Аннотация: Самое страшное преступление человечества - это война, неважно против кого: человека, народа, либо Веры. Нет войн справедливых, есть только преступники, кто ими прикрываются. Ну, а Солдату главное - выжить.
Про солдата. Рассказ. Бруссуев А. М.
Война - преступная трата души.
Хирам Джонсон.
Яков Матвеевич Антропов никогда не считал себя старым солдатом. Сначала сам он был достаточно молод, чтобы таковым, опять же, считаться, а потом умерла жена Ольга. После этого он перестал считать себя, кем бы то ни было, жил по инерции и по инерции радовался, когда другие радуются, и горевал - когда другие горевали.
Пионэры, по случаю праздников Победы совершающие обходы ветеранов войны, сначала не могли застать его дома, а потом просто проходили мимо. Яков Матвеевич на контакты не шел и свою боевую молодость не вспоминал. Даже в обмен на повязанный поверх воротника пиджака пионэрский галстук.
Никто никогда не видел, чтобы он одевал орденскую планку, либо бряцал медалями - все это сделалось для него пустым и ненужным. Незнакомые люди выделяли его из толпы, случись он в ней оказаться - высокий, статный, очень прямой в спине, в хромовых сапогах и заломленной на макушку кепке - угадывали в нем воина-освободителя, но с вопросом о том, где служил и с кем воевал, не подходили. Яков Матвеевич, оставшись вдовцом, отгородил себя от всего мира.
Поэтому никто не знал, на каких полях сражений довелось ему защищать Родину, в каком качестве и какой при этом имел чин. Кто был в курсе, тот помалкивал, а потом и забыл вовсе. Да и он сам, пожалуй, помнил те давние дни так, будто все это происходило не с ним.
Не он, старший сержант-пулеметчик, командир расчета, прошел всю войну до самого Кенигсберга, не он потом был самым веселым в дружной послевоенной компании родственников и друзей, устраивая вместе с женой Олей у себя дома разудалые застолья.
Яков Матвеевич всегда был нелюдим, он никогда не улыбался и лишь на двух могилках на кладбище, когда поблизости никого не было, мог позволить себе вполголоса поговорить о былой жизни, пошутить о былых событиях. Жена и его двоюродные браться Зайцевы, покоившиеся в них, не должны были видеть в нем придавленного судьбой старика. Мертвые должны видеть живых только такими, какие запомнились им при жизни.
Братья Зайцевы лежали все под одним могильным холмом. Все четверо отправились в свое время на фронт, все четверо в другое время вернулись домой. Теперь все четверо были рядом, ушедшие один за другим в послевоенные годы. Самым последним сгинул Иван, армейский разведчик, кавалер солдатского Ордена Славы.
Все братья пропали по пьянке в каких-то нелепых несчастных случаях, как помер сам Иван - не знал никто. Он тоже видел мирное время в основном через пары алкоголя, как и младшие братовья, но оказался более живучим, нежели они. Уже доходя, меняя свои фронтовые медали за стакан портвейна в рюмочной "Бабьи слезы", он умудрялся не утонуть в канавах, в которых валялся, не угодить под грузовик, шатаясь на дороге, не пасть от руки шпаны, без которой не обходился ни один послевоенный город. Иван на войне был искусным убийцей, что, само по себе, обязывало его уметь выживать. Его убила тюрьма, куда он был определен по неизвестной причине. Говорят, покончил с собой, проглотив там гвоздь от стыда и алкогольной ломки.
Не сумели братья Зайцевы никуда применить себя в мирное время, не приспособились к спокойной жизни. Впрочем, может, и не все было просто так: говорят, выкосили всех геройских солдат, партизан и подпольщиков в первые послевоенные годы - тех, кто остался не при армейских делах - специально обученные былые солдаты, партизаны и подпольщики - те, кто от этих дел никуда не ушел. Нельзя государству позволить искусникам, в свое время успешно противоборствующим другому государству - Германии - оставаться свободными. Мало ли, какие вредные мысли им могут в голову закрасться! Потом отлавливай их и обезвреживай!
Яков Матвеевич уважал Зайцевых, мирился с их затянувшейся до самой смерти пьянкой и не считал, что жизнь братьев прошла напрасно. Отважные солдаты Второй Мировой войны, они подняли на свои плечи всю тяжесть хрупкого состояния человеческого бытия - мира. Поднять-то смогли, но сами же этим Миром и были раздавлены. Ну, что же, земля им пухом.
Яков Матвеевич не хотел считать себя ветераном войны, он просто жил в то время, когда от войны деться было некуда. И носить награды за прожитое он считал себе не вправе. Он умер, не дожив до восьмидесяти лет, в конце марта 1992 года. Многие родственники только на прощании с ним увидели, сколько у Якова Матвеевича было военных наград - дочери решили похоронить отца вместе со всеми его медалями и двумя орденами Красной звезды.
Я в то время бедовал где-то в Польше, зарабатывая на жизнь во время своей институтской преддипломной практики. Узнав о смерти "дяди Яши", как я его называл, хотя фактически он был мне двоюродным дедом, вспомнилось детство, когда он вместе с моим отцом и маленьким мною ходили за грибами. Что мы там собирали - я не очень помню: вероятно, все-таки, какие-то грибы. Зато в памяти осталась некая высохшая канава, где мы расположились на обед, и разговор двух взрослых о войне. Отец вспоминал о давних рассказах Якова Матвеевича, а тот соглашался: да, было такое дело.
Для него война началась не с первого погибшего рядом товарища, либо убитого фашиста, а с поступка неизвестного старшины, устроившего бой с немецким самолетом один на один. Об этом случае написал однажды Максим Коробейников в своей книге "Подробности войны".
До этого памятного дня вся боевая служба для Якова Матвеевича заключалась в выполнении приказов, зачастую совершенно бездумно. Солдат Антропов был карелом-ливвиком по национальности, поэтому не весь русский язык в то время был для него понятен. Он старательно выполнял то, что ему говорили и жестикулировали взводные командиры, меняющиеся каждые две недели, если случались бои. "Взводные Ваньки", как их называли - были самым расходным военным материалом в то время. Красная Армия, как то водится, воевала за километры. Продвинулись на пять километров вперед - успешная атака, откатились на десять километров назад - явный неуспех. Сколько солдатских и офицерских душ полегло - это по барабану, это - не в счет.
Не мог понимать тогда Яков, что, строго выполняя приказы вышестоящего командования, он никак не приближал конец войны - он приближал свою гибель. Но ему повезло: прозрение наступило вовремя - не сгинул он и даже не был серьезно ранен. "Зверь", или "собака", как перешептывались между собой младшие командиры, на их фронте не появлялся. Маршал "Победы", удостоившийся таких лестных кличек, не успел перемолоть в горниле войны все советские армии. Жуков - это был демон войны, ну, а демонам характерна ненасытность. Уж кому как повезло, где воевать - командиров не выбирают, их назначают обязательным порядком.
Особист в чине майора по фамилии Мещерский, называл карельского солдата "фашистом", называл открыто, не страшась сомнительных судов "офицерской чести" и прочих трибуналов. Он воевал с самой финской кампании и честно, во всяком случае, в меру своей честности, разоблачал врагов, иногда даже отстреливал их и был сторонником воспитательных карательных мер. Ну, вот характер у него такой выработался, что же тут поделать!
Мещерского солдаты за глаза называли "князем" и могли бы уже сто раз придавить во время наступления или отступления, да где была гарантия, что вместо него не пришлют еще худшего? А Князь, хоть и имел садистские наклонности, но придерживался определенных правил, к которым можно было приноровиться. И если это удавалось, то возникала возможность и дальше жить в рамках своей военной удачи.
Пулеметчик Яков прикидывался, что совсем не понимает русского языка, щурил глаза и представлял себе, как беспомощен Князь в постельном режиме, особенно, если он с некоей дамой. А Мещерский орал, склонял слов "фашист" на все лады, но ударить дюжего карела не решался. Да и не за что было, разве что за национальность. Поэтому особист и не накладывал свое вето на поощрения по службе и награды, если таковые случались. Заслужил - получи, но все равно - фашист!
Однажды довелось сержанту Антропову увидеть своими глазами, как можно воевать. Не за командиров - пошли они, сволочи, в пень, не за "Лошадиную голову", как называли Сталина промеж себя доверенные лица, не за светлое будущее, а за себя самого.
Окопался тогда Яков вместе со своим расчетом, замаскировался и наблюдал по сторонам. Их только что накормили, вооружили - стало быть, готовилось какое-то наступление. Без команды стрелять было нельзя, потому как демаскировка. Лежат они в оборудованном окопе, вычерпывают время от времени переполняющую ливневый сток грунтовую воду и ворон считают. В данном случае ворон была одна - и была она немецкая, стальная, с пропеллерами и пулеметами и пушками. Летал немец кругом и что-то высматривал, а, может быть, ориентировался на местности.
И надо же такому случиться, что в это же самое время высокий крепкий старшина проходил мимо по своим старшинским делам. Красавец-воин, загляденье, идет и прутиком по голенищу сапога себе похлопывает. На самолет - ноль внимания, шествует себе и в ус не дует.
Но враг на него внимание обратил. Обратил и взбесился. Может, он тоже был каким-то немецким особистом? Повернул он свой самолет в пике и сделал боевой заход на одинокого путника. Пролетел практически над головой у нашего старшины, но тот не дрогнул, даже шаг не ускорил.
Тогда фашист сделал еще разворот и понесся в пике снова. На сей раз он вознамерился пострелять, но сделал это рано: строчка пуль из пулемета начала взбивать землю задолго до нашего солдата - тот успел вовремя залечь, переждать, потом подняться, помахать кулаком в хвост самолету и идти себе дальше.
Немец совсем потерял голову, аж самолет затрясся, когда тот разворачивался. Якову в своем окопе можно было попытаться пулеметом снять фашиста с маршрута, да приказ не нарушишь, будь он неладен. ПВО рядом тоже молчала - видимо, и у них такой же ордер. А старшина движется и, похоже, пережидать это дело не собирается.
На это раз немец начал бить из пушки - это уже серьезнее. Но наш солдат не испугался: скинул с плеча карабин и начал целиться. Это что же - дуэль у них получалась? Человек против самолета?
- Ложись, дурак! - закричали пулеметчики. Их крик подхватили зенитчики. Но старшина будто никого не слышал - открыл огонь из своего жалкого ружья по нависшей над ним стальной птице, плюющейся губительным огнем. Комья грязи от взрывов летят по сторонам, какой-то сухостой занялся пламенем, а он стоит и выцеливает.
Еще на один круг зашел фашист, старшина в это время перезарядку своему карабину устроил. Форменная дуэль: кто кого? И пулеметчики, и зенитчики даже кричать прекратили, только руки в кулаки сжали. И Яков тоже сжал.
Сбить самолет винтовочной пулей практически невозможно, зато достаточно просто превратить одинокого путника на земле в бесформенный ком кровоточащей плоти, если угодить в него пулеметной очередью, либо снарядом из бортовой пушки. Какая-то неравная дуэль вырисовывалась.
- Сбил! - внезапно заорал какой-то зенитчик. - Сбил гада, бога в душу мать!
Фашист не задрал нос своего самолета кверху после очередного захода на цель, стальная машина как-то неловко принялась вилять хвостом вправо-влево, терять скорость и снижаться.
Однако и наш солдат уже не стоял на дороге - он лежал, вытянувшись во весь свой рост, лицом вниз, поджав под себя руки. Рядом валялся бесполезный карабин. Когда к нему подбежали люди, за деревьями ухнул взрыв, и еще один немецкий ас нашел последнее свое пристанище на земле. Но никто из солдат даже головы на черный столб дыма не поднял.
Они мрачно склонились над телом своего незнакомого товарища.
- Будь проклят фашист, такого человека убил! - проговорил седой зенитчик, смахивая с ресниц слезу.
Старшину перевернули на спину: осколок разбил ему грудь. Но самым поразительным было то, что на лице его застыла смертной маской последняя улыбка.
Якова настолько ошеломил поступок неизвестного ему человека, что ни о чем другом он не мог думать несколько дней: мысли постоянно возвращались к дуэли, свидетелем которой ему довелось быть. Казалось бы, геройский поступок - ценой своей жизни уничтожил вражеский самолет. Но вот только зачем? Приказа на стрельбу по фашистскому штурмовику не было, да и не могло быть. Отлежался бы старшина в канаве, а потом пошел своей дорогой - ничего на этой войне не поменялось бы. Где чувство самосохранения? Понятно бы было, коль этот старшина оказался не совсем нормальным: заигравшимся в свою исключительность командиром, уверовавшим в свою избранность и от этого несокрушимость. Но тогда на лице его могло отразиться все, что угодно: поздний страх, удивление, неистовая ярость - но никак не улыбка. Нет, сознавал он, что делал.
Да и фашистский летчик тоже хорош! Задело его, что не согнул кто-то перед ним спину, не преклонил колени. Вся механическая мощь Люфтваффе была на его стороне, все его статусное превосходство - однако шмякнулся оземь, так что и костей теперь не собрать. Вот у него вряд ли последней гримасой была улыбка!
Вот тебе и пожалуйста - война! Один режим против другого, одна система - схлестнулась с другой. Какие уж тут Сталин с Гитлером, какие коммунистические и нацистские партии! Никакой политики, будь она неладна - один человек против другого. Сошлись два характера, и никто никому не уступил. Ладно - фашист, трусливо прячущийся за стальные перекрытия штурмовика, но наш - весь, как на ладони. Один упивался и бесился от своей безнаказанности, другой - плюнул на чувство самосохранения и победил. Итог, конечно, плачевен - два сгинувших человека, но победитель в этой схватке был один. Всегда таковым становится тот, у кого и шансов-то изначально никаких. Старшина выиграл дуэль, пусть и ценой своей жизни.
Тут уж мораль очевидна - все под Господом ходим, просто кто-то считает себя более достойным, видимо ноги как-то по-особому ставит. Однако на поверку получается, что каких бы он высот и положений не достиг, а мордой о землю приложиться - за здорово живешь! Просто чем выше летаешь и лучше защищен, тем сильнее получается удар. Как бы сказал в таком случае Иван Зайцев: "Ответка замучает".
Сержант Яков с того памятного для него дня начал воевать по-другому. На войне, оказывается, тоже можно биться со спокойной совестью. Враг определен - его и работай. Тогда, даже, как-то весело на душе делается. Просто ищи варианты, чтобы лишить подлого высокомерного фашиста жизни, при этом не утрачивая свою. Вот и весь расклад.
Однако вместе с суровой правдой военной жизни для него открылась и другая подробность войны. Особист Князь, оказывается, тоже враг. Если он приносит вред и страдания - то это, без всякого сомнения, не друг. И военный прокурор - тоже враг. И сам Сталин - вражина еще та! Только это доморощенные наши враги, стало быть, они еще опаснее. Что же тогда - пострелять их всех к едрене фене? "Всех убью, один останусь".
Яков поломал голову и пришел к компромиссу с самим собой. Фашистские враги - это те, кого нужно уничтожать, потому что в противном случае они уничтожат тебя. А наши враги - это те, от которых следует держаться подальше и, во всяком случае, не помогать им, образуйся такая нужда. Например, тонет Сталин в болоте, а сержант Антропов мимо пройдет - тоните, ваше превосходительство, на здоровье. Да только Сталин по болотам не шляется. Даже Князь отчего-то в трясину прыгнуть не торопился.
Так и довоевал Яков до конца войны. И русский язык подучил, и настоящими боевыми друзьями-товарищами обзавелся, и от врагов держался на расстоянии: от фашистских - на расстоянии выстрела, от наших - на расстоянии крика.
А однажды нарушил он одно из своих правил и оказался в одной кампании с недобитыми гитлеровцами. Правда, те об этом могли догадаться только по косвенным признакам. По запаху, например.
Яков Антропов после успешного оттеснения вражеской обороны в районе Кенигсберга зашел в пустующий дом. Ничего в этом зазорного не было, было только настроение мало-мало помародерить - обычная военная практика. Но не успел: откуда-то вернулись озабоченные своим отступлением немцы и тоже вознамерились, вероятно, мало-мало помародерить. Мародерство, если оно мало-мало, то, как бы, не в счет. Как бы, не украл, а просто взял. Ничего личного.
Яков был один, немцев было больше или равно четырем. Воевать в таких условиях можно, но, вероятно, не совсем нужно. Старший сержант Антропов вовремя заприметил люк в подпол и успел в нем скрыться до прихода врага.
Подпол оказался маленьким и пустым, словно сдвоенный окоп для стрельбы сидя. Сквозь щели люка пробивались крохотные лучики света, а немцы наверху что-то лаяли и бродили туда-сюда, вовсе не намереваясь уходить. Дело шло к ночи, и еще дело шло к немецкой ночевке. Ну, да и ладно, можно до утра как-нибудь перебиться - все-таки не навсегда же фрицы дом заняли! Или восвояси уйдут, или уйдут в плен. Всяко можно перетерпеть.
Оказалось - не всяко. В туалет потянуло Якова - сил нет. Он и расслаблялся, и напрягался - нет, не вытерпеть. Оставался один выход и вход тоже один: в голенище сапога отложить, все что откладывается - и сидеть дальше босиком, тревожно шевеля пальцами ног.
Задумано, конечно, оригинально, но вот исполнительского мастерства ему явно не хватило. Да и не мудрено: подпол маленький, шевелиться нужно осторожно, чтоб лишних звуков не множить. К тому же - практики никакой. Промазал старший сержант, зато облегчился. Облегчился и пригорюнился: что дальше-то делать, коль у самого от запаха слезы на глаза начали наворачиваться? Укрыл, как мог, портянками, ароматнее от этого не сделалось.
Немцы наверху залаяли поинтенсивней, кто-то даже чихнул. Ага, тоже не нравится "свежий запах лип"! Захлопали окна - проветривание решили устроить, вражины. Правильно, что так, а не наоборот: коль стали бы искать источник зловония, пришли бы в подпол. А со сквозняком и непонятно, откуда ветер дует. Яков все той же портянкой, как мог, аккуратно собрал свое добро и в сапог затолкал, да только размазал больше. Немцы снова зашевелились, посовещались и одеколоном вокруг себя брызгать начали - уж такая она культурная нация, что при любом удобном случае вшей давит и духами пользуется.
Тем временем упала ночь. Где-то недовольно тявкали минометы - "ванюши", где-то выпускались короткие очереди из автоматов, но, в целом, все по-военному тихо. Если же звуков нет вообще, словно глухота наваливается, значит, быть беде. Никто не любил эту глухоту, лучше уж при военной тишине коротать свой нечаянный досуг.
Немцы спать приспособились, помахав для верности старыми журналами, как веерами, а старший сержант Антропов внизу, вероятно, одурел вконец: начал картинки перед глазами видеть. Какая сволочь сказала, что свое не пахнет? Задохнуться можно. Каков стол, таков и стул. Что же съел-то он сегодня такое горючее?
Увидел Яков красное кумачовое полотнище, будто бы развевающееся в его маленькой темнице. Взять его в руки и подняться во весь рост, чтобы враг в ужасе закричал и был разбит. Так не дается ткань в руки, сколько ни хватай - воздух один, либо стенки погреба.
- Was ist das? - спросил сверху чуткий немец. ("Что это?")
- Mäuse, - ответил другой. ("Мышь").
- Tote, gestorben, - добавил третий. ("Вонючая, дохлая", перевод с немецкого).
"Мыши только кашлять умеют", - подумал самый недоверчивый фашист. - "А мертвые мыши - вообще ничего не умеют".
Но то ли они устали, то ли к своим ощущениям не прислушивались, а остались дожидаться утра. И в это самое время понял Яков, что не всю душу в сапог излил, очнулся от грез о кумаче и совсем расстроился. Как же так, как забыться до прихода наших? Стыдно пропасть по такому недоразумению. Погибнуть на поле боя - это уж, кому как повезет. Отчего же ему везет совсем в другом?
Извернулся он в отчаянье и проявил-таки снайперский талант, использовал второй сапог лучше прежнего. Чудовищным напряжением воли подавил он все ненужные шумы и бульканья, сделал паузу и только когда, прислушавшись к себе, понял - кончено, бесшумно вздохнул с облегчением. В ногах образовалась какая-то дрожь, на лбу выступила испарина, а запашина, вдруг, многократно усилилась.
Яков пошарил руками возле себя и с ужасом понял: каким-то образом сапог он уронил, то ли когда дрожал, то ли когда двигался в сторону, чтобы поднять штаны. Он постарался тут же портянкой собрать все, что разлилось, обратно в голенище, но клуб удушливого смрада уже поднялся через щели и распространился среди комнаты.
Немцы повыскакивали со своих спальных мест и, чихая и кашляя, устремились прочь из своего ночного пристанища. Если бы не окончание войны, додумались бы они, догадались, в чем тут дело. Выкурил их воин-освободитель.
Фашисты выбежали не через палисадник, чтобы уйти задами, а прямо на улицу. Как говорится, совсем страх потеряли, потому что обонянием его заглушили напрочь. Однако далеко убежать им не удалось: за первым же поворотом возле пруда они наткнулись на нашу полевую кухню.
Это было неожиданностью для всех. Для наших - пучеглазые, со слезами на щеках, фашисты, для них - повар, спозаранку растапливающий походную печь.
- Гитлер капут, - растерялся повар.
- Хальт! - визгливо ответил ему ближайший немец и взорвался.
Уж почему он повел себя таким вот образом - неизвестно. Скорее всего, роковым для себя, ветерана войны, случаем нечаянно вытащил у своей же гранаты кольцо и не бросил ее. Вот что делает дурман даже со старыми служаками.
Все повалились, кто куда, и принялись палить из доступного стрелкового оружия. А повар от усердия даже дровами начал бросаться.
В это время какие-то наши солдаты, только что сменившиеся с боевого караула, забрели в покинутый немцами дом, где в подполе томился (как овощ, бывает, томится в кастрюле) старший сержант Антропов, и стали по-нашенски разговаривать.
- Мать-перемать, - сказал первый.
- Перемать-мать, - согласился второй.
- Ребята! - обрадовался Яков и распахнул люк подпола. Наши сразу же разбежались, кто куда, зажимая носы.
Они выбежали как раз в палисадник, резонно игнорируя пустые - и по тому опасные - открытые пространства. Им сделалось тоже нехорошо от запахов в доме, хотя, вроде бы, за военные годы притерпелись ко всему.
Тут же наши наткнулись на забрызганных кровью немцев, боевым порядком отступающих от красноармейской полевой кухни. Фашисты уже успели продышаться и, следовательно, протрезветь. Поэтому они среагировали быстрее: полоснули из автоматов по советским воинам и попрыгали укрываться за яблоневыми стволами.
Но один укрыться не успел: его разорвало напополам две очереди в упор, полученные от смертельно раненных наших бойцов.
Наступила неловкая пауза. Фашисты, боязливо переглядываясь, вышли из-за стволов, три изрешеченных пулями тела на земле не шевелились.
Паузу разорвал старший сержант Антропов, уже полностью выбравшийся из подпола на оперативный простор. Разум его был затуманен, поэтому он повел себя весьма странным образом.
Яков с обеих рук, в которых оказались обгаженные сапоги, кинул эти сапоги немцам и строго сказал при этом:
- Зетцен зи зих! ("Можете садиться").
Он совсем забыл о болтающемся за спиной автомате и трофейном офицерском пистолете на ремне. А фрицы, услышав родную речь, на спусковые крючки своего оружия нажать не поторопились. Они поторопились поймать в руки по сапогу, брошенному в них.
Все нечистоты из голенищ тут же плюхнули в немецкие холеные высокомерные лица.
Они узнали запах! Они вздрогнули от отвращения! Они возмутились - каждый до глубины своей цивилизованной души!
Ну, а старший сержант Антропов в это же самое время начал действовать на уровне подсознательных рефлексов: перехватил в боевое положение автомат, сказал дежурное приветствие "хенде хох" и повел стволом.
Фашисты задрали руки к небу, а тут и наши войска от кухни набежали: обиженные покушением, как всем казалось, на самое святое - на завтрак. Несчастных немцев тут же отправили по этапу, а Якову каждый красноармеец считал своим долгом по плечу похлопать и подозрительно принюхаться к остаткам прилипших к его одежде запахам.
В общем, остался старший сержант Антропов в живых. А ведь это, пожалуй, на войне - самое важное. Не считая, конечно, героических выполнений всех приказов.
Многое случалось на той войне, но вспоминалось, в большей мере, совсем странные жизненные ситуации. Конечно, и смерть вспоминалась, но та, которая учила собой не геройской гибели, а тому, как надо именно жить.
Правильно считал Яков Матвеевич Антропов, что война - это тоже жизнь. Ведь в конечном итоге именно жизнь побеждает, и именно ради жизни рано или поздно кончаются все войны. Когда же только люди это поймут? Пожалуй, что никогда. Только Человеку доступно такое понимание. Только Человек способен изменить себя, и только он способен, не кривя душой, сказать: "Миру - мир".