обратно не выбраться. Во всяком случае, живым.
   - Но ведь это несправедливо! - сказал старпом, как-то все же излишне горячо. На самом деле он не верил нам ни на йоту. Мы же все-таки механики, коллеги, но отнюдь не друзья.
   - Вот ты не веришь нам, - ответил Синий. - А это на самом деле так. У капитанов настолько много прав, что ими они напрочь закрывают обязанности. Имеет он право по собственному желанию взять на борт пассажира, имеет право ссадить любого в распоряжение властей порта захода. Он даже не член экипажа. Мастер - представитель администрации, собственника. Он - власть. То же самое на берегу. Менты - власть. "Нет повода не доверять представителю власти" - такая формулировка запихнула в места не столь отдаленные не одну сотню обычных людишек.
   - Да ну вас, - махнул рукой Виталик. - Лучше бы что-нибудь интересное рассказали, смешное. А то страсти-мордасти.
   - Во, дедушка, поделись информацией, как капитана Дениса от моря отлучали, - предложил Юра. - Я только чуть-чуть слышал, да и то через третьи уста.
   - Да я не особо-то и сам в курсе, - пожал плечами дед. - К моему знакомому обратилась мать того бедного парня. Она сама собиралась лететь в ту страну, правдами-неправдами получила американскую визу, просила встретить в аэропорту мерзавца. Вычислили жену Дениса, билетершу Мариинского театра, узнали, что тот мучит ее здорово. В Пулково подошли, попросили подвести заодно, представившись моряками с контракта. Та согласилась. "Сейчас", - говорит. - "Только мужа встречу". Капитана Дениса узнали сразу: важный, тощий, похожий на пеликана. Пока он грузился в машину, стояли невдалеке. Билетерша видимо что-то говорила мужу про попутчиков, но тот только окрысился и приказал ехать, никого не дожидаясь. Когда машина уже выруливала со стоянки, бросились наперерез с блаженными улыбками на лицах. Тетенька, естественно затормозила. Не спрашивая разрешения, влезли внутрь, тем самым удивив Дениса. Он начал, было, говорить, что типа, вон из машины! Но удавка, оказавшаяся на шее, лишила возможности высказываться. Жена тоже разволновалась, но поспешила тронуться - не стоять же посреди дороги. Чуть проехав, один из парней попросил свернуть налево. Тогда еще не было кольцевой, поэтому петлять было не надо. Женщина выполнила поворот, правда, только после того, как один из парней добавил: "Это не просьба, это угроза". У пресловутых "Цветов", точнее, за ними остановились. Дениса, все еще очень недовольного перетащили на заднее сиденье, разбили рыло для убедительности, щелкнули куском арматуры по запястью, забрали карточку "Виза" из кармана, вытряхнули всю наличность и телефон и выпнули из машины. Сами же с его женой, которая на диво быстро успокоилась, поехали к ближайшему банкомату. Сняли максимум, потом поехали к другому и третьему. Оставили женщине немного на первое время, посоветовали бежать от такого мужа куда глаза глядят, хоть бы в Мариинский театр, и исчезли в метро.
   Самое забавное было потом. Капитан Денис, пуская носом кровавые пузыри, ворвался в магазин и потребовал телефон. Манера поведения, как уже поминалось, была барская до омерзения. Продавщицы послали его так далеко, как этого им хотелось, а встрепенувшийся престарелый охранник выпятил грудь колесом и встал, как стена на пути. Капитан Денис, никак еще не отошедший от своего судового положения небожителя, не придумал ничего лучше, как броситься на стойку с цветами. Опрокинул вазы, разлил воду, но пытался достать телефон. Перед тем, как пасть, сраженный инфарктом, охранник сообщил по своей трубке в охрану, девицы-продавщицы же, повизжав для воодушевления, бросились на Дениса. Охрана оказалась насквозь ментовской, приехала быстро, за шиворот выволокла упирающегося капитана в специально приспособленную для таких пассажиров машину, а потом вернулась в магазин. Один из ментов собрал в охапку все рассыпанные цветы, не считаясь с сортом. "Бабе своей отвезу", - обрадовал он продавщиц и уехал пытать Дениса в свой отдел. Приехал азерибаджанский хозяин магазина, поорал на всех известных ему языках, наложил штраф на безутешных девиц, покрывающий размер ущерба плюс еще моральную компенсацию себе. Потом очнулся, правда ненадолго, охранник, через которого все перешагивали, вцепился зубами в черную лакированную туфлю азерибаджанца, испугав того несказанно. Хозяин после этого резво прыгнул в свой автомобиль марки "Мерседес" и умчался восстанавливать душевные силы. Продавщицы озлились неописуемо, вызвали "Скорую помощь", но до ее приезда вытащили у бесчувственного охранника все деньги и всячески его пинали, щипали и плевали на грудь.
   Короче, поздним вечером в отделение за капитаном Денисом тоже приехали. Но это была не жена, которая, посоветовавшись с подругами, писала заявление на развод. Это не были сотрудники былой кампании-работодателя, потому как они ничего не знали. Приехали суровые парни с Пряжки, завернули буйствующего капитана Дениса, у которого к тому времени было жутко набито лицо, сломана вторая рука и легко отбиты почки, в одеяло и уволокли проверять по своей картотеке. Дипломы и прочие документы, отписанные на английском языке, вышедшие из государственных общежитий пролетариата менты (разве бывает какое-то другое происхождение?) с пролетарской брезгливостью выбросили в мусорное ведро.
   К тому времени, когда выяснили, что капитан Денис - исторически достоверное лицо, в его карточке, заведенной на время отдыха в стенах Пряжки, появилась надпись, которая переводилась на обычный язык, как "параноидальная шизофрения". Его еще понаблюдали для порядка и выпустили. В офисе уже знали, что он лечится в психушке - жена сказала, когда к ней позвонили. Словом, карьера у капитана Дениса пошла в гору, только наоборот. Он еще попытался покачать права, когда зашел в контору, но там церемониться не стали, пригрозили звонком на Пряжку, и отпустили с богом. Жена ушла, квартиру поделили на две неравные половины. Одна осталась в том же районе, недалеко от Мариинского театра, другая в Медвежьем стане в древесно-щитовом доме. Водительских прав у Дениса не было, машина ему не полагалась. Вернулся он к изначальному своему состоянию. Как говорят в народе, нет хуже хозяина, который вышел из рабов.
   Однако что такое капитан Денис? Урод. Тьфу на него, был и сплыл. А вот несчастный штурман до недавних пор мучился в Никарагуанских застенках. Мать, поседев от горя, отпускала ненасытным сукам-адвокатам деньги, те же не давали никаких гарантий. У них, у адвокатов, так положено, тем более, если они из какой-то банановой страны.
   - Хук, я все сказал, - добавил дед и, наконец, допил давно налитый стаканчик.
   - Ману! - сказал Юра и поднял свою емкость.
   - Мани, - поправил его боцман, потом опять чертыхнулся. - Манисто!
   - Погоди, Джон! - сказал старпом. - Ты говоришь, "до недавних пор". А теперь, стало быть, уже нет?
   - Да, теперь уже нет, - согласился стармех.
   - Выпустили? - опять спросил Виталик.
   - Сам ушел, - ответил Джон. Потом добавил, видя, что будут еще вопросы. - Два с лишним года он ждал решения по своему вопросу, выжил в борьбе с латиносами. Бился смертным боем, но не спекся. Наконец, получил с воли, точнее от матери, инструкцию, как можно сбежать. По крайней мере, попытаться. Дождался ночного ливня, намочил простыни, с их помощью согнул прутья на оконной решетке, выбрался наружу. Повезло, никто не заметил. Забрался на вышку, задушил трусами охранника, спрыгнул в кусты на волю. Поцарапался весь, но не расшибся. Потом Белиз, потом Нидерландские Антиллы, потом Доминика, потом чартер на Москву. Потом поездом на Питер. Вместе с матерью. Все.
   - Как же простынями можно прутья согнуть? - удивлялся старпом.
   - Вон тебе Юра сейчас расскажет, - кивнул на обнимающего за шею боцмана второго механика.
   - Да чего-то не знаю я, - развел тот руками. Босс, освободившись, снова уперся взглядом в неведомое.
   - Сворачиваются простыни жгутами после того, как те намокнут как следует. Связываются этими жгутами соседние прутья, между простынями пропихивают, скажем, ножку от стола, и крутят. До революции так некоторые каторжане делали, - сказал дед и поднялся, чтобы уйти. Синий на этот раз не пытался удерживать.
   Уже поднимаясь к себе в каюту, услышал песнь:
   "Тот, кто рожден был у моря,
   Тот полюбил навсегда
   Белые мачты на рейде,
   В дымке морской города".
   Джон про себя добавил, открывая дверь: "Самое синее в мире - Черное море мое!"
   13.
   Чем дальше судно "Кайен" поглощало милю за милей Индийского океана, тем более бесноватым становился Налим Иваныч. Он, кажется, даже перестал менять на себе одежду, потому что запах свежести и морозного утра, обещаемый стиральным порошком, и так то не ощущавшийся изначально, теперь приобрел аромат растаявшего после зимы общественного туалета. Виталя отворачивался и крутил глазами, когда дед, случалось, заходил на мостик. Так он проделывал, конечно, в том случае, если капитан отвлекался куда-то в сторону. Но Налим, теперь все время проводивший на мостике, бросался на Джона, как собака на проезжающую машину: бежит за автомобилем с самым грозным видом, а если догонит - то не знает, что и делать.
   Один раз дед стерпел эти нападки, ушел на крыло рубки и по внешнему периметру спустился обратно. Он подумал, что это случайность. Но второй раз, зайдя к старпому с самым невинным вопросом: "Сколько еще ехать до Суэцкого канала", опять подвергся внезапной капитанской атаке.
   - Почему посторонние в рубке? - выпятив живот, заговорил мастер и стал свирепо озираться по сторонам.
   Джон, как водится, мгновенно преодолев расстояние от удивления до бешенства, подошел к штурманскому столику и взял обрывок бумаги. Не обращая внимания на зло сопящего капитана, он написал несколько слов и протянул бумажку старпому. Тот, приняв грамоту, прочитал и округлил глаза.
   - Читайте вслух, - приказал Налим.
   - Мир. Дверь. Мяч, - прочел Виталик по-английски.
   - Чтооооо? - завыл мастер и даже сжал свои маленькие, поросшие рыжеватыми волосками, кулачки.
   - Peace. Door. Ball, - повторил старпом, и только теперь до него дошел смысл. Не в силах сдержаться, он захохотал.
   - Субординация! - начал, было, Налим Иваныч, но Джон его перебил.
   - Ладно, - сказал он. - Пойду отсюда. Иначе, боюсь, не сдержусь и выброшу капитана за борт.
   - О, субординация! - снова затянул мастер свою молитву, но Джон уже скрылся за дверью.
   Накормленной чайкой оказался бедолага-боцман. Оказалось, что некоторые урчеллы тоже подвержены запоям. Синий опять вывернулся из хватки зеленого змия, чем несказанно удивил не только деда, но и старпома.
   На подходе к Баб-эль-Мандебу Виталик доложился коалиционным силам о намерении проходить в пиратосодержащую зону. И американцы, и русские вяло поинтересовались, чуваки, нужно ли сопровождение? Старпом мысленно спросил: "Сколько?" Сам же и ответил, тоже мысленно: "Сто миллионов тысяч долларов". По связи же он сердечно поблагодарил и отказался. Американцы пробурчали: "Будьте осторожны. Удачи". Русские гавкнули: "Ладно".
   Капитан все это время бегал по рубке с крыла на крыло. Внимательно прислушивался к переговорам, но сам в них не вступал. Выглядел он не очень хорошо: боевая рабочая майка совсем пожелтела, волосы, обрамляющие плешь топорщились в разные стороны, как скомканный на голове нимб, клочковатая поросль вместо бороды не могла скрыть обильные веснушки, выглядевшие на немолодом и отекшем лице как-то неуместно. Словом, Налим Иваныч сдал. Стало быть, себя не контролировал, стало быть, болен.
   Дело шло к обеду, мастер глядел во все бинокли в морскую даль, перебегая с крыла на крыло. Вокруг было пустынно и вполне заурядно. Боцмана отправили на бак быть впередсмотрящим: мало ли что? Дед занял свое место в Центральном Посту Управления, подготовив главный двигатель к возможности внезапных маневров. Остальной народ занимался повседневными обязанностями.
   Пароход, ведомый авторулевым, рассекал легкую зыбь и мчался к Красному морю. Но судьба решила иначе. Наверно, это было просто стечение обстоятельств такое. Налим отвернулся от обзора, дабы принять и отправить в кампанию какую-то очередную срочную информацию. Боцман, тяжело отходя от отравления алкоголем, вообще никуда не смотрел, полулежал на свернутых швартовных концах и пил бесконечный чай. Остальные моряки в море глядят редко - не до того.
   Когда из легкой дымки вырисовались три точки, этого не узрел никто. Когда эти точки превратились в быстроходные катера - ни один человек даже не поморщился. Когда стало ясно, что курс этих стремительно несущихся лодок пересекается на "Кайене", капитан оторвался от своего компьютера, а боцман решил подойти к борту.
   Босс, не тратя мгновений на раздумья, заорал:
   - Пираты!
   Потом бросился к судовому телефону. Урки-матросы побросали все свои скребки и молотки, заслышав страшное слово, и помчались в надстройку. Капитан застыл, не в силах шевельнуться, уперев взгляд в приближающие катера. Из ступора его вывел звонок с бака: боцман докладывал о вероятном нападении на них.
   Мастер, не ответив, заложил руль на борт, авторулевой автоматически отключился. У повара на камбузе посыпались кастрюли с тарелками, Синий, коротающий время в туалете, вывалился со стульчика, мирно спящий после вахты Виталик выкатился с кровати. В машинном отделении завыл аларм по перегрузке.
   - Потерпи, родная, - прошептал дед, квитируя сигнализацию. Он понял, что случилась беда. И беда эта носит черное имя "Терроризм". Когда-то давно Джон заметил никак не маркированную зеленую кнопку под пломбой, располагавшуюся на входе в ЦПУ под щитом машинного освещения. Просто так и не заметить. Старпом Макута предположил, что это - включение сигнала на спутник, судно подвергается атаке террористов. Точнее узнать не получилось: Ван Дер Плаас на вопросы не отвечал, Налим Иваныч на контакты не шел.
   Джон бросился к щиту, сорвал пломбу и вдавил кнопку. В крайнем случае, если это просто заурядный маневр заскучавшего капитана, можно отбить по связи, что это просто проверка, не тревога, а учебное действие. Но что-то подсказывало деду, что на этот раз - все реально.
   В ЦПУ влетел испуганный второй механик.
   - Все, Джон, приплыли, - сказал он. - Здравствуйте, девочки. Черномазые на подходе, судно уже не спасти.
   Капитан в это время старался выписывать загадочные противолодочные загогулины. Однако "Кайен", как и любой другой пароход океанского заплыва плохо приспособлен к энергичным маневрам. Нервы у мастера, похоже, давным-давно сдали, поэтому он не мог мыслить разумно, считаясь с инерцией, временем перекладки руля с борта на борт и скоростью реверса (изменения направления движения с "вперед" на "назад" и наоборот).
   - Юра, квитируй аларм, я сбегаю оценю обстановку, - сказал дед.
   Все урки в спасательных жилетах сидели с тревожными лицами в своей кают-компании. Джон выскочил наружу, перегнулся с борта и заметил, что действительно - шансов никаких. На катерах, лихо выруливающих к судну, уже видны были силуэты размахивающих руками с оружием оборванцев.
   - Хоть один бы блондин! - сказал дед и сунулся обратно в дверь надстройки.
   - Дверь задрайте намертво! - крикнул он подвернувшемуся повару. Тот замер с открытым ртом.
   - Энди! Ты очарован, старая филиппинская скотина! - рявкнул он уже по-русски.
   Как ни странно интонация быстро вывела кока из ступора.
   - Окей, - ответил он. - Задраить дверь намертво!
   Повар уже дернулся, было, закрывать единственную дверь, ведущую в надстройку, как Джон, вспомнив про вход с палубы на камбуз и в машинное отделение, добавил:
   - В машинном отделении и в провизионке тоже! Отправь своих парней живо! Понял?
   Тот мелко закивал головой и даже сделал попытку улыбнуться. А потом с грохотом захлопнул дверь перед самим носом у старшего механика.
   Нет, конечно, Джон не собирался оставаться один на один с жаждущими абордажа сомалийцами. Это было бы круто, но не очень. Он выскочил на ют и заспешил по трапу наверх, в рубку. Перед этим он самым тщательным образом запер решетчатую дверь, преграждающую доступ нежелательных элементов к внешнему периметру надстройки. Точнее, три двери - две с каждого борта и одну непосредственно перед трапом наверх. Это, конечно, не будет реальной помехой для бандитов, но определенное время им придется затратить, дабы забраться внутрь. Если же урки нормально задраят все входы внутрь, то неграм останется только один путь внутрь - через застекленную рубку. Имея на руках оружие, иллюминаторы мостика - не преграда. Скопом им не прорваться, придется идти друг за другом, а там можно пообороняться чуток ракетницей и всякими фальш-файерами. Еще потеря пиратского времени. Впрочем, все это, конечно, баловство на уровне пионэрской игры "Зарница". Но нельзя же просто так сдаваться! Деды наши шестьдесят с лишним лет назад здорово противились, вот и мы побрыкаемся!
   Джон забрался на крыло мостика и постучался внутрь - дверь уже была задраена. Капитан выглянул на стук с обреченно-подавленной физиономией, но, увидев, что это всего лишь стармех, выругался, если судить по движению губ, но дверь не открыл.
   - Вот сука, - даже заулыбался Джон. Он отвернулся от двери и посмотрел на приближающиеся лодки. Они уже были совсем близко, замедлили ход и, развернувшись, пытались подобрать скорость, подобную судовой. На баке от одного борта к другому металась одинокая фигура с седыми волосами.
   "Боцман!" - похолодел дед. - "Он же не сможет попасть в надстройку - двери-то я все замкнул!" Не успел Джон загрызть себя в приступе самоедства, как понял, почему урка носится, как заведенный туда-сюда. Босс, освободившись от похмелья, бросался в бандитов тяжелыми вист-локами (размером с полтора кулака креплениями контейнеров к палубе), как камнями. Он бросал в одну лодку, потом в другую, потом бежал к ящику этих самых вист-локов и снова метал, не зная усталости. Стармех успел отметить, что, по крайней мере, два броска были удачными.
   Потом негры начали палить из автоматов. Манисто вжал голову в плечи и помчался, как заяц, к надстройке, становясь неплохой мишенью для возмущенных его поведением захватчиков. Видимо осознав это, на полпути он круто развернулся и опять поскакал к баку. Замерев на несколько секунд у какой-то горловины на палубе, закрытой стандартной судовой квадратной крышкой, он резко вскрыл ее, как-то ловко впрыгнул внутрь и захлопнул тяжелую крышку за собой. Наверно, не забыл задраиться изнутри.
   "Надо же, какой сообразительный!" - восхитился Джон. Боцман скрылся в так называемой шахте лага, которая спускалась до самого дна парохода. Из нее можно было попасть в тоннель, в котором располагались всякие разные топливные и балластные клапана. А уже по этому тоннелю под всеми трюмами пробраться до самого машинного отделения, что и должен был сделать нисколько не потерявший самообладание боцман. Позднее Манисто сказал: "А чего бояться? Там в лодках сидели такие же люди, как и мы, из плоти и крови. Это же не призраки!"
   В тот момент, когда босс скрылся в судовых недрах, дверь в рубку, наконец-то, открылась, и послышался взволнованный старпомовский голос:
   - Джон, заходи скорее!
   - Почему не в машинном отделении? - раздался другой крик от колотящегося крупной дрожью капитана.
   Можно было вступать в длительные бестолковые разговоры с Налимом Иванычем, объяснять что-то, ругаться, даже попробовать заняться рукоприкладством, но Джон совсем не хотел отвлекаться по пустякам. Гораздо важнее сейчас было всеми силами противостоять сомалийской орде, накатывающей с двух бортов.
   - Виталик, готовь сигнальные ракеты! - сказал дед.
   - Я же на руле, - ответил тот. - Что ты думаешь делать?
   - Пускай капитан порулит, тоже ведь, типа штурман! А мы остудим наступательный порыв этих козлов.
   - Зачем? - вскричал мастер. - Согласно ISPS мы не имеем права провоцировать террористов на применение насилия.
   - Надеюсь, когда потом, в другой жизни, будет разбор полетов, когда прослушают наши с вами разговоры по "черному ящику", ни у кого не создастся превратного мнения, что мы трусливо сдались, не предприняв никаких попыток не попасть в плен, либо вообще хоть как-то потянуть время, - сказал Джон, а оба штурмана невольно посмотрели наверх, на подволок, где скрывался судовой "самописец" емкостью девять гигов. На памяти Джона ни разу никто не пытался проинспектировать, что же такое беседуется в рулевой рубке? Вряд ли будут этим заниматься позднее - суда все-таки не самолеты, право слово!
   Но внушение подействовало. Когда одна из лодок сумела сцепиться с бортом "Кайена", Виталик выложил все наше вооружение. Не густо, конечно, но потрепать нервы неграм можно.
   Сначала старпом с дедом повыбрасывали туда, где закрепились лодки, все имеющиеся на судне дымы. Бандиты, естественно, открыли огонь по рубке, разбили несколько стекол в иллюминаторах, но совсем скоро успокоились: из-за густого задымления контуры надстройки для них потерялись из виду. Они, наверно, расстроились. Однако, даже не смотря на то, что ветра как такового не было, судно все равно продолжало свой путь. Это означало, что как только производство дыма прекратится, его всего растащит над водой по всему ходу движения "Кайена". Поэтому Виталик и Джон, имея примерное направление для выстрелов, начали пулять ракетами. Это вызвало у бандитов оживление, даже, можно сказать, ажиотаж. Одна лодка даже отцепилась и умчалась далеко в сторону: внутри ее плясали черные люди. Танец был весьма похож на ритуальный, вокруг костра, коим сейчас был один из негасимых судовых снарядов.
   - Вот пляшут, черти! - кивнул в их сторону старпом.
   - Точно, просто ансамбль песни и пляски имени генерала Амина, - согласился стармех.
   А капитан ничего не сказал, он рулил в полуприседе, жестоко потея. Выглядел он отнюдь не как Беллинсгаузен.
   Тут прозвонил судовой телефон. Виталик осторожно ответил. Может быть, он уже ждал, что звонят просочившиеся негры?
   - Старший помощник капитана слушает, - сказал он очень официально.
   По мере разговора, точнее, по мере того, как он вслушивался в витиеватые русские выражения, выражение его лица менялось. В конце концов, старпом еле сдерживал смех. При этом они продолжали отстреливать свой запас ракет, правда, уже гораздо бережливее: Виталик подавал, а дед палил с крыла.
   - Юра звонил, - сказал он, положив трубку на рычаг. - Говорит, урки все сидят у него в ЦПУ, вооруженные трубами и ломами. Повар и второй штурман с ножами бегают наверх, подглядывают за ситуацией. Все задраено, негров пока не видно. Зато вылез из тоннеля боцман. Уже почти сорок минут не сдаемся, так сказал второй механик.
   - Сорок минут? - удивился Джон.
   - И мне тоже показалось, что минут пять. Может, отстанут они от нас? - спросил старпом.
   - Вряд ли, Виталик! Будем надеяться на помощь, авось решатся нас спасать хоть американцы, хоть наши.
   - Боже мой! - хлопнул старпом себя по лбу старой списанной ракетой. - Кнопку-то мы не вдавили! Или, вы нажали ее, Налим Иваныч?
   Капитан будто бы даже и не обратил никакого внимания, что к нему обратились не по имени-отчеству. Он открыл в изумлении рот и только развел руками.
   -Спокойно, господа! - отобрал ракету Джон. - Что бы вы, щенки, делали без вожака? Я ее нажал.
   Виталик, однако, бросился к ящику с включателями сигнальных огней, залез рукой куда-то вниз, щелкнул сорвавшейся пломбой и вдавил кнопку что было сил, даже глаза чуть из орбит не повылезали.
   - Чего ты гонишь, Джон! - заорал он.
   Дед, выпустив ракету, которая вопреки истекшему сроку действия, исправно отстрелилась, ответил:
   - Спокойно, спокойно. Неужели на всем судне только одна чертова кнопка? Разве у входа машины ее быть не должно?
   - Действительно, где-то еще есть, только вот мы с мастером не знаем, где?
   - Ну, будем считать, что теперь знаете. Правда, я не очень уверен, но ведь если есть странная кнопка, да к тому же под пломбой - должна же она исполнять какую-то серьезную функцию! Я нажал - двигатель не остановился, фрифол-лодка не сбросилась, в каюте у повара вода не пропала. Но ведь что-то же должно было произойти!
   - Связь! - вскричал снова старпом. - Почему молчит связь?
   Он бросился к аппарату спутникового телефона, потом к обычной УКВ-станции, потом посмотрел на капитана, но ничего не сказал.
   - Все, братцы! - проговорил Джон. - Сейчас нас будут брать вблизи надстройки.
   Действительно, все лодки разошлись от судна, намереваясь зацепиться поближе к корме. Это было достаточно рискованно, потому как существовала реальная угроза попасть под винт, но негры не привыкли отпускать свою добычу.
   Скоро все судовые боеприпасы подошли к концу, первый захватчик забрался на корму. Через несколько минут они залезут все, проверят двери, потом будут придумывать, как перелезть через решетки к трапам в рубку.
   - Ладно, - сказал дед. - Мы хорошо боролись. Пойду в каюту прятать вещи. Теперь вступает в силу этот сраный ISPS, кодекс в поддержку пиратов. Не будем сопротивляться. Спасибо за кооперацию.
   На выходе из рубки его остановил за рукав старпом.
   - Спутниковый телефон был в режиме "без звонков". А УКВ вообще отключена, - сказал он.
   - Почему? - спросил Джон.
   - Почему? - ответил Виталик, а потом добавил:
   - Кто?
   14.
   В каюте Джон переоделся в одежду, коей пользовался во время редких выходов на берег. Пес его знает, что удумают эти бандиты, в рабочем комбинезоне встречать судьбу не хотелось. Перед этим он принял душ, полагая, что долго, если не очень долго, придется довольствоваться отсутствием благ цивилизации. Со многими вещами не хотелось расставаться, но он не питал пустую надежду, что негры оставят что-нибудь мало-мальски ценное. Положил в один задний карман джинсов завернутые в полиэтиленовый пакет документы, так удачно найденные после пьяного хулиганского буйства Ван Дер Плааса. В другой поместил свой мобильный телефон в таком же пакетике. На всякий случай. Денег, которых было не так уж и много, рассовал по всем карманам: если будут обыскивать, может, отвлекутся на сто долларов мелкими купюрами. Иконка в карман, пожалуй, и все.
   Над землей бушуют травы.
   Облака плывут кудрявы.
   И одно, вон то, что справа - это я.
   Это я, и нам не надо славы.
   Мне и тем, плывущим рядом.
   Нам бы жить - и вся награда,
   Но нельзя.
   Почему-то пришли на ум строки замечательного поэта Егорова. Джону не было страшно, он просто не хотел, чтобы дома волновались.
   В других каютах также обреченно сидел народ, желая, чтобы быстрее все кончилось. В машинном отделении было пусто, на мостике сидел на палубе капитан и дрожал, как в лихорадке. Судно плавало само по себе, как ему хотелось.
   На палубе раздавались выстрелы, прослушивающиеся через обычные пароходские шумы. Кто-то строчил из автомата, кто-то бил по иллюминаторам - было слышно, как осыпалось стекло.
   "Черт, как же они по окошкам-то пуляют? В упор, что ли? Какой смысл? Поднялись на мостик, там иллюминаторы такие же стеклянные. Залезли сквозь них в рубку и все, судно ваше", - думал стармех. Вдруг, перекрывая выстрелы, раздался очень громкий, усиленный мощными динамиками, голос. Как ни странно он сказал по-русски: "Внимание экипажа! Всем лечь на палубу вдоль переборок. Работает специальный отряд по борьбе с терроризмом Тихоокеанского флота!" Потом то же самое прозвучало и по-английски. Далее следовал набор букв, наверно, которые складывались в сомалийские слова: "Макани ни буа". И уже в самом конце чьего-то выступления бальзамом на рану: "Да остановите вы судно! Трах-бах, мать-перемать!"
   Джон ломанулся на мостик, по пути столкнувшись со старпомом. Вместе вбежав к пульту управления, они одновременно нажали указательными пальцами кнопку остановки главного двигателя из рубки.
   - Сработала твоя кнопка! - сказал прерывающимся голосом Виталик. Потом, сглотнув и сделав пару глубоких вдохов, добавил:
   - Надо бы подписать ее, что ли. На всякий пожарный случай.
   По корпусу весело барабанили пульки, где-то ухали глухие взрывы, но никто не думал, что судно сейчас разворотят нахрен. Ощущался даже некоторый подъем настроения.
   - Пошли-ка от греха подальше по каютам! Рубка - единственное место, куда могут эти негры недобитые добраться, - сказал Джон, и Виталик согласно кивнул головой. Лишь только капитан продолжал сидеть с перекошенным от ужаса лицом. Его колбасило, пожалуй, еще сильнее. Старпом вприсядку добрался до него и потащил за рукав. Дальше наблюдать сцену умиротворения Налима Иваныча Джон не стал.
   Он зашел в каюту, закрыл дверь на защелку, вытащил телефон из кармана и прилег на кровать. Когда автоматически остановились всякие разные маслопрокачивающие насосы замершего главного двигателя, а аварийная сигнализация не заработала, дед хмыкнул про себя: "Молодец, Синий, все карты (электронные блоки разных тревожных сигнализаций) вытащил. А я бы, наверно, не додумался".
   Теперь стало совсем тихо, так что снаружи были слышны не только отдельные выстрелы, но и крики. Визгливо бесновались обманутые в самых наилучших своих побуждениях граждане Сомали, матерились неведомые бойцы специального отряда по борьбе с терроризмом. По коридорам началась беготня, значит, негры все-таки просочились в рубку и теперь пытаются забраться в какую-нибудь каюту к заложникам. Но вряд ли даже самый отсталый палубный кадет забыл запереться - жить всем хочется.
   Всякого рода возня длилась довольно долго, больше часа. Джон посмотрел в иллюминатор, выходящий на главную палубу. Большие парни в серо-пятнистых комбинезонах сноровисто бросали за борт тела, которые не могли принадлежать ни загадочному отряду по борьбе с терроризмом, ни членам экипажа. Тела эти безвольно и одинаково взмахивали руками и плюхались в воду. "Как тунцы в Таиланде", - подумал Джон. Тут же вдоль борта покачивался с кормы на нос закопченный катер, в глаза бросались два параллельных огромных лодочных мотора. "Это наши подпалили его, или мы с помощью ракетниц?" - спросил он сам себя.
   Позвонил телефон, и голос старпома из трубки известил, что мы победили, захвачены несколько бандитов, которых придется везти до Египта, что бойцы сейчас осмотрят судно еще раз, составят необходимые бумаги, и отпустят с богом.
   - Пока нужно сидеть по каютам некоторое время. А мастер до сих пор невменяем, отвечает невпопад и вообще не отдает себе отчет в том, что происходит, - добавил он и повесил трубку.
   Джон не испытывал ни радости, ни облегчения - будто все это произошло не с ним, да и вообще ничего серьезного. Побегали негры с автоматами, потом попрыгали наши с пулеметами - подумаешь! Придется работать дальше, а до конца контракта еще далековато.
   Тут в дверь каюты раздался стук. Самым характерным признаком его было то, что человек, просивший его впустить, делал это исключительно с помощью ног.
   - Открыть каюту для досмотра! - раздраженно рявкнул кто-то голосом, сразу напомнившим российских таможенников на границе или ментов на посту ГИБДД.
   Почему-то совсем не хотелось отпирать дверь, но Джон сказал сам себе: "Это же наши!" И щелкнул замком, делая доступ к себе свершившимся фактом.
   К нему важно и неторопливо вошел человек в такой же серо-пятнистой форме, что и у парней, работавших на палубе. Он был большим, но, скорее, вширь. Рост был примерно такой же, как и у Джона, метр девяносто, но плечи его были покатыми и не вмещались в проем. На голове, задранная на лоб, была одета тонкая и, наверно, удобная шерстяная шапочка с прорезями для глаз и рта. А вот лицо было нехорошим.
   Когда-то на заре туманной юности работы по контрактам на чужие и чуждые государства один русский моторист, Юра Мартыненков, сказал: "Смотреть в глаза судейскому или прокурорскому человеку - все равно, что доберману. Взгляд мента или таможенника откровенно оценивающий, сколько можно срубить? И все они смотрят одинаково равнодушно. Бывают исключения, но бывают ли они? Как мудр Толстой: глаза - зеркало души!"
   Взгляд спецназовца был именно оценивающий, он лишь мельком скользнул им по стоявшему Джону, задержался на мобильном телефоне, хорошо просматривающемся под целлофаном, потом начал блуждать по каюте. Не спрашивая разрешения, большой человек вошел в спальную, потом в гальюн, между делом открывая все шкафчики. Хорошо, что постель не начал переворачивать в своих тайных поисках. Там от лишних глаз под одеялом лежал видавший виды лэптоп.
   Все это происходило в полном молчании: ни восклицаний благодарности от стармеха, ни вопросов, все ли в порядке, с другой стороны. Спецназовец, видимо, удовлетворился увиденным и решил уйти. Он подошел к столу, где лежал телефон, взял его в руки, повертел в разные стороны и, также молча, сунул к себе в нагрудный карман комбинезона.
   - Это мой телефон, - сказал Джон, заподозривший неладное. Терять свой Нокиа в нержавеющем корпусе, да еще подаренный семьей, было неправильно.
   - Я не понял - что? - состроил гримасу капризного ребенка грозный вояка.
   - Положил мой телефон на место, - ответил дед, его всего начало слегка колотить от ярости и предчувствия неприятных последствий.
   - Ответ неверный! - почти радостно сказал спецназовец и коротко без замаха ударил Джона поддых.
   Спазм боли был такой ошеломительный, что остаться на ногах - ну, никак не получалось. Стармех сложился пополам и упал на палубу. Воздуха в легких явно не хватало, но вздохнуть его, изобильно и бесплатно поставляемого атмосферой, было невозможно. Джон не хотел по-рыбьи открывать и закрывать рот, но иначе не получалось. Сквозь собственные слезы, застилавшие глаза, он увидел, как спецназовец наклонился над ним и, едва слышно сквозь собственный, его - Джона, хрип, различил:
   - Это мой телефон. Понял, пидор?
   Сказав это, большой человек неторопливо повернулся и, демонстрируя автомат неизвестной конструкции за спиной, неторопливо вышел из каюты.
   Джон бы вытерпел, если бы при нем оскорбили родную посольскую службу во всех странах вместе взятых, если бы неласково отозвались о милиции, полиции, таксистах, но терпеть обвинение в гомосексуализме он был не намерен. Возмущение было настолько велико, что подавило позыв к рвоте и даже слегка притупило боль. А главное - он смог вобрать в себя свежий запах вонючего китайского коврового покрытия на палубе, то есть вновь обрел способность дышать.
   Не отдавая себе отчета в том, что он собирается предпринять, Джон поднялся сначала на колени, а потом уже и на ноги. Поддерживая правой рукой живот, чтоб он ненароком не лопнул, дед поплелся следом за спецназовцем. Тот также неторопливо спускался вниз, даже не пытаясь оглянуться: кто же это там вышел следом?
   По мере спуска самочувствие у стармеха улучшалось, к выходу на главную палубу он уже престал контролировать дыхание, доверив этот процесс организму. Чего нельзя было сказать о настроении. Он готов был, чтобы совершить поступок. Именно этим поступком и было то, что Джон догнал своего обидчика на корме. Было пустынно и даже тихо. "Кайен" чуть покачивался на малой волне. С правого борта уныло болтался обожженный катер бандитов, по корме еще один.
   - Слышь, ты, - сказал стармех в спину спецназовца. - А я и не знал, что в ментовский спецназ педрил берут.
   - Мы - спецназ флота, - прорычал большой человек и как-то так неспешно развернулся, что выглядело очень угрожающим.
   - Да нет, ты - мусор, - проговрил Джон достаточно громко и повернулся к грозному воину боком, чтобы тот потерял некоторые возможности для направления своего удара.
   - Это большая ошибка, - сдавленным голосом сказал спецназовец.
   - Верно, - согласился стармех, и пятнисто-серый ударил.
   Теперь он целился в голову, как и предполагал дед. Но четкость и скорость удара была запредельной для реакции сугубо гражданского человека. Единственное, что сумел сделать Джон - это наклонить голову так, что набитый в бесконечных тренировках кулак - помойное ведро врезался точно в середину лба.
   Это было громко, внутри черепа словно хлопушка разорвалась. На ногах тоже, оказывается, устоять не удалось. Перед глазами пошли радужные круги, и это, по идее, должно было несколько развеселить картину, но в них, в эти разноцветные кольца, вписалась отвратительная рожа бойца специального назначения, чье имя так и осталось загадкой.
   - Теперь тебе - конец, - сказала она, и почему-то верилось, что это были не пустые слова. - Допустимая жертва среди мирного населения.
   Джон лежал в позе креста, раскинув руки, у самой решетки, что некогда запирала проход наверх, в рубку. В правую ладонь удобно легла рукоять маленького заостренного с обеих сторон молотка, похожего одновременно и на альпеншток, и на миниатюрную кирку. Палубные урки всегда использовали такой инструмент, чтобы отбивать с палубы или переборок старую краску и ржавчину. Теперь же она валялась, никому не нужная, оставленная в суматохе бандитского нападения.
   Стармех не пытался думать, анализировать ситуацию, он видел разноцветные кольца перед собой и мерзкую харю, только что изрекшую приговор и целую тираду оскорбительно матерных слов.
   - Сзади, - сказал Джон. И одновременно с этим ударил настолько сильно, насколько мог рукой с зажатым в ней молотком.
   Спецназовец, где-то в глубине своего сознания помнивший недавнюю схватку с неграми, на долю секунды отвлекся от лежащего перед ним человека, но, увидев движение того, отпрянул назад и сел к фальшборту, опершись о него широкой спиной.
   Джон осторожно приподнялся и посмотрел на своего противника. Выражение глаз у бойца изменилось. Больше в них не угадывалась ни злость, ни жажда халявной наживы. Только загадочная задумчивость. К тому же глаза были в куче, то есть, попросту говоря, зрачки скатились к переносице. С таким жестоким косоглазием в армии, тем более, во флоте, служить достаточно сложно.
   Гадать, что же вызвало такую сказочную перемену в облике супермена, не было времени. Может быть, совесть взыграла, может быть, обострение хронической болезни Дауна, а, может быть, тот матросский молоток, что теперь торчал в черепе, крепко припечатав к волосам легкую шапочку. Джон схватил обеими руками за валяющуюся рядом одинокую балясину от веревочной лестницы и, что есть силы, приложился ей по спецназовцу. То ли у него тоже случилось некое косоглазие, то ли прицел несколько сбился радужными кругами, то ли судьба у его врага была такой, но попал он в точности по торчащему кверху рогу пресловутого альпенштока. Словом, вбил молоток по самое перекрестье с рукоятью, сантиметров на пять внутрь черепной коробки.
   Однако у спецназовца, видимо, все важные функции организма координировал мозжечок, а до него добраться было уже несколько сложнее даже таким специалистам, как старший механик судна "Кайен". Воин, словно разбуженный этим ударом, начал медленно подниматься на ноги. Если бы он просто убежал, было бы не страшно. Но косой боец потянулся за своим автоматом странной конструкции, нимало не смущаясь торчащему посреди макушки молотку. А уж стрелять из своего табельного оружия он мог даже с закрытыми глазами.
   Единственное, что успел сделать Джон, прежде чем этот Терминатор начал подыматься - это забрать из его нагрудного кармана свой телефон. Дальше оставалось только бежать, куда глаза глядят. А глядели они только в сгущающуюся темноту тропической ночи, где легко покачивался еще один привязанный к "Кайену" катер сомалийцев.
   Пару секунд пометавшись, словно загнанный в кладовке с колбасой посторонний кот, стармех ничего умнее не придумал, как сиганул за борт. Вдоль всего подводного борта судна шло, оказывается, довольно сильное течение. Если бы дед не успел зацепиться за бандитскую лодку, кое-как вклинившись в щель между бортом судна и катером, его бы просто унесло в вечность. Поплавал бы, конечно, для порядка в ночном океане, ну а потом непременно бы покинул этот мир. Если бы сердце не остановилось от страха, то коварная гиподинамия все равно схватила бы своей когтистой лапой и утащила на дно. Воду даже такой температуры - плюс 28 - организм не сможет выдерживать сколь угодно долго. Но от переохлаждения в тропиках умирают не так часто. Одна мысль, что под ногами бездна, а вокруг сокрыты невидимые миллион тварей - получите отказ сердца, или отказ разума. В старину даже если вытаскивали случайным образом одиноких жертв кораблекрушения, привязанных к сломанным мачтам или каким-нибудь бочонкам, то те, как правило, были либо уже мертвы, либо полностью лишены рассудка.
   Джону повезло, он ухватился за борт и отмотал с маленького катерного кнехта какую-то сопливую веревку, использовавшуюся, как швартов, и родное судно поплыло прочь. Вокруг стремительно сгущалась темнота, в освещенный бак "Кайена" уткнулись два катера с явно военными обводами. Стало быть, вот кто толкал обездвиженное судно, течение здесь было ни при чем. Ближний вояка проводил проплывающий мимо объект поворотом турели с каким-то крупнокалиберным пулеметом, но, ни стрелять, ни освещать, не стал. Толи спецназовец не придал значения тому, что мимо него только что проплыли два мотора стоимостью никак не меньше трех тысяч долларов каждый, толи он еще просто не научился брать трофеи. Словом, снова повезло.
   "Везет, как утопленнику", - усмехнулся про себя Джон, когда стало можно, никем не замеченным, забраться внутрь.
   15.
   Едва только он очутился в лодке, его начала бить дрожь. Сначала Джон постарался старательно выжать всю свою одежду, думая, что причина телесного трепета, почти судорог - ночная прохлада. Но, как он убедился чуть позднее, дело было, конечно же, не в этом. Тогда он лег на дно и развел в стороны руки. Нельзя было поддаваться панике, нельзя было заниматься самоедством, нельзя было думать о будущем. Вокруг были звезды, на них и нужно было сосредоточить все свое внимание.
   Джон взглядом нашел Плеяды. Человек с хорошим зрением видит семь звезд, все девять звезд не видит никто. Он попытался вспомнить названия каждой из них. "Гайгета, Астеропа, Целена, Электра, Мерепа, Майя, Алциона, Плейона, Атланта", - подсказывала память. Шесть далеких светил Джон различал нормально, седьмую - боковым зрением. Решил про себя, что глаза, слава богу, не подводят. Попытался сопоставить звездные имена с самими маленькими сверкающими точками, но начал путаться, потому что не знал этого никогда. Заснуть в одинокой лодке посреди Индийского океана - этого он не мог себе позволить, просто надо было немного отойти от пережитого. Зацепившись взглядом за ковш Большой медведицы, начал отсчитывать звездные расстояния до Кола - Полярной звезды. Вокруг этого Кола, как считали древние, и крутится весь небосвод. Это была последняя мысль, запомнившаяся ему. Дальше было утро.
   Точнее, дальше был день. Когда Джон открыл глаза - вокруг было столько света, что резало глаза. Он под утро переместился в тень борта и проспал все на свете, как человек со спокойной совестью. Вокруг также шелестели волны, до ближайшей земли было не менее километра, правда под воду, у моторов трепыхалась заплутавшая летучая рыбка - наверно, она и разбудила. Это был легкий завтрак.
   Сейчас самым важным было наличие пресной воды. Вряд ли бандиты гоняли по океану без возможности утолять жажду время от времени. Джон внимательно исследовал недра захламленной лодки и, помимо двадцатилитровой канистры бензина, нашел-таки воду. Даже более того - он нашел синий сорокалитровый бак с вполне съедобной водой, а также белый переносной пенопластовый холодильник, где покоились достаточно холодные банки с Фантой и Кока-колой. Еды, конечно, не обнаружилось, только обертки от каких-то печений или галет, но были еще и весла. Стало быть, можно попытаться выжить.
   Наручные часы, стосемидесятидолларовые американские "Фоссил" легко выдержали испытание забортной водой и весело крутили свои шестеренки сквозь частично прозрачный циферблат. Джон вспомнил, как в Питере на Лиговке в часовом магазине две мартышки-продавщицы кривлялись: "У нас продаются часы. "Гэсс", "Фоссил" и прочие "Авиаторы" можете купить в ларьках супермаркета".
   "А у вас что?" - слегка задетый Джон не послушал своего благоразумия и задал-таки вопрос.
   "Мы торгуем "Лонже" от семисот уе, "Ролексом", конечно же..."
   "Просто, как в Египте, на Суэцком канале", - прервал их он. - "Ты хоть посмотри, где ваши часы сделаны, во-первых. А во-вторых..."
   Он не договорил и ушел, проклиная быдлость нашего бытия.
   Что за беда такая творится с людьми? Для чего обман сделался нормой поведения, моралью целого человеческого пласта? Почему банки жульнически выкачивают деньги со своих, так называемых, вкладчиков? С какой целью нас, все население Земли, переводят на потребление китайского выхлопа? К чему нас привели расплодившиеся юристы-адвокаты? Не верь никому, не говори ничего, не жди улучшения? "Надо делиться!" - гнусно ухмыляясь, рек из телевизора неприятный тип с каких-то государственных верхов. Чем: здоровьем, достатком, жизнью? Счастьем?
   Борьба с коррупцией, охота на оборотней в погонах. В каждом самом вшивом городишке люди с взглядами доберманов бодро отрапортуют об успехах на этой ниве. Однако венцом этой многолетней борьбы вдруг становится майор Евсюков и иже с ним. А остановивший твою машину гаишник ничтоже сумняшись выбрасывает твой мобильный телефон на проезжую часть, ставит тебя на колени, бьет дубинкой по пальцам и многозначительно перекладывает с одной руки в другую табельное оружие. Под чем подписаться - непропуск пешехода или пересечение двойной сплошной? Только жену, что ждет в машине, не трогайте.
   "Нет повода не доверять представителю правоохранительных структур". Ладно, тогда получите расстрелы ночных покупателей в супермаркетах, безымянные трупы по обочинам дорог и железнодорожных насыпей.
   Неужели тот спецназовец, что позарился на телефон, просто сошел с ума? Вряд ли. Безнаказанность снижает порог чувствительности. Чувство долга, чувство сострадания, чувство ответственности, чувство порядочности резко атрофируются за ненадобностью. Зачем что-то доказывать, что-то понимать? За спиной - государство, в случае непоняток - государство перед собой, как щит. "Нет повода..."
   Джон передернулся от отвращения. Он - народ, потому что живет в своей стране. Неважно, что сейчас далеко от Родины. Спецназовец - государство. Выходит, что он теперь вне закона, потому что пошел против государства. Успешно, вообще-то, пошел. Интересно, тот вояка до сих пор бегает по палубам "Кайена" единорогом? Но что же делать-то дальше? Преступником себя Джон не ощущал. Народ столкнулся с государством - глупость какая-то получается.
   Стармех потряс головой, словно отгоняя дурные мысли. Жить почему-то очень хочется. Если же продолжать тут сидеть и размышлять о вечном, то можно дождаться шторма. А вот тогда уже желания могут запросто пойти в разрез с возможностями. Индийский океан - не Ладога. Он гораздо больше и могуче. А ведь, случается, и на Ладоге подобные лодки волны легко лишают запаса плавучести.
   Джон осмотрел моторы Судзуки, убедился, что бензина в баке вполне по верхнюю крышку, проверил нейтраль, включил с поста управления в средней части катера зажигание и нажал кнопку стартера. Оба мотора, словно этого и ждали - заурчали ровно и без перебоев. Четырехтактные движки - это круто. Расход бензина - минимален. Хотелось бы надеяться, что запасов топлива хватит, чтобы добраться до Суэцкого канала. Может быть, даже догнать "Кайен". Джон усмехнулся. А Налим выбежит навстречу, излучая радушие и гостеприимность, и протянет хлеб-соль филиппинской выделки.
   Можно ориентироваться по солнцу и часам, можно дождаться ночи и вычислить по звездам направление движения. Но удобнее, конечно, сверяться с компасом, который вмонтирован в панель управления катером, как раз над рулем. Даже негры не решились выдрать его и продать на базаре за верблюжий помет. Стрелка в заполненной спиртом сфере как раз показывала почти что на север. Джон слабо представлял структуру и географическое положение африканского берега, но понимал, что если ехать строго на ноль градусов, то в конечном итоге можно уткнуться в какую-нибудь страну типа Йемена, где проливал свою кровь Андрей Константинов, "журналист". Если его по пути, конечно, не изловит антитеррористическая коалиция судов, передаст на флагман Тихоокеанского флота, где уже будет поджидать единорог-спецназовец. А могут и негры-террористы перехватить. Впрочем, в Йемене тоже чувствовать себя живым не разрешат.
   Значит, надо забирать на запад, но не очень. 315 градусов - вот он единственно правильный курс. Джон хотел, было, решиться на 314 - число Пи, как-никак, но отклонил эту оппортунистическую мысль. Один градус может статься роковым.
   Выпив для бодрости банку холодной Фанты, дед успокоился и поехал в выбранном направлении. Это оказалось непросто.
   16.
   Ночь напомнила о себе упавшей темнотой и урчанием желудка. Когда есть вода, то очень хочется есть. В смысле - кушать. Джон выпил еще несколько банок, чередуя Фанту с Кока-колой, надеясь, что растворенные в напитках калории не позволят ему умереть с голоду. Он пытался закрепить руль в положении, когда компас бы постоянно указывал магическое число три-один-пять, но безуспешно. Вот надуть бы, как в старом кино "Аэроплан", автопилота! Сон наваливался как-то сам собой. Вроде едешь, смотришь по сторонам, держишь свою линию - бац, полчаса куда-то делись. А на компасе несчастные 135 градусов.
   В полночь Джон сдался. Решил для себя поспать пару часов. Все равно он посреди океана. Можно попытаться подрейфовать слегка, остановив моторы. Не то уедешь куда-нибудь в сторону острова Кергелен. Конечно, там спецназовец со своими "братьями" не найдет, но вполне вероятно, что и никто другой не отважится тебя разыскать.
   На сей раз он проснулся с первыми лучами солнца, поклонился на все четыре стороны, слопал очередную несчастную летучую рыбку, которая была несколько крупнее предыдущей, и помчался навстречу судьбе.
   Судьба дала о себе знать ближе к шести часам вечера. Сначала показалась узкая полоска берега почти по носу его катера, потом появилась лодка. Она одиноко трепыхалась на незначительной зыби и по первому впечатлению никакой угрозы не представляла. Можно было предположить, что это припозднившиеся рыбаки. Стало быть, где-то рядом населенный пункт. Бензин таял, нужно было пополнить свой бункер, благо та сотня долларов пока оставалась незадействованной. И Джон, друг всех людей и брат всех белых людей, простодушно направил свой катер к рыбакам.
   Его скоро заметили: два человека засуетились в своей посудине, рискуя каждым движением ее перевернуть. Быстро умчаться от надвигающегося, как айсберг на "Титаник", быстроходного плавсредства Джона рыбакам не удалось. Как и предполагалось, ими оказались два невысоких белых парня, отличающихся от истинных европеоидов тем, что они были черные.
   Стармех сбавил скорость и медленно приблизился к лодке. Он надеялся, что хоть какими-нибудь жестами удастся узнать, где можно разжиться бензином: поплясать с пустой канистрой, к примеру, или щеки надуть, скосив глаза к носу. Однако этого не потребовалось. Рыбаки гораздо упростили способ интернационального общения. Один из них внезапно кинул в Джона свой нож, длиной чуть ли не в локоть. Может быть, конечно, он умел бросаться, но двигающийся по инерции катер несколько сбил прицел - клинок ударил деда плашмя прямо в грудь.
   "Хорошее приветствие!" - подумал Джон, поднимаясь на ноги: от неожиданности он упал назад, прямо на задницу. - "А ведь чуть не воткнул в меня свой килорез, подлец этакий!" Он взвесил нож на ладони, перехватившись почти автоматически за центр тяжести у самой рукояти, и, в свою очередь, послал приветственный клинок обратно. Сделал это он, как в армии, вспоминая уроки сержанта Гореликова: рука отводится назад почти прямой, любое холодное оружие в полете должно сделать только один оборот. Как оказалось, те давнишние уроки были освоены хорошо. Нож с легким чмоком погрузился во всю длину лезвия чуть повыше грудной клетки черного парня, в самое основание горла.
   - Здрасте и вам, - сказал Джон.
   - Хрр - ответил негр, сделал очень удивленную физиономию и выпал за борт.
   Его приятель решил, что пора завязывать здороваться с помощью ножей, и вытащил откуда-то из-под скамейки багор, но с более выпирающим острием.
   Стармех очень поразился, но виду не подал: он тоже схватился за первое попавшееся под руку - за весло. Они немного помахались этими палками друг у друга над головами, рыбак наконец не справился с равновесием и вывалился в воду. Джон, широко размахнувшись, врезал ему, уже утопившему свой гарпун-багор, прямо по курчавой башке, только щепки по сторонам полетели. Не иначе, весла тоже делают в Китайской Народной республике. Негр же сразу потерялся из виду, наверно, ушел на дно и там затаился.
   Конечно, было досадно, что никакой информацией не разжился, но хорошо, что отделался легким синяком на грудной клетке и ушибом мягких тканей ягодиц. Вообще-то подобные рыбаки не занимаются промыслом в одиночку, но в сгущающихся сумерках больше никаких плавсредств не наблюдалось. Джон осмотрел свой трофей.
   Это была, скорее, пирога, а не лодка. Мотором здесь даже и не пахло. Средство передвижения - косой ободранный парус и ощерившиеся миллионами заноз весла, больше похожие по своей форме на дурацкие опахала. Собранные в неряшливый пучок сетки уже покоились по корме, а весь улов в корзине давно перестал трепыхаться. Понятно, почему парни задержались дольше всех на промысле: они были самыми нищими рыбаками, поэтому просто не успевали за другими.
   Но, с другой стороны, раз есть люди, ловящие рыбу, значит, где-то должно быть селение, куда эта продукция поставляется. Бесполезно смотреть на зарево над берегом - в таких провинциях электричество, вроде бы, не предусмотрено. Значит, существует два вероятных пути, где коротают долгие ночи рыбаки: ближе к северу и почти что на юге, если верить компасу. Джон не стал гадать, ехать вдоль берега на север - путь в сторону дома. В любом случае, должны попасться хоть когда-нибудь какие-то селения.
   Он подкрепился рыбьими спинками, сколько мог, затем перебросил себе в катер сомнительные весла, на всякий пожарный случай, раскачал из стороны в сторону пирогу, добившись, что она хватанула бортом воду. Потом подождал, когда она, начав погружаться, перевернется кверху дном. В хозяйстве его лодки просто должен был быть якорь. Это предположение оказалось истинным, и Джон крепко приложился одной из якорных лап по чуть выступающему над водой днищу. Пирога облегченно выпустила из себя весь воздух через получившуюся дыру и пошла камнем на дно.
   - Удачной рыбалки, ребята, - сказал дед, завел моторы и направил свою посудину в сторону берега.
   В темноте ездить было неудобно, всегда существовала возможность напороться на какой-нибудь отдельностоящий подводный камень. Но другого выхода, вроде бы, не существовало. Джон всматривался изо всех сил, боясь пропустить вход в бухту, залив или какой-нибудь фьорд. Только там, в защищенном от штормовых волн месте, могла располагаться рыбацкая флотилия. Однако полоса берега не радовала глаз разнообразием: только беспорядочно разбросанные камни. Может быть, конечно, встречались и песочные пляжи, но разглядеть их было невозможно.
   Едва светящиеся стрелки наручных часов перевалили за полночь, как Джон заглушил моторы. Где-то за кромкой берега возвышалась отдельная скала, словно нарочно уроненная в этом месте каким-нибудь библейским великаном или кинг-конгом. Прохода в линии суши так и не было заметно, но почему-то казалось, раз такая гора торчит непосредственно у моря, то вода не могла не найти дорогу, чтобы заполнить все пустоты поблизости от этого камня. Не на бетонной же подушке утес этот покоился!
   Джон взялся за смешное африканское весло и стал загребать поочередно с обоих бортов, будто на каноэ. С такой лопатой это получалось на диво ловко. Ожидая неминуемого удара о подводные камни, он выгребал на скалу. Наверно, это было достаточно безрассудно, потому что в полнейшей тьме можно было так напороться своим не самым маленьким катером, что потом замучишься вытаскивать.
   Но глубина за бортом все не уменьшалась и не уменьшалась. Оглянувшись по сторонам, он заметил, что, по большому счету, лодка уже должна была ткнуться в берег, потому как и справа и слева где-то, если и не вдалеке, то уж, во всяком случае, и не вблизи, угадывалась чернотой суша. Значит, ему удалось найти ту укромную от случающихся в непогоду волн бухту, которую просто обязаны были использовать люди, даже если они и негры. Конечно, если обитала в этих краях хоть одна живая душа.
   Вокруг гигантского камня было очень много пространства, с моря, да еще и ночью, очень трудно идентифицируемого. "Хоть на пароходе заезжай!" - подумал Джон и широко распахнул и без того предельно раскрытые глаза.
   Слева от валуна виднелось судно, очертания которого были знакомы, как модельный ряд "Жигулей" былым советским автолюбителям. Если и не систершип "Кайена", то однотипный многоцелевой контейнеровоз. Никакими стояночными, ни тем более ходовыми огнями пароход расцвечен не был. Предположение, что его приобрели для своего флота сомалийцы или иные другие молодые независимые африканские государства упиралось в два вопроса: на какие такие тити-мити столь дорогая покупка, и на кой черт им это сдалось? В Африке к работе, как таковой, очень специфическое отношение. Поэтому вряд ли кто-то на черном континенте озаботится обзаводиться серьезным флотом - его же как-то обслуживать надо!
   "Если есть судно, значит, есть экипаж!" - подумал Джон. - "А экипаж - это обязательно несколько человек своих, советских. Не на всех же судах сидят националистически настроенные молокососы!" Он понимал, раз уж пробрался сюда, то просто так уйти уже не получится. В крайнем случае, можно считать это попыткой раздобыть бензин.
   Стармех повернул свой катер обратно и активнее заработал веслом. Если добавить к желанию сохранить тишину еще и приложение больших, нежели раньше, усилий, то испытание получилось, что надо! Он кое-как догреб до берега, стукнулся днищем о камни и выпрыгнул в воду. Хорошо, хоть моторы можно было легко задрать над самой водой. Двигаясь по пояс в полосе не очень ощутимого пока прибоя, оскальзываясь и проваливаясь между камнями, он затащил свою лодку подальше к берегу, бросил якорь для надежности и посуху начал двигаться к бухте. Конечно, надеяться, что после рассвета ее никто не обнаружит, не следовало, но все-таки очень хотелось.
   Осторожно пробираясь по камням, ему, вдруг, почудилось движение на той стороне залива и даже неприятное чувство чужого взгляда. Джон затаился и до одури всматривался в противоположный берег, но ничего не увидел. Так, постоянно замирая и прислушиваясь, он добрел до места, где жесткими тросами крепилась какая-то плавающая бочка, скорее, даже, небольшой понтон с крюком. Вот за этот крюк как раз и цеплялись кормовые швартовы захваченного судна.
   Пароход казался мертвым: ни звуков работающих генераторов, ни шелеста шагов по палубе или обрывков чужих разговоров слышно не было. Джон осторожно добрался до понтона и тут, вдруг, в очередной раз оглянувшись на противоположный берег, заметил еще одно судно. Точнее, даже океанскую яхту. Она тоже стояла, не освещаясь ничем. "Такая, наверно, у них в порту светомаскировка", - подумал дед и чертыхнулся про себя. - "Какой порт - логово бандитское!"
   Можно было, конечно, плюнуть на все, повернуть обратно, завести моторы и ехать еще несколько часов, пока не обсохнет топливный бак. Но дальше-то что? Семи смертям не бывать, а одной не миновать. Ни одна черная морда не позаботится известить семью, что сгинул их кормилец, пал у берегов чужого континента. Поводов закончить свой бренный путь здесь более чем достаточно. Так какая же разница, каким образом? Все далекие северные предки предпочитали смертельный бой гибели от голода.
   Джон ухватился за синтетический швартов, и полез к судну. Канат, крепившийся к плавучему понтону, неприятно изгибался, норовя обрести максимальную амплитуду. Приходилось ползти в каком-то рваном режиме, а это здорово утомляло. Если бы сейчас вылез на ют самый дурной полуночный бандит, то "кайкки лоппи", это было бы последнее силовое упражнение белого гимнаста-эквилибриста.
   Джон залез на палубу, практически лишившись всех сил. Надо же, а он, каждодневно занимаясь зарядкой, считал себя полным сил и энергии. Лежа под самым фальшбортом, дед вспомнил, что так и не озаботился узнать имя этого парохода. Кое-как восстановив дыхание, он, ступая бесшумно - по его мнению, подошел к ближайшему спасательному кругу. "Mekong. Winschoten" - надпись, которая заставила в удивлении потрясти головой: "Меконг" - был систершипом его минувшего "Кайена", порт приписки тот же голландский Винсчотен. Угораздило же кампании чуть не лишиться сразу двух своих судов! Значит, сомнений не было никаких - в машинной команде обязательно должны быть наши: с Украины или России. Джон представил себе судно и решил, раз уж оно действительно захвачено (не по собственной воле же они прячутся здесь!), то экипажу вряд ли позволят сидеть по каютам. Только два места, куда можно запереть всех: под полубаком или в румпельном отделении. В любом случае бежать на бак в открытую - несколько неразумно и преждевременно. Следовательно, нужно лезть по тоннелю из машинного отделения. То есть, в первую очередь забраться внутрь и попутно проверить румпельное. Джон почему-то склонялся к тому, что экипаж сидит в носу парохода.
   Без всякого сомнения, все доступные двери должны быть закрыты и бдительные негры, даже, если они безобразно спят на посту, обожравшись халявных судовых запасов еды, воспрепятствуют появлению белого гостя. Это, конечно, не преграда для настоящего профессионала-механика. Штурман может задуматься - ему это положено по должности, может даже впасть в уныние - нельзя воспользоваться советом инженера, но руководящий состав машинного отделения зачастую не имеет лишних секунд на колебания. Еще толком не придумав, как действовать, Джон уже сторожко поднимался на самый верх судна по трапам внешнего периметра.
   Забравшись практически до верха, оставался практически один путь по удобным ступеням - в рубку, с правого, либо левого крыльев. Но стармех им не воспользовался. Он прошел по узкой площадке, ограниченной возвышающейся громадиной фальштрубы с носа и хлипкими леерами с кормы, и нащупал приваренные скобы, ведущие наверх, туда, где выходили наружу черные окончания выхлопных труб главного двигателя, дизель-генераторов и котла. На этой площадке, как правило, матросы привязывали к скобам веревки, на которых болтались флаги стран захода или еще какая сигнализация. Например, желтый вымпел, означающий, что на борту - эпидемия. Джон бы поднял свой флаг, но у него в данный момент не было под рукой лишних предметов гардероба.
   Трубы, обычно источающие еле видимый, но чрезвычайно едкий дым, были холодными и неестественными, как дула боевых некогда орудий на постаментах. Дед внимательно огляделся по сторонам, пытаясь запомнить как можно больше деталей, но практически ничего не разглядел. "Что они в своих стойбищах даже костры не жгут, что ли?" - подумал он, попытался рассмотреть яхту, но тоже безуспешно. Как и положено в таких местах было очень грязно, можно было запросто вымазаться в саже так, что запросто сойти за аборигена. Однако Джон залез сюда не за этим. Под ногами легко прощупались четыре рукояти вертлюжных запоров. Только маньяки и придурки держат эти запоры закрытыми изнутри. Как и предполагалось, люк внутрь фальштрубы был не заперт. Стармех, ни мало не заботясь о той саже, что хлопьями полетела внутрь, легким рывком открыл себе путь в недра мертвого парохода.
   Спустившись по сварным скобам, он постоял прислушиваясь. Было очень тихо, но почему-то казалось, что за дверью в румпельном отделении кто-то есть. 3ащелка на дверях была открыта, но не будут же негры сидеть в полностью изолированном помещении!
   Джон нажал на дверную ручку и осторожно, досадуя об отсутствии хоть какого-нибудь режуще-колющего инструмента, заглянул внутрь. Быстрый взгляд его полностью удовлетворил, и он спокойно вошел внутрь.
   - Паша, привет! - сказал он.
   17.
   Парни: Пашка и Юра - не очень верили своим глазам. То один, то другой пытался себя незаметно ущипнуть, а Эфрен даже подошел поближе и потрогал Джона за предплечье.
   - Ну, как? Похож я на вражеского лазутчика? - спросил дед.
   Чтобы весь остальной коллектив понял, в чем тут дело, Джон в нескольких предложениях, не особо вдаваясь в подробности, обрисовал на английском языке свои злоключения.
   - Кстати, может быть, у вас тут что-нибудь, за исключением верблюжьего дерьма, покушать найдется? Не то я, как сказал Киса: "Же не манж па си жу", - закончил он.
   На самом деле стармех был очень рад, что встретил здесь Юру, с которым уже достаточно давно однажды довелось работать вместе, Эфрена, кормившего его на прошлом контракте, а также Пашку. Последний был вообще земляк, да не просто земляк, а с родной школы, только на пару классов помладше. Пока он уминал за обе щеки сушеную рыбу с серыми лепешками, народ продолжал смотреть на него, как на Деда Мороза.
   - Что, ребята, хотите узнать, как там на воле? - спросил он, выпил воды из поднесенной баночки и добавил. - Валить надо отсюда. Чем скорее, тем лучше. Можно, конечно, подождать, пока всех нас, простите - вас, выкупят, но это вовсе не обязательно.
   - Как же нам отсюда выбраться, если мы даже понятия не имеем, куда ехать? - спросил старпом, но по интонации вопроса было понятно, что это не играло никакой роли.
   - Я вам все обрисую, что углядел. Если никто не будет руководствоваться ССП (человеческим), то выберемся, обязательно выберемся, - сказал Джон. - Судну здесь не развернуться, придется рулить задом. Метров тридцать - пятьдесят, потом начинается море. С точки зрения штурманов - это возможно?
   - Вполне. Важно другое.
   - И я тебе отвечу, - кивнул головой Джон. - На судне сейчас тихо и пустынно. Негры, как правило, предпочитают валяться под открытым небом на каких-нибудь коробках. Надо взять в оборот всех, кто в надстройке. Они не ждут никаких активных действий. Потом по тоннелю пробраться на бак. Напасть одновременно с двух сторон на тех, что на главной палубе. Завести главный двигатель - и уехать, к чертовой бабушке.
   - Оружие? - спросил Юра.
   - Добыть здесь, сколько возможно.
   - Когда? - нахмурил брови, собрав складки на лбу, Паша. По внешнему виду он теперь становился братом-близнецом Кинг-Конга.
   - Завтра ночью. Сегодня уже половина ночи миновала. Да надо, вдобавок, продумать некоторые маршруты, чтобы потом не метаться зазря. Урчеллы не подведут?
   - Ты же сам знаешь, какие они бывают буйные, - сказал старпом. - Там в ящике их земляк лежит, совсем еще сопляк. Они теперь на все готовы, чтобы за парнишку отомстить.
   - Что с мастером? Как дед? - теперь настала очередь Джона задавать вопросы.
   - Дед - ничего, только буржуй он. Может не вписаться в общую картину. Ну, а мастер, - Пашка посмотрел по сторонам. - Короче, Нема у нас капитанит.
   - Опа, красавец! - будто бы даже приятно удивился Джон. - Эх, сюда бы еще наших сволочей: Ван Дер Плааса и Налима Иваныча! Прелестно, прелестно. Говорят, когда судно тонет, капитаны не спасаются, не дают им такого права. "Меконг" тоже в некотором роде утонул.
   Он еще что-то хотел сказать, но тут вмешался в разговоры дед Питер Баас.
   - На мой счет можете не беспокоиться. Больше такого, как в первый день, не повторится, - заговорил тот. - Я вам пригожусь. Вот только Номенсен меня смущает. Он может все испортить. Лучше его не освобождать, пусть посидит взаперти.
   Пашка, Юра и Джон переглянулись.
   - Я тут подумал немного, - продолжил Питер. - В книге пророка Иезекиля в Ветхом Завете есть такое место, где Господь Бог Саваоф объясняет праведнику, что тому придется претерпеть, чтобы искупить грехи рода Израилева. Много всего неприятного: лежать на одном боку многие дни, потом на другом еще больше, очень скромно питаться, жарить себе лепешки из специально отобранных зерен на человеческом кале и тому подобное. "Ой", - взмолился тогда Иезекиль. - "Я же никогда не грешил! Не притрагивался к нечистой пище. За что же мне лепешки на человеческом кале?" Всевышний чуть смилостивился, заменив кал коровьим навозом. На том и порешили.
   Баас задумался, уставившись в одну точку.
   - И? - прервал паузу Юра.
   - Почему за грехи всех отвечают праведники? Они же почти безгрешны. Почему они страдают за других, которые вели себя мерзко? Почему Номенсен не может есть лепешки на людском либо коровьем помете? - вопрошал Питер.
   - Как это - не может? - удивился второй механик. - Очень даже запросто. Бывало, породистому соседскому коту кончик хвоста плоскогубцами зажмешь, он не только лук репчатый, но и мыло начинал есть. Так и Нема в случае чего. Другое дело, что все это будет неискренне. Будет давиться какашками и ненавидеть всех лютой ненавистью. Праведник же станет заниматься этим от любви к ближнему. Вот тебе и разница! Что Богу-то важно? Правда важна. Истина. Ибо Бог и есть Истина.
   - Так я не понял, - сказал Пашка. - Нему тоже валим? Или как?
   - Вскрытие покажет, - ответил Джон. - Сначала нужно разобраться с нашими черными друзьями. Паля, ты случаем у себя в морской пехоте Ксенофонта не изучал?
   - Это, тот, что провел свои десять тысяч римлян сквозь миллион километров и миллиард врагов почти без потерь? - кивнул старпом. - Нет, увы. Это в академиях генштаба учат. Что характерно: учат и критикуют. Ксенофонт, имя которого передается из века в век, и обличающий его генерал Гуторов, известность коего не обсуждается за отсутствием таковой. Впрочем, ладно - завтра я проберусь в рубку, вы снизу пойдете мне навстречу. Джон, Юра, боцман - и все, больше никого, чтоб не шуметь. Бить трубами по голове, даже если негры в кроватях спят. Выстрелов избегать. Пленных не брать. Оружие изымать.
   - Ты на мостике справишься? - спросил Джон. - Может, деда возьмешь на подстраховку?
   - Ага, потенциального заложника, - ответил Пашка. - Постараюсь справиться один. Самый опасный - это араб. Он ведь, подлец, почувствует, что дело не уха. Значит, действовать придется быстро. Живет он, поди, в каюте капитана. Ладно, чего гадать - все по обстоятельствам.
   - Итак, дед, мы и будем теми праведниками, которым придется хлебать дерьмо ложками, - сказал Юра. - Готов?
   Питер очень серьезно оглядел всех заговорщиков, будто запоминая каждого в лицо, потом изрек:
   - Да.
   Второй механик хмыкнул и добавил:
   - Только без душевного трепета и интернационального пацифизма. Ту мерзость, что сейчас пробралась на "Меконг", мы будем уничтожать. Ни больше, ни меньше. Лишь тех, кто нам мешает. Потому что они - зло. И дорогу эту выбрали сами.
   - Был такой мудрый писатель в Советском Союзе, еврей, как водится, - тоже обращаясь к Баасу, сказал Пашка. - Звали его Сергей Снегов. Родился он еще до так называемой "революции" в 1910 году в Одессе. Широко и академически образованным пошел он в ГУЛАГ в 36 году. Вернулся спустя без малого двадцать лет. Его книги, фантастика в основном - кладезь мудрости, куда там Станиславу Лему! Он как-то написал: "Быть злым к злому - тоже доброта". К этим словам просто добавить нечего!
   Когда все разлеглись по своим гнездам отсыпаться перед решительными событиями, Джон почему-то начал вспоминать события давно минувших дней и совсем недавние. Брошенный на берегу катер не вызывал беспокойства: если кто из негров и найдет, попытается тайно себе присвоить. В итоге самый сильный из них разживется новой лодкой, нимало не смущаясь, как море ее аккуратно выбросило к берегу, даже спустив при этом якорь.
   - Паля! - внезапно сказал он шепотом. - Ты Ромуальда помнишь?
   - Ну, - ответил старпом. - По-моему, посадили его за что-то.
   - Да, менты навесили на него что попало. Сгорел парень ни за что. Ну так вот, перед самым нашим отходом в последний рейс к нам на судно приходил человек. К капитану, наверно - больше-то не к кому. Я его видел недолго, да и то почти со спины. Но если это не Ромуальд, то природа способна творить клонов.
   - И что?
   - И ничего. Хороший парень был.
   - Природа необузданна в своих творениях, - сказал Пашка, и в румпельном отделении наступила тишина. Народ заснул легко и непринужденно, впереди их ждала сама суть жизни - борьба за существование.
   Часть 3. Ромуальд.
   1.
   Говорят, что перед смертью у человека перед глазами проносится вся его жизнь. Конечно, если есть что вспоминать. Некоторые воспоминания настолько тяжелы и неприятны, что лучше уж их перед кончиной и не вспоминать вовсе. Голым ребенок приходит на этот свет, через некоторое количество лет отдает концы, оставляя потомкам все, что нажито непосильным трудом. Берет с собой только опыт жизни, накопленный за столько годов, сколько было отпущено. А на пороге окончательной и безоговорочной гибели, вдруг, в ускоренном режиме просматривает, как видеофильм, свой творческий отчет о пройденном пути. Остается один на один с совестью, голос которой в этот, критический, момент уже никакими отговорками и оппортунизмом не заглушить.
   Что видят матери? Выросших детей. Отцы? Вклад в благополучие своей семьи. Что наблюдают женщины? Посторонних мужчин, очарованных и упавших к ним в ноги. Мужчины? Запутавшихся и обманутых женщин. Что мнится политикам? Мальчики кровавые в глазах. Что узреют врачи? Пациентов, на которых они плюнули. Гаишники? Взятки, мзду, вымогательство. Что пронесется перед очами таксистов? Деньги, деньги, деньги. Менты? Наручники, порванный рот, работа, доставляющая кайф - дубинкой. Что привидится журналистам? Обман, клевета и злоба. Ворам? Горе людей, обкраденных ими. А убийцы увидят все свои жертвы. И только Лицедеям не понять, что же это им пригрезилось: то ли их жизнь, то ли жизни их ролей.
   Голова у Ромуальда просто раскалывалась, но он успел просмотреть всю "пленку" от начала до конца. Теперь он знал, в чем придется каяться, а что согреет его душу. Жизнь - это просто божественный дар, если не быть поглощенным "суетой и томлением духа".
   2.
   Однажды поблизости от их города снимали фильму. Назывался он "И на камнях растут деревья". Все они с парнями бегали смотреть, как среди скал и сосен ходят, бродят, грусть наводят норвежские актеры в колпаках с рогами на головах и мехом наружу безрукавках. Тут же обретался, глядя на всех дикими глазами, молодой актер Ташков. "В роль вживается", - говорили пацаны между собой и с пониманием кивали головами. Режиссер Ростоцкий давал пояснения дядькам в красивых джинсах, женщины с очень серьезными глазами переводили. Впрочем, и сам он выглядел очень по-иностранному.
   Однако самым интересным было оружие. Оно валялось в куче у фургона и манило провинциальных мальчишек к себе. Топоры и мечи, луки и копья, щиты и кольчуги - все это самим прозаичным образом лежало под соснами и почти не охранялось. Ребята в сотый раз сговаривались между собой, как нужно действовать, чтобы прокрасться поближе, кто должен отвлекать, но все как-то не хватало решимости.
   - А ну-ка, пацаны, помогите перетащить весь этот ворох поближе к озеру, - внезапно сказал бородатый дядька. Он, словно из ниоткуда, возник перед подростками.
   Мальчишки потеряли дар речи.
   - Давайте, давайте, а то блестите тут глазами - того и гляди искры посыплются. А пожар нам тут как раз и не нужен, - продолжил дядька и пошел, прихрамывая к арсеналу. - Вы ж не туркмены, ничего не возьмете?
   - А что, туркмены оружие крадут? - зачем-то спросил Ромуальд, представив, как, почему-то, девочки-туркменки, с миллионом косичек в волосах, бросив танцевать под бубен и домбру, толпой пробегают мимо, походя хватая топоры и мечи.
   - Да, там глаз, да глаз нужен, - ответил бородач.
   - Господа! - закричал вдруг самый маленький, а потому самый быстрый, мальчишка. - Топоры-то резиновые! И наконечники копий тоже!
   Все бросились пробовать на ощупь грозное оружие.
   - У, мечи вроде бы деревянные! - донеслось оттуда. - А кольчуги пластмассовые! И шлемы!
   Дядька потешался вовсю, хлопая себя по бедрам:
   - Господа, говоришь!
   Отсмеявшись, он сказал:
   - Так вот, господа, не верьте глазам своим!
   Позднее, через пару лет, Ромуальд и парни бегали в местный кинотеатр, где показывали "И на камнях растут деревья". Все выглядело очень пристойно - Ростоцкий умел снимать убедительно, правдоподобно и очень стильно. Смотрели по нескольку раз, благо билеты были по 20 копеек за серию, приглядывались, всматривались что было сил, но так никто и не смог обличить, что оружие было бутафорским. Даже Кукша был настоящим, а не отрешенным от начала золотых восьмидесятых актером Ташковым.
   Слова того неизвестного бородатого запали в душу, сделавшись чуть ли не жизненным лозунгом: "Господа, не верьте глазам своим".
   Ромуальд начал их повторять про себя, когда непонятным никому образом завязал со школой и поступил в Петрозаводское речное училище. Отличники и хорошисты должны были заканчивать десять классов, а не отвлекаться на техникумы и училища.
   Но тогда так просто сложились обстоятельства. Мама и отец разошлись. Это произошло вполне прилично, они не стали врагами, Ромуальд постоянно навещал отца, прекрасно понимая, что вмешиваться в отношения взрослых между собой нельзя. Но отец начал пить.
   Весь свой последний школьный восьмой класс Ромуальд очень переживал. Ему было невмоготу видеть своего сильного и веселого родителя, каким он его всегда помнил, с потухшим взглядом и опущенными плечами. Потом отца выгнала женщина, с которой он жил, потом его выгнали с работы.
   Ромуальд начал время от времени носить отцу в барак на окраине, где он заселился, сэкономленные на школьных завтраках и обедах деньги - 3 рубля в неделю. Тот брал их, стряхивая слезы на обшарпанный серый пол. Одежда родителя очень быстро ветшала, наверно от пота. Кое-как поливая себя водой прямо в комнате в тазик, дочиста не вымыться. Тогда не было бомжей, шныряющих по помойкам, поэтому такая мысль не смогла появиться в его голове. Но то, во что за каких-то полтора года превратился отец, очень бросалось в глаза даже на фоне обычных работяг-алкоголиков. Ромуальд готов был кричать от отчаяния и жалости, но, с другой стороны, проходил мимо, пряча глаза, если доводилось нечаянно встретиться своей компанией с ним на улице.
   С матерью про это они не говорили. Может быть, она и ничего не знала, у нее появился другой мужчина, жизнь была налажена. И Ромуальд, боясь ее слез, ничего не рассказывал про свои встречи.
   Сдав на "отлично" все экзамены за восьмилетку, он тайно поехал в столичный губернский город и там сдал документы в "речку". Приняли его если не с распростертыми объятиями, то, во всяком случае, боялись спугнуть до самого зачисления: освободили от вступительных экзаменов и, получив справку с медкомиссии о годности к плавсоставу, отпустили домой, не предоставляя возможности даже познакомиться с казармой, как таковой. Ромуальд решил, что море позволит ему содержать несчастного папашку, может быть, даже и вылечить его пагубную страсть.
   Мама известие о том, что сын не будет продолжать учебу в школе вместе со всеми остальными ребятами, восприняла спокойно. Закрыла глаза рукой и заплакала. "Слава богу, что не кричит, не ругается, не бросается посудой и не качается на люстре", - подумал Ромуальд, но не сдержался и заплакал сам.
   - Какой же ты у меня стал самостоятельный, Ромка, - сказала она, обняв сына. - Какой же ты большой!
   Ромуальд предполагал, что теперь, на полном государственном обеспечении, да еще со стипендией в семь рублей, он сможет экономить больше средств, чтобы передавать хоть раз в месяц отцу. Мама дала на первый месяц перед отъездом целых семьдесят рублей. Ромуальд планировал на них прожить до Нового года, все остальные деньги откладывая на отцовскую "пенсию". Он и не знал, что в первую же ночь в казарме, он лишится не только этой немалой по тем временам суммы, но и хороших чешских кроссовок и наручных часов. Но уже на День Великой Октябрьской Социалистической революции 7 ноября все это к нему вернется, даже больше.
   - Слоны, вешайтесь! - заревел кто-то под дверью, и в кубрике включили свет.
   Первокурсники, вчерашние школьники, стали непонимающе переглядываться между собой, не пытаясь, однако, подняться с кроватей.
   - А ну, бегом, в коридор строиться, - проорал кто-то маленький круглоголовый в полосатой майке.
   - Зачем? - поинтересовался один из лежащих.
   Конечно, им довелось услышать, что первогодкам живется поначалу непросто. Наряды там, пища непривычная, распорядок дня, домой охота. Иногда даже старшекурсники припахивают. Но, чтобы это все началось сразу же в первую ночь, без всякой подготовки - в это не верилось.
   Отвечать никто не стал. Задавшего вопрос перевернули вместе с кроватью, причем, лежащий на втором ярусе парнишка от неожиданности улетел к батарее, клюнул носом одну из батарейных секций и начал заливать все вокруг себя кровью, дико вращая глазами и крутя в разные стороны головой.
   Первокурсники быстрее ветра вылетели в коридор и там, ежась и почесываясь, разобрались по парам. Им казалось, что они построились. За ногу выволокли парня, пускающего кровавые пузыри. Ему чудилось, что по полученной инвалидности построение теперь к нему не относится. Напрасно.
   - Слоны! Вешайтесь! - снова повторил вышедший вперед крепкий черноволосый курсант. Он был одет в полную курсантскую форму, отутюженную и чистую. От этого он переставал быть человеком, он был изображением с плаката в холле училища.
   - Первая шеренга - получить инвентарь и мыть лестницы, - сказал он не терпящим возражений тоном. - Вторая - в столовую.
   - Снова кушать? - спросил кто-то из строя.
   Его сразу выволокли перед товарищами, сунули кулаком под ребра и толкнули к стене. Он с отчетливым стуком врезался в рисунок, где персонаж мультика про Чунга-Чангу, а точнее, пароходик "Чижик" из фальштрубы выдувал лозунг: "Голубые дороги России". Уж кто, как не голубые, дороже всех для России-матушки.
   Когда Ромуальд сотоварищи вернулись обратно в свой кубрик, то он с прискорбием заметил, что его прикроватная тумбочка, иначе, по-флотски, говоря, рундук, стал легче на семьдесят кровных рублей, часы и выложенных на нижнюю полочку кроссовок. Обувь он почему-то не решился сдать вместе с остальными гражданскими вещами каптенармусу.
   Другие его сокамерники тоже порадовали себя отсутствием чего-то, что было особенно дорого: новая зубная щетка, журнал "За рулем" с описанием всех преимуществ автомобиля "Таврия", шерстяные носки лишь с одним укусом моли и прочее. И у всех, кто беззаботно выложил деньги, включая мелочь, они волшебным образом растворились в пространстве.
   Ощущение пропажи было ошеломляющим. Казалось, ничего не пропало, а просто закатилось куда-то в щель, сдулось сквозняком, или по ошибке попало в чужие руки. Стоит только немного подождать - и добрые ребята принесут с извиняющейся улыбкой.
   Но ждать долго было невмоготу, поэтому Ромуальд, как наиболее пострадавший, отправился на "тумбочку", где дневальный контролировал весь порядок в расположении.
   - Чего надо? - не очень вежливо спросил тот, что не так давно выступал с пламенной речью, черноволосый и опрятный.
   - Понимаете, тут произошла какая-то ошибка, - начал Ромуальд, скрестив для храбрости руки за спиной.
   - Самая большая ошибка - это если ты сейчас не испаришься отсюда, - проговорил курсант и скрестил руки на груди.
   Ромуальд чуть было не стал перекрещивать свои ноги, но вовремя сообразил, что потеряет равновесие и упадет.
   - Вы послушайте: у нас из комнаты пропали деньги, кое-какие личные вещи, - сказал он.
   - Не из комнаты, карась, а из кубрика, - уточнил парень и внезапно сузил в бешенстве глаза. - Мне твои пропажи по барабану. Пошел отсюда!
   И внезапно, без всякого предупреждения, ударил носком своего курсантского ботинка Ромуальда прямо между ног. Это было больно. Да что там - это было очень больно! Других ударов он уже не ощутил, хотя потом, по образовавшимся на теле синякам определил, что они тоже имели место.
   Пока он валялся на полу, перекатываясь в согнутом положении с бока на бок, зажмурив глаза и пытаясь не голосить, вокруг появились еще люди.
   - Чего, Бэн, вальтует? - поинтересовался один.
   - Совсем обнаглели караси - первый день в системе, а им уже личные деньги подавай! - ответил тот, что свалил несчастного Ромуальда. - Сейчас я его вообще урою!
   Боль медленно отступала, уже можно было раскрыть глаза и выдохнуть весь воздух, что скопился в легких, пока хозяином тела был паралич страдания. Вместе с этим пришло осознание того, что все их пропажи были совсем неслучайны. И тут же откуда-то из глубины души, доселе никак и никогда себя не проявлявшая, поднялась багровая ярость. Конечно, тогда Ромуальд еще не мог дать этому своему чувству такое определение, название пришло позднее, когда довелось прочитать один из рассказов Джека Лондона.
   Он медленно встал на ноги, все еще не в силах полностью разогнуться, и мрачно проговорил, глядя в глаза своему обидчику:
   - Ты сам мне принесешь мои деньги, сука. Не пройдет и нескольких месяцев.
   - Ты слыхал, Бэн, он еще и угрожает! - сказал кто-то. - В натуре, вальтуют караси.
   Но Ромуальд уже повернулся к ним спиной и, ступая маленькими шагами, пошел в свой кубрик. Ударить в спину почему-то никто не решился.
   3.
   Привыкнуть к новому распорядку дня оказалось сложнее всего. Никакого свободного времени попросту не существовало. С другой стороны, это было и не так уж и плохо. Некогда было тосковать по дому. Учеба была проста, к тому же на фоне собравшихся в его группе крепких троечников. Педагоги тоже были разные - и веселые, и равнодушные, и доброжелательные, и откровенные сволочи. Ромуальд не забыл своего обещания, хладнокровно вынашивая планы мести. Иногда он встречался с Бэном, местным столичным жителем, как оказалось, но никогда не отводил взгляд, смотрев тому прямо в глаза. В миру Бэн звался Сашей, имел какой-то бойцовский разряд, и был авторитетом среди своего курса. Учился он на механика.
   Вообще, в стенах училища существовала некая традиция, возникшая неизвестно когда: будущие механики враждовали с будущими штурманами. Были, конечно, еще ребята, получающие совмещенное образование, но к ним относились с некоторой долей жалости. Эти полумеханики-полуштурмана о нормальном флоте, визированном, заграничном, не мечтали. Их готовили для обширного внутреннего пользования, в основном на могучих сибирских реках. Им по учебе и распорядку прощалось многое. Они по желанию могли занимать любую конфликтующую сторону, но в основном плевали на всех и вся и жили по своему разумению.
   Ромуальд, как первокурсник-навигатор, в споре с второкурсником из другого лагеря был в явно проигрышной позиции. Помощи спросить было не у кого, да он и не пытался особо. Оставалось только смириться с потерей и жить дальше, но он как-то придерживался другой точки зрения.
   К середине октября, когда в многочисленных подшефных совхозах закончили с уборкой картофеля, турнепса и прочей свеклы, и юных курсантов перестали возить после занятий на оказание добровольной помощи хозяйствам, вечером появились в распорядке дня некоторые окна, именуемые "самоподготовкой". В один из таких дождливых и сумрачных вечеров, когда народ сосредоточился по курилкам, кроватям и телевизорам, Ромуальд пробрался на не самый охраняемый в училище объект - в актовый зал. Там, укрытый пыльными гардинами стоял немного поцарапанный рояль, на котором, в принципе, при желании можно было не только мух убивать, но и сбацать что-нибудь революционное. "Тайную вечерю", например, как у позаимствованного у Баха "Procol Harum". Однако Ромуальд был нацелен использовать рояль по-деловому, без всяких эстетических услад. Он скрутил самую тонкую струну, пообещав потом, конечно, вернуть ее обратно.
   Однажды во время сомнительного предмета, где уважаемый некоторыми курсантами Анатолий Викторович Белов деликатно и доходчиво объяснял потенциальным капитанам, что на любых пароходах есть механизмы, которые работают отнюдь не из-за волшебных палочек, золотых рыбок и прочей сказочной атрибутики, а вследствие воздействия на них любых членов экипажа, Ромуальд наконец понял, что он созрел для решительных действий. "Вот оно это слово - воздействие!" - решил он, и камень, лежащий на сердце, скатился куда-то. Наверно, в кишечник.
   Белов еще долго рассказывал, что только аккуратное и грамотное управление машинами позволит проработать судну, а, стало быть, и любому члену экипажа, без проблем, потерь средств и ненужных затрат.
   - Когда-нибудь вы поймете, товарищи судоводители, что лучший друг на судне - это не капитан с его заскоками, не бутылка водки и не контрабанда сигарет, а коллега механик, с которым вы стоите одну вахту, - говорил Белов. - Если у вас к третьему курсу сложится такое мировоззрение - вы не пропащие для общества индивиды.
   - Почему к третьему? - спросил кто-то с места.
   - Для вас, козлов, не знакомых с правилом задания вопроса преподавателю, повторюсь. На третьем курсе - не позже, каждый из вас сделает осознанный вывод: тому ли я учусь? Вы меня поняли, курсант Козлов?
   Те, что уловили иронию, рассмеялись. Белов, порадовавшись, что был понят, снизошел до детального объяснения.
   - После второго курса все вы пойдете на полугодовую плавательскую практику. И уже на третьем сможете оценить все прелести работы: стоит ли так корячиться, или нет?
   В тот же вечер Ромуальд сходил в мастерскую училища и, потрепавшись за жизнь с вольнонаемными пьяными слесарями, нашел что хотел - старую велосипедную спицу. Испросив разрешение попользоваться напильниками, плоскогубцами и сверлильным станком, он подготовил себе необходимый инструмент. Теперь осталось только выждать удобный момент.
   Тем временем по училищу прошел слух, что первокурсникам после торжественного марша перед правительственными трибунами разрешат съездить по домам. Три дня благословенного отдыха вдали от казарменного уюта - это был просто праздник, даже лучше, чем День Великой Октябрьской Социалистической революции. Поэтому Ромуальд принял решение: 6 ноября, когда все курсанты в преддверии парада будут обязаны ночевать в системе, он претворит в жизнь свои слова. Иначе сам себя уважать не будет. А с этим разве можно как-то жить?
   Ему повезло: он не попал в наряд, Бэн тоже наличествовал.
   - Мне нужно передать тебе кое-что, - сказал ему Ромуальд во время ужина. - Приходи в Ленинскую комнату, если, конечно, не боишься.
   И пошел обратно, не обращая внимания на вскочивших в показном гневе из-за стола сокурсников Бэна, не слушая их гневных проповедей: "как разговариваешь, чушок!", и "да мы тебя сейчас здесь уроем!", и тому подобные литературные откровения.
   Теперь можно было не сомневаться, хоть точный час и не назначен, но буйные второкурсники сами прибегут за Ромуальдом, когда соберутся в Ленинской комнате.
   Так и произошло. Резко открылась дверь кубрика, будто ее пнули, и вошли двое с кровожадными улыбками: один - круглоголовый, знакомый уже по первому казарменному дню, второй - рослый парень со всегда полузакрытыми глазами.
   - Ты! - ткнул пальцем круглый. - Быстро пошел!
   Ромуальд пожал плечами: "как хотите", и вышел из кубрика. Сокурсники проводили его испуганными и сочувствующими взглядами, рослый парень дал подзатыльник.
   Перед Ленинской комнатой, расположенной в самом углу коридора было сумрачно - горел лишь один светильник. Зато внутри была полная иллюминация.
   - Ну? - очень нехорошим тоном спросил Бэн. Он стоял как раз перед учительским столом, кроме вошедших было еще два человека, сидевших за разными местами. Они тоже глядели очень осуждающе, готовые хоть прямо сейчас броситься и топтать ногами одинокого "салабона". Конвоиры остались стоять у дверей, на всякий случай против попыток побега.
   - Вот, - сказал Ромуальд и выложил перед Бэном однокопеечный конверт, в каких раньше солдаты отсылали письма на волю. - Тоби пакет.
   Второкурсники недоуменно переглянулись.
   - Что это? - у Бэна получилось произнести каждую букву по отдельности в этих двух словах.
   В это время Ромуальд деловито вытащил из одного кармана старую брезентовую, измазанную краской и несмываемой грязью рабочую рукавицу, а из другого - что-то тонкое и круглое, сверкнувшее под светом ламп.
   Ловким отрепетированным движением он накинул на шею Бэна сделанную из рояльной струны удавку и зажал ее левой рукой, уже облаченной в рукавицу. Роль плавающего узла исполняли несколько плотных витков стальной проволоки, на одном конце струны висела гирька, за другой держался сам Ромуальд.
   Никто из парней не успел по два раза изумленно мигнуть глазами, а Бэн уже захрипел, пытаясь пальцами зацепить сдавившую горло проволоку. Чем больше он дергался, тем сильнее стягивалась петля. Кожа на шее в некоторых местах полопалась, появилась кровь.
   - Так! - заорал Ромуальд. - Всем тихо, сволочи! Кто сунется - задушу эту мразь!
   Бэн обмяк и ухватился растопыренными руками за крышку стола, чтоб не упасть. Глаза у него странно выпучились, весь он покраснел до синевы, с косо открытого рта тянулась на подбородок струйка слюны, гюйс в некоторых местах стал пропитываться кровью. На таких парней девчонки обычно стараются не глядеть.
   - Ты убьешь его! - тонким голосом закричал круглый.
   - Если не будете дергаться - вряд ли, - спокойно ответил Ромуальд. - Всем оставаться на своих местах. Тебя, толстый, как зовут?
   - Федя, - ответил тот, потом поправился. - Федор.
   - Короче так, Педя! Вместе с этим сонным идешь к себе в расположение и приносишь сюда в этот конверт семьдесят рублей. А также мои кроссовки и часы. Понял?
   - Да где же я это все возьму? - начал, было, Федя, но Ромуальд его оборвал.
   - Ты не дослушал, Педор! Добавишь еще пятьдесят рублей, как моральную компенсацию. А времени у тебя немного: десять минут. Не то у меня рука дрогнет, и горло у вашего Бэна ненароком перережется. Пошел!
   Федор и другой парень-конвоир стремглав умчались куда-то, не забыв прикрыть за собой дверь. Ромуальд ослабил хватку настолько, чтобы струна чуть провисла. Душить Бэна насмерть он пока не собирался. Тот сипло втянул в себя воздух, продолжая, однако, стоять, как докладчик, опершись о трибуну.
   - Ты, парень, совсем с ума сошел? - сказал один из сидевших, бледный, как полотно. Другой резко отвернулся к окну, и его стошнило.
   - Я вам не разрешил разговаривать, - ответил Ромуальд и чуть встряхнул струной.
   Все это время, минут пятнадцать, пока не прибежали взмыленные "конвоиры", в Ленинской комнате царила тишина. Вова Ленин и бородатые дядьки Маркс и, извините, Энгельс продолжали глубокомысленно пялиться на противоположную стенку. С далекой улицы Калинина слышались гудки автомобилей - кто-то общался на уровне египетских таксистов.
   - Надо же, - сказал Ромуальд. - А я думал, вы за ментами побежали.
   - Да ты что! - оскорбился круглый.
   - Вот твои кроссовки, - произнес "сонный". - Все равно они никому не подошли!
   Действительно, размер ноги у Ромуальда был недетский. А эта дефицитная обувь была куплена мамой "на вырост". Итого получался сорок пятый калибр, простите - размер.
   - Часов мы не нашли, но возьми у Бэна - его "Ракета" лучше твоих вшивых "Электроников", - добавил он же.
   - Сними! - приказал Ромуальд.
   "Сонный" отстегнул с руки Бэна часы, тот даже не поморщился, наслаждаясь каждым глотком воздуха.
   - Ну, а теперь - получка! - известил Ромуальд. - При мне пересчитываешь и кладешь в конверт. Усек?
   Сто двадцать рублей красными и фиолетовыми купюрами упокоились в бумажном кошельке.
   - Все, - произнес Федя. - Мы в расчете.
   Ромуальд согласно кивнул головой, свободной правой рукой вытащил из-под курсантского ремня длинную тонкую заточенную спицу с удобной рукоятью, как у штопора, и резко всадил ее в крышку стола.
   - Почти в расчете, - сказал он, а Бэн простонал букву "А", потому что спица воткнулась в имитатор дерева сквозь его любимую ладонь.
   Все опять удивились, но Ромуальд не решился больше проводить время в столь торжественном зале. Сдернув струну с шеи морщившегося Бэна, он взмахнул ею, как цепом, и приложился гирькой по скуле "сонного". Тот почему-то упал под ноги к Феде. Но и Федя недолго оставался на ногах - Ромуальд всем своим сорок пятым калибром зарядил ему под живот. Сидевшего парня снова стошнило.
   Потом было просто: струна вернулась в рояль, часы - на руку, кроссовки в рундук. Ромуальд разделся и лег спать. Его трясло нервной дрожью так, что он боялся привлечь внимание своих товарищей - еще чего не так подумают! Он даже почувствовал некоторое облегчение, когда часов в двенадцать ночи дверь к ним в кубрик открылась и чей-то голос произнес:
   - Эй, парни, есть среди вас Карасиков? Карасиков, на выход!
   Ромуальд вздохнул и сел в кровати.
   - Сейчас выйду, - сказал он.
   4.
   Дневальный, совсем незнакомый однокурсник-механик, смотрел без любопытства.
   - Пошли, Карасиков, там тебя армейцы спрашивают, - сказал он.
   Армейцами были те курсанты, что имели незадачу поступить в "речку" уже после армии. Их было не так уж и много, командный состав их всячески берег и оберегал от повседневных казарменных прелестей: выход в город для них был свободным, в наряды они не заступали. Короче, только учись, товарищ! А вот с этим обстояло похуже. Несмотря на свой уверенный и серьезный внешний вид, учеба давалась со скрипом. Особенно ненавистный английский язык.
   Ромуальд шел за дневальным и прислушивался к своим ощущениям: наличествовало все, кроме, разве что, любви и страха. Любить пока было некого, а бояться не хотелось. Стыд почему-то мучил больше всего. Не привык он быть в центре событий, даже такого мелкого местного масштаба. Хотелось одиночества, или маминого участия.
   В каптерке приглушенно звучала музыка. Ромуальд узнал модный "Savage". "Празднуют, что ли?" - подумалось ему, и он вошел в дверь, повинуясь молчаливому жесту дневального.
   Три человека за маленьким столиком действительно отмечали наступление общегосударственного праздника. Братская могила килек в томате, вываленная на тарелку, нарезанный плавленый сырок "Дружба", явно домашние маринованные грибы и хлеб - стол богат по меркам талонного обеспечения населения пищей. Алкоголя видно не было, но это не значило абсолютно ничего. Чуть подальше от стола сидели Бэн с перебинтованной рукой и "сонный" курсант с бессмысленными глазами.
   - Здравствуйте, товарищи, - сказал Ромуальд. - Поздравляю вас с наступающим праздником.
   Трое армейцев подавили улыбки, переглядываясь друг с другом.
   - И вас тоже, - сказал один из них.
   Бэн ничего не ответил, только глянул, как смотрят в революционных пьесах молодые большевики на царских полицейских сатрапов. "Сонный" лишь вздохнул.
   - Присаживайся, парень, - указал небрежным жестом на свободную табуретку один из армейцев. Ромуальд вспомнил, что его зовут Леха, но товарищи кличут "Сидор".
   - Вот стало быть, ты какой, - добавил другой и повернулся к приятелям. - Большой мальчишка.
   - Как звать-то тебя воин? - это уже третий, самый важный и усатый.
   - Ромуальд, - представился он и присел на предложенное место.
   Бэн фыркнул и что-то сквозь зубы проговорил. Выругался, наверно. "Сонный" снова тяжело, по-коровьи, вздохнул.
   - Не, это очень забубенно, - сказал усатый. - Как пацаны во дворе звали?
   - Карасем, - пожал плечами Ромуальд.
   Все засмеялись, даже Бэн. Только его приятель вновь никак не отреагировал. Сидел и рассматривал нормы довольствия курсантов на противоположной стене.
   - Тоже не подходит, - покачал головой усатый. - Не очень почетно по-флотски. Надо что-то придумать.
   - Будешь Кромом, - резко выдохнул Сидор.
   Все даже вздрогнули и начали тревожно озираться.
   - Переведи! - предложил второй армеец.
   - Ну, Карасиков Ромуальд если сложить вместе, получится Кром.
   - Как батарейка "Крона", - сказал усатый. - Согласен?
   - Ладно, - кивнул Ромуальд, ничего обидного он в этом не замечал.
   Откуда-то из угла вышел средней упитанности кот с ободранным в кошачьей битве ухом и, приблизившись к столику с закусью, начал принюхиваться, шевеля усатыми щеками в такт дыханию.
   - Ну тебя нафик, Федя! - сказал усатый и пихнул кота ногой. - Ты же только из помойки.
   Федя неохотно отошел в сторону и начал демонстративно вылизываться, задрав к потолку вытянутую заднюю ногу.
   - Парни, дайте ему бутылкой по башке! - усмехнулся второй армеец.
   "Значит, есть все-таки что-то у этой честной компании", - подумал Ромуальд совершенно отвлеченно.
   - Короче, Кром, - сказал Сидор. - Чего там у вас с Бэном произошло, нас не касается. Бейтесь, режьтесь, хоть стреляйтесь - ваше дело. Просто любопытно из-за чего весь сыр-бор. Не просто так ты на старшекурсника полез, сдается мне?
   Ромуальд не очень хотел вдаваться в подробности, поэтому постарался ответить осторожно:
   - У него было то, что принадлежит мне - вот и все.
   - Деньги? - спросил усатый.
   - Не только.
   - Подумаешь - деньги! - вставил второй армеец. - Это же дело наживное. Не стоит товарищей по таким пустякам казнить!
   - Мне они были очень нужны, - ответил Ромуальд и сжал пальцы рук в замок.
   - Не секрет, для чего?
   - Для отца, - сказал Ромуальд неожиданно даже для себя. Кой черт он тут распинается перед этими незнакомыми парнями? А потом, помолчав немного, добавил. - Он у меня болен.
   - Чего же ты не сказал раньше, гнида? - взвился со своего места Бэн. - Мы что - звери, что ли?
   - Ты меня не спрашивал, - пожал плечами Ромуальд.
   - Ладно! - оборвал все реплики, как отрезал Сидор. - Проехали. Так уж и быть, выпьем за праздник. Согласны?
   Ромуальд хотел, было, сказать, что он не пьет, но оказалось, что вопрос адресовался другим армейцам. Те только махнули руками - валяй!
   Как из воздуха появились пять стопок и стакан, а также бутыль водки на три четверти литра.
   - Сабонис! - радостно зажмурился усатый и добавил. - Питерский!
   Водка в то время, впрочем, как и другой алкоголь, были по талонам. Такими мерами мудрый правитель Горбачев толкал свою страну к нашей "великой депрессии". В Питер ездили не только колбасные поезда, но и водочные экспрессы - там можно было отовариться без бумажных квиточков, были бы деньги и здоровье биться в сутолоке винно-водочных магазинов.
   Выпили все, даже Ромуальд. Отказаться как-то не получилось.
   - У нас в армии тоже такой парень был, как ты, Кром, - сказал Сидор. - Правда, выглядел он настоящим евреем, но упертым был, как кремень. Это, конечно, достойно некоторого уважения, но житья не дает никому. В первую очередь, тебе самому.
   - Да у нас на корабле таких было - хоть караул кричи. Два года прошло - все, кричите "караул" все мичмана и младший командный состав, прячьтесь по норам, потому что кремни идут, - добавил второй армеец.
   - Нет, я имею в виду - человек поступка, - уточнил Сидор. - Вот ты, Сундук, пошел бы своему годку горло резать за то, что тот деньги твои потянул два месяца назад?
   - Чего я - безбашенный что ли? - хмыкнул поименованный "сундуком".
   - А этот пошел, - кивнул Сидор на Ромуальда. - И наш жиденыш тогда пошел, по другому поводу, правда, но тем не менее. Почему? Гордыня, что ли? Смертный грех, говорят. Один из самых тяжких.
   - Не укради и не убий, по-моему, гораздо тяжелее, - ответил Ромуальд.
   - Вот ведь козел какой! - внезапно сказал усатый. - Я ему, падле, самую жирную рыбку подсунул - не жрет. Понюхал и отвернулся - брезгуют-с!
   Около поджавшего под себя лапки Феди лежала килька с торчащими наружу ребрышками. Сам он равнодушно смотрел перед собой, развернув свои полтора уха по сторонам. От этого вид кота был то ли глупый до безобразия, то ли умиротворенный до неприличия.
   - Ладно, мы не такие брезгливые, - сказал усатый. - Сидор, наливай по второй, закушу с пола.
   - Я больше не буду, - запротестовал Ромуальд и добавил. - Извините.
   - Больше и не нальем, - отрезал усатый. - Но эту взять надо. За тех пацанов, что полегли, прикрывая наш отход. За то, что они были настоящими кремнями. Спасибо им и вечная память!
   Все встали за исключением вконец осоловевшего Феди. Повисла долгая пауза, настолько торжественная, что у Ромуальда даже чуть слезы не стали наворачиваться на глаза. Он шмыгнул носом и, набравшись решительности, спросил:
   - А что с тем парнем произошло?
   - С каким? - ответил усатый.
   - Ну, с этим, с евреем?
   - А, пес его знает. Сидор, что там у тебя в Чите этой произошло?
   Тот не спешил с рассказом, поудобнее устроился на жесткой табуретке и начал свою байку:
   - ЗабВО - самый поганый из всех самых поганых военных округов в Советском Союзе. Солдаты становятся зверями, потому что офицеры - изверги, пытающиеся всеми правдами-неправдами выбраться в цивилизацию, буряты - садисты и маньяки, которые режут европейский молодняк, если тот попадается им в руки.
   Был у нас в роте такой поджарый еврейчик то ли с Мурманска, то ли с Архангельска. Почти земляк, одного со мной призыва. Я-то парень достаточно большой, боролся как мог, но порой думал, то ли убежать, то ли самоубиться. Мучили нас по молодости - сил никаких не было. Два часа сна, один раз в сутки еда - гороховая каша с кусками жира - поди попробуй оптимистично смотреть на жизнь.
   Верховодили у нас чурки. На Кавказе этих чурок - пруд пруди. А они в нашу роту затесались. Гансам - офицерам, по-нашенски, все было по барабану. Лишь бы им показатели какие-то мифические выполнялись. Комроты, капитан Чайка, никогда не брезговавший на построении самолично зарядить "в пятак" салабону брызгал слюной: "Допускается потери от двух до трех процентов военнослужащих в мирное время. Лично пристрелю любого мерзавца, что будет мешать роте!" Черт, ведь как в воду глядел.
   Наши чурки, естественно, нас, белых, тиранить давай. Особенно доставалось этому жиденку. Мы хоть по два часа, но спали. Его же неделями ото сна отлучали. Он, бедняга, в строю в обморок падал. Дрались мы, конечно, но как обычно - каждый за себя. А чурки по одному биться не умеют - только кагалом. Навалятся со всех сторон, отметелят, и ходят гордые, будто каждый Кассиуса Клея в нокаут отправил.
   К тому же все они почему-то были какой-то педерастической направленности. Во всяком случае, угрожали всегда одним и тем же. Воспитание у них такое, что ли?
   Вот мы и бились, вернее, отмахивались. Бился среди нас по-настоящему только один - жиденок этот. Вроде бы за что и душа-то держится, но изловит случившегося на очке чурку, какой бы тот не был здоровый, разобьет о его бошку его же "подмывательную лимонадную бутылку". Драться научился, изворачиваться, каждый удар кулаком в болевую точку. Короче, случилась вполне открытая война. Бьют его чурки в сушилке казалось в усмерть. Но очнется он посреди ночи, выльет на себя ведро холодной воды, пойдет в казарму и, пока дневальный тревогу не поднял, табуреткой особо отличившемуся чурбану голову проломит. Того в госпиталь, жиденка - на губу. Там тоже чурки. Там тоже драка. Зубы стали у него через один, нос не успевал срастаться, пальцы сломаны, так он их друг к другу полосками от портянок прикручивал. И ведь жил как-то. Орет Чайка: "Убейте вы его!", а он стоит в строю, качается, как осинка, но кулаки сжимает.
   Вы спросите, а что же мы? Да ничего: мы первые полгода не то, что писем домой не писали, мы даже не разговаривали между собой. Мы не понимали, что происходит, мы не знали дней недели, мы забывали, ради чего здесь собрались. Скотское существование.
   Но случился очередной полевой выход. Весна, почти лето. Птицы не кричат, боятся нашего вида, прячутся по кустам. Для нас это новый кошмар, только уже на свежем воздухе, в сырости, холоде и грязи: копать траншеи, носить за чурками оружие, заготавливать дрова, стоять в бесконечных караулах.
   Ну а жиденка сломать так и не смогли. Чайка решил его после учений на "дизель", то есть в дисбат определить за самое страшное предательство - за нарушение Присяги. Все это знали, но никто не мог осознать, слова как-то мимо пролетали. Только чурки радовались.
   Однажды на 9 мая мы, вдруг, как очнулись, потому что впервые услышали голос нашего жиденка, точнее, его слова. Но этому предшествовало некоторое событие.
   На вечернем построении Чайка, нажравшись водки до выпучивания глаз, сам пробил жиденку в поддых и сказал чуркам: "Что-то духи ваши совсем расслабились, служба медом показалась? Провести разъяснительную работу!" Уж чурки-то расстарались.
   Очнулся жиденок, наверно от холода под самое утро. Лежал он в дровах для костра. Полежал он наверно немного, посмотрел в звездное небо, а потом решил действовать. Оружие для нас - табу. Только для старослужащих. Однако в карауле стоял такой же дух, как и мы. Жиденок посмотрел ему в глаза, положил руку на плечо - и тот посторонился.
   Выбрал он себе автомат одного из чурок, примкнул полный рожок и пошел прямиком в палатку, где спали в сладких преддембельских грезах самые большие "друзья". Без особых предисловий вынес ударом ноги челюсть у ближайшего, тот своим визгом разбудил остальных. Чурки заорали, было, в непритворном возмущении, но осеклись: жиденок передернул затвор, потом еще раз, чтобы вылетевший патрон не оставил никаких сомнений в серьезности оружия.
   Дальше уже было просто: прикладом автомата он проредил унылых хозяев службы, оставив стоять только двоих. Их он и выгнал на наше место построения, где догорал по случаю близящегося утра костер. Там он достал откуда-то из своих лохмотьев бутылку и побрызгал на ежащихся от предутренней прохлады чурбанов жидкостью, странно припахивающей бензином. Чурки насторожились, нахмурив орлиные брови. Жиденок же двумя резкими ударами приклада по коленям вынудил их завалиться на землю, притом не особо выбирая места. Колени наверняка были самым безобразным образом переломаны, но этого было мало: от тлевшего костра огонь весело перекинулся на подмоченную бензином одежду. Чурки, верещавшие, как джумгарские хомяки, перешли на ультразвук.
   Он-то, наверно, и разбудил похмельного капитана Чайку. Тот выскочил из своих персональных апартаментов, горя желанием рвать и метать. Видимо, ему показалось, что все еще спит и видит кошмар. Два чурбана катаются по земле, пытаясь сбить пламя, а рядом с автоматом в руках стоит весь окровавленный жиденок.
   - Убью, суку! - заорал Чайка. - Теперь тебе точно конец, жид пархатый!
   - Не боюсь я тебя, мразь! - внезапно заговорил жиденок. - Сегодня праздник, 9 мая. Мой дед прошел всю войну, не убоявшись таких, как вы с этой бандой. Вы хуже фашистов, потому что свои. Бог вам судья!
   Сказав это, он внезапно бросил автомат в ноги к капитану, который пребольно ударил того по босым пальцам ног. Капитан заорал снова, на сей раз нечленораздельно. Он подхватил с земли автомат и передернул затвор. Очередной патрон улетел в грязь. Но Чайка, наверно, здорово обиделся на слова. Вообще-то, скорее всего, просто настроении с похмелья было препаршивое.
   Он перекосил лицо до полной неузнаваемости и открыл огонь. Плохим стрелком был капитан - в считанные секунды рожок был опустошен. Самые первые пули достались догорающим чуркам. Пламя на их ляжках было несерьезным, но полученные ранее травмы были несовместимы с возможностью свободного бега, даже шага. Одному разворотило голову, другому вырвало большой кусок плоти в груди. Короче, переломанные ноги были уже не в счет - Чайка просто убил их нахрен.
   Другие пули улетели в палатку, где пытались прийти в себя оглушенные прикладом чурбаны. Им тоже досталось. Но все-таки не попасть в жиденка было невозможно. Его отбросило на землю, но он упорно не умирал. Во всяком случае, когда Чайка опустил оружие и начал тревожно оглядываться, над телами склонились выбежавшие испуганные солдаты, тот произнес: "С праздником, товарищи!"
   5.
   7 ноября после демонстрации Ромуальд получил увольнительную на три дня. Прямо с колонны он прямиком отправился на автобусный вокзал. Можно было, конечно, спокойно сесть на поезд, "колхозник", как его называли, но трястись, кланяясь каждому столбу, не хотелось. Быстрее, быстрее домой.
   На автобус, как и предполагалось, билетов уже не было. А желающих было преизрядно.
   - Может, на такси? - осторожно поинтересовался он у такого же безбилетного хмурого парня.
   - Дорого. Эти шакалы запросто так не поедут, - ответил тот.
   - Почему запросто? За счетчик, - предложил Ромуальд. - Вы и еще кто-нибудь скинетесь по три пятьдесят, как за автобус, остальное доплачу я сам.
   Парень осмотрел его с ног до головы, но ничего не сказал. Их разговор услышала девушка.
   - Давайте попробуем, мальчики! - попросила она. - Мне очень надо.
   Ромуальд предполагал, что рублей пятнадцать вполне устроят таксистов. Чем стоять и ловить пассажиров, гораздо удобнее зараз выполнить план, или что там у них. Пожертвовать лишними рублями он мог себе позволить, деньги-то были дурные.
   - Хорошо, пошли, - согласился парень и, прихрамывая, пошел к стоянке такси.
   - Скажите, пожалуйста, - начал Ромуальд говорить ближайшему таксисту с неприятными бегающими глазами. - Вы свободны?
   Тот презрительно кивнул головой, свободен, мол. Чувствуя какую-то неловкость, Ромуальд назвал место, куда бы надо добраться.
   - Тридцатчик - поехали, - сказал мужик.
   - Я готов заплатить по счетчику, - продолжил Ромуальд, не совсем поняв, что это пробормотал неприятный таксист.
   - Ты чего - глухой? - заорал вдруг чуть ли не на весь вокзал этот хозяин Волги с шашечками на дверце.- Да тебя и за полтинник никто не повезет!
   В это время подошел прихрамывающий парень.
   - Рот закрой, придурок! - сказал он таксисту. Обернулся к девушке и закручинившемуся Ромуальду. - Поехали на Жигулях. Вон Лыткин нас за двадцатчик возьмет.
   У видавшей виды машины стоял рыжий крепыш и приветливо махал клетчатой кепкой.
   - Деньги сразу, - сказал он и показал непристойный жест водителю Волги. - Чего вы к этому уроду сунулись? Он и мать жены за деньги на базар и обратно возит!
   Девушка протянула трешку и рубль, парень выдал ровно, так что можно было мелочь отдать попутчице.
   - С практики, что ли? - спросил Лыткин, увидев все богатство Ромуальда. - Ладно, не дрейф. Мне твоих денег не надо. А ты, Сайгак, когда деньгами швыряться начнешь? Ты же в авторитете, или опять в жопе?
   - Хорош болтать, Лыткин! - ответил парень, в то время как шофер радостно хохотал. - Доведет тебя язык до цугундера!
   Через пару лет таксист Лыткин действительно попадет в огромную неприятность, величину которой в полной мере смогут оценить только его близкие. Лыткин пропадет без вести вместе с машиной. Ну а Сайгак взблеснет на криминальном небосклоне через некоторое время, поблестит какую-то пору, а потом куда-то денется: или в тюрьму, или в могилу.
   Праздничный вечер дома был счастьем, хотелось просто сидеть в кресле, пить чай и разговаривать с мамой, плюнув на куцую телевизионную программу. Где-то в глубине души занозой сидела мысль, надо бы сходить к отцу, но заставить себя выйти в темноту на улицу было свыше всяких сил. Так, временами вспоминая о том, что сегодня не все близкие еще поздравлены, он и лег в свою постель, чтобы сладко, как в детстве, заснуть и видеть свой любимый сон - звездное небо.
   Утром Ромуальд все-таки пошел к отцу, предупредив маму, что вряд ли вернется домой на обед. Обычная одежда казалась теперь настолько непривычной, что он некоторое время даже пытался идти соответственно обретенной вновь степени свободы. Со стороны могло показаться, что долговязый парень после вчерашних возлияний не может контролировать себя: то начинает делать излишне большие шаги, то, вдруг, вместе с правой ногой отмахивает правой рукой, а с левой ногой - левой рукой.
   Отец сидел в своей унылой комнате, лохматый, небритый и очень старый. Увидев вошедшего сына, он радостно заулыбался, но получилось это у него плохо. Жалкая улыбка нисколько не меняла выражения безысходности на помятом и каком-то обрюзгшем лице. Только глаза говорили: "Сынок, как же я тебе рад!"
   Здесь нельзя было находиться долго, Ромуальда душили слезы, и казалось, что воздуха просто не хватает. Он заставил отца одеться и потащил того в городскую баню. Памятуя о том, что в прошлой жизни парилка для него была нечто большим, чем просто пар и высокая температура, предложил париться, сколько душа пожелает, не торопясь никуда и ни на кого не обращая внимания. Приобрел у банщика-спекулянта две бутылки пива "Рижское" по семьдесят копеек за штуку и предложил отцу, после того, как тот вышел отдыхать в раздевалку, завернутый в простынь на манер римского патриция. Стараясь не обращать внимание на грязные потеки, стекавшие по шее и рукам отца, рассказывал, как ему хорошо живется в столице. Никаких кинотеатров, никаких вечерних гулянок и дискотек - только учеба. Во всяком случае, пока.
   Убедившись, что отец никуда не удерет, потому что ему было действительно очень хорошо, кое-как одевшись, быстрее ветра помчался домой.
   - Мама, - спросил он, - есть у нас какая-нибудь моя старая одежда? Только стиранная желательно.
   - У меня вся одежда стиранная, - ответила мама, посмотрела на мокрые волосы сына, но ничего больше не сказала. Выложила из старого чемодана рубашки, брюки, даже носки с трусами.
   - Спасибо, мама! - сказал Ромуальд, собрал смену белья и прочее в пакет и ускакал обратно в баню.
   Отец, отмывшись под душем и периодически навещая парилку, стал таким же, как и иные посетители, лениво потягивал свое пиво и даже посматривал на прочих, тянущих по причине экономии домашний холодный чай, с некоторой долей превосходства.
   В чистой одежде, отмытый и умиротворенный, отец в своей келье даже начал хлопотать по хозяйству, но Ромуальд все это дело быстро пресек. Разогрел на плитке купленные в домовой кухне котлеты, картошку и, сдернув ржавую пятнистую, как высохшая шкура леопарда, скатерть, накрыл на стол. Пока отец ел, сделал приборку, как в училище - быстро и на первый взгляд добросовестно. Что там получилось бы со вторым взглядом - не очень важно, все равно лучше сделать он бы не сумел.
   Уже собираясь уходить, он оставил тридцать рублей.
   - Папа, не буду тебе говорить, как распорядиться деньгами - ты сам все знаешь. Постарайся как-нибудь не пропасть. Ты мне очень нужен.
   У отца по щекам потекли слезы. Ромуальд начал быстро одеваться: опять подевался куда-то весь воздух. Пообещав снова придти, как только удастся приехать, он заспешил на улицу.
   Уже стало темно, и подморозило. В небе горели яркие звезды, лужи под ногами хрустели, было очень пустынно. Праздник как бы прошел вчера, молодежь собралась на местной дискотеке, собаки и кошки попрятались по своим пряткам. Неяркие и редкие фонари выхватывали из темноты только стены ближайших домов, кривые заборы и угрожающие кусты. Ромуальд медленно шел домой, наслаждаясь тишиной и одиночеством. Он опять ощущал себя счастливым. Даже грядущий завтра вечером отъезд на учебу как-то не волновал.
   - Карась! - вдруг крикнул кто-то из детского домика, "кодушки", как назывался он повсеместно на северах, что стояла в глубине их двора.
   - А, Клим, здорово! - подойдя поближе, сказал Ромуальд.
   Юрка Климов, коллега по занятиям в лыжной секции, нахохлившись, как воробей морозным утром, сидел на окошке. Они не особо дружили, но, как и все ребята с их секции, относились друг к другу с уважением.
   - Ты чего тут сидишь? - спросил Ромуальд.
   - Армию жду, - ответил тот.
   - Ну и когда?
   - Через два с половиной года, - выпустив струю пара к звездам, ответил Клим. - А ты, говорят, в "речку" поступил?
   Ромуальд пожал плечами. Говорить про училище совсем не хотелось.
   - Как наши? - спросил он.
   - Да вот ждем снега, чтобы погонять немного. Виталик Гребенка обещал в этом году всех сделать. Коля Меккоев и Саня Риккиев даже поспорили. Тулос Тойво со своего военного училища прислал письмо.
   - Ну, и что пишет? - просто так спросил Ромуальд.
   - Пишет, что дурак, - усмехнулся Юрка. - Сам себя на такую каторгу загнал. Вовка Софронов сразу расхотел военным становиться.
   Они немного помолчали. Надо было идти домой, но, боже мой, как приятно порой встретиться с хорошим знакомым в хорошей обстановке и хорошо поговорить! На самом деле просто не хотелось, чтоб этот волшебный тихий осенний вечер заканчивался. В любой момент можно пойти к себе, а там - мама с горячим ужином, хорошая книжка Роберта Штильмарка и уютная постель.
   - Все еще у Курри тренируетесь? - вопрос вырвался внезапно, сам собой.
   - Ну да, - ответил Клим и посмотрел на Ромуальда. - У кого же еще?
   Все в их секции знали, как Курри недолюбливал Карася. Беспричинно, просто так, издевался исподволь, если была такая возможность.
   - Сейчас бы встретил - рожу бы всю разбил уроду, - сквозь зубы проговорил Ромуальд. Он поднялся, вся сказка пропала, наступили холод и усталость.
   - Чего же раньше не бил? - поинтересовался Юрка.
   - Тогда молодым был, вежливым, - ответил уже на ходу Ромуальд.
   - А теперь?
   - Повзрослел. Так и передай Курри, чтоб на глаза не попадался, - сказал Ромуальд, скрываясь в подъезде.
   - Передам, - ответил Клим, не двигаясь с места. Его сказка, наверно, еще не кончилась.
   6.
   Два года обучения, казавшиеся изначально бесконечными, вдруг подошли к своей финишной прямой - плавательской практике. Некогда могучее Беломорско - Онежское пароходство уже агонизировало, впрочем, как и все другие государственные судоходные кампании. Мудрые люди понимали, что ему не выжить, пресловутый человеческий фактор решал в пользу уничтожения торгового флота.
   Ромуальд об этом не догадывался, да и не задумывался вовсе. Его направили матросом первого класса на один из старых пароходов проекта "Сормовский", носящий гордое имя забытого то ли революционного капитана, то ли одного из двадцати шести Бакинских комиссаров. Как отличнику учебы ему предоставили право попасть на судно, которое работало на Балтике и облагораживало свой экипаж валютными сутками.
   Ромуальд очень надеялся, что заработанные деньги помогут определить отца на лечение, да и для мамы дополнительная сотня рублей была не лишней. В то время как его коллеги по учебе строили из себя крутых моряков, ангажируя девиц на совместное времяпровождение, он устроился подрабатывать на кафедре Теории и Устройства Судна. Как ни странно этой мизерной зарплаты, да еще повышенной стипендии хватало на то, чтобы не спрашивать у матери финансовой поддержки, а самому подкармливать полностью махнувшего на созидательную жизнь отца.
   Времени хватало только на занятия в спортзале, да на редкие посещения кинотеатра. Как-то перед сеансом он повстречался нос к носу с Бэном. Тот шел, очень серьезно зыркая взглядом по сторонам, словно ожидая ежеминутного нападения неизвестного врага, ноги на ширине плеч, за локоть держится весьма миловидная девушка. Ромуальд даже хотел куда-нибудь свернуть с пути или, в крайнем случае, сосредоточиться на внимательном изучении ближайшего рекламного щита с броской надписью: "Мы поможем вам диагностировать и вылечить любую болезнь, передающуюся половым путем". Но потом подумал: "Какого черта?" Бэн только что перешел на последний курс, успешно закончив плавпрактику. От этого он чувствовал свою значимость и серьезно веровал в свою непогрешимость.
   Ромуальда он заметил в самый последний момент, решив рассмотреть неизвестное препятствие по ходу движения. Поднял голову, и глаза его нехорошо сузились.
   - Здравствуй, Саша, - неожиданно для себя сказал Ромуальд.
   - Здравствуй, Кром, - ответил Бэн.
   Имя и прозвище были произнесены с одинаковой долей иронии.
   - Здравствуйте, - заулыбалась девушка, и сердце Ромуальда забилось так учащенно, что он в одно мгновение покраснел и покрылся потом с головы до ног.
   Когда Бэн с подругой скрылись в толпе, он еще некоторое время продолжал оставаться на одном месте, соседствуя с сомнительным плакатом. Было странно и непривычно. Потом, после кино он возвращался в училище пешком, игнорируя троллейбусы, и не мог надышаться осенним вечером. Люди вокруг были все замечательные и добрые, даже гопники на углу улицы Володарского, громко разговаривающие матом, казались друзьями.
   Это было приятно вспоминать, даже после всех жизненных коллизий, что воспоследствовали его приходу на первое в своей жизни судно. Он давно уже не помнил лицо той девушки, что была с Бэном, но ее голос был таким женским, что воспоминание о нем вызывало понимание жизни, по крайней мере, ее мужской составляющей.
   На пароход ехать Ромуальду не пришлось, он стоял в родном порту, словно дожидаясь своего практиканта. А также его дожидался весь спаянный экипаж, с которым предстояло без малого полгода вкушать морской романтики.
   Не без душевного трепета он впервые вступил на судовую палубу, открыл дверь в надстройку и увидел большую свирепую женщину с дыркой на халате под мышкой. Ее волосы пружинами торчали в разные стороны, на щеке шевелилась бородавка, огромные руки ее держали, как клешнями шею маленького мужичка. Тот, полузакрыв свои глаза, отчаянно дрыгал руками, словно в пантомиме, изображающей драку. Кулаки его до могучего тела женщины не доставали, амплитуда движений становилась все меньше и меньше. Он явно задыхался в объятиях слабой представительницы человечества.
   - Проходи, мальчик, - вдруг женским басом произнесла воительница. Из прорехи халата торчали жесткие волосы. Бывает ли бас не только мужским - Ромуальд не знал, но в тот момент ему показалось именно так.
   - Ладно, я снаружи подожду, - ответил он и вышел обратно перед настройкой.
   Едва он только облокотился о фальшборт, намереваясь ждать, как сверху, с рубки, его кто-то окликнул.
   - Эй, пацан, чего стоишь? Оставь вещи и подымайся на мостик!
   Кто к нему обращался - он не разглядел, но предположил, что вахтенный помощник капитана - голос был достаточно молодой и мастеру, наверно, принадлежать не мог.
   Так и вышло, когда он поднялся по внешнему контуру наверх, больше не рискуя тревожить противоборствующих людей, то познакомился с третьим штурманом, в меру пьяным молодым человеком питерской выправки.
   - Практикант? - спросил он и криво усмехнулся. Как потом выяснилось, это у него улыбка была такая, слегка подпорченная былыми борцовскими поединками на рингах Ленинграда. Уши и нос, объясняющие без всяких слов, что перед собеседником борец, тем более - греко-римский, заставляли чуть-чуть контролировать свой лексикон всех, даже подпорченных морем старших механиков и траченных божественной сутью капитанов.
   - Со мной будешь вахты стоять, - не дожидаясь ответа, продолжил он и протянул руку. - Назар.
   Ромуальд представился, пожал руку и попытался задать вопрос, но Назар его опередил:
   - Сменщик твой, скорее всего уже сдристнул - он местный парень, вдобавок корешащийся с инспекторами кадров, так что смело иди в каюту, располагайся. Ключ торчит в двери. В восемь ноль-ноль заступишь на вахту. Уходим только через два, скорее всего - пять дней, хватит времени на ознакомление. Помогу тебе, чем смогу в меру своих сил, - Назар снова скривился. - Только учти, что сил у меня осталось совсем уже немного.
   - Там внизу в коридоре какой-то монстр мужичка душит, - сказал Ромуальд.
   - Это - Лариса. И что самое страшное, она - наш повар. Встречался когда-нибудь с поварихами-монстрами? Значит, тебе просто раньше везло.
   Ромуальд благополучно обнаружил свою каюту, вышел на вахту, как и положено, робко оглядываясь по сторонам. Под комингсом у трапа сидел, судя по редким шевелениям груди, недодушенный Ларисой мужичок. Он поднял на Ромуальда свои глаза цвета небесной синевы в апрельский день и выдохнул:
   - Че?
   - На вахту я, - отчего-то смущаясь, проговорил практикант.
   Мужичок перевернулся на колени и несколько мгновений постоял, как ждущий подачку у дверей магазина пес: неподвижно и глядя прямо перед собой. Потом он нашел в себе силы, зацепился за фальшборт и поднялся:
   - Блюмберг Николай, - представился он и робко спросил. - Я пошел?
   - Да, - пожал плечами Ромуальд. Это были роковые слова. Больше его менять ни ночью, ни на следующий день, ни еще через день не пришел никто.
   Пароход как будто умер. В него ударились и разбились на миллион осколков майские выходные дни, когда народ уже прекратил праздновать первое мая, но уже начинал разминаться перед девятым. Хоть один из таких осколков да вонзался в сердца и глаза членов экипажа "вермишели" - так любовно назывался их пароход - и люди, подобно андерсоновским "каям" прекращали видеть вокруг себя все, кроме весны, праздника, счастья и веселья. Вообще-то, пресловутый Кай видел одни лишь гадости, но по истечению первых суток Ромуальд начал думать, что вокруг ничего нет - ни веселого воробьиного чириканья, ни ласкового шелеста онежской волны по борту, ни теплого солнышка - одно лишь гадство. И авторы всего этого непотребства - люди.
   Чувство голода толкнуло его в недра "вермишели", где он обнаружил холодильник с запасами сыра. Другой холодильник, размещенный на камбузе, был закрыт на замок, но легко вместе с замком и открывался. Там кроме сыра был еще лук, кастрюля с супом и нарезка из ветчины, явно кем-то забытая. В одном из шкафов, окруженный возмущенными тараканами, лежал плотный пакет с хлебом. На плите покоился чан с компотом, местами вырастивший на себе островки бело-синей плесени. Но была еще и заварка чая в желтой пачке с синим слоном. Словом, гибель от голода несколько отсрочилась.
   Бродя по пароходу, забредая в рубку, он слышал лишь звук своих шагов, даже в машинном отделении была тишина. Тогда еще Ромуальд не знал, что временами в родных базах флота практиковали береговое питание. Почти все каюты были закрыты, но несколько из них никак не препятствовали входу внутрь. В одной он обнаружил всякие разные книги про строительство электростанции на Иртыше, колхозников-трактористов и "Похождения графа Невзорова" Алексея Толстого. За время своей долгой вахты он перечитал эту книгу три раза, каждый раз заново смакуя.
   В другой каюте постоянно кто-то лежал в койке и ожесточенно спал. Каждый раз разный человек, если можно было судить по неизменно менявшейся одежде. Вокруг на переборках притворно крысились голые тетки, вывернувшись наизнанку. Ромуальд деликатно кашлял, надеясь пробудить неизвестного человека, но отвлекался на богатый внутренний мир ухмыляющихся девиц, заставлял себя отвлечься и, плюнув на незнакомца, уходил прочь. Как пробирались мимо него, вахтенного, почти постоянно находящегося у трапа - было загадкой.
   Для себя место ночевки он определил в кают-компании на диванчике, потому что боялся, что, почивая в каюте, не расслышит шаги случившихся визитеров.
   В понедельник рано утром, часов в двенадцать, Ромуальд все-таки проспал посетителя.
   - Кто спит - встать! - взревел прямо над ухом голос, вполне в состоянии конкурировать с сиреной гражданской обороны.
   Ромуальд подорвался, как сапер, и сдуру вытянулся во фрунт. Ему снилось что-то тревожное, пугающее. Наверно, армия.
   Человек, изрекший команду, был тоже немалого роста, стоял очень прямо, будто лом проглотил, и прическа его была какая-то характерно не гражданская.
   - Так, ясно, - сказал он. - Кто таков?
   - Практикант курсант Карасиков, - ответил Ромуальд, крепко закрывая и широко открывая веки. Так он надеялся быстрее проснуться.
   - Ясно, - опять сказал мужчина. - Позвольте представиться: старпом Эркеленс. Давно стоишь?
   - С вечера четверга, - ответил проморгавшийся Ромуальд.
   - Сегодня понедельник, стало быть - два дня, - подсчитал старпом.
   "Обсчитался на полтора суток", - прикинул про себя практикант, но вслух ничего не сказал. - "Точно - военный".
   Позднее Ромуальд узнал, что Эркеленс служил в военно-морском флоте в ранге капитана третьего ранга, получил травму позвоночника при невыясненных обстоятельствах, был комиссован. Однако работать в торговом флоте было можно. Может быть, медицинская комиссия не такая строгая, как у вояк, а, может быть, врачи просто очень лояльно относятся к соискателям дурной морской романтики. Степень лояльности колебалась от ста долларов. Эркеленс старательно делал карьеру, начав с третьего штурмана в сорокалетнем возрасте. С "вермишели" он планировал податься в капитаны и зажить после этого спокойно и счастливо. К коллегам он относился терпимо, в глубине души считая их всех морскими недомерками. "Настоящий флот", - говорил он, - "военно-морской!"
   Старпом отпустил практиканта до утра следующего дня, когда должен был состояться все откладываемый отход в рейс. Едва вышедши за ворота проходной порта, Ромуальд почему-то вздохнул полной грудью и подумал: "Как хороша свобода!"
   7.
   После обеда во вторник судно ушло в рейс, намереваясь добраться до Калининграда, чтобы грузиться там углем на Финляндию.
   Остатки романтики, навеянной книгами Константина Бадигина и Виктора Конецкого, куда-то подевались, едва только наступила первая ходовая вахта. Экипаж подобрался знатный. По мнению Ромуальда нормальными людьми в нем было два с половиной человека, не считая себя. Стало довольно тоскливо, вмиг вспомнилась мама и домашний уют. Да что там говорить, даже стены родного "училища" уже казались родными до слез.
   Жестоко бухали на "вермишели" все, даже третий механик - недавний выпускник питерского института водного транспорта. Он дольше всех держался трезвым, но иногда случались досадные осечки, и он тоже падал, сраженный коварным зеленым змием. Как тут удержаться, если былой коллега по институту - Назар, всегда не упускающий случая махануть для бодрости духа стопку-другую - иногда нуждался в общении и поэтому придумывал веские доводы, чтобы "чуть-чуть расслабиться". Ромуальд считал их нормальными людьми, потому что они были понятны.
   Почти понятны были также матросы Блюмберг и Савела. Они совместно и были той половиной, приравненной к охарактеризованным двум третьим: штурману и механику.
   Блюмберг был достаточно безобидным, но крайне необязательным товарищем. На него положиться было нельзя ни в какой ситуации, тем не менее, он был добрым и отзывчивым. В минуты душевного трепета, которые наступали после успокоительной дозы спиртного, он брал в руки гармошку, являвшуюся непременным атрибутом любого судна советского флота, и играл, закусив папиросу и роняя мутную слезу на свирепо растягиваемые меха. С надстройки его, понятное дело, изгоняли. Поэтому он терзал гармонь на баке, если позволяла погода, или терпел до любого порта.
   Едва дождавшись, когда его заменит Ромуальд, он в драном ватнике и облезлой шапке - такая форма одежды была характерна для вахтенных в любое время года - хватал свою гармонику и убегал куда-то за кипы досок, горы угля, кучи металлолома. Там он вытаскивал из кармана заветную полулитровую бутылочку и начинал концерт по заявкам. Репертуар был в основном русским народным: про Варяг, ямщика и милую мою. О террористах в то время еще не знали, поэтому в штате портов служба безопасности занималась лишь чисто пропускными делами - Блюмберга никто не тревожил. Подойдет усталый докер, послушает с минуту и уходит по своим делам. А Коля наяривает, подвывая себе сквозь закушенную папиросу. Потом хлопнет водочки, занюхает отворотом фуфайки, раскурит папироску - и снова пальцы устремляются в бег по черно-белым кнопочкам.
   Там его и находили под утро, когда приходило его время вновь заступать на вахту, сладко спящего с гармошкой в обнимку.
   А Вадик Савела все никак не мог отойти от своей армии. Он никогда не выпускал изо рта сигареты, временами при безопасных стечениях обстоятельств меняя ее на самолично забитые "козьи ножки". После этого глаза Вадика наливались кровью и он, раздувая ноздри, говорил о собаках. По его понятиям собаки - это овчарки. Остальные - извините, дерьмоеды. Савела не скрывал того, что однажды был подстрелен где-то в Азербайджане, но никогда не рассказывал о своих войсках. Прослужил он на полгода больше положенного срока, но не сожалел об этом нисколько. Грустил он только о двух своих собаках, которые погибли одна за другой. "Как же так не уберег?" - говорил он, стекленел глазами и сжимал кулаки.
   Остальной экипаж за редким исключением мог без всякого отборочного тура участвовать в конкурсе "Негодяй года". Ромуальд пытался себя успокоить, что на пароходах редко встречается столько придурков одновременно, но это было не так просто.
   Капитан был известен в пароходстве, как Толя-Нос. Действительно, его носик аккуратным назвать было трудно, просилось другое слово: шнобель. Но кличка прижилась не по чисто фигуральным качествам. Мастер всюду пихал свой нос, ему было дело до всего. Каждый приход в родной порт характеризовался интенсивным курсом лечения от "психоза". Прямо к трапу подъезжал на машине сын и грузил бормочущего проклятия отца на заднее сиденье. Потом отвозил его к капельнице, клизме и врачам. Через несколько дней Толя-Нос появлялся на судне, одетый в форменный френч и с беретом на лбу, и заново знакомился с экипажем. Почему-то за время лечения он успевал забывать своих подчиненных, с которыми отработал до этого целый месяц.
   Толя-Нос, горя энтузиазмом, бегал по рубке с борта на борт и придумывал рационализаторские предложения. Однажды ему показалось, что ветер, попусту гуляющий по морю, можно приручить и использовать. "Парус!" - кричал он в восторге. - "Мы установим парус!" Две недели после этого матросы и механики разрабатывали трубчатую конструкцию для установки самодельной мачты. Работа кипела и днем, и ночью. Механики матерились, но капитан каждого персонально пугал всеми пароходскими карами и не давал возможности спать более 4 часов. Дед, известный, как Левин, грыз своих подчиненных, как зоновский вертухай каторжан. Он был любитель, точнее - профессионал, в издевательстве над нижними чинами. А матросы превратились в белошвеек во главе с главной портной - боцманом. Самодельными иглами из подручного брезента они созидали паруса. Переходы на Балтике между портами небольшие, двое - трое суток, но настал, наконец-то, день испытаний.
   На носовой крышке первого трюма подняли мачту - уродливый крест из траченных ржавчиной труб. Покачали его в разные стороны, пока закрепляли тросами и талрепами, рискуя ежесекундно уронить дурную конструкцию за борт, поорали друг на друга, потом успокоились, устали. С мостика, наслаждаясь зрелищем, смотрел капитан, одетый по торжественному случаю в парадный мундир с беретом. Рядом восторгался Левин. Чайки летали вокруг мачты, крутили растопыренными перьями крыльев у своих висков и норовили нагадить матросам, механикам и штурманам на голову.
   Толя-Нос кротко вздохнул и дал отмашку: разрешаю начать ходовые испытания. Боцман с подручными подергали за веревки, и парус, пару раз хлопнув на ветру, опустился. Разноцветное грязное полотнище легко словило ветер и надулось, словно какой богатырь выпятил свою богатырскую грудь. Капитан посмотрел на скорость судна по радару и замер, удовлетворенный: она росла. Он уже начал придумывать, как будет обращаться с трибуны очередного съезда КПСС к депутатам и на что потратит полученную Ленинскую премию, как, вдруг, что-то изменилось.
   Парус перестал выпячиваться и заколебался, как пожарный рукав, в которого начали подавать воду под большим давлением. Вырванным тросом с правого борта выбросило в море второго штурмана. Левый трос изогнулся, как бич и щелкнул удивленного второго механика. Он не перестал удивляться до тех пор, пока с головой не окунулся в набежавшую волну. Мачта с нехорошим скрипом завалилась на рифленую крышку трюма, но не упустила случая широким жестом переломать обе ноги боцману и руку старпому. Остальные успели разом подпрыгнуть и перескочить через взбесившуюся трубу.
   Никто не погиб, все спаслись: случившаяся повариха без промедлений побежала на ют и выбросила в море спасательный круг. Потом, благодаря этому широкому жесту и обнаружили сиамских близнецов - двух вторых, намертво сцепившихся со спасательным средством.
   Толя-Нос укрылся в запое, но не успокоился. Другая блестящая мысль о сокращении экипажей сделала его знаменитым на все советские пароходства, потому что она была реализована.
   Будучи в отпуске он тоже никогда не сидел без дела и каждое утро, нацепив мундир, шел в "пентагон" - в управление пароходством. Ходил из кабинета в кабинет, что-то записывал, о чем-то говорил, чему-то учил, причем совершенно бесплатно. Он был назойлив, как собачье дерьмо на подошве. Перед ним закрывали двери, он прокрадывался вместе с возвращающимися из курилок и туалетов. Его отсылали подальше, он уходил, но скоро возвращался с пачками каких-то бумаг. Это был Великий и Ужасный Толя-Нос.
   Старший механик Сидоров, напротив, был абсолютно неизвестен широким массам. В пароходство он устроился совсем недавно из каких-то рыбаков и стал сразу дедом. Это было большой загадкой. Сидоров боялся машинного отделения, переложив все бразды правления второму механику Коле Засонову. Тот, не отличаясь большим умом, сразу возгордился и докомандовался до того, что однажды, вцепившись в плечо проходящего штурмана Назара, улетел в кают-компанию, перевернул там все стулья, схватил тупой столовый нож и запел боевую песню: "Убью, сука!" Назар, никогда не дававший волю своим рукам, скривился и поймал Колю за шею. Второй механик сразу ослаб, уронил нож и сам лег сверху. Можно было подумать, что он просто уснул. Да так оно и было. Штурман ушел по своим делам, Засонов через некоторое время встрепенулся и помчался в машинное отделение, чтобы там напасть на третьего механика. Но тот, вежливый и спокойный доселе, вдруг тоже сделался злым и предложил Коле единоборство в случае, если тот не исчезнет. Второй механик расстроился еще сильнее, дал подзатыльник пробегающему электромеханику и ушел в каюту к водке, скрипу зубов и клятвам мести.
   А Сидоров в это время первый раз предстал перед вахтенным матросом у трапа в своем истинном обличии: старая истрепанная в воротнике некогда белая рубашка, синие спортивные штаны, отвисшие в коленях, которые обыкновенно натягивались по самые подмышки, и неопределенного цвета носки, одетые поверх спортивок. В носках дед без всякого смущения мог бегать не только по пароходу, но и далеко за его пределами. Седые волосы в мелких кудрях, торчавших в разные стороны, крючковатый нос и безумный взгляд делали его весьма похожим на пациента психиатрической больницы из фильмов.
   Его каюта, где он обитал основное время, превращалась в декорацию постановки про городской рынок Каира. Разбросанное по углам тряпье (весьма возможно, что это была одежда), клочки бумаг, папиросные бычки в самых неожиданных местах (например, в морозилке холодильника) и пищевые отходы (в основном обглоданные рыбьи скелеты). Старший механик не без основания не доверял кулинарным талантам повара-монстра Ларисы, поэтому готовил себе сам. В основном то, чему научился на неизвестном рыбацком флоте: похлебке из рыбы. Ухой назвать ее было сложно, но дед трескал за милую душу, выбрасывая кости прямо на журнальный стол или под ноги. Может быть, это была просто ностальгия по давно и безвозвратно ушедшей молодости?
   Временами он выпивал с мастером, благо были примерно в одной возрастной категории. После трех-четырех дней совместного пьянства у них случались размолвки, потом до следующего возвращения Толи-Носа из лечебницы они каждый уходили в одиночное плавание. А однажды даже произошла драка.
   Пришел как-то Сидоров под утро к трапу с исцарапанной физиономией и напугал осоловевшего от стоянки в порту Выборга Колю Блюмберга.
   - Я, - говорит, - брошусь в океан.
   - Почему? - удивился Коля.
   - Я капитана загрыз.
   - А, ну тогда, конечно, легче утопиться, - согласился Блюмберг.
   Сидоров помолчал немного, всхлипнул и прыгнул мимо трапа на берег. Полежал немного на грязном причальном бетоне, потом сел и спрашивает:
   - А где это?
   - Что? - облокотившись о фальшборт, спросил матрос.
   - Ну, как это по-русски - вода?
   Коля посмотрел по сторонам, но было еще темно, поэтому он предположил:
   - Далеко.
   - А это - что? - дед похлопал ладошкой по твердой суше.
   - Это - порт Выборг.
   - Ну, ладно, - Сидоров с трудом поднялся на ноги. - Когда будет океан - сообщи мне.
   Дед с мастером действительно передрались между собой со свойственной им обоим сноровкой. Толя-Нос постарался ногтями расцарапать противнику все лицо, тот же ничего лучшего не придумал, как впился ртом в его шею за ухом. Но к тому времени в наличии у старшего механика Сидорова был один единственный видимый зуб, которым прокусить задубевшую капитанскую кожу было невозможно. В конце концов, не вампиром же был бывший рыбак! Поэтому, оторвав от себя присосавшегося деда, Толя-Нос обзавелся шикарным засосом. "Как его теперь домой бабка пустит?" - сокрушались моряки. - "С такой-то любовной печатью!"
   Но капитан не стеснялся нисколько, заметив скошенные на собственную шею глаза лоцмана, стивидора или представителя портовых властей, он нарочно поворачивался удобным для созерцания боком. Те почему-то начинали подозревать судового монстра - повара Ларису, дурнели глазами и старались исчезнуть как можно быстрее.
   Электромеханик, ухаживающий за Ларисой, даже как-то возмутился главарю Таллиннских грузчиков, когда тот недвусмысленно пошутил. Но главная черта "электрического человека" была та, что никто никогда не понимал, о чем тот говорит.
   - Азызы, базызы, - говорил он и изо рта у него разлетались крошки.
   Ромуальд подозревал, что он постоянно ест печенья, черпая в них силу для получения благоволения такой дамы, как Лариса.
   А еще электромеханик имел свойство быть всегда и везде. Идет Ромуальд прибирать судовую баню-сауну, открывает дверь в парилку - а там уже сидит в позе мыслителя "азызы-базызы". В одежде и с отвертками в нагрудных карманах. Чего там делал? В тот же миг третий механик заходит в помещение аварийного дизель-генератора, - а ему навстречу с озабоченным видом электришен. Боцман ждет, чтобы попасть в туалет, ставит ноги крестиком, дышит, как роженица. Дверь открывается - электромеханик строго смотрит и выходит, как Наполеон с Ватерлоо. Ромуальду, боцману и третьему инженеру остается только переглядываться и пожимать плечами.
   Однажды утром Лариса тяжелой походкой с игривым выражением на опухшей ото сна роже вышла, вдруг, из каюты штурмана Назара. Электромеханик был тут как тут, взвился, запрыгал на месте, и устремился к тому в нумера. Третьего штурмана после окончания вечерней вахты принесли в каюту на руках. Вместо пароходского стукача второго штурмана, бывшего некогда помполитом, приехал скромный карельский парень Вова, добрый и компанейский чувак. До трех часов ночи они совместно радовались сотрудничеству, потом Назара торжественно вынесла могучая повариха и уложила в люлю.
   Штурман пришел в себя от того, что его за плечи тряс беснующийся, брызгающийся крошками изо рта электромеханик. Последнее, что он помнил - эта рубка и трясущий бородой Вова, а тут такое непотребство. Слов, как обычно, разобрать не было никакой возможности, но электромеханик всеми своими сто сорок пятью сантиметрами роста выражал крайнюю степень недовольства и решительность идти до конца. Назар тяжело вздохнул, с минуту понаблюдал, как от его перегара сворачивается краска на иллюминаторе, потом поднял непрошенного гостя за шиворот и выбросил за порог. Как ни странно, электромеханик сразу успокоился, даже запел под нос себе песню на незнакомом языке и убежал.
   С той поры получалось, что каждый день кто-нибудь просто обязан был пнуть, толкнуть, пихнуть, наградить подзатыльником электромеханика. Тогда тот успокаивался и переставал на целые сутки кидаться на людей.
   8.
   Когда до конца практики оставался всего месяц, Ромуальда охватила неясная тревога. Казалось бы, большая часть срока завершена, можно ждать возвращения домой, но каждый день тоскливой безнадежностью глядел в иллюминатор его каюты. "Вермишель" должна была через неделю вернуться в очередной раз в родной порт, зависнуть там дней на пять, а потом с последним караваном двинуться вниз по Волге на Черное море, где и суждено было работать всю зиму. К середине ноября уже надо было возвращаться в училище, чтобы оттянуть последний год. "Все хорошо, да что-то нехорошо", - писал детям Гайдар, так же чувствовал себя и Ромуальд.
   Началось с того, что он подрался на баке с боцманом. Большой черный парень, всегда и всем недовольный, не умеющий спокойно разговаривать, вдруг показался невыносим.
   - Слушай, босс, у тебя папа, мама есть? - спросил вдруг Ромуальд после очередной порции криков и ругательств.
   - Тебе какое дело? - набычился тот и подошел вплотную.
   Это было уже угрожающе, но Ромуальд не захотел отступать.
   - Почему ты такой злой, как собака? - продолжил он, не сомневаясь, что эта реплика "Василия Алибабаевича" не будет воспринята, как шутка из фильма.
   Боцман не стал больше разговаривать. Он с перекошенным от ярости лицом начал бить с обеих рук.
   "Раз, два, три", - считал Ромуальд про себя, ставя локти под удары в корпус справа и слева. Не успел он подумать, что сейчас пойдет боковой в голову, как тело само присело. Тяжелый кулак пролетел над самой макушкой. Но босс не удивился, что не попал. Когда-то в детстве он, видимо, занимался боксом, отрабатывал серии, поэтому вновь вернулся к тому, с чего начал.
   "Раз, два, три", - считал Ромуальд, снова присел. В третий раз заниматься подсчетами он не стал. Правой ногой он со всех сил ткнул боцмана всей ступней в живот. Пятка пришлась как раз на пуговицы ширинки. Тот закричал, как подстреленный заяц и резко присел, ухватившись обеими руками за причинное место. Ромуальд снова ударил ногой, на этот раз сбоку по голове.
   Когда он присел над лежащим на боку боссом, тот прохрипел:
   - Убью!
   Со рта у него шла кровь, глаза были полузакрыты. Но и в таком состоянии, доброты в его виде не прибавилось. Ромуальд выхватил у него из ременных ножен боцманский нож и протянул ручкой вперед.
   - Давай, - предложил он.
   Боцман только отвернулся. До самого своего дембеля они больше не перекинулись и одной фразой, даже ругательной.
   В Питере удалось сходить на берег, чтобы позвонить. Мама ответила сразу же, будто ждала звонка. Они чуть поговорили, но Ромуальд чувствовал, что-то не так.
   - Что случилось, мама? - спросил он.
   Мать немного помолчала, словно не зная, с чего начать. Наконец, она произнесла:
   - А ты не получал мою телеграмму?
   - Мама, что случилось? Какая телеграмма?
   - Папы больше нет, Ромка, - сказала она, но смысл слов до Ромуальда дошел не тотчас. Дыхание сразу перехватило, но веры все же не было. Как же так, весной он видел его живым, все было если и не хорошо, то вполне нормально.
   Надо было что-то сказать, но в голову ничего не приходило. Люди, одетые по-осеннему уныло, брели по своим делам, на деревьях, как тревожные флаги карантина, кое-где болтались отдельные листочки. Летящие по небу клочья серых облаков вызывали отвращение. "А где же моя осень, где эта чистота и предвкушение снега?" - внезапно подумалось ему.
   - Уже семь дней, как похоронили, - донеслось до его слуха из телефонной трубки.
   - Он умер? - наконец, Ромуальду удалось выдавить из себя некоторые звуки, не самые разумные, конечно, но мать его поняла.
   - Он погиб, Ромка, - ответила она.
   На пароход Ромуальд вернулся, шагая, как автомат: вот он звонил с главного почтамта на Дворцовой площади - а вот уже поднимается на судно, пришвартованное на набережной Лейтенанта Шмидта.
   На второй палубе помимо капитана, деда и третьего штурмана жил еще начальник радиостанции. Тогда они еще не были сокращены за ненадобностью, в основном, являя собой очень сложных людей, потому что владели всей информацией.
   Вот к нему и направился Ромуальд, едва сбросив куртку. Когда постучался в дверь, ее открыл невысокий человек, неосознаваемым образом отличавшийся от всех карел, северян, да и русских, впрочем. Он, увидев, кто к нему пришел, моментально изменил выражение лица с отзывчивого на раздражительное. Видимо, понимая, что стучаться к нему могут лишь самые вышестоящие начальники, то есть капитан и только капитан, а тут - какой-то матрос-практикант.
   - Чего надо? - вопрос раздался, как шипение потревоженной змеи.
   - Мне была больше недели назад телеграмма? - спросил Ромуальд.
   - Да ты кто такой? - взвился вдруг радист. - Какое право имеешь обращаться ко мне? Наберут на флот карасей!
   Последнее предложение было явно лишним.
   - Как ты меня назвал? - невинно поинтересовался Ромуальд, хотя в глубине души у него уже открылся клапан, выпускавший багровую ярость на волю.
   - Пошел отсюда! - заорал начальник радиостанции. - Будет еще всякий карась мне тыкать!
   - Ага, - сказал Ромуальд. - Буду!
   Резко схватив левой рукой за воротник, правой за пояс, он напряг руки, одновременно чуть приседая. Поднять тяжелого татарина ему не вышло, но толкнуть удалось знатно. Пока тот кривил в бешенстве рот, он уже мчался спиной вперед, едва касаясь палубы ступнями, прямо к трапу вниз, на первую палубу. Радист взмахнул ногами, перевалившись через блестящие перильца, и рухнул на ступеньки. Так, конечно, в голливудских фильмах ломают шеи, но на советском флоте падают без сильного ущерба и с больших высот. Например, с капитанского кресла.
   Раздосадованный и все еще взбешенный начальник радиостанции бросился в бой, едва поднявшись со ступенек. Теперь Ромуальд проводил серию: три в корпус, четвертый в голову. Кто их растащил, было непонятно. Скорее всего, Лариса, которую сначала очень удивил выпавший чуть ли не под ее ноги радист.
   Ромуальда загнали в каюту, он и не очень противился. Зато начальник радиостанции устроил представление: он в бешенстве рвал на себе одежду и орал на неизвестном языке, изображая, как сильно он негодует. Впрочем, со сломанной ключицей много не навоюешь, его спеленали и отправили в ближайший травмпункт поставить тугую повязку и получить дозу успокоительной глюкозы в задницу. Диагноз - падение с лестницы.
   То, что спокойный и совсем непьющий практикант взбунтовался, мигом стало известно всему экипажу. "Совсем обнаглели караси!" - сразу сказали второй механик, боцман, электромеханик и рябой моторист. Начальник радиостанции ничего не сказал - он, подвывая от ярости, строил планы мести один краше другого. Капитан и старший механик промолчали - они плавали в бескрайних просторах запоя. А остальной экипаж друг за другом потянулись в каюту к Ромуальду. Никто не мог поверить, что такое буйство имело место на борту "вермишели".
   Мудрый отставной капитан третьего ранга выяснил причину конфликта очень быстро: повариха слышала беседу про какую-то телеграмму.
   - Злой татарин! - сказал он практиканту. - Очень злой татарин! Да просто сволочь какая-то! Ладно капитан - он же больной человек. Но этот...
   Не договорив, старпом ушел к радисту. От его крика чуть не смялись переборки, выражения были сочными и ни разу не повторяющимися. Спустя некоторое время, он вернулся к практиканту, выставил на столик бутылку импортной водки "Смирновская" и произнес:
   - Постарайся забыть про радиста. Если к твоему горю добавить зло, то будет совсем плохо. Не все люди - гады. Я вон - тоже татарин, но добрый!
   - Ага, - согласился второй штурман Вова. - С татарской фамилией "Эркеленс".
   Он тоже прискакал к Ромуальду выразить свои соболезнования, не забыв водку "Даньска" в металлической бутылке. Потом пришли "Абсолют" с поварихой, "Распутин" с Блюмбергом, "Горбачефф" с третьим механиком и "Столичная" с Савелой. Самым последним появился запоздавший в городе Назар с "Россией".
   Сначала Ромуальд ничего не чувствовал, только полную обструкцию и пустоту. Он даже не понимал практически ничего из того, что говорили все люди, набившиеся в его каюту.
   - Ромуальд, попробуй выпить водки, - сказал Савела. - Если будет нехорошо: кричать захочется, ругаться, драться - перетерпи и больше не пей. Если слезы подойдут - не сдерживайся. Вообще больше двух стопок тебе пить нельзя. Но и не выпить, наверно, тоже недопустимо.
   Народ его поддержал, поэтому Ромуальд позволил себе две эти стопки. Однако слезы не навернулись, драться перехотелось. Было только желание слушать, что говорили люди, даже не задумываясь над смыслом. Главное - это чувство товарищества, моральная поддержка, осознание того, что какими бы разными людьми все не были, хороших людей всегда больше. Эта аксиома жизни, поэтому доказательств не требуется.
   Картина выходила такая: радист получил телеграмму о смерти отца практиканта, отнес ее, как и положено, капитану. По сложившейся на советском флоте практике Ромуальда должны были отправить даже без замены из любого ближайшего порта, где бы судно ни находилось. Порт был Антверпен, но через неделю они должны были быть в родных водах. Толя-Нос решил: дождаться Питера. Начальнику радиостанции же предложил помалкивать.
   - Это мастер из-за меня задурковал, - сказал Блюмберг.
   Действительно, в предшествующем Антверпену Роттердаме Коля вечером ушел терзать гармонь в ближайшие кусты за грудами металлолома. Там он по традиции и заночевал. Но судну, вдруг, предложили, не дожидаясь утра, следовать в "Антрепу". Решение было внезапным, но не настолько, чтобы не найти отсутствующего на борту гармониста. Однако капитан, находясь в своей "сумеречной зоне" постановил: никому не отлучаться с борта и немедленно идти в рейс. Старпом дунул для порядка в судовой горн, но был жестоко закритикован начальством, так что Блюмберг, не расслышав прощальный гудок "вермишели", преспокойно проспал до самого утра. Какое же было его удивление, когда на причале он не обнаружил даже следов от судна под российским флагом. Стоял какой-то сухогруз, но там бегали одни узкоглазые смуглые парни, которые по-русски не понимали ни черта и его на борт не пустили.
   Но, даже не зная никакого иностранного языка, советский моряк не пропадет, тем более, если он носит такую многообещающую фамилию, как "Блюмберг", облачен в драную фуфайку и держит под мышкой гармошку.
   До проходной порта в Ротере добраться не так уж и просто, можно идти несколько часов - и не дойти. Его подобрал автобус с офицерами из службы иммиграции. Те, проверив фамилию, название парохода и страну проживания странного бомжа, потребовали играть на гармошке. Насладившись диковинными звуками, они связались с былым судовым агентом и передали Колю ему, чтоб тот отвез Блюмберга прямиком в Антрепу. Документов у нашего матроса не было никаких, поэтому очень странно поведение "иммигрэйшн": они не стали его пытать, допрашивать, бить и расстреливать. Просто отпустили. Наверно, песня под гармошку разжалобила.
   Через два часа уже в Антверпене Колю с рук на руки передали другому агенту - бельгийскому, чтобы тот доставил нашего парня прямо на борт. Однако "вермишель" поставили на сутки на якорную стоянку, поэтому пришлось бичевать в каких-то вагончиках, где были постели и туалет, а больше ничего не было. Очевидно, звуки желудка и выхлоп перегара были слышны не только самому Блюмбергу, поэтому агент привез еду, пиво и чеки, которые жестами потребовал подписать. По этим бумажкам получалось, что российский моряк проживал в ожидании парохода в трехзвездочной гостинице, получил двухразовое питание и деньги на карманные расходы. Коля жестами потребовал равноправной сделки - и агент, честно выплатив карманные франки согласно описи, выложил перед ним еще десять листов, в которых старый автомобилист без прав Блюмберг узнал техпаспорта на разновозрастные автомобили, в том числе и советского производства.
   На судне капитан, наложивший в штаны за свои противоправные действия, лишил Колю зарплаты на срок, пока суточные не покроют издержки на мифическое такси Роттердам - Антверпен, гостиницу, питание и карманные расходы. К слову, спустя месяц в родном городе Блюмберг легко продаст все техпаспорта за тысячу двести американских рублей, тем самым в три раза окупив свои затраты за свой срок вынужденной эмиграции.
   - Да брось ты! - махнул рукой старпом. - Он-то тебя, получается, фактически бросил за границей, чуть не спровоцировав международный скандал. Все из-за второго штурмана, точнее его шрама на голове!
   Когда-то перед тем самым Антверпеном, оказавшись на рейде почти на сутки, Вова позволил себе расслабиться. Делать было особо нечего - судно на якоре, течений, грозящих сорвать пароход и выбросить его на мель, тоже не наблюдалось. Сиди, смотри в иллюминаторы.
   Вова крепко выпил с кем-то, может быть, даже и с отражением в зеркале. Присел на койку, потерял сознание, упал на палубу, принял удобную позу и счастливо проспал до самой своей вахты. Пришел его будить матрос Ромуальд, постучался, как водится. Второй штурман булькнул что-то в ответ, не открывая глаз, впрочем. Ромуальд, решив, что ему сказали: "Войдите", смело открыл дверь с загадочным стуком обо что-то и протиснулся в получившуюся щель. Вова в это время пытался встать на ноги, на лбу ужасным бордовым рубцом горел шрам, глаза налились кровью. Матросу настолько не понравился его внешний вид, что он резво убежал на мостик и тут же доложил третьему штурману, что, похоже, он сломал голову второму помощнику капитана. А в это время Толя-Нос собственной персоной прятался возле штурманского стола. Блюмберг эмигрировал, Вове до смерти голову разбили - так можно и годовой премии лишиться! Такая мысль очень не понравилась мастеру, он уже открыл, было, рот, чтобы гневно заклекотать, но тут в рубку ввалился Вова.
   Он действительно выглядел не самым лучшим образом, весь плоский, как камбала, а на лбу - рубец в пять гигантских сантиметров.
   - Что это? - вскричал капитан и пальцем ткнул второму штурману в голову.
   - Ах, оставьте, - ответил Вова и тяжело сел в штурманское кресло.
   Толя-Нос пробежался по рубке два раза с одного борта до другого, потом бросился на выход.
   - Я на вас жалобу напишу! - донеслось уже из дверей.
   - Коллективную, - согласился Вова и со второй попытки закурил сигарету. - Чего такой шум?
   Постепенно цвет лица его стал более привычным - зеленым, шрам поблек и почти исчез. Вообще-то, конечно, морда стала розовой, борода - встопорщенной, но рубец действительно стал почти незаметным.
   - Да, досталась мне эта отметина при самых странных обстоятельствах, - начал Вова. - Нужно мне было с женой развестись, выгоняла она меня из дому, нападала вместе со своей мамашей всячески, ругалась постоянно. Я по утрам с дочкой виделся, в садик ее отводил, разговаривал, объяснял, как мог. Хорошая она у меня девчонка. А потом собирался идти заявление на развод писать. Но как-то не получалось все - почему-то напивался перед этим в соседнем с судом баре. Так и уехал на пароход неразведенным. А что - жене хорошо, она деньги мои все получала, а я жил на подножном корму - на суточных.
   Настал конец марта, на купленной "Вольве" поехал я домой. Решил: сделаю дочке подарки, что набрал за рейс, напишу заявление и стану вновь никому ненужным, то есть холостым. Пока добирались с враждебной нам в таможенном отношении Эстонии, где в порту Пярну застал нас дембель, через очень враждебную в таможенном отношении Россию до дому, случился поздний вечер. Где-то в десять вечера подъехал я сквозь удивительно сохранившиеся сугробы к бывшему своему дому. Там меня, естественно, никто уже не ждал: дочка спать легла, ну, а жена...
   В общем, постоял я немного во дворе, решаясь выйти из машины, наконец, решился. Огляделся - никого, в соседствующей больнице темно, только в кочегарке пьяный ругается, дровами в тележку бросаясь. Постучался в дверь, дом четырехквартирный, старинной финской постройки, для каждого постояльца - отдельный вход.
   Дверь через некоторое время зловеще распахнулась. Выходит чурка по пояс голый, обросший волосом настолько, что его даже хочется потрогать, как пуделя. Посмотрел я снова на номер квартиры - вроде все сходится.
   - Чиго надо? - спросил чурка.
   Назвал я позывные своей жены, но сам пока не до конца понимаю, может, продала она квартиру уже?
   - Сичас, - говорит "пудель". - Погоди.
   Закрыл дверь и ушел куда-то. Грустно стоять перед былым домом, надеялся я на что-то. Тосковал в морях по семье, все-таки.
   Вдруг дверь снова широко раскрылась, а из квартиры, вроде голос жены раздается - слов ни разобрать, но интонация какая-то испуганная.
   Давешний чурка выходит, а правую руку за спиной прячет. Глаза бешенные, разве что пена изо рта не идет.
   - Убирайся, чимо! - говорит. - Чтоб я тибя болше ни видел!
   Я даже назад обернулся: кому это он говорит?
   - Что? - переспросил.
   Он же, подлец, взмахнул той рукой, что за спиной прятал и топором мне прямо в лоб - бац! Хорошо, топор маленький оказался, практически туристический. Но воткнулся в голову - будь здоров! Торчит рукоятка, как рог, даже снимать страшно. Потрогал я ее, а чурка все орет, распаляется, как он тут царствовать будет и всех собак порежет, как свиней и баранов.
   - Тихо, - говорю ему. - Дочку разбудишь. Потом про своих овец расскажешь.
   Повернулся, подобрал пакеты с подарками, что выронил от неожиданности, и пошел прочь. Хотел, было, в машину сесть, да топорище торчит здорово, побоялся, что не влезу. Кровь пошла, в глаза затекает, дорогу плохо видно. Решил в больницу податься, тогда еще без медицинских полисов людей спасали.
   Вошел в приемный покой, там за конторкой медсестра спит, аж белая шапка на пол упала. Покашлял я для приличия, чтоб разбудить, вижу, что просыпаться начала, и говорю:
   - Извините за беспокойство, тут у меня за время рейса рога выросли, не поможете ли мне от них избавиться?
   Получилось, конечно, вполне двусмысленно, но девушке оказалось не до поиска скрытых смыслов - она взвизгнула и хлопнулась в обморок.
   Если звать на помощь, прибегут и решат, что я ее завалил, милицию позовут, та своими дубинками и прибить сможет. Но делать нечего, крикнул погромче и отвернулся к двери, чтоб не испугать никого. На второй крик прибежал парень какой-то, судя по голосу.
   - Чего, - говорит, - вам надо?
   - Медсестра у вас тут в обморок упала, - говорю. - Помогите ей, пожалуйста.
   - Чего это она вдруг в обморок хлопнулась? - удивился парень. - Никогда за ней такого не водилось!
   - Да у меня просто травма небольшая, она и испугалась.
   - Ого! - с уважением сказал парень. - Крови-то сколько! Ну, покажитесь!
   - Только вы тоже сознания не теряйте, а то мне самому уже как-то нехорошо делается - не привык я с топорами в голове разгуливать! - сказал я и осторожно повернулся.
   Короче, парень этот оказался дежурным врачом, трезвым вдобавок. Топор у меня вытащил, дырку в голове какими-то скрепками стянул, рану обработал, перевязал, сидит, курит, руки у него подрагивают.
   - Что делать-то будем? - спрашивает. - Ментов надо вызывать.
   - Давайте как-нибудь без них обойдемся, - говорю. - Все равно вы с топора все отпечатки пальцев стерли, пока вытаскивали. За неудобство я расплачусь, к тому же в машине водка у меня есть импортная, лучше бы ее выпить, а то голова стала просто раскалываться.
   - Это ты точно заметил: голова раскалывается. Ладно, Вова, поражаюсь я с тебя. Ну, пошли, к машине, что ли.
   Водку мы, конечно, взяли. Еще и ликер "Ванна Таллинн" для той медсестры, что, очухавшись, всю кровь убрала, а потом доктору Диме ассистировала. Попили мы втроем до самого утра, хорошие люди оказались, не жадные. Спиртом потом слегка догнались. Я и обуглился. От пережитого, наверно, да долгой дороги. Проснулся в чалме уже в машине. Рядом сидит кореш - Леша - он третьим штурманом в пароходстве промышлял после армии. Большой, как тролль, парашютист в отставке. Его этот Дима вызвал.
   Остановился я у него. Вечером следующего дня пошли мы снова к моему бывшему дому. Пока Леша трех случившихся чурок головами вперед в уличный туалет засовывал, я дочке подарил собачку, что на месте умела прыгать и переворачиваться, куклу Барби и ее Волшебный дом, а также гору шоколадок. На следующий день все-таки написал заявление на развод.
   Носил перевязку, как чалму, до самого отъезда на следующий пароход, даже машину на Урал в ней ездил продавать. Вот шрам и остался. И голова болит иногда, если не выпить.
   9.
   Постепенно, без всяких потуг и размышлений, созрело коллективное решение: Ромуальду, раз уж ничего поделать нельзя, надо сходить с борта в родном порту. То есть через три дня. Пес с ней, с незаконченной практикой - в конечном итоге ничего страшного не произойдет, если он на месяц раньше с судна спишется.
   - Ты на этих засранцев внимания не обращай, - сказал третий механик и махнул куда-то за пределы каюты. - Они злобствуют, потому что по жизни несостоятельны. Что у них есть? Только эта работа. Дождутся своей мифической пенсии, потом весь остаток жизни брюзжать будут, что здоровье положили за родное производство, а то в ответ жалкое пособие начислило.
   Второй штурман в это время принялся рассказывать, как он, его друг Леша - парашютист, и друг Леши штурман Кошкин гнали свои машины на Урал продавать.
   - Приедешь домой - постарайся не психовать, - говорил тем временем механик. - Что там произошло на самом деле - никто может и не знать. Подумай сначала, сопоставь все, но не пытайся сразу же броситься восстанавливать справедливость. Поспешность всегда идет только во вред.
   Вова уже повествовал внимательным слушателям, как он на своей "Вольво", Кошкин на спортивной "Тойете" помчались по просторам России в далекий город Серов, а Леша пьяный валялся то в одной машине, то в другой. За каких-то триста километров их попытался посреди леса остановить якобы гаишный патруль. Но мудрый Кошкин ловко ударил одного из патрульных в челюсть так, что зубы последнего как горох забарабанили по ветровому стеклу вовиной машины, и закричал: "Оборотни!" и тем спас своих товарищей. Они умчались в лесные сумерки на скорости сто шестьдесят три километра в час, бандиты их и не догнали.
   - Знаешь, в Библейские времена, был такой Давид, который завалил Голиафа, стал царем и все такое, - продолжал, не обращая внимания на увлекательный рассказ Вовы, говорить третий механик. - Его очень хотел пришибить царь Саул, гонялся за ним по пустыням и горам с вполне определенными целями: лишить еврейской жизни. Однажды посреди погони вдруг захотелось Саулу в туалет. В смысле - покакать. Объявил привал, сам пошел в пещеру - и сидит, тужится.
   Вова уже объяснял, что город Серов - родина Кости Дзю, а Кошкин, хоть и проживал в соседнем Карпинске, но с местными боксерами дружил. Те красивые автомобили быстро разобрали, не забыв, между делом, расплатиться. Чтоб не потерять деньги, конечно же - в валюте, Вова находчиво запихал весь рулон с американскими президентами в опустевший термос. И начали они обмывать удачную сделку со всеми боксерами, друзьями-товарищами Кости Дзю.
   - А того не знал Саул, что в этой же пещере на расстоянии укола копья лежит сам Давид, смотрит в розовую задницу и борется с искушением копьем своим воспользоваться. Ему чуть ли не на голову гадят, а он крепится, потому что не по-воински это - врага разить в стыд и срам.
   Более-менее очухался Вова, когда проводница поезда Свердловск - Москва потребовала ему и исхудавшему Леше-парашютисту сходить на полустанке, якобы означенному в билете. Они безропотно вышли и чудесным образом залезли в другой поезд, который мчался в Мурманск. Так они и оказались дома.
   - Короче, не тронул Давид врага своего. Бог благородство его зауважал, и стал он со временем царем вместо этого злобного Саула. Хорошим был правителем, мудрым и справедливым. Но однажды, имея уже много жен и наложниц, приспичило ему завладеть еще некой Вирсавией. Все бы ничего, да замужем она была за Урией, отважным военачальником. Подло извел его Давид, гонялся за ним по пустыням и горам, как в свое время Саул. Пришлось Вирсавии стать женой Давида, и родился у них не кто-нибудь, а Соломон.
   Все бы ничего, живые вернулись, да вот в бумажниках у обоих ни сольдо. Расстроились оба, Вова - больше всех. Пропили, получалось, его любимую машину "Вольво". "Зато погуляли очень здорово!" - восхитился Леша. Делать нечего - надо на работу собираться, зарабатывать на жизнь. Перед самым отъездом сунулся к термосу проверить, не разбился ли в уральском вояже? А там - "Вольво" в денежном эквиваленте. Все президенты на месте, улыбаются загадочно. "Но погуляли-то здорово!" - удивился Леша. Пропили Кошкинскую спортивную "Тойету".
   - Все в мире меняется. Сегодня что-то кажется невозможным, морально недопустимым. Пройдет время - все остается таким же, но наоборот. Попробуй выждать неделю, месяц, не принимай резких решений. Что-то там с твоим отцом страшное приключилось. Сначала разберись в себе, придумай, как с этим будешь жить.
   Всю водку, конечно же в тот вечер не выпили, да никто и не пытался. Несмотря на слабые возражения Ромуальда, все согласились, что оставшийся алкоголь он возьмет домой на поминки.
   Старпом подписал все необходимые для училища бумаги, поставил печати и отпустил Ромуальда с богом, едва только они пришвартовались в родном порту. Уходя с "вермишели" он испытывал желание перекреститься: по трапу спускали в легковую машину невменяемого Толю-Носа, по деревянному причалу в носках бегал всклокоченный дед и что-то бормотал под нос, временами тряся кулаками по направлению к небу и далекому "океану".
   Больше никогда не доведется Ромуальду работать на судах под советским и даже российским флагами, Беломорско-Онежское пароходство булькнет под воду и больше не всплывет. "Вермишель" через год продадут за два подержанных джипа и небольшой мешок денег куда-то туркам, там она поработает еще пару лет до полного непотребства и встанет на ремонт в агонизирующий судоремонтный завод порта Николаев, чтобы превратиться в металлолом, столь охотно вывозимый буржуями из нашей былой Родины.
   Толя-Нос скоро отправится на пенсию, будет клянчить каждый день у своей жены деньги на портвейн "Три косы" и плакаться случайным собутыльникам, как его не оценило родное пароходство. Вскорости забудет, что был капитаном, а потом и имя свое, и даже прозвище.
   А в недалеком Питере такую же участь разделит стармех Сидоров, просиживая с утра до ночи во дворе на улице Народной в неуемной жажде любого, пусть даже самого пивного, алкоголя, как-то получит по башке от проходящих мимо гопников и тут же и помрет.
   Старпом Эркеленс станет капитаном, покомандует вволю на всяких облезлых судах, но судьба распорядится круто: покупаемая медкомиссия не примется в расчет некоторыми фактическими контролерами физического состояния человека. В частности, сердцем. Оно не благополучно, но крайне решительно остановится прямо во время швартовки в порту Норчеппинг и больше не будет поддерживать жизнь в теле капитана третьего ранга в отставке, порядочного и доброго человека.
   Второй штурман Вова найдет себя на английском флоте, где спокойно вырастет до старпома, ну, а потом, и до мастера. Алкоголь с одного из первых мест в жизни вытеснится новой семьей, хозяйством и борьбой за достойное существование в странной новой России. Назар же бросит к чертям собачьим свою морскую карьеру, займется установкой, а потом и производством, стеклопакетов, привыкнет к костюму за две тысячи американских долларов и новому мирскому имени: Александр Николаевич. Второй механик Засонов, не блистая в иностранных языках, станет одним из сволочных дедов русскоязычных экипажей: постоянно опасаясь за свою карьеру, он прослывет крупным борцом за трудовую дисциплину. С вечно нахмуренными бровями, он будет нарезать по своим судам круги с утра до вечера в поисках новых объектов "профилактики и усовершенствования". Блюмберг, не прикладывая никаких сил, тоже вырастет в капитана. Наверно, просто постепенно заканчивались мастера для работы под российским флагом: кто помер, кто ушел вторым помощником под разные либерийские флаги. Савела же, не мудрствуя лукаво, в одной из карельских дыр откроет ларек по продаже всякой дряни и будет жить себе, поживать, растить детей и собак. Причем, очередную свою восточно-европейскую овчарку будет натаскивать на озлобленность словами "санэпидемстанция", "пожарник" и, конечно, "мент позорный".
   Остальные члены экипажа "вермишели" как-то выпали из внимания, никто о них не слышал, никто их больше не видел.
   Сам же Ромуальд вернулся домой в странном состоянии: смерть отца в голове никак не укладывалась. Даже побывав на могиле, он продолжал думать о своем несчастном родителе, как о живом человеке. Оставив маме всю тяжеленную водку, что привез с собой с парохода, он пошел в былое пристанище, где до самой своей гибели жил отец. Что он надеялся там увидеть, что можно было понять - было загадкой для него самого. Ромуальд уже знал, что тело отца нашли недалеко от того дома, лежащее за автобусной остановкой. Смерть наступила в результате перелома основания черепа, впрочем, обширные внутренние кровоизлияния все равно были не совместимы с жизненной функцией организма. В милиции сказали, что все это следствие наезда неизвестного автомобиля, розыски которого осложнены отсутствием каких бы то ни было свидетелей. "Чего же", - думал Ромуальд, - "этот неизвестный автомобиль буксовал на отце что ли? К тому же почему он ездил за старой автобусной остановкой, метрах в шести от дороги? Или же удар был настолько сильным, что отца отбросило с проезжей части прямо на растущие березы? А там он, как шарик для пинг-понга бился между деревьями, отбивая себе внутренности или ломая череп?"
   Вопросы были, ответов - нет. Милиция не снизойдет до общения. Она занята самофинансированием, ей не до того. Так сказали все, что приходили на поминки - отца уважали, когда он был еще социально активным человеком, поэтому много народа пришло почтить память.
   Но Ромуальд на девять дней не успел, поэтому, выслушав от мамы все новости, отправился сам на старую квартиру отца. Здесь было совсем пусто, но более-менее чисто. Похоже, перед смертью родитель сделал генеральную уборку, словно предчувствуя свою участь. Был у папашки собутыльник, такой же тихий пьяница, как и он сам. Может, стоило обратиться к нему?
   На винный талон Ромуальд купил портвейн и отправился искать "дядю Лешу", как его однажды представил отец. Родной некогда город нисколько не изменился, разве что стал еще грязнее и неухоженней. Как ни странно, лишь со второго захода удалось обнаружить согнутого субъекта в длинном до самой земли пальто, обычно пасущегося около винно-водочного магазина.
   - Дядя Леша, здрасте, - сказал Ромуальд. - Можно с вами поговорить?
   Тот поднял свою голову на говорившего с ним молодого человека и, обозначив некоторое узнавание, ощерился беззубой улыбкой:
   - А, это ты? Давай поговорим, если тебе больше не с кем.
   Устроились в кустах на скамейке поблизости от запущенной помойки. В мусоре кувыркались котята, их родители, надзиратели и просто одноплеменники сидели с постными лицами на краях контейнеров, вороватые вороны беззаботно скакали поодаль.
   Ромуальд достал портвейн и два стакана, позаимствованных из жилища отца, дядя Леша заметно оживился и вытащил из кармана плавленый сырок.
   - Помянем, - разлил портвейн Ромуальд и, внутренне содрогаясь, поднял свою емкость.
   - Не чокаясь, - назидательно сказал дядя Леша. - Хорошим человеком был твой батька.
   Ромуальд пригубил свое пойло, собеседник, как-то суетливо глотая, выпил все. Потом занюхал рукавом видавшего виды пальто и отломил кусочек сыра. В его стакане без всякого напоминания опять заплескался желтизной напиток, претенциозно поименованный тремя семерками.
   - Дядя Леша! - сказал Ромуальд. - Вы мне можете сказать, что произошло? Я опоздал на похороны, в морях был. Но как-то все это неправильно.
   - Точно! Неправильно! - закивал головой, опять суетливо заглотив питие, собутыльник. - Но советую тебе не лезть в это дело. Я знал твоего батьку, он тебя очень любил. Поэтому будет жаль, если ты по молодости ввяжешься в поиски справедливости.
   - Да бросьте вы! Справедливость! - сказал Ромуальд, подливая портвейн. - Я просто хочу знать.
   - Зачем? - внезапно подняв голову и уставившись прямо в глаза, спросил дядя Леша.
   - Хочу знать затем, что это правда, какая бы она ни была. Последние минуты жизни отца будут мне примером, или, наоборот, уроком. А если кто-нибудь к этому делу причастен, то рано или поздно представится возможность отплатить. Не хочу из-за неведения упустить случай.
   Дядя Леша сосредоточенно жевал сыр, прихлебывая портвешок - теперь он уже никуда не торопился.
   - Эк, ты загнул! - уважительно сказал он. - А если я совру?
   - А смысл?
   - Действительно, - закивал он головой. - Видел я, как твоего отца били. Теперь такое часто происходит. Нарождается мерзкое полицейское государство, с мерзким полицейским режимом. Как при Борисе Годунове в смутное время. Все повторяется в природе. Это только климат меняется. Люди остаются такими же!
   Дядя Леша начал пьянеть.
   - Хотели свободы? Получите! Только свобода эта будет полицейская! Надо армию возрождать. Она - защитница. В свое время задавила она полицейское быдло - стрельцов так называемых. Без нее мы никуда. Точнее - куда, в черную американскую жопу.
   - Дядя Леша! - вмешался в монолог Ромуальд. - Кто отца моего бил?
   - Как кто? - он даже удивился. Глаза его стали стеклянными, такое ощущение, что он ослеп. - Эти, в погонах. Били дубинками, смеялись. Кричали громко, ругались. А он не просил милости, он молчал. А эти зверели и били все сильнее и сильнее. Люди мимо проходили и на другую сторону дороги перебегали. Боялись, что их тоже забьют. Я стоял и плакал. Это звери! Нет! Это - люди!
   Ромуальд удивился. Вроде бы поблизости от их города не было воинских частей. Какие люди в погонах? Почему никаких свидетелей не было, если люди разбегались в страхе? Почему придумалась мифическая машина, якобы совершившая наезд?
   - Стоп! - сказал он. - Кто был в погонах? Зачем они били отца? Он им что-то сделал?
   Дядя Леша только рукой махнул, потом положил подбородок на ладонь, упершись локтем в колено. Ромуальд уже начал думать, что тот заснул, но он опять неестественным ломаным жестом зацепился за стакан и опрокинул содержимое в себя.
   - В погонах - сержанты всякие, только ефрейторов нет у них, - ответил он и засмеялся. - Представь: мент, да еще и ефрейтор! Опричники!
   Дядя Леша потряс куда-то в сторону помойки кулаком. Коты озадаченно начали переглядываться.
   Больше ничего вразумительного Ромуальду добиться не удалось. Он ушел, оставив собеседнику бутылку с остатками портвейна и стакан. Но и от того, что он узнал, ему сделалось нехорошо. Менты вот так походя, на виду у всего города среди белого дня забивают насмерть человека. Без смысла и необходимости. Будто в кино про итальянскую мафию. Не верилось в это, хоть тресни.
   Это самое недоверие и привело Ромуальда к двухэтажному деревянному зданию милиции. Он остановился на тротуаре перед въездом и задумался. Мысли были простые: что дальше? Наверно, так бы и ушел восвояси, ничего не придумав, но его нерешительность в столь неподходящем для этого месте принесла плоды.
   - Чего надо, парень? - раздался внезапно голос откуда-то сбоку.
   Ромуальд вздрогнул от неожиданности и обернулся. Теперь он вздрогнул во второй раз. Высокий, круглоголовый субъект в турецкой джинсовой куртке внимательно смотрел прямо в его глаза. Выражение неприятного прыщавого лица было просто зверским. Так же когда-то смотрел на него начальник радиостанции с "вермишели". Ну, а глаза, скорее, они подходили для какого-нибудь хищника, выбирающего место на шее потенциальной жертвы, чтобы вцепиться.
   - Да нет, ничего, - излишне торопливо ответил Ромуальд.
   - Ну-ка, зайди со мной в помещение, - не попросил, а приказал страшный человек.
   Видя, что Ромуальд колеблется, добавил:
   - Мне что - наряд вызвать?
   Внутри было плохо: наглые мужики в мышиного цвета форме ходили туда-сюда, на ходу обмениваясь жуткими словами. "Закрыть, обыскать, труп, привлечь", - от этих слов закружилась голова.
   - Пробей-ка этого по базе, - приказал дежурному прыщавый.
   - Не надо меня бить, - сказал Ромуальд.
   - Шутник, - кивнул на него страшный человек и вдруг без подготовки перешел на визгливый крик. - Сесть, падаль!
   Из дежурки на крик высунулся еще один человек.
   - О, - сказал он. - Я этого пацана знаю. Он в нашей школе учился. Карасиков, кажется. Что он натворил?
   - У входа стоял, - ответил прыщавый.
   - И все?
   - Чего - мало?
   - Что стоял-то, Карасиков? - обратился к Ромуальду былой одношкольник.
   - У меня отца убили, вот я и решил зайти, узнать, - внезапно ответил он.
   - Ого! Серьезно, - сказал некогда смутно знакомый старшеклассник. - Я с ним переговорю.
   Прыщавый махнул рукой и вышел на улицу. Ромуальд решил больше ничего не говорить, лишь бы отпустили его домой. Уже начало смеркаться, здесь было тоскливо и как-то душно: дышалось с трудом.
   Они с этим парнем в сержантских лычках прошли почему-то к гаражам, где стояли милицейские машины. Там, поддерживая одной рукой автоматы, курили и гоготали ППСники.
   "Старшеклассник" что-то пошептался с одним из них, тот с интересом посмотрел на Ромуальда, потом подошел поближе.
   - Убили, говоришь? - спросил он и, внезапно взявшейся, словно из ниоткуда дубинкой, почти без замаха ударил Ромуальда по животу. Это было настолько неожиданно и как-то преждевременно, что тот едва не потерял сознание. Боль была такая, что на ногах устоять оказалось невозможно.
   Корчась на грязном асфальте, пытаясь протолкнуть в себя хоть глоток воздуха, Ромуальд услышал:
   - Машина сбила твоего сраного отца.
   Потом последовал еще один удар ногой по лицу. Как ни странно, именно благодаря ему он смог наконец-то вдохнуть. С трудом поднявшись на ноги, Ромуальд, все еще держась за живот, не обращая внимания на кровь, текущую из разбитых губ и носа, пошел прочь.
   - Эй, куда? - долетел в спину крик. - А спасибо?
   Ромуальд медленно повернулся.
   - Я запомню, - сказал он.
   -Что?
   - Я запомню, - повторил Ромуальд и пошел, оставляя за спиной ржание самодовольных хозяев жизни, домой.
   Через десять лет бывший сержант-ППСник, дослужившийся до прапорщика и активно собирающийся на пенсию, повесился на березе за автобусной остановкой. Роняя слезы, залезая на чурбачок и ощущая могучей шеей шершавость петли, он мечтал отказаться от самоубийственного действия, но какая-то сила заставила его откинуть шаткую подставку из-под ног и забиться в конвульсиях, выпучивая глаза и пачкая форменные брюки. Эта же сила потом вытащила изо рта повешенного медицинский кляп против закусывания языка, развязала руки и ноги. До утра чайки попытались обезобразить лицо трупа, но их прогнал вызванный наряд милиции.
   10.
   Учеба в ЛИВТе, переименованном, правда, уже в СПбГУВК, отнимала почти все время. Звучит, конечно, странно, к тому же для жителя замечательной общаги на площади Стачек - вообще неестественно. Но Ромуальд, никогда не избегающий веселого времяпровождения, тем не менее, большую часть суток проводил в институте и на Зимнем стадионе. После учебы он, как уже стало привычно со времен речного училища, подрабатывал на кафедре Теории и Устройства Судна. А на Зимнем стадионе он тренировал себя в неожиданном легкоатлетическом самосовершенствовании.
   На традиционном институтском призе первокурсника он вдруг запулил ядро дальше всех, оставив позади даже мастера спорта по метанию молота Каминского. Преподаватель Морозов, расценивающий свою работу в СПбГУВКе, как необходимую каторгу после окончания Лесгафта, вцепился в Ромуальда, настояв на тренировках. Получив абонемент на постоянное посещение этого старого огромного спортзала, он стал дисциплинированно приезжать каждый день и заниматься вместе с умудренными десятилетним опытом толкателями. Сначала было тяжело: бывший лыжник с большим трудом освоил весь комплекс необходимых растяжек, разминочный, так сказать. Его не воспринимали всерьез, посмеивались исподволь, но не прогоняли. "И то хорошо", - сказал Морозов, словно лось, носящийся по залу. Он специализировался в беге на 110 метров. - "Будешь представлять наш институт в первенстве вузов".
   Здесь Ромуальд встретился сначала со знаменитой Татьяной Казанкиной, такой же тощей и жилистой, как и по телевизору, а потом и с бывшей гимнасткой Леной Шушуновой. Обе знаменитые некогда спортсменки не расставались с сигаретами, были вполне компанейскими тетками, Шушунова никогда не отказывалась выпить в хорошей компании. Быстрый рост результатов после первого года занятий сменился стабильным показателем, позволяющим постоянно быть в середнячках на городских соревнованиях. Морозов, к тому времени слинявший в помощники тренера по бегу с барьерами в былую школу "олимпийского резерва", был доволен. "Кремень!" - сказал он. - "За год догнал так называемых профессионалов. Дальше - как повезет. Может быть, произойдет какой-нибудь всплеск - и станешь чемпионом. Лишь анаболиками и стероидами не увлекайся. Не стоит это того. Если только пару раз в год метана (метандростенолона) тяпнешь совместно с травкой ЛИФ 500". Ромуальду разрешили заниматься индивидуально. Как правило, после этого "середнячки" бросали спорт, все время откладывая тренировки, но он держался устоявшегося графика, сделав скидку по времени только для занятий на университетской кафедре.
   Там коллектив подобрался замечательный: была и ужасно сексуальная девушка Крутицкая, которую студенты прозвали "Грудицкой", и совсем взрослые профессора, еще помнившие академика Крылова. Крутицкая никогда не позволяла никаких вольностей, ее муж был огромен и добродушен. Прочие преподаватели, включая и самого грозного, под кличкой "Клешня", в отношении к Ромуальду сохраняли благожелательность и спокойствие.
   Ездить домой он стал все реже и реже. Жизнь в стране становилась все хуже и хуже. Стипендия, как и пенсия, не говоря уже об обычных зарплатах, изрядно задерживалась. Государство будто тайно надеялось, что ждущие своего жалованья люди просто перемрут, тогда некому будет и платить. Но на кафедре, если случались получки, то в первую очередь рассчитывались с Ромуальдом. Его ценили и старались хоть как-то поддерживать.
   Однако в общаге жизнь была веселая, как и положено. Ромуальд не часто участвовал в пирушках, но, если бывала такая возможность, их не избегал. Теперь алкоголь был доступен, денег наличествовало немного, но на самозатраты хватало, девчонки были также соблазнительны и милы.
   На первую долгую плавпрактику после третьего курса Ромуальд устроился в организацию, чей офис располагался невдалеке от общаги, на Промышленной улице. Помог в этом все тот же суровый Клешня. Но на пароходе задержаться надолго не удалось.
   Судно "Вилли" (см. также книгу "Ин винас веритас"), совсем нестарый лесовоз-пакетовоз был выкуплен у архангельского Северного морского пароходства. Конечно, до этого он гордо именовался "Капитан Глотов", но, заимев мальтийский флаг и порт приписки Валетта, сменилось и имя. Ромуальд вступил на борт третьим штурманом. Хотя многие его сокурсники довольствовались на практике должностями матросов, но у него уже на руках был диплом навигатора, выданный после Речного училища.
   Капитанил на "Вилли" Горошков, известный на всю страну своим недавним тараном в маленький сухогруз "Сормовский 48". Огромный океанский лайнер разрезал судно смешанного река-море плавания на две неравные части. Только по счастливой случайности не погиб никто из экипажа и не произошел разлив топлива. И неизвестно по какой случайности Горошкова не только не привлекли к ответственности, но и оставили дальше руководить пароходом (о несчастной судьбе "Вилли" можно узнать также в "Ин винас веритас").
   Внешность Горошкова была запоминающаяся: выглядел он, как гном, только до неприличия со злобным лицом и без бороды - то есть кобольд собственной персоной. Сначала с судна потянулись механики. Капитан своим святым долгом считал ежедневно пить их кровь. "Не могу больше, иначе прибью его, сволоча", - мотивировал свой преждевременный уход с судна уважаемый всем СМП старший механик Михаил Саввович. За ним почти без паузы уехали второй и третий инженеры. Потом второй штурман и матрос. От греха подальше отправился домой, выждав прихода в Калининград, и Ромуальд. Калининград был самым дешевым портом для замены, не считая, конечно, Питера - с зарплаты высчитали деньги только за билет сменщика до этого порта. Это, без сомнения, гораздо дешевле, нежели оплачивать проезд куда-нибудь до Испании или США. Народ бежал с "Вилли", даже несмотря на все трудности с устройством на работу.
   Вернувшись в Питер, оказалось неожиданно достаточно свободного времени, которого оставалось и после возобновления тренировок, и после работы. Денег с незаконченной практики тоже было пугающе и непривычно много. Ромуальд пошел учиться на курсы крупье для казино. Их тогда расплодилось великое множество.
   С работой помог тренер Вова Морозов, и после краткосрочного "выстрела" новоиспеченный крупье устроился в "Палангу" на проспекте Ветеранов, где иногда снимали популярный тогда "Блеф-клуб".
   Все бы ничего, дело переворачивать карты и крутить шарик, было нехитрым, но времена наступили совсем лихие. Уже убили чиновника Маневича, уже взорвали авторитета Кумарина, уже шептался между собой некоторый "честный люд", что спущена беспощадная "Белая стрела". А в казино "Паланга" зачастил ОМОН. Раз в две недели, иногда каждые семь дней, маски-шоу врывалось внутрь и устраивало погром. Может, конечно, и был в этом какой-то скрытый смысл, но кроме "шкурного интереса" усмотреть иного никто не мог.
   Ромуальд воспринимал визиты ОМОНа крайне болезненно. К нему, находящемуся за своим рабочим столом, подлетал огромный пятнистый бык с коротким автоматом в руке и маской на голове. "Стоять, трах-бах-нах", - ревел он на ухо и пинком ноги разводил ноги Ромуальда на ширину своих плеч. Получался почти шпагат. Что характерно, бил его этот омоновец всегда в одно и то же место и очень сильно. Синяки у Ромуальда не проходили, в походке обозначилась некоторая хромота. Он даже подозревал, что пинал его, с извращенным умыслом причинить больше боли, один и тот же человек.
   Конечно, после погрома его, болезненно морщившегося, как могли, утешали официантки и даже танцовщицы балета. Описание этого утешения вполне подходят под сцены из-под пера А. Константинова (если остроумно и беззлобно) или А. Бушкова (если цинично до вульгарщины). Но что-то нужно было предпринимать, если хоть как-то дорожить своей конечностью. Имеется в виду - ногой.
   Решение пришло само по себе. Просто на кафедре в университете был самый разнообразный набор вполне прикладных инструментов и самых удивительных материалов. Ромуальд, расчертив себе эскиз, сделал все в нужном виде, объясняя любопытным профессорам, что он изготовляет специальный конек для бега на льду. Почему один? Потому что хочет вначале испытать по скорому первому льду, откорректировать и улучшить, в случае чего.
   Кожаными ремешками Ромуальд привязывал к себе на голень левой ноги этот конек, используя для удобства изготовленные легкие упоры из нержавейки. Под штаниной ничего не было видно, что и требовалось. Так и ходил передвигать фишки, временами совершенно забывая о странной конструкции.
   Но случились внезапные омоновцы, доведенные до автоматизма регулярными набегами. К застывшему в тоске обреченности Ромуальду подбежал его "друг". Поревел для порядка на ухо заурядный набор бессмысленных матюгов и приложился со все дури внутренней частью стопы по пристрелянному месту голени. Удар был сильным и болезненным. Ромуальд не удержался на ногах и упал под стол. Инстинктивно он ухватился за ушибленное место и чуть не пропорол себе руку.
   Дело в том, что, называя изделие коньком, он слегка лукавил. У какого бы ни было конька: хоть у бегового, хоть у фигурного, хоть у детских "Снегурок" - острыми бывают только кромки. Ими, собственно говоря, и толкается о лед конькобежец. Ромуальд же сделал конек острым, как кусок сабли. Профессора, рассеянно взглянув сквозь толстые линзы очков, не придали этому никакого значения. Только Крутицкая фыркнула и пошевелила роскошной грудью. Ромуальд сразу представил рядом ее огромного и добродушного мужа с кулаком в размер инвалидности до смерти.
   Осторожно расстегивая ремешки на ушибленной голени, он слышал, как выл ужасным голосом ускакавший на одной ноге до самых ступенек омоновец. Так кричать нормальный человек не может: ему будет стыдно, или у него вывалятся от натуги из задницы все внутренности. Но этот боец никого не стеснялся, поэтому ревел, как тупиковая ветвь развития человечества, по мнению упертых дарвинистов - неандерталец. Наконец, свалившись на пол, он решил всех убить и начал поливать свинцом из автомата вокруг себя. Его коллеги тоже воодушевились и открыли огонь по любой движущейся мишени, то есть по зеркалам. Только там можно было узреть движение - все игроки и сотрудники казино уже лежали на ковровых покрытиях и прикрывали головы руками.
   Когда у них кончились патроны, Ромуальду удалось воткнуть заподлицо в залитую монтажной пеной ножку стола свой "кусок сабли", распихать по карманам упоры и ремешки.
   Омоновцы в это время строгими голосами вызывали подмогу: "Нападение на сотрудника при исполнении. Просим поддержки". Их кто-то просил уточнить местоположение, когда же обозначилась "Паланга", то этот кто-то бездумно и недовольно спросил: "Какого хера вы там делаете?"
   У поверженного и потерявшего от ужаса сознание омоновца оказалась рассечена стопа правой ноги так, что были перерублены, как саблей, два сустава пальцев: большой и последующий. Они держались на стопе только за счет кожи.
   Потом были менты и журналисты, и старики с дубовыми ветками (или какими другими?) на лацканах мундиров, и медики, и обвешанные золотыми цепями хмурые лысые личности. Ромуальд сбросил в грязь на заднем дворе упоры под "конек", изорвал располосованные внизу левой штанины униформенные брюки и был готов к допросам и пыткам.
   Однако никто ничего не расследовал, дело замялось, только кое-где шептались братки, как "мусора" устроили бойню в "Паланге". Кого-то из гостей подстрелили шальной пулей, но не насмерть. Администратор их смены уволил Ромуальда от греха подальше - с его стола началось необъяснимое побоище. Но он не переживал по этому поводу. Надо было залечить травмированную ногу, да и занятия в университете уже начинались вот-вот. К тому же вдруг вырисовалась перспектива получить одновременно два высших образования, занимаясь параллельно на двух факультетах. Ромуальд выбрал себе экономический и спустя два с половиной года получил пару дипломов: штурмана и экономиста. Правда, вместе с дипломами не предоставлялась никакая работа, но это были уже мелочи.
   11.
   Над страной Россией, или, как писал покойный Владимир Дмитриевич Михайлов - "Иссорой" - дули ветры. "Ветер перемен" пел Клаус Майне, а остальные "Скорпионы" ему воодушевленно подпевали. Горбачев сыто жмурился и жал рокерам поочередно руки. Государство дышало полной грудью, памятуя, что "надышаться можно только ветром". Но страна, как маленький ребенок, не могла сделать вдоха, крутила головой и пыталась отвернуться от стремительного потока воздуха. Тщетно, передышки для того, чтобы прийти в себя, не предусматривалось. Триста лет предсказанного медленного Гумилевского "пассионарного" затухания, когда все спокойно и стабильно, не получалось.
   Вот уже братские союзные республики стали совсем не братские, а вовсе враждебные. Те, что подальше от Европы без излишнего смущения не очень препятствовали вырезанию русского населения. Те, что поближе, радовались перспективам установок ракет "на Москву". Да и в самом государстве самыми русскими вдруг сделались идеалисты рабовладельческого строя с берегов Терека: все новости про них, им все льготы, им вся защита. Неграмотные тетки требуют социальных льгот, потому что у них много детей. Полуграмотные дядьки пренебрежительно трясут кошельками в кабинетах чиновников: "Мине нужен лицензия на продажу водки, на вырубку леса, на закупку овощей". А вы, карелы, вепсы и прочая мордва - даже не второй сорт. Вы - никто, потому что вас никто не знает и знать не хочет. Вы сами себя изживете, потому что будете пить отравленную водку, изобилующую в деревенских магазинах, вокруг вас не будет леса, ваши овощи будут вам недоступны.
   Почему такие ветра, куда подевались зимы, отчего весна переходит в осень? Да где же ваш лес? А, чурки вырубили. Вот и радуйтесь свежему воздуху. Ветер дует не только над морем, но и над пустырями, где можно разгуляться. Чем меньше леса, тем сильнее ветер. Картина хаоса.
   Даже история страны - и та становится идеологией. Истинно не то, что было, а то, что должно было быть. Сказал возомнивший о себе Никон, что креститься правильно тремя перстами - и пошла массовка. Игнатий Лойола должен был все волосенки на себе вырвать от зависти. И лишь на северах народ до сих пор упорно продолжает называть эту манеру "щепоткой табака", поминая о "великих гарях" - события, которые в государственном становлении "Святой Руси" практически неизвестны. Кто такой был Капитон, с чьей подачи "самосожжения" старообрядцев стало заурядным событием того времени? Можно было, конечно, спросить у главаря судебных приставов Салтыкова-Щедрина, изобличавшего и каравшего старообрядцев, в основном, тех, что побогаче. Уж он-то про старца-провокатора наверняка что-то знал. Да где там! Конфискация имущества "кержаков" в казну государства, а рядом с этим можно и свой карман держать открытым - обязательно что-нибудь перепадет. Не было такого в истории России. Как не было и мечетей чуть ли не до Северного полюса. Их нет и сейчас, но возводимые фундаменты - разве не для них?
   Государство щерится в довольной улыбке, Ельцин падает на руки подоспевшей челяди, жуликоватый Немцев брызгается минеральной водой с умницей-Жириновским, квохчет отточенные до оторопи глупости Новодворская, правозащитник Ковалев делится с цыганкой деньгами в размере месячного оклада детсадовской няни из глубинки, на крик из форточки: "Чубайс!" тысячи рыжих котов прижимают уши и недовольно отходят от помоек.
   Обо всем этом думал Ромуальд, сидя в удобном шезлонге под жаркими лучами экваториального солнца. Судно-рефрижератор, сделанное некогда в другой жизни финскими корабелами для ленинградского порта, резво резало бушпритом атлантическую воду, направляясь в Колумбию. Былое название уже и с борта стерлось, и забылось напрочь. Теперь оно именовалось "Rio Star", в просторечии - "Ринго Стар".
   Трудно было выжить после окончания университета. Чтобы поехать домой - об этом даже и не думалось. Как-то сама собой образовалась аспирантура, чтобы более плотно заняться поиском достойной работы. Упор был сделан на экономический диплом, однако, как выяснилось, экономистов - словно собак нерезаных. Породистые изначально получают достойное место, беспородные, даже с самыми умными глазами, вынуждены грызться между собой. По законам джунглей побеждает не тот, кто способен биться до потери пульса, а тот, кто вовремя тявкнет и умеет покорно поджимать хвост.
   Аспирантура помогла не только остаться в Питере, получив отдельное место в общаге на улице Морской Пехоты, но и заиметь очередную отсрочку от армейского призыва. Чего-то совсем не тянуло "защищать Родину", поближе познакомившись с замечательным писателем Валерой Примостом и его байками, некоторые из которых были уже почему-то знакомы.
   Со спортом пришлось расстаться, влившись в ряды физкультурников. Вова Морозов, заимевший в тренерских легкоатлетических кругах авторитет, звал к себе помощником, но это как-то было несерьезно. Вокруг было столько настоящих профессионалов и фанатов спорта, что Ромуальд со своими весьма средними (правда, уже на Российском уровне) достижениями решил спокойно уйти в сторонку. Зато дружба с Вовкой сохранилась. Уже, будучи аспирантом, на соревнованиях в Волгограде Ромуальд круто потянул грудь. Конечно, травмы случались и раньше, но эта была самой серьезной. Морозов посоветовал завязывать.
   На жалованье аспиранта прожить было сложно, поэтому Ромуальд достал из портфолио свой диплом второго штурмана. Как скоро выяснилось сесть на контракт, даже обладая приличным английским, не так уж и просто. Но едва только через восемь месяцев упорного обивания порогов всех крюинговых контор впереди замаячил неизвестный пароход под флагом Нидерландских Антильских островов, он попросился в академку.
   Все время работы ему безостановочно по разным адресам шли военкоматовские повестки: и в общагу, и к маме, и даже в университет. Но Ромуальд скрывался в морях, мучаясь морской болезнью и страдая от истерических питерских и немецких капитанов. С аэропорта он вместе с дорожной сумкой сразу же помчался в университет, где снова стал аспирантом, сделал замечательную проставку коллегам и забылся счастливым сном в лабораторном корпусе. Как ни странно, даже место в общаге было сохранено, благодаря конфетам, алкоголю и щедрому продуктовому набору. Военкомат опять поник духом, но пригрозил, что до двадцати восьми лет еще есть время, а аспирантура когда-нибудь кончится. Вот тогда Ромуальд пойдет служить, хоть под конвоем милиции. И прямо - в горячую точку.
   Звучало грозно, поэтому Ромуальд не стал ограничиваться старательной учебой и преподаванием, а выдержал всю бюрократическую борьбу с морской квалификационной комиссией порта Ленинград. Его рвали на части требующие мзду проходимцы в роли строгих экзаменаторов, жирные и визгливые секретарши дипломных отделов, целая банда капитанов-наставников. Но он вставал, отряхивался и вновь шел в бой, пропуская мимо ушей очередной намек на деньги, которые могут ускорить процесс получения диплома старшего помощника капитана. А потом какой-то добрый человек взорвал к чертовой матери чубатого капитана порта, и, сперепугу, старпомовский диплом все-таки оказался выписан на фамилию Карасикова.
   Профессором, доцентом, доктором или кандидатом Ромуальд решил не становиться. Младшим научным сотрудником, впрочем, тоже. Завершение своего аспирантского подвига совпало с устройством на работу в крюинговую кампанию, специализирующуюся на рефрижераторных перевозках. Называлась она не очень серьезно: "Адмир". То ли сокращенно от некого "адмирала", то ли просто "вызывающая восхищение", если перевести с иностранного языка. Заправляли там, в основном греки.
   Обычно греки знамениты контрактами, длиной в вечность, невысокими заработками, дрянными судами и патологической склонностью к обману. Но Ромуальда, как ни странно, это покамест устраивало. Даже несмотря на то, что брали его пока вторым штурманом.
   Дело все в том, что к этому времени у него в Питере на "Пионерской" образовалась однокомнатная квартира почти в пятьдесят квадратных метров площадью. Вообще-то купила эту роскошь за миллионы денег мама. Ее былая сокурсница оказалась создательницей и идейной вдохновительницей одной из финансовых пирамид. Тогда это было модно. Денег народ наносил много, всех с собой в бега та сокурсница унести не смогла, ссудила маме Ромуальда за небольшой процент. Или, может, просто напоследок решила доброе дело сделать, взяла расписку, нотариально заверенную, и выдала чемодан купюр. Только удобства ради Ромуальд и родительница перевели всю наличность в доллары, а тут случился дефолт. Питерская квартира неожиданно стала реальностью, но мамой заинтересовались правоохранительные структуры, благо сокурсница уже скакала где-то под пальмами, а долговая расписка оказалась в сомнительных руках.
   Существование квартиры осталось тайной, но та мизерная сумма (в сравнении со всем награбленным у алчного до легких денег населения) по решению строгой и возмущенной особо уполномоченной толстой тетки подлежала скорейшему возврату. Срок погашения долгов перед обманутыми вкладчиками был установлен в два года. Мама стала едва ли не самой главной ответчицей по делу о "пирамиде". Ромуальду даже не пришлось успокаивать ее и как-то убеждать, что все это дурацкое судилище - просто такая форма получения у государства кредита.
   В квартире поселились съемщики, тоже карелы, исправно платящие по счетам. А Ромуальд ушел в моря. "Словно, в армию", - подумалось ему, когда он подписывал свой первый контракт на девять месяцев "плюс один". Греки заменили его почти в срок, до полного года не хватило ровно тридцати дней. Он раньше никогда не думал, что в состоянии выдержать столь долгий срок в "консервной банке", но две цели оправдывали средства.
   Первая - возврат почти половины долга, вторая - усиленная косьба от армии, на борту перед самым дембелем он встретил свое двадцатисемилетие.
   Жить в Питере было негде, домой ехать было опасно: науськанные военкоматом менты сидели в засадах. Он остановился на даче у Морозова. Вова позволил ему месяц пересидеть в Бернгардовке.
   Жили они вдвоем с кошкой неизвестной очень дорогой породы. Она была молчалива, любопытна и нетребовательна к пище. Однажды кошка затосковала по своему бедному далекому кошачьему прынцу, но Ромуальд сунул в плоское добродушное рыло свой увесистый кулак. Муся понюхала кулак и страдать перестала.
   Ромуальд занимался в маленьком спортзале, через день топил баню, читал книги и смотрел по телевизору сводки: скольких сегодня поубивали, скольких сегодня повзрывали. Иногда ходил на местные танцы, чтобы познакомиться и провести вечер с какой-нибудь дамой из местного высшего общества. Очень сильно не рисовался, чтобы не нарваться на конфликт, но девушки его вниманием не обделяли. Словом, это был настоящий курорт, вечером они с Мусей смотрели на осенние яркие звезды и говорили друг другу: "Жизнь прекрасна".
   12.
   В одно из прекрасных утр он проснулся от ощущения чужого взгляда. Кошка, встав на задние лапы и положив передние на одеяло, внимательно смотрела ему в лицо. Взгляд ее был очень цепким, словно она пыталась запомнить Ромуальда навеки.
   - Ну что, Муслим? - спросил он. - Кушать, что ли хочешь?
   - Мурр, - сказала кошка и неторопливо ушла по своим делам.
   - И тебе доброе утро, - сказал Ромуальд и потянулся.
   Это был последний день, когда он наслаждался покоем и спокойствием. После контрольного звонка "адмиралам" выяснилось, что не далее, как сегодня нужно собираться на пароход "Ринго Стар", если он вообще желает попасть на работу, да еще и старпомом. Уже в обеденное время они сидели с Мусей в автобусе, направляясь на бывшую улицу Желябова. Там весь озабоченный и занятой Вова Морозов принял с рук на руки клетку с кошкой, ключ от дачи и банку с солеными груздями. Их как-то прислала из дома Ромуальду мама, но в одиночку съесть такой деликатес у него рука не поднялась, хоть рот открывался неоднократно и исходил слюной.
   - Вот это спасибо, дружище! - восхитился гурман Морозов. - Когда возвращаться обратно думаешь?
   - Страшно сказать, через девять с половиной месяцев, как раз на праздник.
   - Какой? - с загадочной ухмылкой спросил Вова.
   - На свой двадцативосьмилетний юбилей, - ответил Ромуальд.
   - А, - слегка разочарованно протянул Морозов. - Великий косарь от армии выходит из подполья. Я-то думал, что-нибудь интересное. За это время уже и родить можно.
   - Нет, нет, Владимир, о чем вы говорите! - улыбнулся Ромуальд, наконец, осознав намек приятеля.
   - И долго ты еще таким беспризорным мыкаться будешь?
   - А что - так охота на моей свадьбе в экзотическом танце потрястись?
   - Да, знаешь, Ромуальд, пора бы уже, - серьезно сказал Морозов. - Жизнь может и мимо пройти, если ее всегда откладывать на потом. Счастье, брат, это только тогда, когда есть его с кем-нибудь разделить. Понял, шченок?
   - Спасибо, Вова, - ответил Ромуальд и крепко пожал руку своему бывшему тренеру, своему нынешнему другу.
   На судне было очень грустно, как то всегда случается при виде возбужденно-радостного отъезжающего домой сменщика. Лишь только отход с холодильных терминалов Питерского порта как-то поднял настроение. Греки планировали гонять "Ринго Стар" в Южную и Северную Америку и обратно. Лучше и не придумать. Раз в полтора-два месяца оказаться в родном городе - это была мечта многих мореплавателей.
   С США они везли куриные окорочка для "Союзконтраката", с Колумбии - бананы и некоторые другие фрукты, что не боялись находиться совместно в одном трюме долгий месяц. Погрузки были долгие, выгрузки - еще дольше. Независимо от времени года Ромуальд начинал загорать в свободное от вахты время, едва только они проходили Азорские острова. В этом же месте и заканчивал.
   Капитан-грек, это дело изначально очень недолюбливал, но Ромуальд, вполне свободно общаясь на английском, показал климатическую карту своей Родины, тревожно заметив, что этот пароход - единственное место, где можно восполнить недостаток ультрафиолета, о чем будущие дети Ромуальда не раз поблагодарят капитана. Грек растрогался и больше не косил лиловым глазом, когда старпом располагался в шезлонге с книжкой в одной руке и бокалом кампари в другой.
   Работа Ромуальда тоже не шибко досаждала: рулить на вахте и мартышка сможет, если ее к этому приучить. Погрузка - выгрузка, расчет остойчивости - все заложено в компьютер. Подсчитать все необходимое для удачного и относительно безопасного рейса - дело привычки и способности аналитически мыслить. С грузополучателями, конечно, не все было просто, но и их удалось пронять: биться с ним и меряться "шворцами" (был такой лихой термин в одной фильме Мела Брукса) - себе дороже.
   В Питере на выгрузку бледных американских окорочков собирался весь управленческий свет "Союзконтракта". Огромные стриженные под ноль личности в кожаных куртках и с цепями на бычьих шеях мрачно наблюдали сквозь тонированные стекла своих больших джипов, как доходяги-грузчики тягают брикеты с останками заморских птиц. При малейшем подозрении воровства кто-то молниеносно вылетал из машины и дубинкой вколачивал уличенному работяге, что красть - не хорошо. Поговаривали, что работничков себе на выгрузку "союзконтрактовцы" набирали прямо с питерских улиц: кто согласен поработать за две-три куриные ноги смену - тех и зачисляли в штат.
   Кто-то из старшего состава приходил потом подписывать документы к старпому, зачастую в рубку, капитан в страхе бежал к себе и там прятался, закрывшись на все замки. Пытались один раз наехать: "че ты нам привез, в натуре", "вся птица порченная, рыбой воняет", "недостача один миллион килограмм", гнули пальцы, выпячивали глаза, откидывали куртки с плеч, чтоб лучше кобура просматривалась, и прочее, прочее. Но Ромуальд не устрашился, посмеялся немного вслух. Когда же бычара, изобразив обиду на лице, ухватил его за воротник свитера, достал из-под штурманского стола самый большой нож, какой только смог найти у повара, и самолично отточенным острием уперся в локтевой сустав с внутренней стороны. Одного пилящего движения и разошедшегося в месте пореза рукава кожанки было достаточно, чтобы отношение изменилось.
   Проблемы исчерпались, как по мановению волшебной палочки. "Союзконтрактовец" в порезанном туалете, правда, поскрипел зубами, но Ромуальд просто и без намеков сказал:
   - Хочешь биться со мной - я к твоим услугам.
   - У кого занимался? - внезапно успокаиваясь, спросил бык.
   - У Морозова.
   - А я у Яковлева.
   Кто такой этот Яковлев, Ромуальд не знал. Когда-то давно был, вроде бы, такой известный советский боксер. Впрочем, может быть, простой тренер по шахматам. Вова Морозов, наверно, тоже бешеной популярностью среди такого контингента, как стоящий напротив дуболом, не пользовался. На том и разошлись. Больше в последующие приходы в Питер проблем не было. По крайней мере, с грузополучателями.
   Однажды налетели маски-шоу с ментами в штатском, начали переворачивать весь пароход. Каждого члена экипажа заводили на допрос в офицерскую комнату отдыха и нещадно лупили, не считаясь с судовым табелем о рангах. Не тронули только перепуганного капитана-грека, побоялись международных осложнений. Потом снова загнали весь помятый экипаж русско-украинской гражданственности в месс-рум, и бойкая телеведущая поведала всем телезрителям, что "проведена успешная операция ОБНОН по пресечению еще одного канала доставки в государство наркотиков". Как ни странно эту передачу видели все: и мама Ромуальда, и Морозов, и былые сокурсники, и даже мерзкий тренер Курри.
   В Колумбии, действительно, несколько раз на дню подходили всякие оборванные личности и предлагали взять у них для перевозки кокаин, или героин, или вообще, поди знай, что. Складывалось такое превратное мнение, что торговля наркотиками в этой южноамериканской стране - вполне легальное и распространенное занятие. Конечно, все это был просто бред, а торговцы на 99 процентов состояли из полицейских провокаторов.
   Потом пытались узнать, кто же из команды засветился, но точно определить не смогли - никого не арестовали, все остались на своих местах. Заменился, правда, рефмеханик, но его уже не было на борту целые сутки до ментовского погрома. Короче, проведенная "успешная операция" могла быть только для галочки. Отчитались перед всем миром, в том числе и начальством, в плодотворности своей работы - и снова геройски тянуть лямку. В общем, позднее больше смеялись, нежели плакали, при воспоминании о тех мрачных днях.
   Через семь месяцев работы Ромуальд покрылся загаром, как Эрнест Хемингуэй при жизни на Кубе. Отправленных маме денег хватило полностью рассчитаться с государством. Какой-то прокурорский молодой субчик попытался, было, ухватиться за пухлое дело о пирамиде, пытаясь выставить "госпожу Карасикову" чуть ли не главной похитительницей средств, но без помощи самой Ромуальдовой мамы дело не выгорало. Укоризненные намеки на гражданственность, угрозы и шантаж не сработали: после всего пережитого, она не произнесла ни одного слова в дознавательном кабинете. Это законом не каралось, прокуратура, щерясь, отступила.
   Дембель близился, перед последней своей ходкой за океан Ромуальд начал процедуру прописки в новом своем жилище. Бумаги заполнил быстро, оставалось дело за малым - за справкой с военкомата. Как ни странно ему не сказали ни одного бранного слова, просто выписали военный билет, поставили надпись в графе прохождения воинской службы, гласящую "не служил", шлепнули печатку о принятии на учет и отпустили с богом.
   Вокруг зеленело лето, уже успевшее насытиться серостью несмываемой дождями городской пыли, он возвращался на пароход, чтобы дождаться, наконец-то, своего сменщика и все время задавал себе вопрос: "Это все?"
   Замена появилась только через две недели. Ромуальд уже обзавелся драгоценной питерской пропиской и переживал, что придется идти в еще один рейс, как на судно важно поднялся старый и пузатый старпом. Дел никаких принимать он не хотел, зато хотел пить халявное пиво, сидеть в кресле, временами засыпая, и кивать головой неизвестно чему. У него была фамилия Черномор и мечта: ничего не делать, пить пиво, и получать деньги. Ладно бы он был высоким правительственным чиновником или каким-нибудь начальником общего отдела - может быть тогда все и получилось. Но тут Ромуальд, получив расчет, разбил мечту в дребезги: взял изготовленную сумку и ушел. Черномор поорал для порядка, что его подставили, что всю работу завалили, что проклятые москали, что маленькая зарплата, но эхо, как известно, не может отвечать. Больше разговаривать было не с кем, Ромуальд с чемоданом на колесиках позади себя шагал в новую жизнь.
   13.
   Жильцы попросили еще месяц перед заселением законного хозяина квартиры, люди были порядочные и не наглые, поэтому Ромуальд поехал на месяц домой. Наконец-то можно было спокойно отдохнуть, не беспокоясь о вручении военкоматовской повестки. Шагая с железнодорожного вокзала сквозь летнее утро, он улыбался по сторонам. Хоть за те тринадцать лет, что он не был в городе, ничего нового здесь не появилось, только дорога полностью разрушилась, многие сараи и заборы легли набок да облезли до неприличия стены домов, ему было хорошо. В моря он не собирался, по крайней мере в этом году. Стало быть - можно жить.
   Мама вдруг очень постарела. Поймав на себе взгляд сына, полный жалости, она горестно вздохнула и сказала:
   - Да, сынок, тяжело дается крушение идеалов. К тому же на старости лет.
   - Каких идеалов, мама?
   - Да наших, Ромка. Свобода. Равенство. Братство.
   - Мама, - Ромуальд не знал, чего сказать. - Ты меньше телевизор смотри. И газеты не читай. Совсем. Это все вредно для здоровья.
   - Ты когда на кладбище пойдешь? - спросила мама.
   - Завтра с утра.
   Вечером были гости. Только родственники. Большая часть былых друзей, начитавшихся пропагандистских газет, прочно связала ту лопнувшую финансовую пирамиду с именем мамы Ромуальда. Но в родном кругу было уютно и весело. Вспоминали старые времена, когда старики и некоторые молодые были еще живы, как ходили по лесам, ездили на рыбалки, смотрели на съемки фильма "И на камнях растут деревья".
   На следующий день, возвращаясь с могилы отца, где он приводил в порядок оградку, цветник, да и сам памятник, Ромуальд вдруг услышал откуда-то сбоку:
   - Кром!
   Так его никто не звал уже целую вечность, с того момента, когда они, курсанты речного училища, перед расставаньем одели на памятник Петру Первому тельняшку.
   Ромуальд оглянулся на крик, но никого не заметил. Можно было, конечно, предположить, что кричит какая-то неприкаянная душа, так как кладбище навевало некую маргинальность в настроениях, но восклицание повторилось:
   - Кром! Зазнался, кабаняра!
   Из стоявшего поблизости милицейского уазика вылез в форме старшего лейтенанта человек, с которым они никогда не были скреплены узами дружбы, так - шапочное знакомство. Былой приятель училищного Бэна, имевший некогда вечно спящее выражению лица независимо от обстановки, а также два сержанта-переростка в мышиной форме лениво выбрались из машины.
   - О! - сказал Ромуальд. - Здорово!
   Как ни напрягал он свою память, имя так и не вспомнилось. Ему сделалось даже забавно, что он не смог увидеть людей в двух шагах от себя.
   - Ты чего тут делаешь?
   "Спящий" как-то криво усмехнулось, и это очень неприятно исказило его полумертвое лицо:
   - Вообще-то, Кром, я здесь теперь работаю.
   - На кладбище? - ничего более умного не могло сорваться с языка.
   Сержанты загоготали. Отчего-то Ромуальд сразу вспомнил, как после смерти отца наведался в местное отделение милиции. Разговаривать с милиционерами не хотелось.
   - Остришь? - "спящий" вновь стал самим собой: с полузакрытыми глазами, прилипшей ко лбу челке и опущенными уголками рта. - А я думаю: ты - не ты? Потом говорю пацанам: "Вон знаменитость идет".
   - Какая знаменитость? - удивился Ромуальд.
   - Ну как - какая? - былой коллега по "речке" картинно развел руки, и Ромуальд понял, что случилась беда. Надо было как-то уходить отсюда, от этих ставших полукругом людей с пустыми глазами и волчьими оскалами. Но "спящий" продолжал. - Ты же этот - представитель колумбийского наркокартеля в России. Про тебя по всем каналам показали не так уж и давно. Я думал - срок ты мотаешь, как положено. А ты вон - клумбочки грабельками дергаешь. У нас дети от наркотиков загибаются, а ты по могилкам скачешь. Откупился, что ли? Денег дохрена?
   Ромуальд еще только хотел раскрыть рот, чтобы что-то ответить, как один из сержантов резким ударом кулака заставил его согнуться. Рот так и остался открытым, только теперь по другой причине: надо было как-то пропихнуть в себя воздух.
   - У нас, брат, не Питер, - между тем вещал "спящий". - У нас ты не откупишься. У нас ты сядешь по полной программе. У нас наркоманов не жалуют.
   Ромуальда снова ударили, теперь сверху вниз по спине локтем. Он упал на колени. В глазах заплясали радужные круги.
   - Вообще-то, ради интереса, сколько ты можешь предложить мне? То есть нам? - старший лейтенант поправился, подмигнув коллегам. - Что молчишь, брат?
   - Не брат ты мне, чурка черножопая, - просипел Ромуальд, но его услышали. Одновременно с двух сторон ударили в бока сержантские ноги. Боль захлестнула волной, вся реальность на несколько мгновений перестала существовать, только страдание. Поэтому несколько фраз пролетели мимо ушей.
   - Удиви нас сегодня вечером. Очень забавно посмотреть, во сколько такие наркобароны расценивают свое спокойствие.
   Когда Ромуальд встал на ноги, менты уже погрузились в свой автомобиль и уехали, весьма, наверно, довольные собой. Мимо него прошли несколько человек, убыстряя шаг, чтоб скорее миновать испачканного в дорожной грязи высокого парня.
   Дома пришлось придумывать перед мамой причину своего внешнего вида, оступился, поскользнулся, сухую траву с могилки убирал и тому подобное. Но когда он снял майку, чтобы переодеться, мама только всплеснула руками: на боках наливались два зловещих синяка.
   Пришлось призвать на помощь все свое красноречие, чтобы хоть как-то успокоить мать. Ни о каких "спящих" ментах Ромуальд не думал. Под утро, в четыре часа ночи, его забрали.
   Приехавший наряд милиции мотивировал задержание на 24 часа предлогом установления личности. Потом появились другие формулировки, как и другие материалы по его "делу": то коробок марихуаны, то какие-то таблетки, то похожий на толченый мел порошок. Все люди в погонах и без таковых пытались перещеголять друг друга, объясняя Ромуальду, как он виновен, как он осложняет себе вину, не признавая установленных фактов. Били, иногда даже по лицу, у кого какие нервы.
   А Ромуальд впал в состояние ступора. Раньше он читал об этом только в некоторых книжках, не особо представляя, как таковое возможно. В действительности же получилось что-то страшное: будто кто-то стиральной резинкой удалял отдельные часы, дни и даже недели. В памяти они не сохранялись совсем. Был, к примеру, понедельник, а вот уже среда. Что было в этих трех днях - никаких, даже самых смутных воспоминаний. Костяшки на руках все разбиты, бока опять болят при каждом вздохе, соседи по камере смотрят испуганно, менты при встрече ослабляют узлы галстуков. "Лишь бы не заставили подписаться под чем-нибудь", - думал Ромуальд в минуты просветления, но, пытаясь быть честным с самим собой, слабо в это верил. Человек, находясь под жестким давлением со стороны государства, готов подписаться иногда под самым ужасным документом, лишь бы отпустили или лишь бы не трогали близких. Всегда на ум приходит мысль: "Подпись - это ничего. Ведь я же ни в чем не виновен. Они же нормальные люди, они должны понимать, что это неправильно". И уже много позже, когда ошибка государства оборачивается многими годами ограничения свободы, вспоминаются грустные советы Андрея Константинова, как не загнать самого себя в угол.
   Однажды очнулся он в зале, где собралось достаточно много народа, а толстая тетка, брезгливо поглядывая поверх очков, вещала: "Тыр-кыр-мыр - нет повода не доверять сотрудникам милиции - пыр-гыр-сыр - собственноручная подпись - выр-быр-дыр - отказ сотрудничать со следствием - лыр-ныр-фыр - последнее слово".
   - Меня пытали, все это сфабриковано, я не виновен, - успел сказать, поднявшись с места, Ромуальд, как его лишили слова. Однако уже с места он крикнул:
   - Если вам нужно мое тело - получите. Однако передвигайте его сами. Таков мой обет.
   Потом снова следовал провал неизвестно сколько продлившийся. Очнулся Ромуальд от чего-то беспокоящего его, как нарыв на заднице у кавалериста, как сломанная палочка в руках дирижера, как сожаление о безумных затратах на кастрацию кота, все же убежавшего в свою самоволку. Что-то было не так.
   14.
   Сначала он почувствовал запах. Можно, конечно, было грешить на свой ослабленный в последнее время организм, но пахло другим. Почему-то на ум сразу пришло клише: дух смерти, но именно еле уловимым тяжелым "ароматом" тлена был напоен воздух. Он сидел в милицейском зарешеченном "собачатнике", а не в камере. Судя по притушенному свету - на дворе ночь. Ноги очень болели, один глаз заплыл, он попытался повернуть голову, но сморщился от боли. Последствия его отказа самостоятельно передвигаться - дубинотерапия. И самое главное - тишина. Вокруг - никого.
   Так ему показалось изначально, но это была ошибка. Прямо напротив него с той стороны решетки на корточках неподвижно сидел человек. Он внимательно наблюдал за Ромуальдом. Увидев, что обнаружен, он медленно поднялся на ноги.
   Ромуальд попробовал приглядеться: невысокий, скорее, даже низкорослый, человек. Весь облик его говорил о недюжинной силе: длинные толстые руки, доходящие чуть ли не до колен, мощные кривые ноги, широкие плечи. Выражение лица было таким притягательным, что люди, попадавшиеся навстречу, наверно, уступали ему дорогу, старательно отворачиваясь в сторону. Собаки - так те просто в обморок падали, даже натасканные на волков. Маленькие глаза, глубоко упрятанные под могучими валиками бровей, не имели никакого выражения при любой ситуации. Кроме одного - смерти. Если находился храбрец, который выдерживал взгляд этих глаз, то он, без всякого сомнения, был слепым. Лоб вообще отсутствовал, жесткие, как щетина, черные волосы начинались сразу же над бровями. Короче говоря, внешность полностью соответствовала тупому сукину сыну, как его мог вообразить любой творческий человек. (Где-то подобная характеристика уже встречалась. В книге "Мортен. Охвен. Аунуксесса") И главное - запах тлена исходил именно от него.
   - Ты кто? - спросил Ромуальд.
   - Самый лучший ответ: белая горячка. Но ты же не пьешь вроде бы. Ты по наркотикам специалист, - ответил незнакомец. - Ладно, без кокетства. Все зависит от тебя.
   - Что зависит?
   - Мое имя.
   Где-то в караульном помещении или дежурке кто-то завозился, заскрипел невидимой мебелью.
   - А ну, мразь, хватит шуметь! - рявкнул не самый дружелюбный голос.
   - А это кто? - удивился Ромуальд.
   - Это твой самый большой друг, старший лейтенант Гурьин. Денег ты ему не дал, зато помог срубить "палку". Это он обнаружил у тебя наркоту.
   - И что теперь? - задал очередной вопрос Ромуальд.
   - Как - что? - пожал плечами странный собеседник. - Большой срок и в перспективе - "зона". В самой ближайшей перспективе. Но это не обязательно.
   - Сколько мне дали?
   - Много.
   Из караулки гневно вышел "сонный" старший лейтенант. Судя по его виду, он действительно еще несколько минут назад спал. Не обращая никакого внимания на постороннего человека, он проревел:
   - Я тебя в натуре убью, сука!
   Ромуальд перевел взгляд с мента на собеседника и вздохнул.
   - Нет, не подумай превратно, - немедленно сказал незнакомец. - Я не заодно с ним. Даже, может быть, против.
   Гурьин покрутил глазами по сторонам, словно прислушиваясь к невидимому ему комару. На странного человека он категорически не обращал внимания.
   - Вот чтобы ты хотел сделать с этим, с позволения сказать, ментом? - вопросил с самым невинным видом собеседник и подошел к старлею почти вплотную.
   Ромуальд понял, что правоохранительные органы в один прекрасный момент перестарались и отбили ему мозги. Теперь он сумасшедший, значит дорога в моря для него закрыта навсегда. Он снова вздохнул и ответил с долей мечтательности в голосе:
   - Я бы оторвал ему голову. За все то, что он для меня сделал.
   - Уверен?
   - Абсолютно, - сказал Ромуальд, а Гурьин, отвратительно скривившись, ударил неизменной дубинкой по решетке.
   - Ладно, - пожал плечами незнакомец и, мгновенно преобразившись, одним ударом руки сбил голову старлея с плеч. Та, гулко стукнувшись о кафельный пол, укатилась в угол. Туловище с погонами на плечах чуть побрызгало кровью из шеи, подогнуло колени и завалилось к решетке в неудобной и неестественной позе.
   Ромуальду показалось, что в момент удара его собеседник на долю секунды преобразился в ставшего на задние лапы саблезубого тигра с картины Рони-старшего. Однако, понимая, что все это бред его воспаленного воображения, он, тем не менее, порадовался:
   - Круто.
   - Серьезно? - притворно удивился собеседник. - У него осталась жена и маленькая дочка.
   - Бывает, - ответил Ромуальд. - Я ему профессию не выбирал. Семья мента всегда должна быть готова к потере кормильца. Божья кара неизменно найдет мерзавца, рано или поздно.
   - Идейная платформа серьезная, - сказал человек. - Тогда позволишь мне немного подкрепиться? А то, знаешь, замотался совсем, не до ужина, не до обеда и завтрака.
   - Валяй, - махнул рукой Ромуальд, полагая, что собеседник сейчас достанет с кармана пакет с бутербродами. Но тот двумя неуловимыми движениями рассек трупу живот и грудь, ловко вырвал печень и сердце, не замаравшись в крови, и перехватившись двумя пальцами начал деликатно откусывать кусок за куском. Ромуальда замутило: его воображение перешло всякие границы.
   Тем временем из караульного помещения показался еще один милиционер. Его заспанная физиономия мгновенно исказилась от ужаса: крови с тела его коллеги натекло уже преизрядно.
   - Ты что это сделал, сука! - сорвавшись на визг, закричал он.
   Больше добавить он уже не успел. Незнакомец так сильно ударил его о прутья решетки, что те согнулись. Грудная клетка сержанта, надо думать, была не настолько крепкая, чтобы соперничать со сталью.
   - Ну, так, что? - невозмутимо проговорил странный человек. Ромуальд начал подозревать, что не все происходящее - плод его больного воображения.
   - Что - что? - спросил он.
   - Готов теперь воспринимать все серьезно?
   Ромуальд в ответ только пожал плечами.
   - Предлагаю тебе влиться в стройные ряды нашего неформального движения. Выбора, между прочим, у тебя нет. Хотя, лукавлю. Можешь остаться здесь и получить высшую меру за зверское убийство двух сотрудников при исполнении. Если решишь иначе, то совсем скоро мы отсюда уберемся. Будешь жить достойно, может быть, не очень долго, но зато гарантированно умрешь свободным человеком. Все будет только в твоих руках. Итак?
   Ромуальд снова начал сомневаться в реальности происходящего. Может быть, это просто сон? На всякий случай он сказал:
   - Ладно.
   А потом добавил:
   - Ты кто?
   - Ну вот, теперь можно и представиться. С этого момента я - Куратор. Так уж повелось. Удобное слово. А ты, в прошлом Ромуальд Карасиков - Конкач. Контролер Качества. И номер у тебя будет соответствующий. Но это позднее. Сейчас я тут немного подчищу, ты же подожди на скамейке у входной двери. Все вопросы потом.
   С этими словами он отпер дверцу, а сам убежал в караульное помещение. Ромуальд присел, как ему было велено, в милиции же раздалось несколько самых разнообразных звуков. Кто-то кричал, кто-то булькал, кто-то даже выстрелил, переворачивалась мебель, бились графины.
   Куратор вышел с тем же невозмутимым выражением на своем зверском лице, что и было до этого. Жестом показал на машину, стоявшую поодаль. Пока Ромуальд двигался к ней, достал блокнот, черкнул несколько букв на листочке и вложил его в дверную ручку.
   - Есть какие-нибудь пожелания? - спросил он, заводя двигатель.
   - Маме можно позвонить?
   - Можем даже заехать, мы теперь все можем, - ответил Куратор. - Кстати, вот все твои документы. Судебное дело, мне так кажется, тебя не очень заинтересует. Я его уничтожу, пока ты поговоришь со своей мамой. Ее, кстати, только выпустили из больницы. Ну, что - поехали?
   Ромуальд только кивнул головой, отметив про себя, что гнетущий запах разложения куда-то подевался. Притерпелся к нему, что ли?
   15.
   Мама выглядела очень уставшей. После того, как в прошлом году Ромуальда забрали и потом предъявили чудовищное обвинение, она что было сил боролась с отчаяньем и жуткой, как ей казалось, несправедливостью. Адвокат, взявшийся за дело, сообщил, что он честно отработает гонорар. Но для этого нужно сотрудничество с властями, уступки, оговоры и даже ложь. Тогда, вполне вероятно, удастся наказание уменьшить до минимума. Но какие могут быть условия, если ее сын никогда не имел дел с наркотиками? Или виновен - или нет. Какие промежуточные состояния?
   На свидания к Ромуальду она ходила, но он был, как в трансе: никого не узнавал, никак не реагировал. Ей казалось, что его били. Следователи сообщали, что он ведет себя вызывающе. За полтора месяца до суда сердце матери дало сбой. Врачи сказали, нельзя волноваться. То-то она порадовалась, когда узнала срок наказания! Стало так плохо, что мысль о смерти уже не вызывала никакого ужаса. Почему она не умерла, даже не попытавшись вызвать скорую помощь?
   Наверно, потому, что ночью Ромуальд, весь худой и бледный, пришел домой.
   - Мама, все это чушь и бессмыслица. Я ни в чем не виновен. Просто им так захотелось, - сказал он.
   Потом Ромуальд объяснил, что ему теперь придется уехать с города, но он будет обязательно звонить. Все обвинения с него сняты, документы на руках, но лучше будет, если мама переедет на первое время в Питер.
   - Да, Ромка, ты прав, - согласилась она. - На новом месте не так страшны прежние кошмары.
   Они обнялись на прощание, и Ромуальд ушел, не взяв даже ни копейки денег.
   Куратор уже завел свой неприметный Ландкрузер, и они выехали в ночь.
   - Можешь задавать вопросы, если хочешь, - сказал он. - Путь у нас долгий, почти до Москвы. Слыхал что-нибудь про Балашиху?
   - Это там, где один президент все время работал с документами?
   - Не. То - Барвиха. Балашиха - это база подразделения "Вымпел" до двадцать второго декабря девяносто третьего года. Потом "Вымпел" переподчинили ментам, как бы ты сказал, но почти все офицеры уволились, не пожелав, так сказать, сотрудничать. Забрезговали, армейские аристократы. Что ж, достойны уважения. Спецы, надо признаться, они были непревзойденные. Элита.
   - А я там каким боком? - спросил Ромуальд, невидящим взглядом уставившись на мелькающую в свете фар трассу.
   - Не забывай, ты теперь - Конкач. Подучишься немного - и за работу. Она будет тебе по душе.
   - Что - тоже есть печень и сердце?
   - Да нет, тебе же это не обязательно. Ты, вроде бы, человек? Таким и должен остаться.
   - Ничего не понимаю, - признался Ромуальд и, наконец, оторвавшись от дороги, бросил взгляд на своего собеседника.
   - Ладно. Начнем с Бога. Он всемогущ, всевидящ и истинен. Только один Бог есть, и он вездесущ. Он - создатель всего. Согласен? - Куратор, оказывается, любил поболтать, несмотря на свою угрюмую внешность.
   - Ну, да, вообще-то. Дарвинисты отдыхают, когда их спрашивают о числе "фи". Неандертальцы и кроманьонцы не смогли дать совместного потомства, хотя, вроде бы были людьми. Ни одна обезьяна за все время существования наблюдений так и не смогла превратиться в человека. И что?
   - Тогда кто такие Баал, Дагон, или Вельзевул?
   - По Библии - ложные какие-то божества.
   - Но ты уверен, что их не было, раз в Библии их имена упоминаются? Не Перун какой-то, не Один и не Юпитер с Зевсом?
   - Языческие культы всегда существовали, но ведь это неправильно! Бог наш Саваоф - вот вера, - Ромуальд был совсем не готов вести такие беседы.
   - А что вы, люди, даете Богу вашему, чем выражаете свою благодарность?
   - Мы веруем в него.
   - Ага, а также даете деньги в рост. Теперь это называется быть банкиром, уважаемая профессия. Можно я не буду грехи перечислять?
   Ромуальд только пожал плечами.
   - Знаешь, как в Австралии полицейских называют? - и сам же ответил. - Demons, почти интернациональное слово. Тоже, между прочим, институт государства. Люди верят в государство больше, чем в Бога. Вот, что это все означает. Вспомни определение Вовы Ленина!
   - Государство - это аппарат насильственного удержания власти одной группы людей над другой, - сказал Ромуальд.
   - Примерно так. Вы живете в стране. Государство всем этим делом заправляет. Но вы веруете в Бога. Так в идеале должно быть. А что у вас получается? Вы веруете в государство, потому что теперь оно рекомендует верить еще и в Бога. А ведь даже если весь народ загнать на молебен в церковь - веры не прибавится. Убрав из трех составляющих веру, вы получаете пустоту. Где гарантии, что эту пустоту не заполнят пресловутые Баал, Дагон, или Вельзевул? Ведь вы даже имя Бога утратили (об этом и многом другом в следующей книге под названием "Радуга"). Моисей видел его, да и то со спины.
   - Ну и что? - Ромуальд даже руками всплеснул. - Прости, Куратор, не понимаю я.
   - Конкач - это не профессия. И ты не уникален. Суть Конкача - сохранять равновесие сил. У каждого из вас своя стезя. Расплодились банкиры - появился Конкач банков. Бандиты взвились, словно соколы орлами. Получите своего. Правда, погиб он недавно. Пушич его фамилия, не сдержался, увлекся.
   - А я кто? - отчего-то заволновавшись, с трудом выговорил Ромуальд.
   - Догадайся, - хмыкнул Куратор, и некоторое время они ехали молча.
   Неуютно было на этой пустынной мартовской дороге в предрассветный час. Дальнерейсники еще только спали, редкие гонщики мчались мимо, торопясь на встречу со своими столбами, по обочинам стояли подернувшиеся ледком лужи, и казалось, что на всей Земле нет больше никого - только этот Ландкрузер, что вез озадаченного Ромуальда вместе со странным Куратором.
   - Ты - не человек? - внезапно спросил Ромуальд.
   - Когда-то таких, как я, было достаточное количество. Но не здесь и не сейчас.
   - Зачем тебе это?
   - Поверь мне, мои цели - это всего лишь выполнение простых желаний: дом, сородичи и покой (см. "Радуга"). Но дело не во мне. Ты будешь ловить выпущенную "Белую стрелу". Честно говоря, мы уже приступили. В таких вот мелких городках и начинают бесноваться во вседозволенности всякий государев люд.
   - Кстати, совсем забыл, - Ромуальд даже удивился, как это он сумел упустить из виду такое дело. - Что будет у нас в городе? Вроде бы столько ментов погибло.
   - Да ничего, - чуть ли не зевая, проговорил Куратор. - Я им записку оставил, чтоб не беспокоились. Сообщат куда надо текст, потом похоронят своих жмуриков и забудут обо всем, как о страшном сне. Всякое бывает.
   До Балашихи их не остановил ни один наряд ГИБДД.
   16.
   Сущность учебы на бывшей базе "Вымпела" была странной. Ромуальд учил себя сам. В первый же день Куратор сказал:
   - Как любят говорить ваши людоеды из страховых кампаний: "Мы - не благотворительная кампания". Следовательно, чувство сострадания нам не знакомо. Зато ничего человеческое нам также не чуждо. За все придется платить. Полгода у тебя будет некий аванс, потом придется его возвращать. Цены сложились веками, так что не стоит привязывать их к нынешней стоимости жизни. Плата будет в долларах, иногда в евро, иногда в других валютах. Тебе предварительно сообщат. Программу обучения тебе также предложат исходя из твоего менталитета. Это - не правительственная организация, контроля никакого. К тому же не надо путать с разнообразными спецотрядами, из тебя никто не собирается готовить "идеального убийцу". Никакого шпионажа - поверь, это совсем не нужно. Миссии свои будешь выбирать, да и разрабатывать самостоятельно. В общих чертах - это все. Все свои вопросы решишь в ходе обучения.[Author ID1: at Wed Dec 23 23:09:00 2009 ]
   С другими курсантами, если так можно сказать, Ромуальд не встречался, какие-то строгие парни кувыркались в спортзалах, бегали, бряцая оружием, но внимания никто друг на друга не обращал. Это было даже, в некотором роде, неплохо.
   За первый месяц обучения Ромуальд понял, что вся его прежняя жизнь была похожа на блуждание впотьмах: можно было миновать торчащий угол, а можно было со всего маха приложиться о него. Теория Вернадского, неевклидова геометрия и еще многое другое, о чем, как оказывается, всегда знало человечество, раскрывало глаза. Точнее, способствовало видеть в темноте. Единое информационное пространство было круче и доступней интернета, чуть измененная метрика рядом с собой способствовало эффекту "невидимости", или, как говорили в старину, "отводу глаз". С прошлым нельзя было контактировать, но его можно было знать. И это было самым важным и поистине драгоценным даром, обучению которому он отвел самое важное место в своем "учебном плане".
   В самом начале лета он устроил себе первое "пробное" дело. Надо было начинать зарабатывать, оплачивая услуги странных педагогов, переходить на "рациональное" питание, не вредящее организму, обзаводиться необходимыми приспособлениями и устройствами. Словом, нужны были деньги.
   Ничего более стоящего не подвернулось, как поездка с информацией в город Майами, штат Флорида. Куратор от души повеселился, если, конечно, у него была душа, узнав об этом первом заработке. Можно было организовать все гораздо ближе и доступнее, но тогда еще Ромуальд этого не видел. Ему даже сначала не поверили, устроив подобие допроса.
   - На какой машине к тебе подъехал "бандит"? - спросил маленький неприметный мужичок, специалист по человеческим нравам и привычкам. В другом месте его бы назвали "психологом".
   - На Кадиллаке, - ответил Ромуальд.
   - Номерной знак какой у машины был, когда она подъезжала к тебе?
   Ромуальд задумался, вспоминая, пытаясь себе представить заново ту картинку.
   - Никакого, - сказал он.
   - А когда она от тебя отъехала, тоже без номера?
   - Да нет, что-то было. Два помидора, вроде, нарисованных на знаке. Вот цифр - не помню.
   Этого оказалось достаточно. Нельзя было расплачиваться за обучение деньгами, взятыми в долг, в подарок. Только средства, "заработанные" личным участием. В противном случае Конкач жестко наказывался.
   Чтобы получить тогда визу в США пришлось помучиться, искать выходы на Доминикану, получать приглашение и еще решать целую кучу формальностей. Он удивлялся, как в кино легко и просто любой страждущий проникал на территорию суперсерьезных надзорных мер. Выйдя из самолета, он усомнился в правильности заполнения своих таможенных, карантинных и еще каких-то карточек. У стойки, где можно было свериться с образцом, стояла женщина, донельзя похожая на совсем взрослую Ирину Аллегрову. Она сосредоточенно выводила в своем бланке "Irina", но подняла голову, перехватив невежливый взгляд Ромуальда.
   - Проблемы? - спросила она хриплым голосом, и у него отпали все сомнения - ну да, она, та самая, что пела в микрофон что-то, а Россия слушала.
   - Иногда - да.
   - Тогда не забудь в этих квадратиках галочки поставить, - она указала на синюю бумажку в руках Ромуальда.
   В Майами было спокойно, тепло и немноголюдно. На следующий день он уже вылетел обратно. Куратор повеселился, но никакой критики не допустил.
   Постепенно финансовые проблемы, благодаря участиям в некоторых акциях на российской территории, перестали быть проблемами. Ромуальд добросовестно передавал деньги Куратору во время учебы, ну, а закончив которую через пару лет, отстегивал приличные взносы, как партийные.
   Узнавая все больше из истории, да и настоящей действительности, становилось просто страшно: куда мы катимся? Вернее, конечная остановка была известна, но вот причины, побуждающие к этому движению - оставались тайной.
   Однажды в Питере в бане на Балтийской довелось пересечься с человеком, имя которого Ромуальду ничего не говорило. Положение того в обществе его тоже как-то не особо интересовало. Но вот слова, которые на прощанье он произнес, запомнились:
   - Вот ты, мил человек, можешь работать и на ментов, и на воров. Тебе это без разницы. А не задумывался никогда, в чем различие этих двух сословий? И те, и другие существуют за счет беды и горя, но менты, кроме этого, еще и отнимают у людей то, чем наделил всех Господь Бог в равной степени.
   - Что, жизнь человеческую? - спросил Ромуальд, когда пауза затянулась.
   - Да нет, мил человек, - сказал собеседник и хлебнул из бокала пива. - Свободу.
   Ромуальду следовало уйти, но время было неподходящее. Невежливо было вот так просто исчезнуть, как-то не по-человечески. Нужно было дождаться последнего слова, нацеленного пистолета или разрешающего жеста руки.
   - А вот ты кто? - неожиданно прервал молчание компаньон.
   - В смысле? - удивился Ромуальд.
   - Ну, вот мент всегда может стать вором. Не в смысле - коронованным авторитетом, а просто душегубом, вором, насильником. А вот вор ментом - никогда. Кем себя ты считаешь?
   - Да обычным человеком, - пожал плечами Ромуальд. Он даже как-то смутился от вопроса. Думая о природе вещей, он никогда не задумывался о своем в ней месте.
   - А вот тут ты лукавишь, мил человек. Работая на воров и ментов одновременно, нормальным человеком с доброй душой остаться невозможно. Ты теперь - чудовище, - сказал собеседник и, сбросив простыню, в два шага прыгнул в бассейн. Переплыл на другой берег и там замер, отвернувшись. Можно было подумать, что он испугался.
   Но это было не так. Испугался Ромуальд.
   Скоро выбравшись из бани, он позвонил маме.
   - Мама, где мой нательный крестик?
   - Ромка, его же у тебя в милиции забрали тогда, несколько лет назад. А что? Тебе надо новый купить? Я куплю.
   Ромуальд отключил трубку и вспомнил: Куратор вернул ему все документы и вещи. Разве что этого маленького серебряного крестика не было. А он и забыл тогда.
   Бежать на покаяние в церковь было как-то для него неестественно, все равно, что покупать индульгенцию. Надо было поговорить с нормальным человеком, у кого есть душа и совесть. Пусть это не будет праведник, пусть это не будет священник, но пусть это будет тот, кто в данный момент может быть искренним перед собой, кто не озлоблен и не лжив.
   Однако дел навернулось неожиданно много, стало не до крестиков. Ромуальд прекрасно научился извлекать информацию из всего, что было доступно: книг, фильмов, тошнотворных газет, продажного телевидения, рекламы всякой дряни, выступлений политиков (в живую), даже разговоров вокруг. Как ни странно, именно в настоящее время, когда избыток и доступность новостей позволяли избирательно к ним относиться, было сложнее докопаться до истины. Он мог назвать имена китайцев и латышей, делавших октябрьский переворот 1917 года, мог рассказать, в каких штатах сейчас проживают евреи-выходцы с юго-запада Нью-Йорка, носящие еврейскую фамилию Ленин. К примеру, бодрая старушенция Маргарет Ленин, прославившаяся в узких кругах своими феминистскими выходками. Но не мог сказать, кто из нынешних пустословов является действительно ширмой, а кто - действующим подстрекателем, провокатором или идейным лидером. Главное, за что его ценили определенные люди, это способность разобраться в степени продажности того или иного субъекта. Конечно, если, у них хватало денег. Ромуальд старался никого самостоятельно не убивать, за него это делали пышущие гневом проданные товарищи, обворованные компаньоны и прочие, прочие. "Белая стрела" безобразным образом мутировала. Отдельные Робины в "капюшонах", умело направляемые ложью, клеветой и передергиванием фактов, сменились бессистемной бандой полуграмотных парней в погонах неармейского образца. Чем меньше город - тем больше беспредела позволяло себе то сообщество, организованное по принципу: я хозяин - ты говно. Это уже не "Белая стрела" была, а какая-то вязкая болотная жижа совсем не белого цвета.
   Ромуальд поехал в былой родной город, чтобы навестить могилку отца. Город еще больше захирел, грязь и дорожные провалы были такими, что в них могли жить какие угодно существа, именующиеся нечистой силой, нисколько не опасаясь быть потревоженными. В первый же день своего приезда он встретил на улице одинокую женщину, злобно оглядывающуюся вокруг. Был обеденный перерыв, она вышла из памятных шикарных апартаментов, откуда простые люди редко выходят счастливыми. Перед ней быстро выскочили молодые девушки и, поминутно оглядываясь, заспешили в ближайшее кафе. "Секретарши, что ли?" - подумал Ромуальд. Когда же появилась эта женщина, то, казалось, даже птицы перестали петь: воробьи, вороны и голуби. "Точно, секретарши", - решил он. - "А это та толстая тетка, что самым беспардонным образом убавила мне жизни". Без всякой плохой мысли он пошел к ней навстречу.
   Толстая тетка была настороже. Увидев приближающуюся фигуру, она засунула руку в сумочку, где, наверно, находилась какая-нибудь тревожная кнопочка, чтобы прибежала кодла ментов и скрутила злоумышленника. Кто еще может двигаться к ней навстречу? Обычные людишки пережидают по углам, или меняют сторону дороги.
   Но Ромуальд подошел поближе и широко улыбнулся.
   - Ну, здравствуйте!
   - Пошел вон отсюда, сейчас милицию вызову! - ответила толстая тетка. - Чего-то больно быстро тебя выпустили. Ну, это мы исправим.
   Она допустила ошибку, потратив время на несколько ненужных слов. Узнала Ромуальда, вызвала ментов, потом бы разговаривала. Или понадеялась на то, что сейчас здесь, в центре города день, а не ночь?
   Еще не закончив говорить, толстая тетка повела себя странно: пальцы рук, да и все руки у нее онемели, мелкими пожиманиями плеч, она вытащила кисть из сумочки, и сцепила ладони перед собой, как в позе "лотоса".
   То же самое сейчас делал Ромуальд. Но в отличие от этой злобной толстой тетки, со стороны его стало практически не видно. Так, промелькнет какой-то блик - и все. Секретарши из кафе с удивлением смотрели через стекло, как их строгая босс бросила под ноги сумочку из крокодиловой кожи, потом подняла руки в йоговском жесте.
   - Совсем крышняк снесло, - сказала одна.
   - А в субботу в ресторане как прыгала по залу, даже платье на спине порвалось, вымя чуть не по коленам стучало. Господи, пусть ее на повышение переведут, - ответила другая.
   - Ну и что? Придет такая же. Харю наест, лучше не будет. Если только хуже.
   А толстая тетка в это время сипела сквозь оскаленный рот:
   - Тебя упекут пожизненно. Тебя не будет жизни. Теперь ты - конченый человек, Карасиков.
   - Ого, даже имя мое вспомнила. Я же ничего не сделал. За что ж меня в кандалы?
   - Лично буду ходатайствовать против тебя! - говорила тетка, и глаза ее от усилия вылезали из орбит.
   Ромуальд изменил положение рук, уперев одну в бок, а другую поднеся ко рту.
   - Я не хотел тебя трогать. Ты и так тронута. Но если ты не заткнешься, придется тебе познакомиться с адом. Надеюсь, он существует. Тебя там не могут не ждать.
   То же самое проделала толстая тетка, но она отнюдь не собиралась замолчать:
   - Кто ты такой, чтоб мне указывать, - ей было очень трудно разговаривать сквозь почти неподвижные сведенные странной судорогой челюсти, но она упорствовала изо всех сил. - Сдохнешь еще здесь, сволочь.
   Ромуальд посмотрел на нее почти с сочувствием. Кто такие эти люди, возомнившие в себе безграничные возможности решать людские судьбы по своему усмотрению и настроению? Или они не ведают, что творят? Он запихнул два пальца в рот, на манер жеста, вызывающего рвоту у отравленных людей, но только не стал давить на язык. Наоборот, он изобразил, что пихает свой язык в горло, напрягая мышцы, будто и в самом деле намерен сделать это.
   Толстая тетка повторила все в точности. Единственное, она ничего не имитировала. Очень скоро дышать ей стало нечем, ноги у нее подкосились, и она рухнула на грязный тротуар. Под ней начала расплываться зловонная лужа, Ромуальд деловито проверил пульс, убедившись в его отсутствии, перешагнул через мертвое тело и пошел вперед. Метров через сто он позволил себе стать более заметным, вытер пот со лба и потер виски: перед отъездом он должен был поправить оградку на могиле отца и сделать еще одно дело. По старой памяти.
   17.
   Поездка в родной город у него была не случайной: поблизости, в другом городке, обнаружился человек, донельзя досаждавший местную милицию. Был он Художником, жил с семьей очень уединенно во временном своем жилище, волею судьбы бывшим еще и памятником архитектуры. Образование его было очень академичным на фоне всяких там художественных школ и отделений рисования в педучилищах - закончил он в свое время ЛИСИ (Ленинградский Инженерно Строительный Институт). Ромуальд захотел просто переговорить с этим человеком. Может быть, та смутная тревога, день ото дня разрастающаяся в его душе, пропадет. Может быть, он поймет что-нибудь доселе скрытое от него.
   Ромуальд приехал в этот городок дневным автобусом, уже примерно зная, в какую сторону нужно податься. Как и положено грязи было изрядно, особенно на улице Пришкольной, где синел новой крышей трехэтажный свежепостроенный могучий, как кремль, дворец милиции. Его удостоверение и командировочное предписание вполне удовлетворили упрятанного за неприступным бастионом дежурного помещения лейтенанта и какого-то сержанта при вертушке, наверно вахтера, или мента на легких работах после ранения.
   Собственно говоря, просто хотелось узнать, кто такой Художник, почему он такой, и какие к нему претензии. Его сразу же отфутболили к какому-то Камлаеву, то ли оперативнику, то ли участковому. Ромуальд понять особо не пытался, тем более обращать на это внимание.
   Камлаев оказался по гражданке одетый парень выше среднего роста, более похожий на строительного прораба, чем на мента. Приходу "командированного" Ромуальда он очень обрадовался.
   - Слушай! - ликовал он. - Как ты вовремя! Сегодня у этого Художника под крышей леса установили. Надо бы что-нибудь приспособить такое, чтоб хотя бы за тридцать метров слышно было.
   - Почему я? - удивился Ромуальд.
   - Так дело-то конфиденциальное! - Камлаев перешел на шепот, странно, по-шпионски, поводя большим носом. - Тебя ж никто не знает. Город у нас маленький, все на виду. Я попадусь - карьере моей нехорошо. А ты - убежишь, никто и не догадается, что из ментовки.
   - Тебе это нужно? - недоверчиво поинтересовался Ромуальд.
   - Да это всем нужно, - снова обрадовался Камлаев, вынимая из-за стола какую-то штуковину размером с кирпич. - Достал уже этот Художник весь город. А у меня так вообще, как кость в горле стоит, бородатая сволочь.
   - Это что - передатчик? - хмыкнул Ромуальд на "кирпич". - Поди, с древнего "Юного техника" инструкцию по сборке брал. Убери. Так уж и быть, дам попользоваться своим.
   Он вытащил из сумки несколько горошин на присосках, соединенных с маленьким, в пол спичечного коробка передатчиком. Можно, действительно, послушать недолго, какие козни этот Художник строит.
   После этого, отказавшись от пива и водки, он пошел ближе к старинному двухэтажному дому, чтобы чуть-чуть осмотреться.
   У Художника были совсем маленькие дети: дочка шести лет и двое младших сыновей. Они играли перед самым входом в дом, и это было проблемой. Заставить взрослых людей не видеть тебя - это дело техники, не самая большая проблема. Но ребятишек обмануть никому не удавалось. Поэтому Ромуальду пришлось засесть в беседке, где местная агрессивная молодежь пила пиво, и вести наблюдение отсюда.
   Ребятишки играли в совершенно безобидные игры и, похоже, были очень дружны. Во всяком случае, за все это время никто из них друг друга не обидел. Отец их временами появлялся в окне, но совсем не для того, чтобы оглядеться, или, наоборот, показаться. Он занимался чем-то, передвигался взад-вперед, временами выдерживая паузы. Словно танцевал. Позднее Ромуальд понял, что так, оказывается, пишут картины. У каждого Художника свой ритм и своя плавность движений. Это завораживает.
   Вскоре на крыльце показалась и мама, и сам Художник. Дети с матерью ушли куда-то по своим делам, шуганув по пути наглую кошку, норовящую прокрасться внутрь дома.
   Ничего, вызывающего раздражения в нем, Ромуальд не видел. Опрятно и чисто одет, не толстый, не тощий. Борода, правда, большая, как у старообрядца петровских времен, но это же не проблема в неуставных отношениях. Зи-зи Топ вообще - самые почетные парни в среде "калифорнийского" рока, их бороды в книгу рекордов Гиннеса занесены. И не жужжат!
   Художник сел на велосипед и уехал. Ромуальд, осмотрев замок, легко его вскрыл и вошел внутрь. Он задумал осуществить сразу две вещи: осмотреться в комнате и повесить прослушку. Но так уж сложилось, что успешно осуществил лишь осмотр. Не самый большой специалист по культуре старины, он увидел много того, что заинтересовало его. И старинные стулья с высокими спинками, и круглый стол, и какой-то комод, размерами с рояль, и много икон. Одни иконы были хорошо просматриваемые до самых мелких деталей, несмотря на свой явный возраст, другие - местами темные, но угадываемые, потому что соседствующий фрагмент был насыщен красками, третьи - практически не распознаваемые. Ромуальд перекрестился, как умел, и напрасно. Вспомнив о Боге, стало муторно почти до явной тошноты. Он заставил себя осмотреть картины, висевшие на стенках и стоявшую на подставке, незаконченную. В это время вернулся хозяин. То ли забыл чего-то, то ли почувствовал, что надо возвратиться. Пропустив его мимо себя, Ромуальд, чуть не пошатываясь, пошел на улицу.
   Он вспомнил, что где-то в этом городишке живут двое его былых коллег по минувшему морскому несчастью, механик и штурман, но в гости не пошел. В беседке уже ругались матом какие-то аляповато разукрашенные съедающей кожу дешевой косметикой девчонки. Ромуальд пошел в гостиницу, надо было прилечь и отдохнуть.
   Искать долго не пришлось. Странное двусмысленное название насторожило, но самой опасной составляющей была цена за одноместный номер. За такие же деньги можно было прожить пару дней в соседней Финляндии или десять - в Камбодже. Ромуальд давно уже перешел в категорию людей, которых финансовые проблемы беспокоить перестали, но отдавать деньги за красивые глаза администратора Татьяны не хотелось. Но другого-то выхода не было. Вернее, искать другой выход не было сил и желаний.
   Во сне он даже плакал отчего-то, видел красивое звездное небо, но понимал, что больше взлететь в него не сможет, как бы ни старался. Проснувшись, Ромуальд позволил себе минут пять полежать с открытыми глазами, не боясь снова уснуть. Было очень тихо. Он вспомнил, что странные люди американцы называет это время "wee time". Последние предутренние часы сна, когда уже хочется пойти в туалет, но лень. И оставшиеся два-три часа крутятся с бока на бок, дожидаясь будильника, разрешающего, наконец, сходить пописать.
   К дому Художника он дошел за пять минут. Самые сильные гуляки уже разбрелись по своим спальным местам, у круглосуточного магазина валялись в достойных сочувствия позах бродячие псы, на деревьях клевали носами сонные коты. Ромуальд забрался по лесам быстро и бесшумно, достал "подслушку", но задумался. Не лежала у него душа ставить сюда свои микрофоны. Вот в таком полуприседе он внезапно и заметил, что с другой стороны окна на него смотрит Художник. В его взгляде не было страха, только изумление. Стало быть, лишь в это мгновение заметил непрошеного визитера. Ромуальд ушел из видимости, но понял, что сделать ничего уже не успеет.
   Также бесшумно скользнув вниз, он, не оборачиваясь, пошел прочь.
   - Стойте! - раздался крик за спиной.
   Хотелось броситься бежать, но он не стал этого делать. Не для того ли он сюда приехал, чтоб встретиться с этим Художником?
   - Вы были у моего окна? - спросил подошедший бородатый человек. - Если были, то зачем?
   - Да, братан, ошибся, - попытался изобразить из себя пьяного Ромуальд, понимая тщетность своих потуг. - Прости.
   - Вам что-то нужно?
   Никогда бы не подумал спец по получению информации, что такой простой вопрос может оказаться настолько сложным, что все слова, рвущиеся наружу, свяжутся почти осязаемым клубком, мешающим дыханию.
   "Как же так", - хотелось ему сказать. - "Ты ищешь истину, чтобы чувствовать себя человеком, достойным памяти всех своих предков. Я ее почти познал, но не вижу в ней ничего человеческого, только подлость, мерзость и злобу".
   "Ты радуешься встречам с хорошими людьми, я ужасаюсь от необходимости общаться с плохими".
   "Ты видишь красоту, способен вернуть ее людям, я же мучаюсь, осознавая, как вся эта красота гибнет".
   "Ты созидатель, я всего лишь разрушитель, как и вся та сволочная когорта в мундирах и без. Чем больше разрушителей, тем сильнее хаос".
   "Ты живешь уединенно, но общаешься со многими людьми, я живу в обществе, но ни с кем не знаюсь".
   "У тебя есть вера, у меня - всего лишь пустота".
   Лицо Ромуальда перекосило от тщетных усилий что-то сказать, спазм сделал невозможным попытку вдохнуть в себя воздух.
   - Я сейчас милицию вызову, - не очень угрожающе произнес Художник.
   - Я сам - милиция, - ответил Конкач, наконец-то обретя возможность дышать и говорить. Он повернулся к замершему человеку спиной и быстро пошел прочь.
   - Ты одержим, добрый человек, - еле слышно прошептал Художник. - Неужели это бесы?
   В гостинице Конкач не провел и десяти минут: взял сумку и ушел. Администратор Татьяна не успела даже поулыбаться с ним и побеседовать за жизнь.
   Он просидел на автовокзале до девяти утра, купил билет на дневной проходящий автобус до Питера, мимолетом подивившись, что в такое болото иногда заходят междугородние автобусы, и отправился в милицию. Как ни странно, ни на этой, ни на ближайших улицах школ не стояло, только веселый детский садик, где сосредоточенные карапузы уже решали в песочницах, корабликах и машинках свои жизненно важные проблемы.
   Камлаев был уже на месте, к тому же в полном одиночестве. Выглядел он не очень презентабельно, наверно, вчера все-таки изрядно приняли на грудь с коллегами.
   - Ну, что? - обрадовался он, водя своим большим носом из стороны в сторону. - Как наши успехи?
   - Скажи, Камлаев, - ответил угрюмо Конкач. - Зачем тебе сдался этот Художник?
   Тот в ответ только поджал губы и округлил глаза, не найдя сразу слов.
   - Если бы он воровал или скупал краденые иконы, или какие другие вещи - вы бы, наверно, его уже взяли. Но иконы чужие он берет на реставрацию, причем бесплатно. Если бы что-то полукриминальное было, разве вы бы своей большой милицейской бандой его не закрыли в кутузку? Что - не нравится борода? Так тысячи людей такие и поэффектнее ее еще носят. Тот же Боря Гребенщиков, или бывший Центробанк Дубинин. Он же не бомж, не пьяница и не бродяга. Что вам от него нужно?
   - Какие Гребенщиков и Дубинин? - с мента сошло все похмелье, глаза начали щуриться от злости.
   - Фамилия у тебя, вроде старинная, мудрость некоторую подразумевает, - Конкач говорил, глядя прямо перед собой. - Ведь вы же наверняка из одной школы выпускники. Он никого не трогает, живет своей семьей. Если бы в твою кто-то посторонний лез, ты бы радовался?
   - Да он своих щенков даже в детский сад не водит, - Камлаев еще что-то хотел добавить, но Конкач его оборвал.
   - У тебя, стало быть, дочки, а у него - щенки. Но ведь это - дети. Дети, Камлаев! Чудо жизни! Все дети. Это взрослые потом из них делают негодяев и бандитов, равнодушных и смотрящих собчаковские передачи. Дети изначально невинны, поэтому их и обмануть невозможно, они любую нечистую силу видят лучше всяких колдунов и экстрасенсов. Зачем ты, Камлаев, отвлекаешься на Художника, когда у вас по городу маньяки бегают? Кто в Новогоднюю ночь горло перерезал четырем человекам и выложил их на тропинку? Кто топил в реке девушек? Кто забивал насмерть одиноких пьяниц и совершенно беззащитных бомжей? Конечно, тут работать надо, искать, напрягать извилины. Проще ополчиться на честного человека, толкая его на самую незначительную ошибку, стоящую ему свободы. Камлаев, ты и твои единомышленники завидуете, черно завидуете. В жизни вы кто? Куски дерьма! Таковыми и останетесь.
   - Да ты кто такой? - взвился со своего места мент.
   Конкач достал из кармана свое удостоверение и командировочное предписание, подмигнул Камлаеву и порвал их, как сделанные из дрянной бумаги бланки. Конечно, настоящее, с гербом и тиснением, удостоверение порвать было очень сложно, но так оно и не было настоящим. Так, страховка.
   Камлаев побагровел и заорал:
   - Сволочь! Ты у меня сдохнешь на нарах! Кто ты такой?
   - Я - Конкач, твою мать! - ответил Конкач очень ровным и тихим голосом.- Для тебя же я - смерть.
   С этими словами, заставив мента поневоле прислушиваться, он ухватил того за затылок и резко ударил головой о письменный стол. Точнее, как раз о стеклянную банку с бычками, наличие которой всегда создавало атмосферу бескорыстной неусыпной заботы о гражданах. Как же - некогда даже пепельницу купить, да и не на что, типа.
   Камлаев врезался переносицей прямо в края этой банки, хрустнул костями черепа и отвалился на стул в позе пьяного отдыхающего: прямые руки-ноги свешены по сторонам тулова. Только во лбу, как рог торчит крепкая советская банка, которую не смогло разбить ни одно поколение ментов. Конкач достал бумажку и написал на ней несколько букв, как когда-то давно это сделал Куратор. Записку положил на стол, чтоб бросалась в глаза.
   На шум в дверь сунулся младший лейтенант из патрульных, скрывающийся от армии службой в рядах милиции. Конкач мигом ушел от наблюдения, но лейтенантик уже вытащил свой автомат из-под мышки и отбросил флажок предохранителя. В комнате кроме мертвого Камлаева уже никого не было, человек, только что стоявший посреди куда-то делся. Лейтенант заволновался и положил палец на спусковой крючок. Он вышел в коридор, решив, что преступник мог каким-то чудом прошмыгнуть в дверь, пока он доставал свой автомат. В это время из соседнего кабинета с боевым криком ментовского прощания: "удачных вам посадок!" вышла тощая ГИБДДэшная майорша, ведущая всякую разную статистику и, волею случая, навещавшая коллег. Младший лейтенант вздрогнул от звуков голоса и всадил в майоршу весь рожок.
   Конкач осторожно переступил через разорванное напополам тело в коридоре и пошел восвояси, точнее - на автобус. Заволновавшиеся менты попытались вломиться в кабинет, где заперся лейтенантик, но тот заменил магазин в своем автомате и стрелял по дверям и окнам, воя во все горло: "Я не хочу в армию!"
   Выйдя на улицу Пришкольную, Конкач подумал: "Может, в "Эгиду-плюс" податься в Питере? Тогда надо искать контакты с блистательной Марией Семеновой - не получится".
   Никто из пассажиров автобуса не заметил, как высокий крепкий парень с безразличными глазами оказался на свободном месте. Только что никого не было - а вот уже сидит кто-то и разговаривает по телефону.
   - Але, Саид? - сказал Конкач в трубку и перешел на английский. - Да, я готов обсудить все варианты, предложенные Вами. Думаю, мы сможем договориться и работать на взаимовыгодных условиях.
   Потом он еще что-то шептался, упоминая завтрашний вылет, аэропорт Франкфурт, время встречи. По улицам носились, завывая мигалками, ментовские "восьмерки".
   18.
   Рокот кондиционера стал настолько раздражающим, что кошмары и бред, утратив свое влияние, сделались несколько непугающими, нереальными и вовсе нестрашными. Когда же взгляд зацепился за тяжелые шторы традиционного для гостиниц окраса, Конкач понял: время выбрало нас - до туалета всего пара-тройка шагов. Кондиционеры, конечно, штука хорошая. За окном стабильные плюс двадцать восемь - а в номере бодрит пятнадцатью градусами выше нуля. Уставка на самый слабый режим, одна снежинка на регуляторе. Три снежинки фантазия облачить в комфорт уже не может. Вероятно, пришлось бы вытряхивать из багажа все теплые вещи.
   За окнами ливень, подлец. Сезоном дождей это назвать уже невозможно. Местные жители Малайского полуострова жалуются, что вода потекла с небес в первых числах ноября, а сейчас уже, если не изменяет память, конец февраля. Разверзлись хляби небесные, да и пес с ними: сегодня самолет в привычную к слякоти Европу.
   Через неделю по информационным каналам промчится обыденная информация: убили того, захватили этого, взорвали тех. Конкач даже может и не заметить ничего, потому что не любит смотреть новости, но уже сейчас он знал, что к части этих, заурядных, впрочем, в нынешней жизни событий, он приложил свою руку. Точнее - голову.
   Кровать была большая, твердая, и гигантское одеяло поверху было заботливо подостлано под перину. Сил вытащить и расправить его вчера, видимо, не нашлось. Ночью, слабо трепыхаясь под тяжестью покрывала, Конкач, наверно, выглядел забавно: узник совести в смирительной рубашке. Но кто мог это увидеть? Разве что служба безопасности, нелегально подсматривающая за своими постояльцами. Но это ей надо?
   Он подполз к краю необъятной, как футбольное поле, постели. Какая-то бутылка перекатилась по одеялу и упала, булькнув, на пол. Жаль, глоток чего-нибудь холодного сейчас бы очень даже не помешал, чтоб раскаленный проказником - Морфеем мозг прекратил бы колыхаться, как раскаленная магма в жерле вулкана.
   Конкач выловил с пола носки и начал медленно их одевать. Смысла в этом, конечно же, было мало. Точнее, вообще не было: не собирался же он лезть под горячие струи душа и заодно стирать кое-какие свои вещи, как в далеком студенчестве. Сунув ногу во второй (и последний) гольфик, он вдруг испуганно и брезгливо икнул и взмыл к потолку в грациозном прыжке: так иногда прыгают жабы в момент смертельной опасности. Пальцы ног ощутили прикосновение чего-то холодного и скользкого, забравшегося в беззаботно открытый зев почти ненадеванного носочка. "Змея! Скорпион!" - услужливо подсказала память, обратившись за помощью к Редьярду Киплингу.
   Но заработала голова, живо проанализировала ситуацию и определила, что то мерзкое и липкое - огрызок яблока, которым он баловал себя перед сном, закусывая крепкий сидр, что призывно растекся по недопитой бутыли. Сразу же вспомнилось, как прошли несколько последних дней: Таиланд, Малайзия, Сингапур, обреченное судно "Кайенн". Слава богу, все позади!
   Конкач изловил бутылку, в два глотка прикончил содержимое, бодро встряхнулся, выбросил носки в мусорное ведро и пошел в ванную комнату. Жизнь-то налаживается!
   * * *
   В таиландском городе Сонгла на улице влажная жара. Прошел дождь, но луж не было, только, местами, жирная глина, какой мажут несчастных больных на лечебных грязях. Здесь много мусульман, стало быть, уровень жизни - не ахти. К тому же некоторые из них по выработанной за ближайшие годы традиции иногда взрывают самые разные предметы: машины, магазины, людей. На этой неделе взрывов не было, видимо, установился мир, и можно передвигаться по населенным пунктам более-менее свободно. Однако его опасения оправдались: возле самого КПП с вооруженной охраной долбануло так оглушительно, что ближайшие ящерицы неприятного ассоциативного серо-коричневого цвета разом прыгнули на соседние столбы с колючей проволокой. Некоторые пролетели по полметра. Конкач бы пролетел дальше, но чувство самообладания, взращенное в свое время советскими военно-патриотическими играми в войнушку, возобладало над нервами. Никто не заорал и не засуетился: лопнула покрышка проезжающего грузовика. Облезлые собаки продолжали ездить на задницах по стремительно ссыхающемуся песку, охранники поправляли оружие, а из кабины грузовика на него уставились две чрезвычайно смуглые личности с зубами через один. Он показал им большой палец. Те в ответ радостно заклекотали и затрясли оттопыренными ушами.
   До парома пара километров. По обещаниям "экспертов", тотчас же должен подскочить лихой мотоциклист и за местную двадцатку домчать к самому трапу. Его же, наверно, опасались. Лихачи мчались мимо, приветствуя метеоризмом движков маленьких мотиков, зато останавливались сугубо престарелые таксисты. Они, вероятно, могли держаться за руль своих стальных коней последний год, поэтому терять им было нечего. Английским они не владели, даже и не знали о его существовании, щурили полуслепые глаза и показывали трясущимися руками на седло позади себя. Куда ехать для них - в принципе, все равно. Слова "банк", "рынок", "супермаркет" были пустыми звуками, не более того. Такой "ночной волк" знал лишь один маршрут: любуйся, белый друг, на одинокую струю воды, вырывающуюся из камня, ходи по пляжу, переглядываясь с висящими на шестах рыбаками, кушай креветок в сомнительной забегаловке, отпихивая ногой невозмутимых кошек. Выбраться обратно можно, если, например, удалось запомнить дорогу, или новый старый мотоциклист случайно отвезет тебя в более-менее цивилизованное место. А там сыщется местный светоч, владеющий английским на уровне пятиклассника российской школы без углубленного изучения языка.
   Впрочем, народ не агрессивный. Если только под очередную бомбу попасть не угораздит.
   Но Конкач упорно шел пешком, избегая мест, где джунгли плотоядно вырывались к автостраде. "Куда идешь, чувак?" - раздалось за спиной. Не на русском, естественно. Голос принадлежал не мужчине, это точно, если он, конечно, не солист группы "Токио хотел". Конкач обернулся: на маленькой скорости мимо проезжали две приятной таиландской наружности девушки. Та, что сидела сзади, как-то томно подалась вперед, чуть не уронив мотоцикл. Рубашка на груди была очень серьезно расстегнута, так что при обращении у нее вывалилась вполне симпатичная и внушительная по местным меркам грудь. Впрочем, родные девушки в большей своей степени в степень превосходят такое богатство. Только они на мотоциклах в расстегнутых рубашках в своем большинстве не ездят.
   Конкач джентельменски улыбнулся и приветливо ответил: "Никуда", но девушки уже проехали мимо, не делая попыток остановиться, или просто затормозить. Чего они ждали: что он, высунув язык, как морально разложившийся охотничий пес затрусит за ними, догонит и забросает охапками долларов?
   Он подмигнул удаляющемуся мотоциклу, повернул за громадный морщинистый кусок скалы, и почти сразу же оказался у парома. Стоимость переезда - сущая чепуха: две местных монетки. Но Конкач не заплатил, потому как решительно прошел на посадку, не встретив сопротивления. Монетки-то у него были. Просто не заметил, кому бы их отдать. А контролер решил не связываться с таким большим зайцем и сделал вид, что не засек.
   Пять минут хода - и другой берег. Пристроились рядом, крича непристойности местные ребятишки. Конкач непристойно не обращал на них внимания. По висящим над улицей кабелям бегали белки. Во всяком случае, очень похожие на белок твари. Током их не бьет, потому что все кабеля покрыты изоляцией. Забота о животных, елки палки. Джунгли свисали почти до головы, приходилось пригибаться. Внезапно что-то обрушилось из гущи листьев прямо на плечо. Но его нервы были несколько напряжены, поэтому Конкач в мгновение ока развернулся и, зажмуривая это самое око от неожиданности, отмахнулся свободной рукой, при этом подпрыгнув выше гуманных электрических проводов. Небольшая, похожая на продавца непонятных сладостей во Вьетнаме, мартышка, самоотверженно приняла на свою голову приветствие. Отвечать она не стала, пару раз уже на земле за пятнадцать метров от него дрыгнула лапками и затихла. Дети вокруг захохотали и заулюлюкали, собрались в стаю и скрылись в неизвестном направлении. Облезлые собаки, что валялись по другую сторону дороги, начали переглядываться. Конкач невольно ускорил шаг, миновал очередное КПП с серьезными автоматчиками, и подошел к самому борту теплохода, носящему гордое название "Кайенн".
   Лишь здесь, поднявшись по трапу, у него попросили документы. Филиппинские матросы старательно внесли фамилию в журнал посетителей, внимательно и несколько застенчиво ощупали взглядами пустые карманы шорт и потом вызвали старпома.
   - Что желаете? - спросил на английском с украинскими суффиксами и окончаниями молодой черноглазый стриженный наголо парень.
   - Можно на русском, - ответил Конкач. - Как представитель грузоотправителя, мне необходимо встретиться с капитаном.
   Старпом немного призадумался, но посетитель не дал ему возможность поклянчиться и потянуть время.
   - Будите Сергея Валерьевича, - сказал он. - Некогда мне. Пусть по ночам спит.
   Лысый удивленно бросил взгляд, но переспрашивать не решился. Видимо, подумал, что это капитанский знакомый.
   Подымаясь наверх по трапам в капитанскую каюту, Конкач только усмехнулся: имя капитана ему сообщили, с самим же встречаться не доводилось никогда. Но они - капитаны - все одинаковые. Первые после бога. Для его бизнеса наиболее подходящие украинцы и русские - они очень жадные.
   Этот же был хохол с маленькими круглыми свиными глазками, веснушчатый и облысевший, в майке с дыркой подмышкой и вываливающимся животом. Узкие плечики и высокий рост почему-то дополняли образ рыбы-налима, возникший при первом же взгляде на него. Смотрел на гостя он недовольно и лелеял желание поскорее излиться в гневном крике на своих подчиненных.
   - Восемьдесят пять тысяч долларов на Ваш счет, - сказал Конкач, не протягивая руку для приветствия.
   - Что? - подстриженные бровки взмыли так высоко, что лоб до самой макушки стал похож на стиральную доску. - Когда?
   - Сейчас, - Конкач достал телефон. - Номер Вашего банковского счета?
   - Почему? - капитан даже присел на диван. - Что Вы хотите?
   Конкач достал из кармана штуку, похожую на телефон Нокиа 6300, но почти в два раза уже.
   - Вот, - показал он. - На расстоянии в 180 миль до Африканского рога нажмете на кнопку посылки сигнала.
   - А что потом? - изображал непонимание мастер, хотя в его голове, пожалуй, внезапные деньги уже воплощались в новую машину, шикарный отдых и взнос за строящуюся вблизи Дерибасовской квартиру.
   - А потом - плен, - пожал плечами гость.
   - Это провокация? - вяло поинтересовался его собеседник.
   - Номер счета? - ответил Конкач и поднес свой телефон к уху.
   "Налим", как зачарованный, достал откуда-то, чуть ли не из трусов, клочок бумаги и, мгновенно вспотев, передал его. Потом внезапно одернул руку и пролепетал:
   - Сто тысяч!
   - Девяносто пять, - твердо ответил Конкач и вырвал бумажку из скрюченных отчаянной судорогой страха потных пальцев.
   Пока он диктовал реквизиты и цифры, капитан ныл: "А со мной там ничего не случится?", "А никто не узнает?", "А какие у меня гарантии?"
   По большому счету миссия Конкача подошла к концу: одноразовый передатчик вручен, деньги капитаном приняты - можно двигать восвояси. Теперь "налим" на подходе к Баб - эль - Мандебу даст наводку, потом трусливо попытается удрать от приглашенных гостей, потом будет героем по возвращении из плена. Ну, а 3 - 4 миллиона долларов от страховщиков перетекут ... Впрочем, неважно.
   Для пущей важности Конкач проговорил, что до сего дня мало кто из захваченных экипажей пострадал, что за две - три недели неудобств получить неплохую сумму - достойно бизнесмена, что здесь нет ничего личного - просто сделка. Добавлять, что в случае предательства, деньги вернутся к прежнему их хозяину вместе с головой Сергея Валерьевича, уже не стал. Повернулся - и пошел, не прощаясь, к выходу.
   В самих дверях обернулся и спросил:
   - Так что - не было никакого Петлюры?
   - Какого Петлюры?
   - Пэтлюрры, - произнес он, ухмыльнулся и ушел. Украинец - капитан, наверно, по идейным соображениям не читал Михаила Афанасьевича. А, может, просто не знал о существовании литературы как таковой, путая ее с желтой (или жовто-блокитной) прессой: большого ума, тем более культуры, чтобы работать капитаном не требуется.
   Уже спускаясь к выходу, он услышал истерический крик "налима", по всей видимости - в трубку судового телефона: "Субординация!" Самоутверждается, подлец. Ладно, вот запрут вас всех в одном помещении - будет тебе субординация!
   Переезд через две границы был спокойным. Очень нервные таиландские пограничники постоянно держали пальцы на спусковых крючках своих "калашниковых", собственным криком стараясь побороть дикий страх. Потом точно такие же, просто близнецы какие-то, малазийцы, дулами автоматов завалили на грязный пол и обыскивали, не очень понимая сами, что же они ищут. Документы у Конкача были в порядке, поэтому волноваться вроде бы нечего, даже когда особо ретивый таможенник прикладом ткнул его в спину на выход. Что ж, такая манера свойственна всем ментам всего мира. А в Сингапур он въехал вообще, не выходя из автобуса, купил сидра, добрался до гостиницы и благополучно расслабился, посматривая одним глазом в телевизор на игры чемпионата Англии по футболу. Другим глазом пытался уснуть.
   * * *
   Под горячими струями воды стоять было комфортно. Настроение смывалось, как мыло "Дав" с кожи - вместе с эпидермисом. Возвращалось рабочее состояние. Почему-то ему вспомнилось, как просматривал диск, на котором ободранные черные парни, размахивая оружием, кричали в диком восторге, живо реагируя на реплики своего оратора. Этот диск, кстати, предоставил Конкачу человек, донельзя смахивающий на того оратора. С пропагандистской целью, наверно. Назвался он Саидом из королевства Саудов и предпочитал изъясняться на отличном английском языке.
   "Время белых собак прошло!" - кричал саудовец на языке Шекспира. - "Они обязаны отдать нам все, что награбили за долгие века!"
   "Ура!" - кричали, роняя набедренные повязки, митингующие, и палили в небо. Интересно, хоть слово-то они понимали?
   "Они нас считают людьми второго сорта! Они даже не дают нам Нобелевских премий!"
   Толпа выла и кривлялась от негодования.
   Действительно, Конкач что-то не припоминал лауреатов - ученых, коренных граждан этого континента, большинство номинантов подозрительно белые. Трех китайцев - помнил. Правда, каких-то американских. А этих - нет. Может, такой вот протест против слов Джеймса Уотсона, замечательного ученого?
   Додумать он не успел: в дверь кто-то постучал. Конкач не торопился мокрым мчаться на зов незваного гостя. Впрочем, ранний визитер тоже не спешил: настойчивым стуком он напоминал о себе все время, пока Конкач тщательно вытирался и облачался в одежду.
   Наконец, он не выдержал и подошел к двери.
   - Кто там? - поинтересовался он по-английски.
   - Меня зовут Саша Матросова, - раздался ответ. - И мне нужна Ваша помощь, ведь Вы тоже сегодня летите во Франкфурт.
   - Откуда Вы знаете? - спросил Конкач, тоже переходя на русский.
   - Да на стойке сказали. Вы меня пустите, или удобнее разговаривать из-за двери?
   Саша Матросова оказалась высокой и не самой симпатичной женщиной, выглядевшей постарше Конкача. Она улыбалась и внимательно глядела ему в лицо. Для приличия Конкач напрягся, знал, что доверять незнакомцам можно, если ты болван, либо сумасшедший. А к этим категориям людей он себя пока еще не причислял.
   Соотечественница не выглядела опасной, но, разговаривая с Конкачом, казалась немного странной. Он не мог понять, в чем это выражалось: или ее манера пристально смотреть в лицо, или какая-то абстрагированность от окружающего мира.
   "Как глухая", - почему-то мелькнула у него мысль, и в это время Саша легко извлекла из сумочки пистолет с глушителем. Но выстрелить она не успела: ногой Конкач ловко саданул ей по руке, нырнул за вылетевшим пистолетом и, прежде чем его плечи коснулись коврового покрытия, дважды надавил на спусковой крючок.
   Женщина дернулась и безвольной куклой завалилась под журнальный стол. Не успев пока ничему удивиться, Конкач выставил оружие и подошел к ней. Выглядела гостья достаточно мертвой, рядом с левой рукой лежала штука, смахивающая на ай-под.
   Конкач наклонился, чтобы поднять ее, и в это время эта вещица, коротко завибрировав, издала такой ужасный звук, словно вонзила спицу прямо в мозг. Лопнул графин с водой, стоящий на столике, Конкач потерял сознание, не успев прижать руки к ушам. Организм отключил всю жизнедеятельность, потому что голова разлетелась на части, как арбуз, упавший на асфальт с высоты второго этажа.
   Через несколько минут Саша Матросова слабо пошевелилась, вытащила из ушей специальные беруши, и встала на ноги. Кевларовый жилет принял на себя всю убойную силу пуль, рокового же выстрела в голову удалось избежать. Она подобрала пистолет и странный ай-под, несколько секунд смотрела на труп мужчины без головы, перекрестилась и ушла, бросив в пространство всего несколько слов:
   - Каждому воздастся за грехи его.
   Часть 4. Кайки лоппи.
   1.
   В установленное время в румпельное отделение принесли еды. На Джона внимания никто не обратил. Одним белым больше, одним - меньше, какая разница.
   Стратегия восстания выработалась исходя из успешного обезвреживания всех бандитов в надстройке. Если эта часть плана терпела фиаско, то дальнейшие действия превращались просто в бойню: кто кого? Несколько решительно настроенных моряков с обрезками труб в руках, или многотысячная армия вооруженных до зубов черных нацистов. Букмекеры ставок не принимают.
   Едва стемнело, в путь двинулись четверо, как и было предусмотрено: Пашка, Юра, Джон и боцман. Каждый запасся метровой длины трубой, старпом взял себе еще заостренный с одного конца маленький ломик. Изначально продумывали вариант напасть в рубку с трех сторон: снизу и с двух бортов, то есть снаружи. Но потом идею эту отклонили, как производящую много шума.
   До двери на мостик дошли практически бесшумно. Первым шел, обладающий кошачьим зрением Пашка. За ним, положив руки на плечи, как средневековые слепцы, остальные. Конечно, бывший морпех тоже не видел ни зги, но он руководствовался своим чутьем. Все-таки достаточно долго бегал по этим трапам туда и обратно изо дня в день. Немного помогали слабо фосфорецирующиеся стрелки указателей направления движения по тревогам и вывески обозначения палуб.
   Перед рубкой Пашка перекрестился и дал сигнал товарищам, что все, алес махен цюрюк, пришли к критической черте. Он, конечно, ничего вслух не сказал, не шоркал условленно ногами и не испортил воздух, просто пожал руку, лежащую у него на плече.
   Джон по цепочке передал сигнал Юре, тот - боцману. Старпом очень осторожно открыл дверь, помня о достаточно тугой пружине. Слава богу, предупредительный красный огонек над дверью не загорелся - электричество-то кончилось, сквозняком не повеяло - кондиционер тоже не работал, словом в рубке ничего не изменилось. Разве что четверка смельчаков увидела какое-то свечение - это луна и звезды освещали сквозь стекла весь мостик.
   Боцман остался в коридоре, принимая на себя заботу об осторожном закрытии двери, остальные трое замерли, готовясь к финалу. В рубке было два дивана, по одному с каждого борта. Это, наверно, было для того, чтобы штурмана во время долгих ночных морских вахт могли слоняться с борта на борт: там полежал - перешел - там полежал.
   Пашка ловко и совершенно бесшумно пошел на левый борт, Джон более слышно - на правый, Юра же, производя больше всего шума, остался по центру.
   На мостике отдыхала штурманская пиратская вахта, оккупировав все диваны, что были в наличие. Они настолько увлеклись сладкими бандитскими грезами, что не обратили никакого внимания на подкравшихся к ним больших белых парней. Это, конечно, было сугубо их делом, никто претензий не предъявлял. Наоборот, каждый из вторгшихся на пока пиратскую территорию постарался как можно надолго задержать отдыхающих после ратных трудов боевиков.
   Пашка, например, проткнул "своего" ломиком, как бабочку булавкой, угодив острием точно в сердце. Другой рукой он совершенно напрасно зажал бандиту рот, тот даже не пискнул. Зато свое оружие обратно вытащить он уже не смог: оно прошило не только тело, но и сам диван.
   А Джон ударил "своего" трубой прямо по переносице, тот тоже не сказал ни слова против, только тошнотворно хрустнул костями.
   Юра же никого не обласкал своим оружием, поднятым на манер бейсбольной биты перед ударом. Он только сопел и крутился на месте. Больше в рубке никого не было.
   Пока Юра и Джон привешивали себе на плечи два автомата, оставленных в наследство, Пашка вскрыл какую-то потайную штурманскую нишу, пошелестел там немного передвигаемыми папками и вытащил вполне новый фонарик китайского производства и связку ключей. Потом он скрылся под штурманским столом, где с четвертой или пятой попытки удалось фонарь включить, чтобы выявить необходимый ключ от всех замков - "генерал", как его называли на судне.
   Теперь задача предстояла такая же сложная, как и проникновение в рубку. Необходимо было обойти все помещения и обезопасить себя от неожиданного появления "неучтенного" негра. В каюту мастера решили идти в самую последнюю очередь. Верховодящий всем араб должен был быть самым опасным, среди врагов. Сначала думали, вообще не трогать его, просто запереть, как следует, дверь. Но потом, посовещавшись, решили оставить его на концовку. У него обязательно должен был быть телефон, с помощью которого можно запросто вызвать хоть пол-Африки на помощь.
   Заперев на все засовы двери на мостик со стороны внешнего периметра, они также осторожно вышли в коридор. Насквозь вспотевший боцман только выдохнул из себя весь воздух, принял в руки один из автоматов и сел напротив капитанской каюты. Если вдруг араб что-то почувствует или, не дай бог, услышит, вряд ли он сразу будет кричать в телефонную трубку "SOS", наверняка попробует сначала разобраться в ситуации. Боцману предложили не стесняться в случае выхода на сцену самого главного злодея.
   Существовала также вероятность, что в результате зачистки пострадает сам мастер, запертый в одной из кают, но решили ею пренебречь. В конце концов, никто из негров не был замечен в ношении очков, поэтому приняли принципиальное решение: "очкариков не бить". То, что спящий человек обычно выкладывает свои окуляры на прикроватную тумбочку, как-то выпало из внимания.
   В это самое время в румпельном отделении клацали зубами от страха неведения взволнованные палубные урки, а дед, сжав перед собой руки в замок, про себя молился.
   "Господи, Боже мой, прости меня за такую просьбу", - думал Баас. - "Пусть у моих товарищей не возникнет ни тени нерешительности. Пусть они не думают о том, что, убивая бандитов, становятся сами такими же. Дай мне, Боже мой, взять этот грех на себя, если бы я не был так стар, я бы был с ними. Ведь это не попытка обретения справедливости, не высокомерное безразличие одних людей к другим. Это всего лишь плата для этих черных парней, которые взялись решать наши судьбы не из-за денег и не из-за идеи. Они готовы нас убивать и мучить для удовольствия, потому что мы не такие, как они. Мы - пришельцы из будущего, недоступного для них еще тысячу лет, если не больше. Раньше мы умели общаться с такими людьми, теперь, почему-то разучились. Господи, не считай, что наша жестокость - проявление слабости и трусости. Господи, прости нас!"
   Еще думал Питер Баас, что наша жизнь может сравниваться с вагоном поезда. Чем сильнее мы разгоним его в молодости, тем больше инерции он обретет к старости. Скорость только увеличивается до той меры, когда вагон, не удержавшись на рельсах, слетает с пути. Если разгон идет медленно-медленно, как и положено в юности, то старость пролетает за один чертов миг. Не успеваешь оглянуться, а куда-то делся целый промежуток времени между шестьюдесятью пятью и семьюдесятью годами. Весь вопрос - раньше или позже закончил разгон. Но на старости скорость одна и та же, никуда от этого не деться. Ну а эти пираты, похоже, сами никогда не двигались. Сидели себе на обочине, временами пытаясь вскочить на проходящие мимо целые вереницы вагонов. Им незачем брать разгон, прыгнул - и езжай себе, пока не сбросят.
   До того увлекся философией дед, что не заметил, как и заснул. А во сне ехал на крыше своего вагона и отстреливался из рогатки от бегущих следом негров с подпиленными зубами. Те жутко гримасничали и трясли кулаками, но забраться к Питеру не могли. И Баас чувствовал себя счастливым, как в далеком детстве.
   Тем временем карательный отряд обошел всю надстройку. В каюте деда простился с пьяным бредом заодно с жизнью однорукий пират. Ему довелось поживиться судовыми запасами алкоголя, он и радовался в одиночку, справляя всю нужду организма прямо под себя. Больше в надстройке, если не считать двух пока непроверенных кают, врагов не было. Как и предполагалось, основная масса бандитов предпочитала валяться на палубе.
   Капитану Неме повезло, его никто не спутал с пиратом, даже несмотря на отсутствие очков. Он миролюбиво спал в овнеровской каюте, проснувшись только на шевеление воздуха от запираемой двери. Зато в капитанских апартаментах никого не обнаружилось. Боцман божился, что никто не выходил, иллюминаторы тоже были закрыты намертво. Получалось, что проклятый араб предпочел провести эту ночь вне судна. Конечно, здесь уже нет того комфорта, что был изначально: кондиционер, горячая и холодная вода, холодильник и гигантский аппарат для производства капучино.
   Исследовав машинное отделение, второй механик и Джон пришли к неутешительным выводам: запустить хотя бы один дизель-генератор теоретически невозможно. Нынешнее поколение судов оборудуется тремя независимыми источниками пуска дизелей:
   1. Воздушным, то есть имеется баллон со сжатым воздухом, при открытии которого двигатель проворачивается и начинает работать.
   2. Электрическим, то есть от заурядных, правда мощных аккумуляторов.
   3. От специального ручного масляного пресса, в котором создается за десять-пятнадцать минут интенсивной работы достаточное для проворачивания дизеля давление. Накачал, нажал трясущимся пальцем на рычаг - давление масла как крутанет движок, он и заработал.
   Голландцы при строительстве в Китае этого парохода посчитали, что источник запуска номер 3 - баловство и лишняя трата денег. Его и не установили. А китайцы как радовались!
   Рачительные собственники - негры, уволокли с парохода все, что только было возможно. Из провизионки пропали все продукты, вилки-ложки и прочие ножики, холодильники, микроволновки, даже мочалки для мытья посуды. В машинном отделении не осталось чего-либо неприкрученного намертво. Все инструменты, запчасти, железяки, листы паронита, канистры с химией и разнообразными маслами, даже ветошь исчезли в бездонных кладовых африканского континента. Не избежали этой участи и судовые аккумуляторы. Стало быть, средство запуска номер 2 тоже оказалось не при делах.
   Баллоны со сжатым воздухом теперь, по прошествии стольких дней, без подкачки компрессорами тоже были пусты. Штатный способ заводки дизель-генераторов оказался развоплощен с безжалостной безнадежностью.
   Других, предусмотренных инструкциями голландцев-собственников и "строителей"-китайцев, вариантов попросту не было.
   2.
   Где-то на палубе "Меконга" крепко спали снами праведников пираты-сомалийцы, в ближайшей деревне молча дремали ослы и верблюды, только какие-то призрачные тени бесшумно скользили среди хижин и строений. Надстройка судна была полностью под контролем экипажа, но толку от этого оказалось мало.
   - Юра, - шепотом сказал Джон. - Если ты найдешь где-нибудь самые завалящиеся ключи на сорок один, то можно применить метод, предложенный одним ныне покойным старшим механиком архангельского пароходства.
   Все члены экипажа переговаривались исключительно на пониженных тонах голоса. Причина этому была, наверно, только одна - боялись, что звуки их голоса загадочным образом долетят до слуха парней с автоматами.
   Второй механик не стал что-то уточнять, просто пошел в ЦПУ и вскрыл один из нижних щитов консоли управления главного двигателя и аварийно-предупредительной сигнализации. Задержав на секунду дыхание, он осветил фонариком внутренности: пучки проводов, электронные блоки и машинный "резерв". Обнаружив, что все на месте, он с облегчением выдохнул. Здесь, посреди пугающего электрического хаоса, испокон веку хранились те запасные наборы инструментов, которые мудрые старшие механики держали "про запас". Ключа на 41, конечно, не было, но обнаружился совсем новенький разводной, коим можно было тянуть гайки и несколько больших размеров.
   Никто, конечно, никогда не пытался на практике осуществить этот странный метод запуска двигателей, но ничего другого не оставалось.
   Закрыв все побочные потребители воздуха, кроме одного лишь дизель-генератора, механики свернули гайку с запорным клапаном на одном из пустых воздушных баллонов. Дальше дело было лишь в слаженности работы каждого задействованного члена экипажа. А включились в работу почти все, за исключением капитана, который метался в душном сне в запертой каюте, и кадета, который сейчас наслаждался уже, без всякого сомнения, райскими кущами.
   Урки, выстроившись в цепочку в полнейшем мраке, наполняли водой единственное спасшееся от черных рук ведро из румпельного отделения и передавали его деду. Тот заливал жидкостью сам баллон. В перспективе требовалось наполнить емкость никак не меньше половины.
   Остальные механики и старпом в это время приспосабливали открученный от штатного места ручной поршневой насос для перекачки масла к расходной цистерне дизельного топлива. Обнаруженный в румпельном шланг подсоединяли к сливу из другой цистерны соляры - отстойной. Китайским гением проектировки этот танк разместился на самом дне машинного отделения, так, чтобы труднее было из него наполнять расходную цистерну, находящуюся палубой выше.
   Урки еще не закончили свою благородную "пресную" миссию, как Джон первым начал закачивать топливо из отстойной емкости в расходный бак. Дергать ручку насоса туда-сюда было тяжело, поэтому менялись часто. Требовалось переместить никак не меньше кубометра соляры.
   Боцман, как заклинатель змей, растащил по палубе из мастерской шланги подачи к газовой горелке кислорода и ацетилена. Предварительно, конечно, всем штабом убедились, что до запасов газа негры пока не добрались, и что горелка горит - будь здоров.
   Когда воздушный баллон был наполнен до половины и закрыт обжатым запорным вентилем, блочный топливный насос на дизель-генераторе прокачан солярой из расходного бака, боцман зажег горелку. Теперь требовалось, ни много ни мало, нагреть воду в устройстве для запуска номер 1, чтобы давление в самом баллоне поднялось как минимум до шестнадцати атмосфер. Тогда можно будет открыть запорный клапан и пускать воздух, обогащенный паром, в двигатель. Дальше оставалось только уповать на способность дизелей запускаться в самых сложных условиях.
   Когда стрелка манометра неохотно, но уверенно поползла вверх, Джон, Юра и Пашка пожали руку деду, на которого была возложена вся ответственность в запуске движка. Второй механик, конечно, морщился, что приходится доверить столь знаковый момент рукам и интуиции Бааса, но у них были другие дела. В случае удачного введения в строй источника энергии, валяющиеся на палубе бандиты обязательно предпримут попытку переподчинить судно снова себе. Этому желательно было воспрепятствовать заблаговременно.
   Они забрали припрятанные от лишних глаз автоматы, каждому по штуке, и полезли через междонный тоннель на бак. Вряд ли кто-либо из бандитов прятался в темноте шкиперской, куда выходил лаз.
   Вылезти удалось, опять же, практически бесшумно. Еще несколько суток, проведенных в таких тренировках, и парни могли называть себя "просто ниндзя, очень приятно". Дверь на палубу была, конечно же, закрыта. Каждый из троицы сразу вспомнил, как когда-то на каком-то другом пароходе при выходе из шкиперской обязательно наступал на индуса, китайца, негра или мексиканского латиноса. Те просто обожали валяться не просто где попало, а именно под ступенькой двери в приснопомянутое помещение. Так они самоутверждались: вы все лежите просто на палубе, а я - под дверью.
   При таком раскладе дальше сохранять инкогнито не представлялось возможным. Да и ладно, в принципе. Если деду удастся благополучно реанимировать дизель-генератор, то караульные негры, какие бы они ни были обкумаренные, обязательно насторожатся, поднимут свои головы и будут тревожно переглядываться. Им понадобится некоторое время, чтобы пойти разбираться, или по рации вызывать своих начальников из надстройки. Троица моряков надеялась на эффект, простите, неожиданности.
   С момента начала операции едва ли кто из экипажа перебросился лишними словами, вот и сейчас парни жестами, а точнее похлопываниями по плечам (в шкиперской пока еще было темно, как в известном негритянском месте), распределились один за другом с автоматами в полной боевой готовности.
   Каждый в эти мгновения был мыслями рядом с голландским стармехом Питером Баасом, от которого зависело сейчас самое важное - есть ли у них шанс дальше побороться за успех. В противном случае все их начинания превращались просто в бессмысленную попытку поубивать нахрен всех бандитов мира, начиная с Сомали.
   Баас в это время сохранял полное хладнокровие. Боцман газовой горелкой раскалил баллон до состояния, когда высокая температура уже чувствовалась на расстоянии вытянутой руки. Вода внутри емкости бурлила безостановочно. Слабые в сопромате урки боязливо отошли подальше, предполагая, что толстостенный сосуд может по щучьему веленью взорваться и ошпарить всех вокруг себя. Питер старательно помолился, когда русские ушли. И это помогло. Как иначе? Он вверил свою судьбу и судьбу экипажа в руки Бога. Теперь от него самого ничего не зависело. Захочет Бог помочь - двигатель заработает. Нет - не заработает. Как и любой голландец, он старательно спихивал с себя любую ответственность.
   Когда давление в баллоне достигло заветных шестнадцати атмосфер, дед перекрестился и, обернув руки ветошью, открыл запорный клапан. Все урки совместно вздрогнули, когда в систему, точнее в одну единственную незакрытую трубу, с шипением устремился избыток давления паровоздушной смеси. Они чуть не заплакали разом, по крайней мере, втянули в себя воздух и затаили дыхание, сморщив в призрачном свете горелки свои лица. Дизель не завелся.
   Вообще-то так и должно было быть - никто еще на сам пусковой механизм движка клапан не открывал. Баас даже удивился, что это филиппинцы так расстроились, а сам пошел по системе проверять: не улетает ли где-нибудь их воздух? Боцман, пожав плечами на успокаивающий жест деда, продолжил греть баллон. Давление, упавшее, было, сразу до десяти бар, начало снова повышаться.
   На выходе из шкиперской трое парней, выстроившись друг за другом, ждали сигнала к началу атаки. В нынешних условиях приказом "разрешаю мочить козлов" должен был послужить первый проблеск света в недрах помещения. Это бы означало, что дизель-генератор все-таки завелся, Чубайс уехал, электричество восстановилось.
   Пашка, стоящий самым первым, думал о чем-то постороннем, как такое бывало с ним перед армейскими операциями. "Вот если бы сейчас все пошло, как написано у замечательного писателя, nick которого Перумов, то время бы остановилось",- думал он. - " Мы бы размазали несколько десятков врагов, пока они не опамятовались. Потом они, конечно, нас бы убили до смерти, но не совсем. Точнее, не убили бы вовсе. Каждый из нас услышал бы в голове ободряющий голос Необзываемого, зачерпнул бы со стола Обреченных к стулу сил Хаоса и бросил бы во врагов стулом Хранителей Кодекса строителей коммунизма, пусть даже и жидким. Но в руках врагов в это время оказались бы факториалы интеграторов магических векторов, предложенных тайными магами Соплей, оказавшимися столь могучими, что об этом никогда не узнал никто, даже всевидящее око в штанах у заточенного Короля всех магов. Да, такая вот запутка".
   Джон, склонив голову к Пашкиному плечу, старался не думать, что же делать, если голландец не сможет завести генератор. Чем больше он старался, тем больше у него не получалось. Мысли ходили по кругу, и он начал от этого уже уставать.
   А замыкающий Юра горько сожалел, что там, за дверью, сейчас не лежат все жандармы всех стран мира, а особенно из России. Впрочем, эти голодранцы нисколько не уступают своим поведенческим рефлексом от полицейских, независимо от их гражданственности. Их бы, уродов, в ментовку набрать - лучше бы не стало, но и не хуже б. Хотя, кто знает, скоро они пойдут в полицию, милицию, налоговую и таможню, не говоря уже о прокуратуре. Наше будущее - за ними.
   И тут под подволоком вспыхнул тусклый свет. И сразу же погас, только лампочки взорвались, как новогодние хлопушки. Бросаясь вслед за Пашкой, Джон успел удовлетворенно подумать, что загудело питание в щитах якорных лебедок - стало быть, не подкачал старый голландец. А дальше события закрутились с калейдоскопной быстротой.
   Пашка сразу ускакал на правый борт, Джон - на левый, Юра за ними не побежал, остался у входа. Он, кстати, одним ударом приклада превратил голову отдыхающего под ступенькой негра в мало похожую на человеческое вместилище мозга часть тела.
   Вокруг валялось много вооруженных черных парней. Это, наверно, было у них гнездо. Конечно, в любой момент они могли ожидать, что к ним спустится с голубого вертолета волшебник, бесплатно покажет кино и наградит каждого Нобелевской премией в области физики, химии, математики, но к появлению неизвестных белых парней с оружием в руках они были не готовы. Если бы не инструкции старпома, то и Джон с Юрой замерли бы, устроив игру в гляделки.
   Но эффект внезапности не может длиться долго. Белые начали работать с курками автоматов первыми, черные не успевали дотянуться до своего оружия. В самый разгар веселья, минут через шесть после первых выстрелов, где-то рядом вдруг оглушительно бабахнуло, стало светло как днем, а палуба парохода зашевелилась, как при качке.
   3.
   Питер Баас завел двигатель. Способ, предложенный мудрым "архангелом" сработал. Через несколько минут истошно заорала судовая аварийная сигнализация, словно истосковавшаяся по своей работе: пугать, орать и надоедать. Теперь было необходимо заново включать все насосы, топливные подогреватели, автоматические фильтра и прочее, прочее. С этим справиться Баас уже не мог. Включить - дело нехитрое, но еще нужно знать, где эта штука находится. Питер непосредственно в машинное отделение спускался последний раз несколько лет назад. Поэтому он рассудил, что лучше подождать более опытных в этом деле парней.
   Если бы дед после этого развалился на кресле, заварил себе кофе, то не хватило бы идиоматических выражений, чтоб оценить его. Но он, щелкнув в ЦПУ включателем насоса забортной воды, что охлаждает все, в этом нуждающееся, в том числе и генератор, приказал урчелам проверить на закрытие аварийный выход из машинного отделения. Сам же пошел проверить главный вход.
   Наверно, это была рука провидения, толкнувшая ленивого и тучного Бааса отправиться на проверку. Когда он подошел к двери, то та уже начала раскрываться. В образовавшуюся щель просунулось дуло, а следом появилась черная блестящая голова. Дед без раздумий и промедлений бросил свое тело на эту дверь, как наш хоккеист Овечкин на барьер хоккейной площадки.
   Дверь, как фанерная, распахнулась, отбросив любопытствующего сомалийца к самому фальшборту. Ему этого оказалось недостаточно: слегка ошеломленный таким поворотом, он начал вскидывать свой автомат. Питер Баас потом никак не мог вспомнить, что же побудило его так бесстрашно и стремительно действовать - в голове не промелькнуло ни одной мысли. Он прыгнул на оживающего черного парня бегемотиком, то есть, животом сверху. При этом он пролетел через дверной проем добрых два метра, не приложив для этого никаких усилий.
   Негр под ним пытался шевелиться, как-то освободить свой автомат, но Питер всячески этому препятствовал. Он кряхтел, надувал живот, но в один прекрасный миг понял, что долго так не продержится. Или он от натуги сейчас наложит в штаны, или надо искать другой выход.
   Баас одним движением живота вскочил на ноги, одновременно ухватившись за воротник и трусы бандита. Автомат у того вывалился и брякнул где-то у ног голландца. Но это уже не волновало деда, на вытянутых вверх руках, он, как штангист, держал извивающееся тело сомалийца. Потом резко опустил его на подвернувшийся кнехт. Раздался треск, вскрик и в воздухе запахло совсем не одеколоном. "Обделался!" - удовлетворенно подумал Баас, нисколько не сомневаясь в авторстве запаха.
   В этот момент на берегу что-то здорово бухнуло, вокруг стало светло, как днем, и дед увидел, что по бортам к надстройке бегут пираты. Вряд ли они собирались поздравить Питера с победой над соплеменником. Дед еще одним прыжком достиг решетки, отделяющей надстройку от всего прочего судна, и захлопнул ее, задраил на все задрайки и побежал на другой борт. Но когда он, обучившийся так чудесно прыгать, кое-как добежал до места, все было уже кончено.
   Урки не только проверили аварийный выход, но и задраили решетку - они тоже хотели жить и боролись за выживание всеми доступными способами.
   Когда Баас вернулся к главному входу, то там уже вовсю пулял из автомата возбужденный боцман, сморщив при этом свой нос. Да, пахло здесь не очень. Поэтому дед одним движением сбросил смердящее тело за борт, а потом украдкой пощупал себя сзади.
   Пашка стрелял из автомата, будто еще только вчера был в армии: короткая очередь в пару-тройку выстрелов - смена позиции. Он всаживал один за другим патроном в любое движение, уверенно полагая, что наших там никого нет и быть не может. Тусклый свет фонаря на фок-мачте не освещал вокруг себя ничего, поэтому все враги, черные, как ночь, были почти невидимки. Он без малого опустошил магазин, как взрывы где-то на берегу, слившись в один, заставил его сделать паузу. Где-то ломанули мины, может быть чей-то арсенал, но это не важно. Вспышка на долю секунды осветила палубу "Меконга", лучше бы этого не произошло! Пиратов было много, даже чересчур. В каком-нибудь контейнере они, что ли ночь коротали?
   Джон контролировал свой левый борт, как и было оговорено заранее. Он тоже пытался палить маленькими очередями, но не очень преуспел в этом. Удобно было метиться, если появлялась какая-нибудь фигура на фоне покрашенного светлой краской носового подъемного крана. Он слышал, как работает своим оружием старпом, с устоявшейся частотой, и пытался сам приспособиться к такому же ритму. Но тогда забывал менять позицию. Это было смертельно опасно. Выбросив за борт опустошенный "Калашников", чтоб больше не попался под руку, схватил другой, и тут оглушительно ударило по перепонкам громом взрыва с берега. Джон подумал, что это бомбардировка, неведомые силы союзников решили разметать враждебных дикарей. Но тут радоваться сделалось некогда, враги полезли на штурм, не считаясь с потерями.
   Юра, расположившись по центру, как раз между двух якорных лебедок, установил флажок предохранителя на одиночные выстрелы и расчетливо помогал своими залпами сдерживать негров, лезущих и к Пашке справа, и к Джону слева. Когда раздавшийся с берега взрыв, словно удар гонга на миг остановил стрельбу, почти на него сверху упал автомат. Он не успел этому удивиться, как следом, чуть ли не на голову свалился негр. Это был какой-то ловкий негр. Моментом извернувшись, он ударом одной ноги выбил у Юры из рук оружие, и сразу же второй ногой провел какую-то стремительную подсечку, в результате чего второй механик рухнул на спину аккурат ко входу в шкиперское помещение. Очень не по-доброму блеснули белки глаз оскалившегося сомалийца, когда тот, уподобившись факиру, выловил откуда-то из воздуха нож длиной в хвост годовалого льва. Юра сразу заподозрил неладное, когда негр, ловко перевернув свой меч острием книзу, воткнул его в своего мертвого пустоголового соплеменника. А мог бы и в него, Юру, попасть, если бы тот не успел выставить перед собой так удачно подвернувшийся труп.
   Тело с застрявшим ножом второй механик отбросил в сторону, а сам вскочил на ноги, отведя в сторону убийственный прямой удар кулаком. Теперь настала его очередь проверять силу вражеской черепушки. Негр был какой-то боевитый, он принимал зловещие стойки, махал руками-ногами и даже головой. Справа и слева отстреливались Пашка и Джон, Юра и пират стояли в полный рост, но в них никто не попадал. Наверно, сомалийцы, тупо верили своему изощренному в рукопашных схватках бойцу, поэтому и не стреляли в ненавистного белого, боясь зацепить своего.
   Негр наседал, Юре приходилось отходить, пока они не оказались за фок-мачтой. Теперь можно было и заканчивать поединок, парням нужна была огневая поддержка. Сомалиец хлестко выстрелил правой рукой, намереваясь попасть в висок, Юра не стал ни уклоняться, ни блокировать удар. Наоборот, он сделал головой резкое движение, ударив пирата своей башкой прямо в его кулак. И сразу же сам пробил рукой справа. Негр, получив по физиономии, пошатнулся, но снова ударил, на сей раз слева. Опять повторилось то же самое в зеркальном отображении. Со стороны могло показаться, что Юра бьет пирата своей головой по кулакам.
   - Давай, мусор, бей! - закричал второй механик.
   - Бахабарлак кутук! - заорал негр.
   Он снова ударил и снова получил по роже.
   - Бей, мусор! - кричал Юра.
   - Бахабарлак! - взвыл негр.
   После очередного обмена плюхами, сомалиец упал на одно колено, второй механик схватил его в борцовский захват.
   - Мусор! - сквозь зубы проговорил Юра.
   - Кутук! - слабнущим голосом ответил пират.
   Юра слегка повозился с противником и тот оказался у него за спиной: голова зажата правым локтем, поясница - левым. Теперь они были спиной к спине, наподобие креста.
   - Сдох твой кутук! - прошептал одними губами второй механик и, что было сил, постарался свести свои руки. Спина у негра оказалась крепкой, но шея сломалась со зловещим треском, и тело его сразу обмякло.
   - Русбой - это сила! - Юра вытер со лба пот и кровь, глубоко вздохнул, успокаивая дыхание, и пошел к своему автомату. Война была в самом разгаре. Он понял, что негры пытаются пробраться к ним по стреле носового грузового крана, когда в грудь ударила пуля.
   Второй механик не почувствовал боли, только по правой части торса, словно кувалдой врезали. Юру отбросило на палубу, но автомат на этот раз он не выпустил. Подняв левой рукой "Калашников" за цевье, пальцами правой он нажал на спусковой крючок. Он почти не целился, стреляя навскидку, но заметил, как разлетелась на части черная голова на светлой стреле крана. Вот откуда вывалился этот черный вояка! Они пытались теперь по крану добраться до упора, куда стрела эта крепилась, чтобы оказаться чуть ли не за спиной у Джона.
   Юра еще раз пошевелил пальцами правой руки, проверяя их подвижность. Рука сама не двигалась, но пальцы работали, как у пианиста. Он кое-как отполз спиной к фок-мачте, уперся в ее основание и поднял оружие. Нельзя не воевать, товарищам сейчас тяжело. Второй механик немного посочувствовал себе, что потеряет много крови и обессилеет, но пока еще можно огрызаться огнем, а там видно будет. Судя по удачному выстрелу, его ранение высшими силами компенсировалось меткостью "ворошиловских стрелков".
   Тут дверь в шкиперскую открылась и, словно ящерица, наружу проскользнул боцман.
   - Сэконд! - сказал он. - Ты жив?
   - Зацепило чуть-чуть, - ответил Юра. - Вообще-то я не знаю, насколько серьезно, но пока ничего не болит.
   - Я посмотрю! - склонил голову боцман и крикнул что-то в открытую дверь на своем языке. Оттуда в сей же момент показались повар и один из ЭйБи. Они кивнули и уползли по направлению к Пашке и Джону.
   Босс тем временем, чуть ли не тыкаясь носом, осмотрел рану.
   - Сэконд - плюнь! - сказал он и подставил свою ладонь.
   Юра не стал удивляться, будто всю жизнь только этим и занимался, что плевал в ладони филиппинцев. Боцман уставился на плевок, так и этак поворачивая свою кисть. Наконец, он изрек:
   - Крови нет, легкое, наверно, не задето. Я тебя чуть-чуть перевяжу.
   Вот это было уже больно. Пуля прошла насквозь, что было немудрено с такого расстояния. Рукой Юра шевелить не мог. Боцман, изорвав на себе майку, перевязал, как мог, рану. И он, и второй механик надеялись, что кровопотери больше не будет.
   В это время повар и ЭйБи ползали по полю боя, как Гавроши, собирая оружие. Автоматов набралось много, даже и не сосчитать. Очень уважали эти сомалийцы "Калашников", другого оружия не попадалось.
   Приполз Джон.
   - Юра, тебе бы надо в машину, чтобы главный двигатель завести! - пробормотал он.
   Второй механик только с досадой чмокнул губами в ответ.
   - Понимаю, брат, я пойду. Продержитесь тут минут двадцать. Боцман с Эфреном останутся с вами, - положил руку ему на левое плечо Джон.
   - Подожди, Джон, - сказал Юра. - Мне тут открылась истина. Точнее, даже две истины. Выслушай.
   - Говори.
   - Первая: Битлз никогда больше не соберется, - сдавленным замогильным голосом проговорил второй механик, у Джона в изумлении округлились глаза. - Вторая: Роллинг Стоунз никогда не распадется.
   Джон с натугой сглотнул, а Юра, не в силах больше сдерживаться, сморщился и застонал.
   - Ну ты кремень! Смешно. Чуть животик не надорвал, - протянул Джон.
   - Видел бы ты со стороны свое лицо! Но ладно, дело не в этом. Негры могут попробовать по стреле кормового крана залезть, как сюда пытались пробраться. Проконтролируй там оборону!
   - Двадцать минут! - сказал Джон и скрылся в шкиперской, где ЭйБи уже раскладывал автоматы.
   4.
   Увешанные оружием, Джон и ЭйБи ползли по тоннелю, уже освещенному в некоторых местах, точнее - в одном. Редко у кого из механиков доходят руки до замены в этом не самом посещаемом месте на судне сгоревших лампочек. Но и той единственной, что своими сорока свечами освещала середину этого узкого и неудобного лаза, хватало для того, чтобы двигаться быстро и даже непринужденно. Автоматы благоразумно были поставлены на предохранители, иначе бы парни уже давно перестреляли друг друга - оружие цеплялось за любые скобы, шпангоуты и клапана.
   Главная задача, которую должны были выполнить два механика и один штурман на баке, оказалась решена только наполовину.
   Подруливающее устройство можно было запускать, не боясь, что негры предпримут какие-то действия, которые могут воспрепятствовать большому электромотору крутить два, установленных в сквозной трубе под водой, пропеллера. Эти винты, бешено вращаясь, могли толкнуть нос судна либо вправо, либо влево, чтобы маневренность огромного корыта увеличивалась по мере необходимости. Пока белая банда не сдала своих позиций, можно было рассчитывать на содействие подрульки выходу из этой узкой бухты.
   На вторую половину задачи все сообща махнули рукой. Если судно стоит неподвижно, то его держит, либо якорь, либо толстые швартовные концы. Якорь в данном случае негры не бросили, потому что не умели, да и не хотели особо. А швартовы они благополучно сперли - для хозяйства-то они важнее! Судно крепилось к плавающим бочкам посредством хиленьких гнилых веревок. Дернул пароходом в сторону - они и лопнут в лучшем виде. Решили не тратить время и эти сомнительные крепления не рвать.
   В машинном отделении Джон заметался, как угорелый. Слава богу, проект судна был более-менее знаком, поэтому на поиски необходимых для реанимации парохода устройств время не терялось. Он запустил сепаратор дизельного топлива, чтоб наполнить расходный бак, открыл закрытые ранее воздушные клапана и начал сливать все еще кипящую воду из баллона-спасителя. Слава богу, что подогреватели мазута запустились автоматически, как и насосы. Он надеялся, что прогрев тяжелого топлива не займет дополнительного времени - все-таки не в Арктике же они стояли. Чем холоднее мазут, тем он гуще, а значит, тем сложнее ему воспламениться. Насосы, гоняющие топливо через подогреватели выли, как оголодавшие собаки. Оно и понятно, тяжело им качать жидкость, по консистенции, схожей со сгущенкой.
   В ЦПУ он выловил урку-моториста, который на самом деле по документам проходил, как "уборщик машинного помещения". Голландцы за копейку удавятся. Ну, да ладно, большого ума и квалификации для того, чтобы закрыть клапан на баллоне, когда вся вода из него выдавится, не требовалось.
   Не переводя дыхания, он махнул рукой поджидающему ЭйБи и побежал на главную палубу. Баас обрадовался ему, как родному. Сразу же была выставлена оборона. Дед и ЭйБи снизу по бортам, единственный ОЭс на верхней палубе, куда крепилась стрела кормового грузового крана. Хвала всем тупым неграм, они пока не решились карабкаться по этому прямому "мосту" в надстройку. Или, может быть, заводилы у них кончились, после того, как Юра порвал на части самого боевого?
   Своих бойцов он проинструктировал стрелять экономно и держаться до последнего автомата. Это было забавно, но магазины они не меняли, предпочитая выбросить за борт опустошенный "Калашников" и браться за новый. Негры оружие свое, даже если оно было задрипозного китайского производства, холили и пестовали. Все магазины были полными, некоторые рожки скреплялись попарно скотчем, так что можно было по мере опустошения одного отсоединить его и, перевернув, пользоваться вторым.
   Свободных людей, за исключением второго штурмана, больше не было. Но он, пожилой урчелла Делафуэнто, нужен был на мостике. Судну повезло, что вторым был не какой-нибудь питерский недоучка из "Навигационного колледжа" - бывшего Ленинградского речного училища или аналогичного украинского заведения, не имевшего никакого понятия об управлении главным двигателем на маневрах, а опытный филиппинец.
   По дороге в рубку он зашел все-таки в овнеровскую кабину, благо ключ торчал снаружи. В принципе, капитан и сам мог уже выйти, ключ требовался только со стороны трапа, изнутри же стояла обычная защелка. Но Нема сидел, где ему было велено мерзким арабом.
   Он возмущенно засверкал стеклами очков, когда Джон открыл дверь.
   - Кто вы такой? Кто разрешил поднимать на судне бунт? - заклекотал он.
   Джону потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что капитан искренне возмущается, вон, даже ноздри надул. Можно было расценивать это, как принятие стороны пиратов, можно было понимать, как возмущение нарушением идиотского кодекса ISPS, но разбираться не было времени и желания. Джон, не замахиваясь, ударил капитана Номенсена в зубы, а когда тот упал на палубу, притворившись избитым до полусмерти, два раза изо всех сил пнул ногой, не выбирая части тела.
   Закрыв дверь на два оборота, он прикладом сломал ключ. Теперь мастер даже по собственной воле не сможет выбраться из "заточения". Делафуэнто только посмеялся, показав вверх большим пальцем руки. Как же Джону сейчас позавидовали все моряки, у которых пил кровь гнуснопрославленный голландский капитан!
   Но отвлекаться на анализ ССП (общечеловеческий) не стоило, Родина все еще была в опасности. На мостике было пустынно, если не считать двух трупов. Второй штурман только осклабился, реагируя на не самое приятное зрелище непонятным образом.
   Договорились, что как только главный двигатель разгонится до рабочих оборотов, Делафуэнто примет контроль над управлением на мостик и сразу же включит подрульку, дабы чуть сорваться с места. Джон на минутку выскочил на крыло, чтобы окинуть поле битвы с самого верху и схватился за голову. Со всех сторон к судну плыли лодки. Деревня полыхала, на берегу до сих пор слышались взрывы послабее, кто-то стрелялся из оружия. Яхта, пришвартованная с другой стороны бухты, казалось, изменила свое местоположение, она теперь была, вроде бы, гораздо ближе к выходу, чем предполагалось раньше. Впрочем, разглядеть точно не удавалось - обломок скалы, что торчал посреди этого залива, заслонял всю картину. Не видно было ни отелей, ни оборудованных шезлонгами и душевыми кабинками пляжей, ни сверкающих яркими огнями баров и ресторанов - ничего. Наверно, потому что их тут не было.
   Джон для порядка пустил пару пуль в одну из лодок, кто-то с криком перевесился через борт и, подрыгав ногами, соскользнул в воду. Надо было бежать в машину, если, конечно, не пытаться готовить хлеб-соль для дорогих гостей.
   Спускаясь вниз, он слышал, как огрызаются выстрелами расставленные им люди.
   Второй дизель-генератор завелся без всякой предварительной подготовки, помолотил немного, разогреваясь, и охотно взял на себя половину всей нагрузки. Теперь все внимание нужно было уделить главному двигателю. Прибежал урка и доложил, что все, вода в баллоне кончилась, пошел воздух.
   - Ты хоть клапан продувки этот закрыл? - спросил Джон.
   - Так точно, - по-военному сказал моторист. - Я пойду заменю старшего механика.
   Хотелось, видимо, пострелять парню. Джон в ответ только вздохнул.
   5.
   Где-то на востоке небо посветлело. Близился рассвет, а "Меконг" пока никуда со своего места не делся. Собирающий автоматы боцман выглянул в носовую дырку в фальшборте для буксирного каната и доложился сначала Пашке, а потом Юре:
   - Много лодок идет с берега.
   - Фатально, - ответил старпом, боцман закивал головой, но ничего не понял.
   - Слушай, Джулиус, подмени пока Эфрена, ему там, наверно, страшно с непривычки, - сказал второй механик. Он со своего места видел, как то с правого крыла мостика, то с левого кто-то ведет огонь. "Кто-то из наших, не иначе", - подумалось Юре, и он успокоился. Значит, скоро судно пойдет. Нельзя было допускать, чтоб прикрывающий левый борт повар почувствовал свое одиночество.
   Автоматы постепенно кончались. Но также редко теперь начали звучать ответные выстрелы. Те люди, что приплыли на помощь бандитам, видимо, были безоружными, если не считать длинные ножи и копья. Они предпочитали залезать на борт в самом удобном месте - посреди парохода. На бак и ют никто не совался. Во-первых, высоко, приходилось бы забрасывать веревки с крючьями. Во-вторых, страшно.
   Судно чуть дрогнуло, а это могло означать только то, что заработал главный двигатель. В обычных условиях требуется минут десять, чтоб вывести его на рабочие обороты, но сейчас Юра был уверен, что минут через пять пароход начнет двигаться.
   У него полностью кончились патроны, и в это время по голове что-то ударило. Перед глазами опустились красные шторы, и он отключился.
   Пашке ужасным рикошетом перебило обе голени. Менять позиции уже не было смысла, негры перестали стрелять, поэтому он пополз вперед. Сомалийцы пошли сразу же всем скопом. Они визжали и блеяли, но их было много. Пашка дострелял свой последний магазин, перехватился за дуло рукой, не обращая внимания на горячий, до ожога, металл. Он бился с колен, размахивая автоматом, как палицей. Временами он резко ложился на бок, поворачиваясь на плечах. В эпоху увлечения брейк-дансом эта фигура называлась "геликоптером", и Пашка обучился ей до совершенства. Такой переворот сбивал у атакующих прицел на их копьях, а с ножами старпом легко разбирался даже с колен.
   - Прочь, черные мрази! - кричал он, опуская приклад на очередного негра. - Держитесь подальше от белых мразей!
   - Я давал Присягу Советскому Союзу! - объяснял он, разбивая голову то ли подростку, то ли очень невысокому бандиту.
   - Бойтесь нападать на суда, где работают советские парни! - выдыхал он, отбивая копье и ломая колено его обладателю.
   Но их было много, чертовски много. Пашку просто смели, задавив телами. Вот уже на том месте, где он стоял на коленях, оказалась сплошная груда верещавших на разные лады черных людей.
   Но в это время на подмогу бросился окровавленный, весь в лохмотьях одежды, повар. С дико выпученными глазами и срывающимся на визг голосом он бросился на врагов, убивающих его старпома. Со стороны могло показаться, что Эфрен, разведя руки в стороны, хочет всех просто обнять. Или взлететь, потому что он еще делал медленные махающие движения. Такими жестами иногда пастухи загоняют в стадо отбившихся от коллектива овец и баранов.
   Негры немного поумерили свой пыл, недоумевая, что бы это значило. Но Эфрен, достав из-за плеча автомат, всадил в эту кучу-малу последний оставшийся патрон. С такого расстояния ему удалось поразить сразу двух человек. Далее он предложил бандитам отведать приклад своего оружия. Работая, как молотобоец, ему удалось отбросить врагов назад. Тут уж появился и старпом. Он хрипло дышал и рот его был весь в крови. Не мудрено, оказавшись погребенным под телами, он впился зубами в чью-то черную глотку, подсознательно радуясь, что подвернулась не задница.
   Юра пришел в себя, когда Эфрен размахивал своим автоматом направо и налево.
   - Во славу подгорного короля, - прошептал он, сам удивившись своим словам. Смахнув тыльной стороной ладони заливающую глаза кровь, он также заметил, что на стреле сидит еще один негр, все никак не решающий спрыгнуть. Юра поднял свой автомат и выстрелил, но раздался лишь сухой щелчок. Думать было некогда, и Юра снова выстрелил, передернув перед этим затвор. Негр, заметивший, что в него пытается попасть из оружия сидящий окровавленный белый парень, не стал дожидаться третьей попытки выстрела и с криком подраненного зайца выпрыгнул за борт.
   Юра обессилено опустил автомат.
   "По-моему, это строчка из уважаемого Пашкой Перумова, - подумал он. - А мне нравится Бушков. Не тот, что пишет порно и спекулирует историческими фактами, известными в узком ученом кругу и до него, а тот, что писал в прошлом веке, очень круто писал. Про Пиранью и Сварога, про жандармов и золото".
   Заработала подрулька, затащив в свои гибельные лопасти несколько лодок. Треск и ужасный крик заставил группирующихся для атаки негров присесть. Юра снова впал в небытие.
   Питер Баас в одиночестве находился в ЦПУ, и отчего-то этот факт переполнял его гордостью. Он глушил выскакивающие алармы и поминутно контролировал работу главного. Эх, еще бы пару литров пива! Чувство того, что все должно кончиться неминуемо хорошо, было теперь его доминантой. Конечно, из машинного отделения порой видится не самое страшное, что преподносит море.
   На самом деле все было очень и очень грустно. Джон, едва в машину спустился дед, убежал наверх. Он приказал ЭйБи мчаться ко второму штурману на руль, сам принялся держать оборону вместе с мотористом. Как ни странно, негры в надстройку стремились, но не очень. Поэтому в один прекрасный момент он понял, что с бака, похоже, уже выстрелы не слышны. Это могло означать все, что угодно: и то, что бандиты перестали атаковать, и то, что у всех вдруг практически одновременно закончились патроны, и то, что наступил мир, и даже то, что больше просто некому отстреливаться.
   Нос внезапно повело из стороны в сторону - работа подруливающего устройства. То, что под лопасти попали несколько местных пирог, вызвало только беспокойство. Любая неловко затянутая в пропеллер доска, будучи достаточно крепкой, может послужить причиной перегрузки мощного, но до обидности китайского электродвигателя. Сгорит движок - потеря маневренности. Труднее будет вылезать из бухты задом.
   Но негры об этом не думали, на своих многочисленных лодках они отплыли на всякий случай подальше и теперь издалека трясли своими копьями и складывали ужасные сомалийские маты. Похоже, что боеприпасы у них действительно подошли к концу.
   С мостика второй штурман снайперски двумя выстрелами из ракетницы поджег два вражеских шестиместных дредноута. Ракетница, как позднее выяснилось, обнаружилась в самом видном месте - в футляре на переборке у выхода на правый борт. Сомалийцы, не переставая возмущаться, дружно отплыли еще дальше.
   - Я начинаю движение! - прокричал с крыла мостика штурман.
   Это было странно, но, одновременно, очень правильно и своевременно. Урки, как правило, на себя вообще не берут никакой ответственности. Исполнять приказ - пожалуйста, но самому проявить необходимую инициативу - увольте. Филиппинцы на "Меконге" были неправильными филиппинцами - они проявляли много даже для русских самостоятельности. Наши-то понятно: каждый день - борьба за существование. Впрочем, жить захочешь, еще и не такое сделаешь.
   Судно легко оборвало все мифические веревки и поехало вокруг торчавшей посреди бухты скалы. На первый взгляд обывателя у Делафуэнто и безымянного ЭйБи все получалось в лучшем виде. Негры тоже это, видимо, осознали и начали спешно прыгать с бортов в воду. Они сигали в море, как какие-нибудь дикие олени на реке Иртыш. Их было так много, что другое сравнение просто не приходило в голову.
   Причина панического бегства стала ясна совсем скоро, едва только Джон поднялся на мостик к двум навигаторам. Те, бледные, как после обработки перекисью водорода, испуганно переглядывались друг с другом.
   Было уже достаточно светло, чтобы можно было разглядеть, что творится по двум берегам выхода из этого залива. Сомалийцы под руководством инструкторов, не иначе, укрепили свою твердыню, как в свое время фашисты подход к Пилау. Не так мощно, конечно, но два установленных с каждого берега зловещих крупнокалиберных пулемета на треногах вызывали определенное беспокойство.
   - Кайки лоппи? - задал сам себе вопрос Джон.
   - Кайки лоппи, - неожиданно ответил ЭйБи, но руль не бросил.
   - Спаси нас, Боже, - сказал Делафуэнто и перекрестился.
   Пулеметы разворачивали свои дула по направлению к медленно подходящему к проливу судну "Меконг".
   6.
   Пашка сидел на палубе и смотрел, как аккуратно вписывается судно в проход к открытому морю. Боцман и повар скакали у борта, тряся кулаками и автоматами. Они кричали на своем языке нечто невразумительное, но смысл примерно угадывался: "Мы победили, а вы - козлы!" Хотелось сказать им, что не все так просто, но язык не поворачивался. Они, экипаж теплохода "Меконг" сделали все, что могли, но, как выяснилось, могли они не все.
   Пашка заметил наметанным глазом, что с обоих берегов узкости снуют черные фигуры, устанавливая на треноги зловещие штуковины. Вряд ли это были установки по производству конфетти или мыльных пузырей.
   Юра снова пришел в себя.
   - Паша, мы победили? - спросил он.
   - Почти, - ответил старпом. - Ты не напрягайся. Ложись и не смей больше отключаться. Скоро придет помощь.
   - И медсестра с большой и мягкой грудью, - добавил Юра и закрыл глаза. Его отчаянно тошнило, и зрелище вокруг не способствовало оказанию достойного противодействия позывам рвоты.
   Пашка сощурился на крупнокалиберные пулеметы и спросил пространство:
   - Кайки лоппи?
   Делафуэнто понял, что у них нет никакого шанса закончить столь успешно проведенную операцию по освобождению. Жестом он показал ЭйБи ложиться на палубу, сам присел на корточки у руля, продолжая держать курс к морю. Джон схватился руками за голову, он тоже пригнулся, но понимал, что они обречены. Стало очень тихо. Только из каюты овнера, что была двумя палубами ниже, раздавался тоскливый вой. Это Нема в иллюминатор увидел, как передергивает затвор черный пулеметчик.
   А потом раздался оглушительный взрыв, к небу взметнулись вода, камни, железо и человеческая плоть. Второй штурман уставился на Джона, тот в ответ пожал плечами: он здесь ни при чем. По пеленгаторной палубе забарабанили камни, звякнула какая-то металлическая штуковина. Этот звук был как сигнал.
   Джон бегал от одного борта к другому, убеждаясь снова и снова, что на обоих берегах стало довольно пустынно, и кричал Делафуэнто:
   - Все в порядке!
   Тот, повернувшись к лежащему ЭйБи, переводил:
   - Все в порядке!
   ЭйБи благосклонно кивал головой, продолжая лежать, только голову рукой подпер для удобства.
   Джон выбежал на крыло правого борта и вернулся, протягивая второму штурману, как олимпийский факел, кусок чьей-то руки с белой ладошкой, которую он там подобрал. Все пальцы на кисти оторвало, за исключением двух. Они сложились в интернациональный жест: viva. Делафуэнто схватил эту руку и сунул под нос ЭйБи. Тот мгновенно взлетел на ноги, схватил эту конечность и с криком отвращения выбежал на крыло. Выбросив "факел" за борт, он еще долго брезгливо шевелил своими пальцами перед собой.
   Наблюдая за всем этим с доброй улыбкой, Джон заметил, что бухта, из которой они сейчас благополучно выходили, теперь была пуста: шикарная океанская яхта тоже исчезла. Не могла же она вот так вот с концами затонуть, чтоб не осталось никаких следов.
   Второй штурман перед самим отходом достал из очередной штурманской прятки под подволоком две новые УКВ-рации, которые незамедлительно установил на зарядку. Джон, повинуясь необъяснимому импульсу, схватил одну из них и закричал на все море по шестнадцатому каналу:
   - Гран мерси!
   Ответом было только шуршание радиопомех.
   - Мерси боку! - добавил он уже спокойным голосом.
   Внезапно из рации, перекрывая шелест, раздалось несколько слов:
   - Алягер ком алягер, камрад.
   - Иль де Франс? - спросил Джон, надеясь, что его поймут лучше, чем он сам себя.
   - Уи, камрад.
   - Сэ си бон, камрад. Бонжур.
   - Оревуар.
   Урки удивленно посмотрели на Джона
   - С кем это ты разговаривал? - спросил Делафуэнто.
   - Надеюсь, что не с сомалийцами.
   Судно постепенно достигло глубины, не коснувшись ни разу мели, и развернувшись, пошло прочь от негостеприимного берега.
   - Ты просто, как лоцман! - сказал Джон второму штурману. Тот от гордости надулся, как воздушный шар.
   Действительно, вывести судно, не зная фарватер, это чудо. В данном случае - филиппинское чудо.
   Пока они разворачивались носом вперед, все дальше и дальше удалялась от них быстроходная океанская яхта, на корме которой висел французский флаг.
   На баке, когда туда прибежали Джон, моторист и ОэС, было, словно после атомного взрыва: тела, тела и снова тела. На расчищенной площадке между якорными лебедками лежали Юра и Пашка, по бокам сидели, уставившись в никуда, боцман и повар.
   Пашка открыл глаза и сощурился на солнце:
   - А, это вы! Я-то думал, что все, хана, - он попытался облизнуть сухие губы. - Может, водички организуете?
   Потери экипажа были незначительны на фоне десятков трупов сомалийцев. У повара исчезла верхняя часть правого уха, словно ее бритвой срезали. Что характерно, кровь нисколько не шла, будто так и должно было быть, организм просто избавился от некоторой необязательной и лишней своей части. Пашке накрутили две мощные шины, обеспечив неподвижность костям. Его на носилках утащили в санитарную каюту, где было все необходимое для того, чтобы лишенный возможности передвигаться человек не испытывал мук совести и тела, справляя естественную нужду. Юре досталось больше всего. Сквозную рану на груди перевязали, как умели, голову тоже. Но он иногда так же впадал в беспамятство и совсем не выносил свет. Скудных медицинских познаний - что делать - было недостаточно. Если не считать синяков и ссадин, то остальные остались здоровыми и невредимыми. Кадета в расчет как бы уже не брали - он умер довольно давно.
   В то время как матросы занимались размещением раненных, Джон и моторист превратились в похоронную команду. Оставлять на палубе тела нельзя было ни в коем случае. И дело тут было не в санитарной гигиене.
   Джон слегка беспокоился, что их действия могут легко просматриваться с космоса, но ждать темноты был не в силах. Они сбросили все тела сначала на главную палубу, а потом, благо фальшборт был обозначен только трубами, и до воды было не больше метра, спихивали трупы прямо в море. Убедившись, что они не остаются плавать, как ориентиры для любых пролетающих самолетов, парни уже не отвлекались ни на что, тупо сталкивая бандитские останки на корм крабам.
   То, что некоторые бандиты еще стонали и пытались шевелиться, в расчет не брали. Пленных быть не должно. Все прекрасно понимали, что в противном случае на снисхождение ISPS рассчитывать не приходится. И так-то их дальнейшая судьба была настолько неясна, что даже загадывать не хотелось.
   Джон подсчет пиратам, ставших жертвами их восстания, не вел. Запретил это делать также и мотористу. Освободив палубу, они полезли в краны. Там нашелся один недобитый черный парень, который, несмотря на потерю крови и пулю в шее, вдруг зашевелился и достал нож. В глазах его не было ни тени разумной мысли, поэтому они с облегчением вздохнули, когда тот, вяло размахивая ножом, двинулся к люку из крана, куда и упал, жестоко ударяясь по пути вниз обо все скобы и выступы.
   Контроль над трюмами уже делали все сообща, держа наготове один оставшийся с патронами автомат. Вентиляторы, пока судно стояло обесточенным, конечно же, не работали, поэтому любой самый тупой негр не рискнул сунуться в судовые недра, не рискуя потерять сознание от удушья. В трюмах, излюбленном месте пряток арабских и африканских стовэвэев, было пусто, только контейнера с нетронутыми пломбами.
   А повар, с повязкой, как у Щорса, придумал ужин. "Немножко крупы перловой, немножко коры дубовой, немножко болотной жижи - солдат не умрет голодным". На самом деле он по совету старпома вытащил из совсем неразграбленного фрифолл-бота пакеты индивидуального питания, спрятанные там на случай покидания судна. Это были завернутые в вакуумную упаковку из фольги прессованные питательные вещества. Отдавали они некоей слащавостью, и собаки их считали лучшим из деликатесов. На "Педигри" и "Чаппи" они плевали, но вот за брикет с морским кормом готовы были позакладывать все имущество своих хозяев.
   Как бы то ни было, но в условиях полного отсутствия еды в провизионках, сладковатая коричневая бурда, чуть растворенная в воде, была настоящим спасением. А когда к ней нашлась копченая колбаса, до отказа забитая в капитанский холодильник, то про голод все сразу же забыли. Наверно, любил араб, занявший на некоторое время апартаменты мастера, полакомиться втайне от всех колбаской из неизвестных, может быть, даже и свиных, продуктов.
   Капитана решили пока не выпускать из своего каземата. Просунули ему через пожарно-вентиляционное отверстие двери сладкую кашицу с куском колбасы, но возглавить судно не предложили. Нема и не протестовал, сидел себе и копил злость, как он будет изничтожать всех членов команды, когда доберется до связи с офисом.
   7.
   Капитан и не подозревал, что его жизнь сейчас была на волоске. Филиппинцы, разухаренные победной войной, горели желанием утопить мастера, как крысеныша. Что поделать, таков закон равновесия. Редко остаются капитаны в живых после бедствий с судном, повлекших за собой, к тому же, человеческие жертвы. А особенно такие, как этот Вилфрид Номенсен.
   Пашка провел разъяснительную работу, не вставая с кровати. Суть ее сводилась к следующему.
   Никакого оружия в руках экипажа не было. Негры, вдруг взбеленившись, начали воевать между собой. Пользуясь неразберихой, экипаж принял решение сорваться с места пленения вместе с пароходом. Вот и вся история. Капитан просидел все это время в каюте и боялся принять хоть какое-то решение, на вопросы не реагировал, посылал всех по инстанции. Больше никому ничего не говорить, на вопросы не отвечать, провокациям не поддаваться. В противном случае всех ожидает тюрьма. Кто-нибудь проговорится - посадят всех.
   К сожалению, это были не пустые слова. Ни Джон, ни старпом, ни даже дед Баас, особо не доверяли слабохарактерным урчеллам, понимая, что профессиональные дознаватели легко представят картину происшествия в любом удобном для них цвете. Быть может, совсем скоро придется отвечать за негуманное отношение к африканцам, получить пожизненный срок и слать приветы из зоны родственникам. Одно радовало - это будет не африканская и даже не российская тюрьма, а какая-нибудь европейская. Хотя, тюрьма, пусть даже покрашенная в розовый цвет, навсегда останется юдолью скорби и отчаяния.
   Урки, пристыженные и подавленные, пошли отмывать судно от всяких ужасных кровавых пятен, Джон присел рядом с Пашкой на беседу.
   - Кто это нам помог так здорово? - спросил Джон.
   - А то ты не догадался, - ухмыльнулся старпом. - Сам же на французском языке в рацию кричал.
   - Эх, знать бы еще, что такое я там наговорил.
   - Ничего, если это Легион, то они поймут. Они там привыкшие доверять делам и результатам. У них юристы не балуют, двояких мнений быть не может.
   При упоминании о правоведах и правосторонниках сделалось грустно. Выжить, оказывается, было возможно. Вот как доказать, что ты просто не хотел умирать - не известно.
   - Ладно. Чего это мы о грустном? - вздохнул Пашка. - Ты вот лучше мне скажи, отчего это негры на нас так перли, будто жизней у них - не меряно? Под наркотой они, что ли, все были? Эдакое бесстрашие мне не совсем понятно. Скажу больше - неприятно.
   - И я тебе отвечу, - сказал Джон. - Эти ребята живут в своем времени. Строй у них даже не рабовладельческий, а пещерный какой-то. Они не умеют производить, они могут только потреблять. Мы для них - как инопланетяне, пришельцы из будущего. Между нами столько различий, что они в нас не видят людей. Как ни банально это звучит, мы - мишени. Когда пещерный человек шел с толпой валить мамонта, они ж не задумывались о том, что тот может кого-то из них замочить. Будущего для них не существует, есть только настоящее. Растоптал мамонт несколько человек, но ему по башке кто-то удачно камнем ба-бах - и в костер. Сидят, жрут и друг другу подмигивают. Про погибших и не вспоминают. Был человек, да сплыл. Подумаешь, эка невидаль! Потому что они, пещерные люди, не могут быть жертвой. Жертва - мамонт. А те, которых растоптали - просто неудачники. Вот и мы по их понятиям не больше, чем эти жертвы, мы не можем их убивать. Так какой же тут страх?
   - Ты это прокурору скажешь, - снова изобразил улыбку старпом.
   - Ну, да, конечно, - кивнул головой без тени улыбки Джон. - Они у нас многострадальные, даже когда людоеды будут заживо их поедать, будут законами прикрываться, одинаковыми для всех. Но ведь в каждом времени - свои порядки. То, что для этих негров норма - для нас преступление. Так почему же они пытаются уравнять нас, принявших законы этих черных парней и победивших, с постулатами высокоразвитых цивилизаций, если в тот момент времени мы были вне ее?
   - Весело мы с тобой поговорили, - опять вздохнул Пашка. - Едем себе тихонько через самые пиратские места. Или снаряд два раза в одну воронку не падает?
   Джон от непонятной тоски сбегал в машину, где спал богатырским сном в вахтенном кресле Питер Баас. Пробежался по всем электрическим щитам и включил выбитое оборудование, запустил всякие сепараторы, испарители и тому подобное. Главное - кондиционер без всяких уговоров заработал, стоило только нажать на нем одну единственную кнопку. Бааса будить не хотелось, поэтому, наказав мотористу блюсти контроль, он отправился на мостик.
   Второй штурман выглядел, скорее, озабоченным.
   - Что произошло? - поинтересовался Джон.
   - Да вот, заработал внезапно спутниковый телефон, звонки полетели один за другим. По-моему, из офиса, - сказал тот, и телефон снова ожил.
   - Это я на него питание подал, - похлопал себя по груди Джон. - Чего медлишь, бери трубку.
   Делафуэнто испуганно затряс головой.
   - Я не могу, я не знаю, как же так, - пятился он подальше от звонков.
   - Ну, тогда собирай парней, и пусть они принесут сюда старпома вместе с кроватью. Он здесь главный, ему и ответ держать.
   Не прошло и пятнадцати минут, как торжественно внесли Пашку. Он не постеснялся сам позвонить в контору. Разговор был недолгий, минут пятнадцать всего по шесть долларов за каждую (ох, сплошное разоренье для кампании!), но познавательный.
   Самый главный советник по безопасности кампании дрожащим голосом представился, когда старпом дозвонился. Он ожидал услышать очередные многомиллионные требования выкупа от злобного араба, или его не менее строгого подручного. Сначала советник никак не мог взять в толк, что "Меконг", вроде бы, свободен и через сутки будет уже в территориальных водах Египта, точнее - в Красном море. Потом до него, наконец-то, дошло, что у дела теперь совсем другой поворот.
   - Диалоги о животных, - вымолвил Джон, когда Пашка начал отвечать в трубку.
   - Нет, - говорил старпом. - Капитан жив. Подойти не сможет. Причина проста - он в состоянии депрессивного шока, не осознает действительности. Нет, не бунт. Сами все узнаете, но пока из каюты я его не выпущу. А это уже ваши домыслы. Остальные жертвы? С этого и надо было начинать, господин начальник! Нам нужна срочная квалифицированная врачебная помощь двум человекам. Чем быстрее, тем лучше. Причем здесь Номенсен? Второй механик очень плох, у него два пулевых ранения. У старпома перелом обеих ног. Да, это я. Легкое ранение у повара. Самое главное - у нас погиб кадет. Я больше не буду отвечать на ваши вопросы о капитане. Запасов еды нет, судовое имущество разграблено полностью. Контейнера мы не проверяли.
   Потом наступила длительная пауза, в ходе которой Пашка только хмыкал в трубку и кивал головой.
   - Диалоги о рыбалке, - сказал себе под нос Джон.
   - Надеюсь, кампания в состоянии возместить экипажу ущерб. Минуточку, я хочу услышать ясный ответ. Нет, мне не понятны ваши слова. Вы согласны, или нет? Так, да? Понятно, кампания гарантирует экипажу возмещение ущерба. У нас тут на борту еще один человек, также взятый в заложники с судна "Кайен". Старший механик. Жив и здоров.
   Снова Пашка долгое время кивал и хмыкал в трубку.
   Наконец, разговор закончился.
   - Суки, - сказал старпом, передавая трубку второму штурману. - Выиграли нашей кровью несколько миллионов долларов, теперь будут жаться над копейками. Капиталисты херовы!
   - Сурово ты с ними, - одобрил Джон.
   - Да пошли они! Там моих друзей нет. Уроды. Не это важно. Нам еще почти сутки плавать надо. Лишь бы Юра выдержал.
   Второй механик почти постоянно был в каком-то забытьи. Иногда приходил в себя, в него вливал повар питательную кашицу, он мог даже обменяться парой фраз, но почти сразу же снова отъезжал: то ли засыпал, то ли терял сознание.
   - Нам остается только надеяться на его могучий организм. Кстати, ты рассчитываешь на компенсацию? - сказал Джон.
   - Ну, это вряд ли, - ответил Пашка. - Неграм они готовы миллионы выложить и еще все задницы до мозолей зацеловать, ну, а мы - так, страховка. Сволочной Свод Правил (общечеловеческий). Ты, кстати, когда-нибудь читал Ясеня или Наташину?
   - Не, Паля, я на такое не способен, - не особо удивился переходу Джон. - Ясень - злобная русофобная сволочь. Наташина - примитивная и непоследовательная особа, ни тени логики в ее пустых, как картонный домик, перлах. Я лучше уж в поэзию ударюсь. Карельских Тихонова, или Чернобровкина почитаю.
   - А что, у них в строчках душа чувствуется, - сказал старпом. - Ты извини, что говорю, о чем ни попадя - больно что-то ногам, отвлечься надо.
   - Это все от нервов. Забыть на время о разговоре с боссами надо, - проговорил Джон и внезапно заулыбался. - Ты, Паля, только не обижайся. Со стороны это должно выглядеть забавно: посреди рулевой рубки океанского судна лежит в постели кинг-конг и рассуждает о литературе и поэзии. Кстати, могу и я сделать один звонок? Не домой, по делу.
   - Валяй, - махнул Пашка рукой и закрыл глаза. На лбу у него выступили капли пота.
   8.
   Вокруг парохода летали кругами чайки, будто привлеченные смываемой за борт кровью. Урчеллы увлеченно таскали от одного пожарного рожка к другому единственный спасенный пожарный шланг с брандспойтом. Вода, подаваемая пожарным насосом под большим давлением, смывала все свидетельства вражеского присутствия на борту.
   - Привет, Стюарт, - сказал в трубку Джон.
   - Ого! - обрадовался голос с далекого Уэльса (см. также "Прощание с Днем морского сурка", "Ин винас веритас"). - Кого я слышу!
   - Да, и я тоже очень рад, но мне, честно говоря, нужна помощь. Нужен твой совет, - поспешил сказать Джон.
   Как мог коротко и достаточно расплывчато он поведал о прошедших делах.
   - Так, ясно, - ответил Стюарт. - Капитан жив? Замечательно! Это добавит сложностей. Вам теперь главное - избежать какой-либо ответственности. Мастер будет всю вину перекладывать на вас. Ему будут доверять, вам - нет. Выход один - ничего не говорить дознавателям. Это ваше право. Конечно, сложно. Запиши мой телефон всем своим коллегам. Пусть перед допросами требуют присутствия своего адвоката, которого можно будет пригласить по указанному номеру. Может быть, сработает.
   Пообещав сообщить о результатах, если этого не сделают раньше, Джон повесил трубку.
   Все, оставалось только ждать и уповать на то, что больше пираты к ним не сунутся, а также экипаж до египетских вод не потеряет больше ни одного человека.
   В Красном море прилетел вертолет и, спустив носилки, одного за другим забрал Юру и Пашку. Повар тоже норовил залезть в геликоптер, но его, вопреки воле и оторванному уху, удержали на борту. С воздуха доставили пакет с продуктами, так что у Эфрена работы прибавилось.
   Перед Суэцем урки торжественно утопили все оружие, которое они, как оказалось, берегли на случай внезапной атаки террористов, горящих жаждой мести за уничтоженную базу. Принятые на борт египетские лоцмана и рулевые, положенные для прохождения канала, кучковались все вместе, постоянно тревожно озираясь на экипаж, будто ожидая от них каких-нибудь угрожающих действий.
   В Александрии их очень быстро разгрузили под надзором страховщиков из P & O общества. Потом выставили на рейд, и судно со всех сторон обложили полицейские, Интерпол и прочая силовая шушера. Нема торжественно вышел из своей каюты, после того, как там выломали замок.
   Все было хорошо, да что-то нехорошо. Пытали всех и все. Египтяне цеплялись за любые формальности, как положено африканцам, чтоб наложить штраф. Интерпол и какие-то секретные службы устраивали одиночные, перекрестные и пристрастные допросы. Через три дня истязательств каждый оставшийся живой член экипажа проникся безысходной уверенностью, что именно он - главный террорист в мире. И лишь только клочок бумаги с телефоном подданного Ее Величества Королевы Великобритании служил сдерживающим фактором, чтоб их не расстреляли тут же, на юте, а дали возможность пожизненно искупать свою вину работой где-нибудь на каторге.
   И урки, и Джон, и даже Баас совсем скоро перестали ориентироваться в обвинениях, начинали говорить полнейшую чушь и готовы были показывать что угодно и на кого угодно. Они были удивительно единодушны, когда заходил разговор о капитане Номенсене. Каждый сказал, что Нема был готов сотрудничать с пиратами на любых условиях, не считаясь с опасностью для жизни прочих членов экипажа. Филиппинцы называли его "очень плохой человек", Баас величал "негодяем", Джон, не мудрствуя лукаво - "старой сволочью", известной далеко за пределами их судоходной кампании.
   Потом за дело взялись представители "назначенного лица" судовладельца, то есть те же полицаи, только в отставке. Весь упор делался на деньги. Очень не хотелось организации расставаться с оговоренными в контракте страховыми премиями.
   Итог был предсказуем: никто никого не наказывает, кампания выплачивает по тысяче долларов рядовым и тысяча двести пятьдесят командирам в компенсацию за утерю личного имущества. Расходимся краями, все довольны? Повару еще на ухо зеленки налили для пущей важности за счет работодателя. Что там творилось с подраненными товарищами - не оглашалось. Ящик с телом кадета увезли еще в порту, так что про него разговора вообще не велось.
   Напоследок Джона вызвал на беседу какой-то египтянин, бегло шпарящий на русском языке.
   - Сотрудник Интерпола, - представился он. - Учился русскому в Москве. У меня всего несколько вопросов.
   - Давай, - махнул рукой Джон. - Только я уже рассказал все, что мог и не мог.
   - Поясню: я не собираюсь кого-то из вас изобличать, мне важно получить информацию без протокола. Это не для адвокатов и полицейских. Это, так сказать, для оперативных разработок.
   - Хорошо, - пожал плечами Джон, ни на йоту не веря сказанному.
   - Меня интересует конкретно Абу Али Ибн Сина, - внимательно глядя в глаза, изрек агент.
   - Авиценна? - удивился Джон.
   - Да нет, - тоже удивился египтянин. - Посмотри на фотографии, может, кого опознаешь.
   Он выложил из дипломата стопку снимков и подвинул их Джону.
   На первой, второй и последующей были изображены какие-то злобные чернокожие личности. Для подследственного старшего механика "Кайена" все они были на одно неприятное лицо. Он отодвинул от себя фотографии.
   - Да ты все посмотри. Может быть, обнаружится кто-то, кто запомнился по плену.
   - Извините, конечно, но они для меня как-то все на одно лицо, - сказал Джон, но снимки разложил по столу веером.
   - Нет ли здесь Авиценны? - вопрошал агент.
   - Авиценны?
   - Ну да, то есть, нет. Ну, ты меня понял, - бесстрастно произнес египтянин.
   Джон пошевелил фотографии перед собой, чтоб не закрывали друг друга и чуть не вздрогнул.
   - Что, это он? - немедленно отреагировал интерполовец. - Авиценна?
   На одном из снимков был запечатлен какой-то араб, не известный Джону, но вот за ним, на расстоянии шага, стоял Ромуальд Карасиков, былой третий штурман теплохода "Вилли", собственной персоной. Еще на одном изображении тот же араб что-то вещал Ромуальду. А говорили, что сгорел Ромуальд, затерялся в государственных институтах под названием "тюрьма".
   - Почему ты остановил взгляд на этих карточках? - настаивал агент.
   - Потому, что здесь Европа, на остальных - нет. Африка, Восток, но не Европа. Это точно, - сказал Джон. - Не видел я никогда твоего Авиценну, да и Абу Али Ибн Сину тоже. Только на отрывных календарях далекой советской эпохи.
   Это оказался последний допрос. Кампания посчитала, что менять Нему слишком дорого, поэтому решила заменить всех прочих членов экипажа. Филиппинцы разлетелись в свою Манилу, Джон, благо все документы у него были на руках, отправился в Роттердам. Там в гостинице "Стелла Марине" его уже поджидал доставленный с "Кайена" личный багаж в целости и сохранности.
   Без промедления и душа его сразу увезли в Винсчотен, в офис кампании. Джон настроился на очередные пытки, но ему поочередно все начальники пожали руки, напоили кофе, пожелали удачи и отпустили восвояси. На выходе самая главная секретарь, кривая толстая и, вдобавок, индийских кровей, изобразив исключительное радушие, подала конверт. Джон, ответно нарисовав на лице полный восторг, с трепетом принял бумажный пакет со своей фамилией на нем. Здесь могло быть и торжественное уведомление о том, что кампания больше не нуждается в его услугах, и дурацкое поздравление с Днем рождения, или просто буклет про успешный бизнес их фирмы.
   Но в поданном той же секретаршей на подпись Cash Receipt указывался бонус для старшего механика теплохода "Кайен" в размере единицы и нескольких нулей местной валюты. Джон удивился, но виду не подал, залез в машину и поехал коротать ночь перед вылетом на Родину в странной гостинице, где с утра до вечера по телевизору показывают несколько каналов отвратительного порно.
   Взяв из мини-бара все пиво, сколько было (целых три бутылки "Варштайнера"), он залез в ванну. Только сейчас он осознал, что, похоже, все идет к тому, что работа у него закончилась, что впереди - дом. Выпив пару бутылок, Джон решил, что валяться в горячей воде как-то прискучило, но выбраться из ванны не смог. Сердце давало пропуски, руки и ноги, как ни кривь от усилий губы, поднимать внезапно непослушное тело отказывались. Джон с досадой подумал, что окочуриться здесь - самая большая несправедливость. Его ждет дом, любовь, радость, радушие, спокойствие и забота - все, без чего так тяжело обходиться в рейсе. Если помирать, то лучше в начале контракта, когда только приехал с дома, весь спокойный и ностальгирующий. Он дышал, смотрел по сторонам, допил пиво, ожидая, когда же душа покинет тело. Вода в ванне остыла. Стало легче.
   Эпилог.
   Юра умер в больнице курортного египетского городка, куда их с Пашкой доставил вертолет. По крайней мере, для флота. Он перенес операцию, в голову вживили титановую пластинку и посоветовали ближайшие годы не травмировать череп. По крайней мере, сорок пять - пятьдесят лет.
   - Не, - сказал Юра. - Я на это пойти не могу. Наша жизнь тем и славится, что бьет по голове с подозрительной регулярностью.
   По возвращению в родной Смоленск он первые полгода усиленно наблюдался врачами. Может быть, конечно, такой долгий срок контроля пациента не был столь уж необходим, но Юра платил живыми деньгами. Не из-за каких-то благих целей и не потому, что денег было некуда девать, просто таковая сделалась медицина, большею частью - платная. Парадокс: живые деньги, попав в руки врачей, делались мертвыми. Цены на медикаменты продолжали расти, бесплатные услуги целеустремленно стремились в ассортименте к цифре 1. И то, наверно, это скоро будет бесплатное погребение по социальным показателям.
   Чтоб не скучать в безделье, Юра съездил в Москву и нанял там заоблачного адвоката. Судовладелец отказался возмещать затраты на лечение и выплачивать страховое вознаграждение. После каждой встречи с этим юристом, он тщательно отмывал руки, брезгливо скалясь в зеркало. Но суд, точнее все суды, они выиграли. На половину полученных средств Юра купил загородный домик у пруда. В мансарде было солнечно, в бане - жарко, в вишневом садике - лениво. Гонорар, полученный адвокатом от проигравшей стороны, также исчислялся миллионом рублей, точнее - двумя. Соседом по даче сделался строгий дядька в мундире с погонами, он зауважал Юру, они беседовали, ели шашлыки и пили водку. Еще этот сосед гонял ментов, в основном в армию, потому что сам был ментом и однажды просидел с двумя мертвыми товарищами тридцать часов на блокпосте, изображая многочисленность обороны, стреляя из разложенного по периметру оружия.
   Юра стал железнодорожником, обзавелся семьей и иногда за городом в одиночестве выл на полную луну - почему-то в эти моменты голова болела самым зверским образом.
   Пашка прилетел в Питер и пошел на остановку маршрутки, взрыхливая обеими палками, то есть локтевыми тростями для ходьбы, неубранный снег. Вещей у него никаких не было, поэтому ковылять на не совсем еще устойчивых ногах было не сложно. Шакалы - таксисты его, убогого, не донимали. Ему уже предлагали по телефону очередные контракты, боясь, что он тоже побежит в суд. Но бегать Пашка не мог, да и в ближайшем будущем не сможет.
   Он позвонил матери Ромуальда. Египетский особист и ему показывал в больнице памятные фотографии, где старпом, не упомянув о былом кореше, четко указал на Абу Али Ибн Сину. Мама Ромуальда, узнав, кто звонит, скорбно вздохнула и сказала, что похоронила ее Ромочку на родном кладбище. Привезли его в гробу из командировки. Такая вот получалась жизнь.
   Нема у себя в стране ходил в героях. Ему даже сама королева, или не сама королева, вручила медаль "За мужество". Он давал в журналах интервью и советы, как вести себя в сомалийском плену, им гордились молодые голландские моряки в количестве двадцати человек. Он снова капитанил на океанских просторах.
   Дед Баас тихо запил вместе со своей Марианной. Он легко выбросил из головы все неприятности с сомалийцами. Почему-то иностранцам гораздо легче удается не думать о том, чего не хочется вспоминать.
   Пашка заново воспринимал весь окружающий мир. Что-то изменилось в нем тогда в темном румпельном отделении "Меконга". Его накрыло так, что он, будучи в больнице, ночной порой молился Богу. Он просил силы, чтобы одолеть отчаянье. Надо было заново учиться радоваться просто потому, что жив и свободен. Он, перечитывая "Екклесиаст", успокаивался. Но страх этой жизни прочно засел в лысой башке бывшего морского пехотинца. Водка, конечно, помогала, но не очень. С этим нужно было жить, принимая всю объективность происходящего. Все суета сует и томление духа.
   "Словно, с войны вернулся", - думал он, вспоминая, как непросто было парням, бывшим сослуживцам, смотреть на живых людей. Особенно после рейдов в Камбодже, кишащей продажными чиновниками Никарагуа или Персидском заливе.
   У него будто фокусировка в глазах изменилась, все стало таким необычным и пугающим.
   Нечаянно зацепившись взглядом за газетный, либо журнальный лист, легко различал злость и ложь, ханжество и непроходимую глупость среди строчек. А раньше думал, что все журналисты - это донельзя принципиальные инвестигейторы.
   Кино вдруг качественно мимикрировало. На один стоящий фильм приходится двадцать пустых, не говоря уже о какой-то многосерийной тягомотине.
   Умницы Покровский, Конецкий, Михайлов, Снегов, Семенова, Перумов, Константинов сотоварищи и догламурный Кивинов, Валера Примост и прошловековой Бушков - вас, оказывается, давят своей массой плодовитые Ясени и Наташины.
   Спортсмены считаются чемпионами только по решению медицинских адвокатских контор. Футбол вершится одним дядькой со свистком в зубах. И хорошо, если им окажется веселый Колина, или богатый Егоров, которым дают право на ошибку беспристрастные зрители: уважают мастерство. Но как верить остальным, глумящимся над болельщиками? Почему важна не истина, просматриваемая по видеоповтору, а мнение вредного субъекта?
   В торжественные моменты праздничных церковных служб телекамеры берут разными ракурсами лица одуревших от долгого стояния людей из ранга publicity and glamour, словно для последующего отчета. Вера - это состояние души, либо производственная необходимость?
   Закон стал настолько однобок, что эта однобокость - теперь закон.
   Здравоохранение. Страшно попасть на прием к человеку в белом халате с равнодушными, как у аллигатора, глазами. У них что - клятва изменилась? Не Гиппократ, а Полис?
   Образование. Элитарное?
   Природа. Наша экология - их деньги.
   Пожарники - это не те, кто тушит огонь, а те, кто выписывают неподъемные штрафы. За ними пытаются угнаться и санэпидемстанция. А клещ лезет в города, чтоб дрожали укушенные: энцефалитный или нет?
   Стоящая музыка - это не та, что по радио, а та, что в интернете, как в андеграунде. Где купить диск "Иван - чай"? Ищи в сети, голубчик.
   Что это? Такое вот развитие цивилизации? Или - кайки лоппи?
  
   Конец.
   Июнь 2009 - январь 2010. M/vs "Maas Trader", "Amstel Trader".
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   1
  
  
  
  
Оценка: 7.24*8  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"